Перчатка сатаны


 
«Фаталист ты, Кривошеин, –  говаривал ему суфлёр Варежкин. – Патентованный и непритворный. Во всём знаки видишь. Что тебе твои карты скажут, то и делаешь». Мишка не обиделся, усмехнулся только: «Вот потому я их и не спрашиваю обо всякой ерунде…»
Но в тот день он спросил. Потому, что сам ни на что решиться не мог. Потому, что стоило лишь прикрыть глаза, и вставал перед ними страшный мужик из сна и Толстой с его многомудрой и лукавой улыбочкой. «Мы лишь провожаем гостей…»
Михаилу не хотелось идти за багровую дверь. Но –  вставать к ней привратником?.. А что делать, если нечистый уже наложил на тебя лапу, если ты слушал его речи и даже с ними соглашался?
«Есть ли спасение?»
Бабкины карты, никогда ему не лгавшие, ответили сразу. Сердце дрогнуло, когда бубновый король перекрыл бубнового же валета. Убелённый сединами старец смотрел устало и внимательно. И бубновая шестёрка легла рядом с королём, указуя путь к храму.
Искать спасения в церкви… Михаил едва не засмеялся горько. От церкви он не то чтобы отшатнулся, но надеяться на неё перестал. Было время, когда он каждый раз входил в Божий Храм с тайной надеждой на какой-то знак, какое-то откровение свыше. Да хоть бы молнией его убило, и то легче! Не случалось ни того, ни другого, но фаталист делает то, что говорит ему судьба. Пусть вокруг даже Москва златоглавая, где сорок сороков церквей, и помрёшь от старости раньше, чем найдёшь нужную.
   
Мишка пошел в ближайшую, прямо как был – одевшись наспех, в пальто нараспашку и без шапки. Перекрестившись, встал перед распятым Христом. В полутёмной, покосившейся церкви, одним своим углом ушедшей в землю, пахло ладаном, а еще, непонятно почему –  подгорелой капустой. Службы в этот час не было, даже нищие с паперти расползлись кто куда. Тощий служка, пара старух, заунывно бормочущих по углам, дородный мужик с похмельными, налитыми кровью глазами, что застыл перед киотом, тупо на него таращась. Не только Господу –  никому здесь не было дела до Мишки Кривошеина. Сам влип, сам выпутывайся.
Запах погорелья ел глаза и ноздри, сонное оцепенение подкрадывалось помаленьку, но Михаил упорно ждал, машинально повторяя про себя молитву Иисусову. Бубновый король сулил ему встречу с кем-то, кто встанет между ним и…
–  День добрый, Михаил Модестович.
Сонная одурь слетела вмиг. Забыв дышать, Михаил повернулся и узрел знакомую уже фигуру в длиннополом рыжем пальто. Пухлые губы раздвинулись в приятственной улыбке.
–  Так и думал, что встречу вас здесь.
Потеряв дар речи, Михаил смотрел, как его сиятельство взял из рук кланяющегося служки большую свечу и, подойдя ближе, запалил её от огарка, теплящегося в подсвечнике. Утвердил свою свечу перед иконой, рядом с прочими, отступил на шаг и перекрестился – неторопливо, благочестиво, напоказ…
Повернулся к Мишке и одарил его еще одной лукавой улыбкой.
–  Идёмте, Михаил Модестович?
Мишка молча посмотрел на графа, потом на поставленную им свечу. Горела, сволочь, хоть ты тресни, хорошо горела, ярко… Ему казалось, что вместе с копеечной свечой сгорает его душа.
   
Кривошеин не помнил, как вышел он из церкви. Очнулся, только когда пересёк паперть – и, осознав вдруг, что идёт за графом, точно купленная на ярмарке скотина, резко остановился, взрывая каблуками тонкий снег.
Толстой тоже остановился и взглянул на него насмешливо.
–  Кто вы? – хрипло прокаркал Мишка.
Пухлые губы раздвинулись чуть шире, демонстрируя ряд ухоженных белых зубов.
–  Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо, –  произнёс Толстой загадочно и слегка напыщено.
Так, значит? В душе Мишки по новой вскипели страх и злость – и он ухватился за эту злость, как за спасительную соломинку.
–  Не старайтесь, ваше сиятельство, – усмехнулся он хрипло. – Декламатора из вас не выйдет. Согласно классической школе, на оных словах следует сурово завернуться в плащ и движением правой брови изобразить глубокое пренебрежение. Вот так! –  Мишка продемонстрировал.
Пьяница Варежкин, знавший Гете наизусть, не раз пытался научить Михаила изображать это самое глубокое пренебрежение, и сейчас он постарался изо всех сил. Рожа, должно быть, вышла страшная – Толстой на миг опешил.
–  Идите своей дорогой, господин граф!
Но тот уже опомнился и в свою очередь лишь лениво усмехнулся.
–  Не дерзите, молодой человек. Что же касается дороги, то она у нас общая. Я вам не солгал. Неужели смысл слов меняется от того, кто их произнёс? Ведь вчера вы со мной почти согласились!
Не солгал, разумеется. Ни единым словом. У кого еще все люди лжецы и лицемерное стадо? Не солгал и про то, что Михаил со своим редким даром может стать властителем дум этого стада и повести его за собой в верную сторону… Мишка выпрямился, скрестив руки на груди.
–  Я вам не помощник, ваше сиятельство.
Улыбка Толстого стала жёсткой.
–  Себе не лгите, Михаил Модестович. Уж перед кем, а передо мной не стоит строить из себя святошу. Вы совершенно правильно вчера сказали: вы колдун. И колдун злой. Поелику они другими не бывают. Извольте же платить по векселям за то, что вы получили от судьбы.
–  Без вас разберусь! –  свирепо огрызнулся Михаил, изо всех сил стараясь не выдать своей боли, своего отчаяния. Его сиятельство улыбнулся еще шире – неподвижной, точно приклеенной улыбкой. Глаза превратились в черные дыры, и лицо застыло, точно бумажная маска Комедии.
Граф медленно поднял руку, и Мишка с ужасом понял, что сейчас он эту маску снимет, а за ней…
–  Соглашайтесь, Михаил Модестович, –  граф медленно и нарочито поправил воротник. – Иначе хуже будет.
Куда уж хуже… Дрожащей рукой Михаил провёл по волосам, мокрым от пота, пытаясь осмыслить тот холодный, тёмный ужас, что ему приоткрылся. Взгляд его блуждал, цеплялся за снег, нахохлившихся на заборе галок, подслеповатые окна церкви –  лишь бы не смотреть на это круглое, добродушное лицо, мгновение назад повернувшееся к Кривошеину иной своей стороной!..
В глаза ему бросился надвратный образ над облупленной дверью, и Мишка на миг замер.
–  Этого не избудешь, Михаил Модестович, –  насмешливо ухмыльнулся Толстой, по-своему истолковав его застывший взгляд.  –  Хоть за алтарём поселись, хоть в святой воде купайся, но вы уже избрали свою судьбу. Просто примите её.
Мишка помолчал еще несколько секунд, не отрывая глаз от потемневшей иконы, потом вздохнул тяжело, развернулся на каблуках и коротко взмахнул левой рукой.
