Пусть она или перевоспитывается, что уже сложновато в этом возрасте, или пусть восвояси уезжает. 

Курощает и ннизводит.

Сама заждалась. 
Пять раз переделывала, вчера опять очумелые ручки потянулись переписывать, но  хлопнула себя по ним и приказала себе немедленно выложить кусочек про Пушкина, пригрозила даже, что сладкого себя лишу. Подействовало! 

Отредактировано Jelizawieta (01.01.2023 20:40)

Часть вторая. Калитка в былое

Всё те же, все там же

Обмолвившись при первом же разговоре с сестрой о здоровье Анны, Мария Тимофеевна немедленно пожалела об этом. Оказалось, Олимпиада оскорбилась до глубины души, когда Аннушку отправили с дядей в Париж, а не к ней, родной тётке, в Москву, и обида эта через три с лишним года нашла-таки выход.
В своих нечастых письмах Липа претензий по поводу отъезда родственников не высказывала. Впрочем, хоть и была она с ранних лет обучена грамоте (батюшка на учителей не скупился), пальчики лишний раз старалась чернилами не марать и мысли свои на бумаге излагала с большой неохотой, отделываясь общими фразами. Зато говорить сестрица могла без устали, а досаду изливать и подавно. Мария Тимофеевна от бурного потока едких слов даже растерялась поначалу – отвыкла за те пять лет, что с сестрой не виделась.
А Липа меж тем принялась разглагольствовать об Аннушкином недуге, что, мол, не позволили бы ей в Петербург ехать пять лет назад, не заболела бы она - от поездок в столицу у молодых провинциалок только нервные расстройства приключаются, и цвет лица портится. По рассуждению сестрицы, Анна после Петербурга ни за что бы не пожелала оставаться в Затонске: посмотрела девушка на жизнь столичную, на театры, да на светские приёмы, потом вернулась в уездный городок свой и затосковала; немудрено, что в Париж потом захотела.
И что на это можно было ответить? Олимпиада и в детстве удивляла неожиданными умозаключениями.
Конечно, Мария Тимофеевна подробно об Аниной болезни сестре не писала. Когда беда пришла в дом, не до писем стало и не до Липы. Доктора поначалу только руками разводили, говорили, что это всего лишь нервное переутомление, с которым молодой организм быстро справится, нужно только чаще бывать на свежем воздухе, а ещё лучше – поехать на воды.
А ведь Пётр Иванович ещё в день собственной свадьбы заявил, что в путешествие надобно Анне отправляться вместе со Штольманом, и без промедления, и уже самой будучи Штольман, а не Мироновой. Мария Тимофеевна тогда рассердилась на деверя, посчитав его слова неумной шуткой.  Она тем летом только и думала о том, что Аннушка с Яковом Платонычем венчаются через считанные недели, а у них ещё почти ничего не готово.
Когда они вернулись все вместе в Затонск, так хотелось верить, что самое плохое осталось позади, а впереди так много хорошего — Витин младший брат наконец-то женился, а скоро и Аннушка замуж выйдет. И уже мечталось о внуках.
Петр Иванович сделал предложение Александре Андреевне ещё ранней весной, а вскоре после того, как с Якова Платоныча были сняты все обвинения, Миронов-младший повёл свою избранницу к алтарю. Анна со Штольманом тоже намеревались сыграть свадьбу сразу по возвращении в Затонск. Точнее, свадьбу желала сыграть Мария Тимофеевна, а молодые просто собирались обвенчаться. Но ей так хотелось настоящего праздника. Наседка, квока! Хотя наседка беспокоится о цыплятах. А она о чём тогда думала? Из какой ткани лучше пошить новые шторы для гостиной? Да если бы она знала, как всё обернётся, она бы дочь с зятем прямо с поезда в церковь отправила, а то и вовсе настояла на том, чтобы в Затонск они вернулись уже супругами. Но кто ж знал? А никто не знал. И молодые поддались на её уговоры. Возможно, повлияло на их сговорчивость то, что Яков Платоныч уже подал прошение об отставке и, как ей тогда казалось, чувствовал себя виноватым перед будущими родственниками. А она, глупая, хоть и понимала, что со Штольманом поступили несправедливо, в глубине души радовалась тому, что Якову Платонычу пришлось уйти из полиции и избрать себе профессию мирную – стать учителем немецкого языка в мужской гимназии. В тайне она надеялась, что это временное занятие станет постоянным, и даже если Штольман, по совету Виктора Ивановича, когда-нибудь получит аттестат юридических наук, к своей опасной службе не вернётся.