Фаталист во всём ищет знаки судьбы. А над облупленными дверями церкви, куда он пришёл случайно, висел образ Михаила Архистратига.
Немаленький Мишкин кулак, подкреплённый свинцовым шаром кистеня, врезался его сиятельству прямо в зубы. Взметнулись полы рыжего пальто –  граф Фёдор Иванович Толстой, он же бубновый валет, отлетел на несколько шагов и мешком растянулся на мостовой, среди припорошенной снегом грязной соломы.
   
Редкие прохожие закрутили головами – кто-то шарахнулся в сторону, кто-то, наоборот, остановился и принялся глазеть жадно, раззявив рот. Дородная баба в салопе закрестилась и запричитала. «Убил, ирод!» –  донеслось до Мишки, но он уже видел, что не убил. Даже не покалечил.
Граф неловко поелозил по камням и сел.  На пухлых губах едва виднелась кровь –  а ведь другой бы уже выхаркивал из глотки выбитые зубы пополам с юшкой… Его сиятельство осторожно взялся рукой за челюсть, и Мишку заново обдало холодом жуткой картинки: что сейчас граф попросту снимет своё помятое лицо, точно маску, обнажив то, что под ним скрывается. Снимет, расправит, смахнёт капли крови с разбитых губ – и наденет обратно…
–  Иш-шь ты!..
От хриплого, зловещего, нечеловеческого шепота нервы у Михаила сдали окончательно. Он шарахнулся, отступил на несколько шагов и метнулся в ближайший проулок.
   
Пробежать половину Первопрестольной, как ему поначалу казалось, Мишка всё же не смог – то ли ноги ослабли, то ли наоборот – рассудок окреп. Мчался как заяц, не разбирая дороги, шарахаясь из стороны в сторону, не думая ни о чём, не оглядываясь, но очнулся все там же, на Ивановой горке, подле кирхи. Шатаясь, добрёл до ближайшего дерева и замер, навалившись спиной на ствол. В пяти шагах от него шумел на все голоса оживлённый переулок, но Михаилу казалось – только прикрой глаза, и за людским гомоном услышишь, как, неслышно цокая когтями по обледеневшей земле, подбирается всё ближе и ближе жуткая тварь…
Несколькими часами назад рисовал он себе картинку, как бегают по Москве, помрачившись рассудком, червонный валет с дружками. Видно, решила судьба преподать ему урок. Слаб оказался Мишка против… чего?
От воспоминаний об увиденном волосы шевелились на всех местах. Новый его знакомец оказался не обычным земным грешником, вроде самого Мишки. Нет, это было… что? Сила нечистая? Наверное, так оно и есть. И в жизни всё оказалось куда страшнее, чем в бабушкиных сказках и побасенках господина Гоголя. Страшнее –  и обыденнее. А в церковь он как же?
Горько подумалось, что, должно быть, это и есть ожидаемый Михаилом знак. Что в глазах Господа все они одним миром мазаны. Богу он не нужен, стало быть, может убираться к дьяволу.
Видно, придётся всё же в петлю лезть, как нынче утром блазнилось. Не хочется, а куда денешься? Значит, так суждено. Не станет он марать руки и душу больше, чем есть, будь он хоть трижды колдун.
   
Наверное, не понадобились бы Мишке в итоге ни верёвка, ни пистолет – так бы и примёрз попросту к дереву, погружённый в невесёлые свои мысли, но скрип снега под чьими-то тяжёлыми шагами заставил его поднять голову.
Перед ним стоял незнакомый старик с оплывшим неприветливым лицом. Военный. И в немалых чинах – из-под мехового плаща блестело богатое шитье дорогого мундира. Седые бакенбарды подрагивали в такт белому султану на старомодной, николаевской еще каске. Михаилу сразу вспомнился бубновый король, которого показала ему нынче судьба, и сердце дрогнуло и заколотилось невпопад. Неужели всё же?..
Хмурый взгляд голубых глаз навыкате окинул Мишку с головы до ног. По лицу старика было видно, что он ожидал увидеть кого-то другого. Хриплый голос не спросил – пролаял:
–  Вы – некто Михаил Кривошеин, милостивый государь?
–  Я, –  коротко ответил Мишка, хотя спиной чувствовал, что ничего хорошего ему это признание не принесёт. Приглядевшись, он уже догадывался, кто перед ним. Мишка всегда легко распознавал родство.
Лицо старика потемнело, наливаясь дурной кровью.
–  Не могу сказать, что рад встрече, –  процедил он, смерив Михаила еще одним тяжелым взглядом. – Но после того… После вашей выходки на приёме, я просто должен был вас увидеть… Посмотреть вам в глаза. Как вы…ты… Мерзавец, выскочка, фигляр, да как ты только посмел?! – заорал он срывающимся голосом.
Если это – бубновый король, то судьба снова крепко над ним поиздевалась, как и с церковью. Мишка молча смотрел на беснующегося старика.
Интересно, как отец – или дед? –  голубоглазого валетика его нашел, не в нумерах даже, а здесь, в одном из закоулков Москвы? Но Михаил и об этом догадывался. Оглянись он сейчас, и непременно увидит знакомое пальто, рыжей крысой метнувшееся в дальний переулок.
И ведь не случись на том приёме графа Фёдора Ивановича – наверняка и Мишка, и червонный валет не полезли бы на рожон. Молодой офицер не захотел бы знать всё и до конца. И Михаил бы не увидел того, что он увидел – и не заявил бы об этом во всеуслышание. И судьба не предъявила бы им обоим счёт… Но разве это что-то меняет?
Зачем это Толстому? Хочет таким образом его унизить? Но какая Мишке разница, что подумает о нём этот старый вояка?
–  Кто тебя нанял, подлец?! Кто придумал эту ложь?!
Михаил почувствовал, как желваки заходили по щекам. Предшествующие этому слова про штафирку и низкорождённого шулера он как-то пропустил мимо ушей, но вот теперь старик ухитрился его зацепить. То, что он кому-то продался и солгал ради денег… Болван в золочёном мундире, да ты знаешь, какую цену я отдал за свой дар?! Каково это, когда через тебя говорит судьба?
Но он сдержался и промолчал. Всё одно старик бы не стал слушать никаких ответов и оправданий… Да и почему он должен оправдываться? Червонный валетик сам захотел поговорить с судьбой – прилюдно и до конца. Мишка не солгал ему ни в едином слове. Судя по всему, сказанное им уже принесло какие-то плоды, и весьма горькие, раз старик не погнушался разыскать «жалкого фигляра».
Спектакль в карточной комнате вмешался в жизнь актёров. Но пусть каждый отвечает за свои грехи. Валетик – за свои, Михаил – за свои…
«Уйди, дед! – из последних сил мысленно попросил Мишка. – Уйди по-хорошему. Без тебя тошно!»
–  Как ты думаешь теперь исправить то, что разрушил?!
Он разрушил? За всем, случившимся с ним самим, Мишке уже не было большого дела до событий вчерашнего вечера, но теперь перед глазами вновь всплыла карточная комната. Кажется, слова про сероглазую барышню и зелёный шкафчик дошли до нужных ушей, которые пожелали отнестись к ним серьёзно.
А исправлять, значит, должен Кривошеин? Разозлившись окончательно, Михаил вскинул голову и дерзко взглянул на старого офицера сверху вниз.
–  Исправить не получится. Я не некромант.
Старик на миг опешил от его ответа. Михаил улыбнулся издевательски и медленно повторил:
–  Я не некромант, господин хороший. И барышню вашу не воскрешу. С сына своего спрашивайте, не с меня.
При этих словах глаза у старика стали белыми. Михаилу показалось, что тот сейчас его ударит, но старый вояка каким-то чудом сдержался и только медленно процедил сквозь зубы:
–  Сын мне поклялся… Офицерской честью. Честью предков! А ты… Впрочем, что с тебя взять?.. Хам. Актёришка. Кто тебя подговорил, скотина?! Скажи и убирайся!
«Офицерской честью?» Михаил смотрел перед собой невидящими глазами и видел вчерашний расклад, где за мельтешением семёрок и девяток стояли тонкие девичьи руки, держащие распечатанное письмо… Но кому теперь есть дело до бедной души, исчезнувшей за багровой дверью? Можно поклясться офицерской честью – и преспокойно жить дальше… пока не явится такой вот Мишка-чертознай.
–  Ступайте домой, господин генерал, –  тяжело вымолвил Михаил. – Меня никто не нанимал. Я просто вижу. Но ваш сын поклялся офицерской честью. А я не офицер. И предков у меня нет, а те, которые были – так их ваши предки били батогами и продавали, как скот. И чести ни у них, ни у меня нет и быть не может!
«Вот и всё твоё спасение, чертознай. В храме – сатана, а бубновый король обернулся злым и глупым стариком, которому застит глаза дворянская спесь и который готов тебя убить за тобой же сказанную правду».
Старческая морщинистая рука, сжимавшая перчатки, дрогнула, и Михаил понял – сейчас его ударят. Этими вот перчатками, или тростью, что в другой руке. По лицу, наотмашь. Потому что голубая кровь и офицерская честь, а он – хам и лжец.
Потом старик повернётся и пойдёт, и он, Михаил, тоже повернётся и пойдёт – в другую сторону. К Толстому. Не стоят эти людишки того, чтобы ради них самому жить с обречённой душой. Все они будут в единой геене, но Мишка хотя бы волен выбирать, гореть ему в пламени –  или подкладывать дрова.
Ну, а чего еще можно ожидать от холопского отродья, которому честь не полагается никак и ни за что? Неважно, что полчаса назад он всерьёз собирался собственной рукой открыть багровую дверь, лишь бы не навредить никому другому. Рылом не вышел-с…
–  Негодяй… Смерд… –  медленно проскрипел старый вояка, по-прежнему комкая в руке перчатки. Мишка взглянул ему прямо в глаза.
–  Уж как есть. Из грязи вышел, в грязь уйду. И чести, подобно благородным господам, не имею. Куда уж мне, смерду, барышень невинных соблазнять и до петли доводить! Про то вам лучше сын ваш расскажет! Если успеет… А то, пока вы тут со мной лясы точите, там уже и шкафчик открыли, и полку подняли. Не я ваше имя обесчестил, а та мразь, кою вы из своих чресел выродили да в любви растили!
   
Старик так на него и не замахнулся. Даже в рожу не плюнул. Посчитал, видно, что Мишка и того не стоит. Выпрямился, глядя на Кривошеина, как на дерьмо, –  повернулся и молча удалился в сторону ожидавшей его кареты. Чеканя шаг, всей спиной демонстрируя, как мало значит для него любая правда – да хоть божественное откровение! –  если сказать о том осмелился низкородный выскочка.
Медленно остывая, Михаил молча смотрел ему вслед, игнорируя вкрадчивый голос за левым плечом, уговаривавший его кинуть обруч – и скрючить, скрутить узлом эту полную достоинства спину. Старому гордецу еще предстоит срам хлебать полной ложкой, но виноват в этом будет не его собственный сынок, конечно же. Мишка будет виноват.
Ничего, переживёт как-нибудь. Но что самому Михаилу делать? Впрямь – идти к Толстому? Ну нет. Неизвестно, чего хотел добиться его сиятельство, натравив на Мишку этого золочёного болвана, но он явно просчитался. Перед генералом – или кто он там? – Кривошеин не прогнулся, и перед сатаной не станет.
Да какой из Толстого сатана? Михаил не пропустил мимо ушей слов старика про актёришку и фигляра. Казалось бы, откуда отцу червонного валетика знать про Мишино театральное прошлое? Никому он про это не рассказывал – кроме графа. Выходит, его сиятельство и наябедничал? Наушник… Видно, в этом и есть вся его суть.
И на поклон к мелкому бесу Михаил не пойдёт. Выкрутится как-нибудь. Хоть и страшно. Но пускать пулю в лоб сразу расхотелось. Много чести для какого-то немытика, чтобы разбойничий внук из-за него руки на себя наложил! Он еще поцарапается… вот только как?
   
Михаил прошёл уже полпути до своего нынешнего пристанища, ядовито размышляя, стоит ли ему вновь уехать, и где бесы страшнее: в Петербурге, Варшаве или близ родных Уральских гор – когда чья-то морщинистая рука ухватила его за плечо.
«Вернулся, старый чёрт!» –  моментально вскипел Мишка и развернулся, собираясь дать себе волю, наконец. Грехом больше, грехом меньше!..
Но перед ним оказался не давешний генерал. Вовсе другой старик – высокий, худощавый, в иноческом облачении –  воззрился на него сурово.
–  Ты зачем из церкви сбежал?
Церкви? Слишком много, видать, навалилось нынче на его бедовую голову, что пару мгновений Михаил тупо пытался сообразить, о чем говорит монах. Потом понял – и в глазах внезапно потемнело от злости. Сговорились эти кощеи, что ли?! Или это продолжаются шуточки Толстого?
–  В твоей церкви сатана сатане молится, –  огрызнулся он, стряхивая руку монаха со своего плеча. – Что еще я там позабыл?
–  А то ты сам праведник великий есмь!
Мишка набирал уже в грудь воздуха, чтобы ответить какой-нибудь дерзостью, когда старый инок вдруг утратил суровость и прищурил насмешливо светлые, с лукавинкой глаза.
–  Церковь – что? Стены, –  сказал он негромко. – Людьми возведены и для людей. К Господу всяк вхож – и праведный, и грешный. Ну, а меж людей и нечистому вовсе нетрудно руку просунуть. А на руке перчатка болтается. Рыжая.
Михаил уставился на инока оторопело. Перчатка? Рыжая… Всплыло вдруг перед глазами орельдурсовое пальто графа Толстого.
Монах, внимательно за ним наблюдавший, снова улыбнулся краешком губ.
–  Я тебя всю жизнь жду, –  просто сказал он. – Тебя не Михаилом зовут?
Сквозь эту улыбку, сквозь породистое лицо в мелких морщинках явственно проступили черты бубнового короля.