Ну почему, почему Анна тогда не проявила своё обычное упрямство? Не захотела расстраивать маму? Чувствовала растерянность жениха и не знала, что будет для него лучше?
Да что теперь об этом рассуждать! Так или иначе, молодые, вняв её настоятельным просьбам, согласились подождать три месяца. И растянулись в итоге эти месяцы на четыре с лишним года...
Ей бы основательно забеспокоиться, когда выяснилось, что белое платье, пошитое в конце июля, к середине августа стало дочери велико. Но Марию Тимофеевну больше волновало, как венчальный наряд будет сидеть на Анечке, а не то, что у дочери круги под глазами и она почти ничего не ест. Молодая девушка, предсвадебные волнения – так всё это объясняла себе любящая, заботливая мать. Да, она искренне считала себя любящей и заботливой матерью. И умудрялась не замечать очевидное! Как она могла тогда уже не почувствовать, что с её единственной девочкой происходит что-то неладное? И это после всего, что они пережили с дочерью за те полгода в Петербурге…
По-настоящему она затревожилась, когда дочь в первый раз не вышла к завтраку, сославшись на слабость и головокружение. На расспросы матери отвечала неохотно, но и так было понятно, что спала ночью плохо, и снилось ей что-то дурное. Прасковья приготовила Аннушке отвар успокоительный, к обеду она спустилась в столовую и немного поела, а к вечеру у неё жар поднялся. Позвали доктора Милца. Тот сначала внимательно осмотрел Анну, потом долго беседовал с ней с глазу на глаз, а выйдя, сообщил обеспокоенным родителям, что признаков опасных заболеваний нет, прописал какие-то порошки и пообещал заглянуть на неделе. На следующее утро Анна почувствовала себя значительно лучше, а через несколько дней всё повторилось.
Периоды недомогания становились всё продолжительней, так что свадьбу решили отложить. В октябре Анна совсем ослабела и почти не выходила из своей комнаты. Мария Тимофеевна была в отчаянии. Виктор Иванович себе места не находил. Пётр Иванович часами говорил с племянницей, перечитывал вместе с ней детские книжки, развлекал рассказами о путешествиях, и Анечка, случалось, даже смеялась. Александра Андреевна и доктор Милц приглашали каких-то петербургских профессоров, но никто из этих столичных светил не мог помочь. На Якова Платоныча было жалко смотреть. Он навещал Анну ежедневно, и иногда они просто сидели молча рядом, взявшись за руки. Порой Штольман приходил вместе с Антоном Андреевичем, тот рассказывал городские новости, много шутил и иногда они играли с Анной дуэтом, как это бывало до её болезни. В ноябре Анна пошла на поправку и к Рождеству, казалось, почти полностью выздоровела, но в январе снова расхворалась. А весной, когда наступило очередное улучшение, доктор Милц сказал, что Анне лучше на время уехать из Затонска…
Пушкин легонько куснул хозяйку, возвращая из мыслей о прошлом к заботам о настоящем.
– Пуша, - Мария Тимофеевна обняла котёнка. – Пуша проголодался? Пойдём распорядимся насчёт ужина. И Аннушке корзиночку поможем собрать для её любимого сыщика.   
Да, зря Мария Тимофеевна когда-то надеялась, что Яков Платонович к сыскной работе более никакого касательства иметь не будет. Теперь её умница-зять, сдавший два года назад экстерном экзамены в Московском университете, исполняет обязанности судебного следователя, а из полицейского участка его и Прасковьиными пирогами не выманишь. Потому что молодая жена эти пироги прямо в кабинет ему приносит.

(Третья часть главы размещена ниже)

Отредактировано Jelizawieta (06.03.2024 09:11)

Маша, спасибо за поддержку!
Будут ещё и воспоминания Якова Платоныча, и Анны, и Антона о том периоде, но не в этой главе.
Прозвище Яшино? Мммм... Учитывая, что он немецкий преподавал, наверное... Пинкертон? 