   
В недалёкий Златоустовский монастырь они пошли вместе. Отец Митрофан, как звали старого инока, не мог надолго покидать обитель и, не мудрствуя лукаво, позвал Михаила с собой.
–  Глупо, конечно, –  пояснил он со вздохом. – Спаситель наш и апостолы среди людей ходили, а ныне мы словно по норам прячемся. Но – устав есть устав, и надлежит его соблюдать. Что для христова воинства, что для светского.
–  Вы из офицеров? – догадался Миша. Монах, несмотря на немалые года, был статен и выправку сохранял отменную.
–  Был когда-то, –  с улыбкой кивнул отец Митрофан. – Ну, а ты из каких будешь, отроче?
–  Отец из уральского купечества. Дед из беглых крепостных, –  коротко ответствовал Мишка. – А я всего попробовал.
–  А ныне сам чем занят? – остро глянул на него отец Митрофан. – Торгуешь или бегаешь?
–  Дедово наследство проедаю…
Взгляд старого монаха стал насмешливым.
–   Так прямо ассигнации и грызёшь, не иначе. Вон, осунулся весь. Ты хлеба-то когда последний раз ел, наследничек?
В скромной беленькой обители отец Митрофан привёл Михаила в малую трапезную, в этот час пустую. Сам скрылся за низкой дверцей в дальнем углу, откуда появился, держа в руках початый каравай ржаного хлеба, несколько луковиц, миску с мочёными яблоками.
–  Трудники здесь трапезничают, –  пояснил он, выставляя скромное угощение на стол. – Паломники. Не побрезгуешь хлеб насущный с нами разделить? Садись.
Михаил не пошевелился. Медленно окинул взглядом низкие белённые стены с подслеповатыми окошками, столы, застланные чистой холстиной, образа на стене… Покой здесь царил небывалый. Так и манило опуститься на лавку, дать отдых измученным ногам, испить взвару из глиняной кружки. Миша повернулся к монаху и сказал коротко:
–  Я колдун.
Брови отца Митрофана дрогнули. Со вздохом он сел на лавку сам и, глядя на Мишку с еле заметной усмешкой, взял в руки краюху с блюда.
–  Так и я тоже.
И аккуратно преломил хлеб.
   
Историю златокаменского чертозная отец Митрофан слушал внимательно, временами чуть прищуривая светлые свои глаза, отчего смешинка в них становилась ярче. Когда дошел Михаил в своем рассказе до происшествия у старой церкви – кивнул без улыбки.
–  То я видел. Только из переулка вышел, гляжу – летит его самозваное сиятельство, булыжники афедроном считает… Отчего ты-то побежал, герой? Еле нашёл тебя потом. Не угнаться, понимаешь, Ахиллесу за черепахой.
–  Страшно стало, –  честно признался Мишка. Отец Митрофан посмотрел на него испытующе.
–  А чего испугался?
–  Этого…
Вспоминать не хотелось. Мишка почувствовал, как по телу заново прокатилась дрожь. Задохнулся в попытке подобрать слова, да он и слов-то таких не знал – потому попросту молча провёл пальцами по лицу, точно снимая невидимую паутину.
–  Показался он тебе, выходит? –  отец Митрофан нахмурился, покачал сердито головой в высоком клобуке. – Плохо. Не побежал бы – так может, и отцепился бы он от тебя… Да я не тебя виню, –  добавил он поспешно и чуть досадливо, перехватив угрюмый Мишкин взгляд. – Страшно, сам знаю. Страхом они и окормляются, Миша. Страхом и отчаянием. Трудно тебе придётся. Теперь он твою слабость почуял, в неё и будет бить. Сам говоришь, что была в тебе трещина, вот он за неё и уцепился. А страх твой ему помог. Теперь начнёт расшатывать. Устоишь ли?
В чуть насмешливых глазах монаха определённо было сомнение. Мишка на миг вспылил, но тут же одёрнул себя. Ведь за нынешний день он и сам этим вопросом успел раз сто задаться, и ответа пока так и не нашёл. Сможет ли он противостоять? Как? И главное, кому… или чему?
–  Он – кто? – хмуро спросил Михаил, глядя на монаха в упор. Тот прищурил светлые глаза.
–  Граф Фёдор Иванович Толстой, –  вымолвил он саркастически. – Когда-то давно был человек. Ну, грешник – так все мы в молодости грешили, и я не отставал. Весельчак, кутила, дуэлянт, картёжник… А умён был, как бес, заговорить мог любого. Начнёшь с ним, бывало, спорить, так и сам не заметишь, что уже не споришь, а соглашаешься. Под старость и грешить перестал, в благочестие ударился, да то ли спохватился поздно, то ли грехи не из тех, что замолить достижно.
–  Под старость? – недоверчиво переспросил Мишка. Тот Толстой, с которым он имел несчастье познакомиться вчера, на старика не походил вовсе.
–  Тому лет двенадцать, как он помер, –   зло усмехнулся отец Митрофан. – А теперь ходит по Москве это вот. Даже живет, где прежний – на Сивцевом Вражке. И повадки те же, и имя, но по сути осталась от графа Фёдора Ивановича лишь пустая оболочка. А внутри… ну, ты сам видел. Перчатка сатаны, как есть.
Улыбка монаха на миг сделалась похожей на оскал, но он тут же спохватился и, покосившись на Мишку, вздохнул виновато:
–  Вот так-то, отрок Михаил. Не удивляйся. Нечистому под силу сделать так, чтобы никто вопросов не задавал. Его половина Москвы знала, а ныне один лишь я в дивости пребываху. Может, кто еще догадывается – но куда он с этим пойдёт? В Священный Синод или в «Московские ведомости»? А самому связываться с сей Перчаткой…
Он не договорил, но Михаил понял его без слов и лишь кивнул мрачно. Благо, на своей шкуре уже убедился, чего это стоит.
Старый инок посмотрел Мише прямо в глаза.
–  Я ведь во время оно тоже убоялся, как и ты. Тоже убежал. От тьмы, а заодно и от мира.
Михаил медленно обвёл взглядом низкие стены трапезной. Неужели это единственный путь? Наверно. В церковь все вхожи, сказал отец Митрофан, но в место, куда люди идут единственно с целью отдаться Божьему служению, дьявол лапу не сует. Но не мог Кривошеин представить в этих мирных стенах себя самого –  с навеки приставшей к нему тенью багровой двери.
Мишка повернулся к старому монаху.
–  Отче, вы ведь сказали, что вы тоже колдун?
Отец Митрофан пожал плечами.
–  Не знаю, отроче. Сейчас уже не знаю. Что имел –  изжил, перегорело…  Но я тебе не чета был. Ты силы своей никогда не боялся, а я и понять не мог долго –  что это со мной? Пока в батюшкиной деревушке один холоп, простой, как полено, не брякнул мне в глаза: «Ты, барин молодой, ведун ведь. Точно наш кузнец Еремей».
Голос старого монаха был полон усталого сарказма.
–  Лейб-гвардии гусарский корнет, любимец света! Отец – герой войны, мать из князей Барятинских, семейство в случае у Государя Императора – и вот такая конфузия. Про кузнеца Еремея, что с чертями дружбу водил, мне еще нянька страшные сказки рассказывала. Ну, и меня нечистый не заставил долго ждать. Пока я думал да гадал, что со своим даром делать – он и явился.
Монах прищурился, глядя на Мишку в упор. В голосе его звучала насмешка.
–  Сказал я тебе, что мы тогда в одной компании кутили? Вот он меня и почуял, как тебя ныне. И явился – прельщать. Почти с пути сбил, но – дар уберёг, как и тебя. Тебе карты подсказали, а я попросту увидел его суть. До нынешней далеко, но лапа нечистого в нём уже в те времена прочно сидела.
Мишка почувствовал, как окатило его липкой волной ужаса. Теперь он понял, чего боялся всего более, даже вовсе об этом не зная.
–  Сатана – в живом человеке? – хрипло спросил он, изо всех сил стараясь, чтобы голос его не выдал. – Как?
–  По-всякому, –  жестко сказал отец Митрофан. – Чаще люди по глупости своей сами его впускают. Иной раз даже не грешником надо быть, не убийцей каким кровавым. Убийца – он в пекло пойдёт, попросту. А нечистый к тому лапу тянет, кто сам к нему душой тянется.
Инок на мгновение задумался, потом со вздохом покачал головой.
–  Не могу обсказать толком. Старец мой, отец Александр – вот он умел объяснить. Я душой понял, а словами… Вот про Толстого послушай. Он на дуэлях с десяток человек убил, а то и более. Ну, так не он один. Но он один, когда дети у него умирать начали, особый поминальничек завел и в оном крестики ставил, подсчитывал – откупился он невинными душами за те души, погубленные его рукой, или нет? Вот на сей арифметике сатана его и прихватил, думается мне.
Отец Митрофан взглянул на закаменевшее Мишкино лицо и жестко усмехнулся.
–  Тебе сие не грозит. Но до тебя он иным путём добраться пожелает. Поломать тебя твоими же страхами, точно куклу бумажную, и влезть не спросясь. Да ты не сердись, отроче, –  добавил он примирительно и криво улыбнулся. – Я и сам его боюсь. Бояться – это полбеды. Беда будет, когда ты своему страху поддашься, когда уверуешь, что эта вот перчатка смердящая на известно чьем копыте – сильнее тебя.
Михаил стиснул зубы. Старый монах видел его насквозь. На один лишь краткий миг показалась ему истинная сущность того, кто называл себя графом Толстым, но дрожь пробирала до сих пор.
Другая мысль была еще страшнее – если ЭТО лишь мелкий бес, видимость, Перчатка сатаны, как назвал его седой инок, –  то каковы же те, настоящие, что ждут за багровой дверью...
Как можно ЭТОГО – и не бояться?
Отец Митрофан, точно услышав его мысли, вздохнул тяжело.
–  Я вижу его порой. Так каждый раз, мерзавец, мне напоминает, что вместе грешили. Сколь, говорит, не прячься, а всё одно придёт твой черед – мой будешь. И руки опускаются. Вот так и получается – скрылся я в обители, свою душу спас, но иным помочь бессилен. Может, у тебя лучше получится? Послал же нас Господь друг другу: я тебя во сне увидел, ты меня на картах нагадал. Неисповедимы пути Его…
Но в голосе монаха отчетливо читалось сомнение. Мишка криво усмехнулся.
–  Сами же говорите, отче, что я уже порченный, – подначил он старого инока. –  И дар свой я не из тех ли самых рук получил?
–  Не порченный, –  строго заметил отец Митрофан, досадливо дернув уголком рта. – Трещинка в нас –  что в тебе, что во мне. Да, тех, кто цельный, эта нечисть сама боится и ненавидит. Тех, кто аки пламя, про кого в Писании сказано, что пройдут долиною смертной тени, не убоясь никакого зла. Ты не из них, это точно.  Про Перчатку я тебе все рассказал, кто он и откуда. Сила твоя ему нужна, он тебя так просто не выпустит. Если пойдешь к нему, вот тогда да, много горя людям принесёшь. Но что чужое горе – вода!.. А заплатит Дьявол щедро, не сомневайся. И в пекло не попадёшь, нет, сам будешь туда легковерных и не в меру любопытных уводить…
Служитель божий посмотрел на него испытующе.
–  Неважно, от кого ты свой дар получил – важно, на что направил. Сам решай, отрок Михаил – дезертируешь ты, либо сдаешься.
   
* * *
«Нужно было соглашаться на должность адского экскурсовода, –  мрачно подумал Михаил Модестович, зябко кутаясь в шубу. – В пекле тепло…»
Вагон был хорошо протоплен, но Кривошеин со вчерашнего дня не мог толком согреться. То ли давал знать о себе возраст: раньше бы не заметил даже, а ныне два дня, проведенных на холоде, обернулись простудой и ознобом; то ли это была мелкая месть Перчатки.
«Не может он более, чем человек, коим был когда-то, – убеждал его в своё время отец Митрофан.  –  Видит видимое, слышит слышимое. Будущего не прозреет, сие дьяволу не подвластно. Отчего, думаешь, он так в тебя вцепился? Помыслы смутить, в душу влезть незаметно, вот тут ему равных нет. Вся его сила – соблазн и прелесть. А еще страх…» Но за тридцать лет с лишним Михаил Модестович на собственной шкуре убедился, что Перчатка способен на куда большие пакости.
Вчера до своего седьмого нумера в затонской гостинице Кривошеин добрался вовсе больным. Свалился, как убитый: проснувшись заполночь, чувствовал себя уже лучше, но в такую пору с визитами не ходят, и встречу с барышней Мироновой пришлось отложить до утра. Но судьба опять решила по-своему.
–  Так уехала, голубушка, –  растерянно сообщила старенькая служанка, открывшая ему двери особняка на Царицынской. – Всю ночь у себя возилась, а спозаранку уже на ногах была и чемодан уложен. Уезжаю, говорит, в Петербург. Я и подорожников-то толком собрать с собой не успела…
Добрая старушка явно пребывала в раздерганных чувствах и даже не замечала, что рассказывает все эти подробности незнакомому совершенно человеку, спросившему Анну Викторовну Миронову.
–  Одна уехала? – осторожно и сочувственно спросил Кривошеин. Служанка расстроенно вздохнула.
–  Так не знаю, господин хороший. Вы уж лучше у барина нашего спросите, –  она покосилась в сторону комнат и пожевала губами в замешательстве. – Вот только…
–  Ничего, любезная, я понимаю, –  Михаил Модестович поспешно вложил в морщинистую руку гривенник и кивнул заговорщицки. – Я как-нибудь потом зайду.
Из глубин дома отчетливо доносились звуки скандала. Женский голос то срывался на крик, то стихал и начинал говорить что-то быстро и неразборчиво. Мельком посочувствовав затонскому адвокату, Кривошеин сбежал с крыльца и отправился обратно в гостиницу – собирать свой немудреный багаж и узнавать про ближайший поезд до столицы.