А пирожки и с капустой, и с грибами.  Белыми!
А Пуше премию — сметанку. Или мяска кусочек. Двухмесячным уже можно. 

Отредактировано Jelizawieta (07.01.2023 01:09)

Ну, сейчас бы сказали: нервное истощение. Подробнее ещё Аня сама нам расскажет. Её маме очень больно и страшно об этом вспоминать. А Анна уже не боится.

Жалко. 
Не хочу спойлерить, просто скажу, что болезнь эта — то самое худо, которое не без добра. Сильным мира сего и их приближённым, таким, как полковник Варфоломеев, вряд ли теперь захочется использовать дар Анны. У них обязательно возникнут серьёзные сомнения. А был ли когда-либо у неё этот дар? А вдруг это всего лишь фантазии, а то и галюцинации девицы, страдающей нервным растройством? Да даже если есть дар, стоит ли с больной особой связываться? Где заканчивается её дар и начинается болезнь?  В общем, облечённые властью  неизбежно должны утратить интерес к Анне.

Спасибо!
А тетя Липа — мелочи жизни. Наши и не такое выдерживали. 

Вам спасибо!
Штольманы-Мироновы — это сила!   

🤫 С ними ещё Александра Андреевна была.

И кто главный помощник хозяина! 

Нафаня обещал проследить за порядком. Правда, у домовых свои понятия о порядке. 

Это ещё не последняя часть одиннадцатой главы, а предпоследняя. Но тётя Липа скоро уедет восвояси. С ветерком! Честно-честно.

Часть четвёртая. Не всё то жемчуг, что катается 
Реальность Кукловодов, февраль 1895 года