В этом самом поезде, в купе вагона второго класса он и сидел теперь нахохлившись, погруженный в раздумья, по большей части совершенно бесплодные. Что погнало Анну Викторовну в Петербург – столь неотложное, что даже вещи ей пришлось собирать ночью? Барышне пришло известие от её сыщика? А что тогда значит её вчерашняя эскапада с визитом ни свет ни заря в полицейский участок? Кем был человек, встреченный ею на рыночной площади?
Михаил Модестович недобрым словом помянул Толстого, из-за которого не смог встретиться с барышней Мироновой вовремя. Может, стоило задержаться и поговорить с её родными? Но полицейский с немалой выслугой в голове Кривошеина очень хорошо представлял, что скажет папенька барышни неизвестному господину, вдруг заинтересовавшемуся его дитятей. В особенности, если господин этот – никто и звать никак, а папенька – адвокат. По мнению Михаила Модестовича, не создал Господь более твердолобого и увертливого народа, чем судейские.
Поколебавшись, Чертознай решил действовать на свой страх и риск. Если Анна Викторовна в Петербурге, то он её найдёт. Он отстал от неё меньше, чем на день.
Отставной полицейский высунул нос из воротника шубы и оглядел купе из-под полуприкрытых век. Попутчиков было двое. Один храпел, подобно Кривошеину накрывшись пальто, второй сидел, уткнувшись в толстую книгу с полустёртыми латинскими буквами на форзаце… Несколько минут Михаил Модестович с видом человека, которому абсолютно нечего делать, таращился в окно, потом зевнул беззвучно и вытащил из внутреннего кармана потёртый деревянный футляр.
Можно ли считать личным знакомством краткую встречу у ворот особняка Мироновых? Ну, и все остальное, что произошло вчера и относительно чего Анна Викторовна осталась в счастливом неведении. Судьба решила, что можно: дама червей охотно скользнула в руку. Чертознаю даже показалось, что цвет глаз у картинки поменялся на небесно-синий. Судя по картам, выпавшим следом, дама была в безопасности.
На место защитника лёг старый знакомый – король треф. Рядом с ним примостился трефовый же валет. Помощь, забота? Кого о ком? Королю треф карты предсказали скорое освобождение от тяжкой ноши. Что ж, если в обязанности ему вменяется охранять барышню Миронову, то по окончании сего служения и впрямь можно вздохнуть с облегчением.
Девятка и туз треф вышли парой, посулив даме червей серьезные перемены в судьбе вследствие принятого решения. Трефовый туз, кроме того, указывал на какие-то важные бумаги, ставшие причиной такого решения. Договор?
Михаил Модестович поморщился. Наитие не приходило: бабкины карты сегодня вели себя легкомысленно и изволили выражаться загадками.
Дорога? Вот тебе дорога, Чертознай, да не просто дорога, а начало долгого пути. И, пусть нескоро, но на том пути ждёт даму червей еще одна опасная встреча. Тьма отступила, но не навсегда. Бубновый валет замаячил на краю расклада. Кривошеин неслышно выдохнул и, сосредоточившись, задал последний вопрос:
«Что я должен сделать?»
«Что и собирался», –  немедленно ответили карты –  и, дабы не оставалось у гадателя никаких сомнений, еще одна картинка легла поверх прочих.
–  Интересный у вас пасьянс, сударь.
Кривошеин очнулся, выныривая из глубокой задумчивости. Один из соседей по купе – тот, что с книгой, –  опустил свой фолиант и теперь с интересом разглядывал расклад перед Михаилом Модестовичем.
–  Прелюбопытнейший, изволю заметить, у вас пасьянс, –  повторил он, перехватив взгляд отставного сыщика. – Вы уж простите великодушно, сударь: сам, знаете ли, балуюсь, а ничего похожего припомнить не могу. Не цыганский, не «Рединг» и, вроде как, не «Наполеон на острове Святой Елены». Это что же будет?
Кривошеин опустил глаза. Поверх смешавшихся в беспорядке карт красовался теперь суровый воин –  король пик. Латная рукавица сжимала рукоятку меча.
–  Да-с, милостивый государь, –  задумчиво усмехнулся Михаил Модестович, собирая карты. – Не Наполеон, но нечто подобное.
     
В особняк на Фонтанке, занятый ведомством Варфоломеева, отставной московский сыщик вошел, подобно прочим его обитателям: несуетно, с видом человека, который имеет на то право, занят делом и точно знает, что делает.  Никто и не подумал его остановить: лишь в святая святых, приёмной полковника, восседающий за столом не то адъютант, не то порученец вскинул на Кривошеина водянистые глаза и строго поинтересовался:
–  Сударь, час ныне неприёмный. Вам особо назначено?
–  Нет, капитан, –  обезоруживающе улыбнулся Михаил Модестович. – Но возможно, меня всё же примут. Его превосходительство у себя? Передайте ему мою визитную карточку.
Рыхловатый, средних лет мужчина в капитанском мундире поднялся из-за стола, но взять из рук Кривошеина белый квадратик не спешил. Его подозрительный и какой-то болезненный, испуганный взгляд заставил Михаила Модестовича приглядеться к нему пристальнее.
–  Капитан Судаков, если я не ошибаюсь? Рад вас видеть.
Не удержавшись, Чертознай улыбнулся: самым приятственным образом, но коротко и колко блеснув зубами. Капитан шумно выдохнул и пробормотал:
–   Господин э-э… Кривошеин? 
–  Вы меня помните? – притворно оживился Михаил Модестович. – Приятно слышать. Так вы не спросите у полковника, согласен он меня принять? Или мне следует записаться на приём ординарным путём?
Судя по глазам Судакова, он помнил и личность Михаила Модестовича, и многое другое. И самым острым его желанием сейчас было, чтобы московский сыщик провалился сквозь землю и не показывался оттуда более.
Грешно смеяться над дураками, но удержаться от мелкого озорства Михаил Модестович не смог и спросил тоном самым задушевным:
–  Как ваше здоровье, капитан?
Судаков шумно сглотнул.
–  Благодарствуйте, не жалуюсь. Вашими трудами. С тех самых пор, знаете…
–  Ну что вы, капитан, –  промурлыкал Михаил Модестович. – То было обычное недоразумение. Не всё, что пахнет коньяком, есть коньяк. Иногда это лекарство для больных э-э… суставов. И след его не стаканами внутрь употреблять, а растираться наружно, разводя чарку на ведро! Ежели желаете, могу рецептом поделиться.
–  Благодарю покорно, –  несколько ядовито ответствовал уже пришедший в себя Судаков. – Страшно подумать, что этим вашим зельем следует растирать.
–  Копыто, капитан, копыто, –  сверкнул глазами Кривошеин. – Чтобы сапог налезал. И хвост. Так вы отдадите полковнику мою визитку, или мне следует явиться к нему в полночь из печной трубы?
Капитан ощутимо вздрогнул, но тут же совладал с собой.
–  Милостивый государь, подобает ли так шутить в данном ведомстве, –  процедил он сквозь зубы, после чего всё же взял из рук Михаила Модестовича визитную карточку и, держа её, точно что-то пакостное, двумя пальцами на вытянутой руке, скрылся за массивной дубовой дверью. Ждать пришлось не более минуты. Возникнув на пороге, капитан нехотя буркнул: «Его превосходительство вас примет», после чего сел за свой стол, старательно не обращая внимания на Кривошеина. Отставной сыщик молча усмехнулся и прошёл в кабинет.