Едва успев отдать прислуге пальто и шляпу, Штольман чуть было не наступил на какой-то маленький предмет, прикатившийся ему прямо под ноги. В ту же секунду, в погоне за новой, явно неправедным путём добытой игрушкой, в переднюю прискакал возмутитель домашнего спокойствия. При виде представителя судебной власти он нимало не смутился, напротив – выразил искреннюю радость, рассчитывая, что господин следователь присоединится к забаве и станет соучастником.
– Нет, брат, извини, – сказал Яков Платонович, одной рукой поднимая улику, другой – подозреваемого, – после поиграем.
Прасковья, приглядевшись к вещице, которую только что гонял по полу пушистый хулиган, выступила в роли прокурора:
– Ах ты разбойник! Да когда же ты успел? Голова твоя бедовая! Ох, крику-то нынче опять будет…
– Признавайся, рыжик, чьи бусы порвал? – Штольман осторожно потрепал шалуна по загривку. Пушкин тихонько затарахтел, утверждая, что жизнь прекрасна, а он – главное её украшение.
Прасковья оглянулась в сторону гостиной – не слышит ли кто – и сказала заговорщически:   
– Это с жемчугов Олимпиады Тимофевны.
Штольман посмотрел на кухарку, ожидая уточнений.
– Старинное ожерелье, – пояснила Прасковья, – от бабушки их наследство: в четыре ряда жемчуг скатный, а посерёдке – вроде как брошь с хрусталями. И перл с яйцо голубиное на ней висел, вот этот самый.
– Вот как? – озадаченно проговорил Штольман, пытаясь представить себе эдакое роскошество. Воображение тотчас подсунуло ему бусы и мониста, которыми в ярмарочные дни дополняли свои наряды крестьянки из окрестных деревень. Щеголяла тётка Липа в сём великолепии или нет, Яков Платоныч не помнил – он в её сторону старался смотреть как можно реже, хотя «брошь с хрусталями» и «перл с голубиное яйцо», скорее всего, заметил бы.
– Олимпиада Тимофевна хотела, чтобы Анна Викторовна на свадьбу жемчуга эти надела, – полушёпотом поведала Прасковья, забирая из рук Штольмана котёнка. – А барышня наша примерила их, да и сняла. И так, и сяк, не знала, как тётке отказать, чтоб не обидеть. Да на счастье, прямо в день венчанья застёжка сломалась.
Яков Платоныч в душе порадовался за себя и любимую супругу, но всё же осторожно поинтересовался:
– Отчего же на счастье?
– Да уж больно грузные. Может, купчихе какой тушистой к лицу, а на девоньке нашей – что конский хомут на лебёдушке. Только то в нём и хорошо, в ожерелье, что больших денег стоит. 
– Больших денег? – Штольман с сомнением повертел в руках продолговатый предмет и протянул его Прасковье.
Пушкин, будто только и ждал этого, радостно ударил по «перлу» лапкой, тот отскочил, упал на пол, покатился и угодил под нелёгкий башмачок Домны, как раз спустившейся с лестницы. Раздался негромкий хруст, словно кто-то раздавил в ладонях лесной орех. Кухарка ахнула; горничная, немного испугавшись, осторожно посмотрела себе под ноги, потом сделала шаг назад и вперила вопрошающий взгляд в компанию заговорщиков.
Прасковья горестно вздохнула и пробормотала:
– А жемчуга-то ненастоящие. 
Пушкин, довольный содеянным, громко мяукнул.
– Какие жемчуга? – спросила Домна, нахмурившись.
– По-видимому, те, у которых три недели назад сломалась застёжка, – ответил Яков Платоныч.   
– Те, барыни московской? – горничная с интересом и без тени сожаления воззрилась на то, что осталось от «перла». – А я было подумала, что Пушкин опять сахару кусок утащил и баловался. Непохоже на жемчуг.
– Не похоже нисколько, – подтвердила Прасковья, наглаживая одной рукой котёнка.
Горничная, продолжая дознание, нарочито строго обратилась к Пушкину:
– А остальное где?
– Остальное что? – следователь Штольман не любил расплывчатых формулировок.
– Так ведь я ж одну только бусину раздавила? – при этих словах выражение лица горничной было несколько разочарованным. 
– Одну, одну, – Прасковья сокрушённо покачала головой. – Самую большую. Оторвалась, поди… как-то.
– Не на нитке висела, - проворчала Домна. – Петелька там была, вроде золотая, и штырёк.
Прасковья неодобрительно глянула на горничную:
– Не мог Пушенька петельку эту отгрызть!   
– Не мог, – охотно согласилась Домна. – Не хватило бы у котёнка силёнок. Да и не голодный он, чтоб на зуб пробовать всякое… непонятно что.
– Вердикт присяжных: не виновен! – резюмировал Штольман. – Отпускаем подсудимого?
Пушкин издал победное «Мр-мяу!» и попытался вырваться из рук Прасковьи – сидеть смирно ему уже порядком надоело.
– Не отпускайте! – распорядилась Домна. – Убрать сначала надо, а то разнесёт это белое по всему дому.       
– А из чего перла-то была? – полюбопытствовала Прасковья. – Вроде как известь гашёная?
– Возможно, гипс, – предположил Яков Платоныч. – Крашеный перламутром.
– Ох, а ежели Олимпиада Тимофеевна прознает? – запричитала вдруг старушка.– Что будет-то теперь?
– А что будет? – сурово переспросила Домна. – Сейчас подмету, и ничего не будет. А если кто что потерял, так пусть теперь ищет.
– Верно говоришь! – тотчас поддержала кухарка единомышленницу. – Не дело это – жемчуга ядовитые по дому раскидывать. 
– Гипс не ядовит, – возразил ей Штольман.
– Краски ядовитые бывают, – заметила Домна. – Лапки бы надо коту протереть.
Прасковья охнула, прижала покрепче рыжего непоседу и поспешила на кухню.   
– Яков Платоныч! – в переднюю вбежала Анна, лёгкая, счастливая. – Наконец-то! Идёмте, все уже собрались.
Поцеловав мужа, Анна вполголоса сказала ему, едва скрывая радость:
– Тёти Липы дома нет, её сегодня в гости позвали.
Домна удовлетворённо кивнула и пошла в кладовку за веником...

Отредактировано Jelizawieta (16.03.2024 09:43)

Да? Тётке Липе не понравилось бы 

Маша, спасибо!
Давно мечталось эту перламутровую прЭлесть Домной раздавить. 
Отдых с этим хулиганством как-то не сочетался, пришлось передвинуть дальше 

Отредактировано Jelizawieta (04.03.2024 22:56)

Барсук бы и на флердоранже с радостью попрыгал 

Ну да, на знаменитую "Пелегрину" князей Юсуповых эта висючка не тянула.