–  Добрый день, Владимир Николаевич.
–  Михаил Модестович, рад вас видеть, –  хозяин кабинета уже поднялся со своего места и твердой походкой шёл ему навстречу. – Признаюсь, не ждал вас так скоро. Вы прямиком из Затонска, надо полагать?
Кривошеин кивнул, присматриваясь к полковнику. Эмоции Варфоломеев умел прятать очень хорошо: обычно Чертознай и не стремился заглянуть глубже под добродушную, непроницаемо-вежливую маску начальника Службы Охраны Государя, но сейчас эта маска словно бы истончилась. Проглянули под ней растерянность… злость… и тут же облегчение. Что-то определённо случилось.
–  В долгой задержке не оказалось нужды, –  осторожно начал Кривошеин, по-прежнему приглядываясь к полковнику. – Недавно близ Затонска были найдены несколько тел. Среди них был и тот самый Магистр, личность которого вы хотели опознать. Вы оказались правы, господин полковник – это Меркурьев.
Варфоломеев сурово кивнул, но Михаил Модестович видел, что сейчас его слова полковника не слишком интересуют. Разумеется, он всё понял и запомнил, и после сделает нужные выводы – но в данный момент мысли Варфоломеева занимало что-то иное.
Мало ли дел и проблем у начальника Службы Охраны Государя? И надо ли в них лезть Чертознаю? Но не зря ведь карты подсказали Михаилу Модестовичу нанести полковнику визит именно сегодня…
–  Что случилось, Владимир Николаевич? – напрямую спросил Кривошеин. Полковник тяжело вздохнул.
–  Михаил Модестович, когда вы выехали из Затонска? – спросил он неожиданно.
–  Вчера пополудни.
Полковник снова вздохнул.
–  Должно быть, до вас не успела дойти последняя тамошняя новость. Перед отъездом я попросил затонского полицмейстера держать меня в курсе дела относительно пропавшего господина Штольмана. Нынче утром пришла телеграмма. Вчера в лесу обнаружено изуродованное тело, в котором опознали Якова Платоновича. Судя по всему, погиб в канун Рождества.
В канун Рождества. Получается, барышня Миронова знала? Михаил Модестович вспомнил лицо девушки, вбегавшей в затонскую управу. Нет, тогда – не знала. Или не верила. А сейчас?
Одним хорошим человеком на этой Земле стало меньше. Михаил Модестович на миг удивился собственным мыслям, но, похоже, визит в Затонск кардинально изменил его мнение о Штольмане. Вспомнилась скособоченная пролётка, выезжавшая со двора полицейского участка, лица низших чинов, горевшие надеждой…
–  Царствие Небесное… –  Кривошеин отыскал глазами икону и, глядя на неё, совершенно искренне перекрестился.
– Вы оказались правы в своих пророчествах, – Варфоломеев болезненно усмехнулся.
«К весне под снегом найдут…» Весны дожидаться не пришлось. Кривошеин перевёл взгляд на полковника и ответил резко:
–  Это не пророчество. Скорее, опыт. Вы всегда расставляете людей так, чтобы они принесли как можно больше пользы.
–  Помилуйте, какая мне польза от гибели Якова Платоновича? – возмутился Варфоломеев. Михаил Модестович посмотрел на него пристально.
Какой смысл для отставного полицейского заявлять главе всемогущего ведомства, что сейчас он видит его насквозь? Наверняка Варфоломеев действительно не желал гибели своему человеку и, тем более, не прикладывал к ней руку – но такой исход его тоже устраивал, Кривошеин это чувствовал. И по обыкновению своему, полковник извлечёт из него всё возможное. Не для себя, упаси Боже – для хранимой им Империи…
–  Михаил Модестович, вы ведь всё понимаете, –  устало обронил Варфоломеев, отводя глаза.
–  Понимаю, –  бесстрастно кивнул Кривошеин. – Pro bono publico. Позвольте заметить, что чем больше хороших и честных людей вы кидаете в это горнило, тем меньше у вас их остаётся.
Варфоломеев промолчал, оставшись внешне бесстрастным, но Михаил Модестович отлично чувствовал поднимающийся в нём гнев. Не любил глава могущественной конторы, когда его начинал поучать незнамо кто. Но сейчас Кривошеин был готов с полковником поцапаться. Ему вдруг вспомнились потерянные лица затонских городовых. И умница-доктор Александр Францевич, хлещущий спирт в полутёмной мертвецкой.
Но Варфоломеев совладал с собой почти мгновенно.
–  Михаил Модестович, позвольте спросить, что еще интересного вам показалось в Затонске? – спросил он, как ни в чем не бывало, внимательно глядя на Чертозная.
Ну да. Если бы дело было в одном Меркурьеве, отставной полицейский не стал бы утруждать себя поездкой в Петербург. Дал бы телеграмму. Но, какими бы ни были первоначальные планы Кривошеина, гибель затонского следователя вмешалась и в них.
Михаил Модестович решил пойти ва-банк.
–  Владимир Николаевич, дозвольте вопрос тоже. Посылали ли вы кого-нибудь в Затонск за госпожой Мироновой?
Полковник взглянул на него несколько удивлённо, но ответил сразу.
–  Нет.
Кривошеин на миг опустил глаза. Варфоломеев говорил правду. Значит, непонятный седой незнакомец с рыночной площади – не из его людей.
–  Будучи в Затонске, я предлагал Анне Викторовне поехать в Петербург, –  помолчав, добавил полковник.
Остальное Кривошеину было ясно без слов. Если о способностях Чертозная Варфоломеев мог только догадываться, то барышня-медиум своего дара не скрывала.  Анна Викторовна получила от Службы Охраны Государя то же предложение, что и сам Кривошеин в своё время.
И, кажется, надумала его принять. Теперь, после гибели возлюбленного.
Горе захлёстывает с головой, разрывает на части. Мир чёрен, и снедает желание сделать хоть что-нибудь, исправить хоть что-нибудь… Не при таких ли обстоятельствах сам Михаил оказался на службе в полиции?
Рядом с принятым дамой червей решением, карты не показали Чертознаю ни горя, ни потери, но они и не обязаны показывать все. Остальные детали вчерашнего расклада находили своё объяснение. Кроме короля треф. Если это не покойный затонский следователь и не один из людей Варфоломеева – то кто? Впрочем, сейчас это не столь важно.
–  Возможно, госпожа Миронова решила воспользоваться вашим приглашением, –  Михаил Модестович в упор посмотрел на полковника. –  Мне сообщили, что вчера она отбыла в Петербург.
Судя по выражению глаз полковника, для него это была новость. И весьма интересная. Кривошеин понял, что он должен сделать.
–  Владимир Николаевич, я задержусь в столице на некоторое время. Если госпожа Миронова у вас объявится – не могли бы вы устроить нам встречу? Мне нужно с ней поговорить.
–  О чём же? – пытливо спросил Варфоломеев. Михаил Модестович ответил ему столь же пристальным взглядом.
«О Перчатке сатаны. О том, что с гибелью Магистра ничего не закончилось. О том, что зло непременно попытается до неё добраться и подчинить себе –  особенно теперь, когда вы, полковник, своей рукой хотите ввести одарённую девушку в круги власть предержащих… Рассказать ли вам про того, игравшего короной, от чьего взгляда я долго еще просыпался в холодном поту?»
–  Заверяю вас, Владимир Николаевич, это ни в коей мере не касается дел вашего ведомства. Я не собираюсь отговаривать барышню от вашего предложения. Судя по всему, она девушка разумная и сама во всём разберётся. Когда отойдёт от своего горя.
«В том числе и в той роли, что вы сыграли в гибели её жениха», –  этого Кривошеин не сказал вслух, но полковник явно прочитал его мысли и – невиданное дело! – слегка смутился. Но тут же совладал с собой.
–  Я выполню вашу просьбу, господин Кривошеин. Но могу ли я просить вас об ответной услуге? – Варфоломеев проницательно усмехнулся. – Я помню вашу нелюбовь к Петербургу. Прав ли я в своём предположении, что вы остаётесь здесь лишь для того, чтобы самому разыскать Анну Викторовну Миронову? Возможно, судьба улыбнётся именно вам. Вы поставите меня об этом в известность?
Кривошеин посмотрел прямо в холодные и умные глаза.
–  Нет, Владимир Николаевич. Я передам ей ваше предложение, но, если барышня откажется, сдавать её вам я не стану. Она вольна принимать решение сама.
–  Кажется, Михаил Модестович, вы подозреваете меня в каких-то неблаговидных намерениях, –  взгляд полковника сделался тяжёлым.
–  Вовсе нет. Вы верно и преданно служите Отечеству. Но для человека одарённого сотрудничество с вами – верный путь к погибели.
–  Неужели вы думаете, что моё ведомство не способно обеспечить защиту госпоже Мироновой? – искренне изумился полковник.
«Защиту телу, да. Но я ведь не о нём. Перед кем-то вроде Перчатки бессильна вся ваша контора, включая вас, Владимир Николаевич. Несмотря на все ваше могущество, на всю хитрость и проницательность. Спросите при случае у того чина из Департамента Полиции, что пригрел Меркурьева. Не думаю, что он менее могущественен – или менее хитер, чем вы.
Вот только, заговори я об опасности для души, вы мне ни на грош не поверите…»
Не отводя взгляда, Кривошеин заметил саркастически:
–  Судьба господина Штольмана навела меня на такие мысли.
Кажется, он ухитрился задеть какую-то чувствительную струнку. Лицо Варфоломеева болезненно дрогнуло. Тяжело вздохнув, он подошёл к своему столу и задумался, опершись на него рукой.
Наконец, словно бы на что-то решившись, полковник повернулся обратно к Кривошеину.
–  Михаил Модестович, вы можете мне помочь? Частным образом?
–  Найти убийц вашего сыщика? – Михаил Модестович поднял брови. – Простите, нет. Да и потом, так ли важно, чья рука нанесла удар? А кто отдал приказ – это, я думаю, вы и без меня знаете.
–  Знаю, да, –  взгляд Варфоломеева стал жестким. – Теперь, когда вы подтвердили личность Меркурьева – уверен, что знаю. И зло не останется безнаказанным, заверяю вас. Но я не об этом хотел просить. Михаил Модестович, не могли бы вы… сказать мне, есть ли хоть малейшая надежда?
Кривошеин уставился на полковника изумлённо. На этот раз начальнику Службы Охраны Государя удалось его удивить. Варфоломеев повернул голову и, глядя на бумаги, разбросанные по столу, отрывисто пояснил:
–  Надежда на то, что Яков Платонович жив.
–  Каким… –  начал недоумевающий Кривошеин, но тут старый резной футляр точно сам собой перевернулся во внутреннем кармане и изо всех сил воткнулся в ребро. Михаил Модестович схватился за него, на миг задохнувшись.
–  Господин Кривошеин? – полковник глянул на него встревоженно. Чертознай медленно убрал руку. Пальцы точно горели – редко, очень редко случалось с ним такое.
Судьба хотела рассказать ему о затонском следователе? Варфоломеев именно на это и намекал. Но почему именно сейчас Кривошеин должен раскрыть перед ним свой дар? Но раз оно случилось – он должен послушаться. Мгновение поколебавшись, Кривошеин шагнул к столу вслед за полковником.
–  Это может статься трудно, –  сказал он отрывисто. – Я не знал господина Штольмана лично.
–  Это важно? – спросил Варфоломеев, с недоумением и любопытством наблюдая, как Чертознай вытряхивает на ладонь свою старую колоду. – Карты? Ваши карты?
–  А что, по-вашему, я должен сделать, чтобы ответить на ваш вопрос? – прищурился Михаил Модестович. – Я не смотрю в хрустальный шар и не вызываю демонов, что бы ни думал обо мне ваш капитан Судаков.
Варфоломеев промолчал несколько ошарашенно, наблюдая за ним с неотрывным вниманием. Вовсе необязательно, что полковник ему поверит. Но значит, судьбе так нужно.
Перевернутая карта легла на стол. Кверху рубашкой, без лица – ведь он не знал Штольмана. Остальные, уже открытые, послушно укладывались вокруг неё. Одна, другая, третья… Михаил Модестович сам удивился, когда вдруг почувствовал, что это – всё.
Всего три карты? Но значит, судьба сказала всё, что хотела. Чертознай опустил глаза, рассматривая выпавший расклад. Увы.
–  Сожалею, господин полковник.
Поколебавшись, Михаил Модестович протянул руку и перевернул также и центральную карту. Восьмёрка бубей.
–  И что это означает? – нахмурившись, спросил полковник. Михаил Модестович поднял на него глаза и коротко ответил:
–  Пламя.
Варфоломеев на миг оцепенел. Затем повернулся, дрогнувшей рукой нашарил на столе желтоватый листок и протянул Кривошеину.
–  Уверен, вы не могли этого знать. – сказал он тяжело.
Михаил Модестович молча взял в руки бланк телеграммы. «Полицейская управа города Затонска… Сим сообщаем… Вчера в три часа пополудни… В пяти верстах от города… Многочисленные раны… Тело изуродовано огнём…»
Огонь… Кривошеин поднял глаза. Лицо Варфоломеева было каменной маской.
–  Ужасная смерть. Но как бы то ни было, полковник, для Якова Платоновича уже все закончилось, –  жестко произнёс Чертознай, опуская телеграмму и переводя взгляд на карты. – Всё позади. И ныне он там, куда ни вы, ни я не попадём при всём нашем желании.
Немного помолчав, полковник спросил не похожим на свой, словно бы севшим голосом:
–  Что вы видите, Михаил Модестович?
–  Счастье, –  пальцы Кривошеина коснулись первой из карт. – Счастье. Свет. И – ангел-хранитель…
 
*Pro bono publico - для всеобщего блага (лат.)
 

 
Следующая глава          Содержание