И пусть весь мир подождёт...

Вот такое продолжение "Пряничного ангела" получилось. Оно получилось другим, в другой манере, другом антураже... В жизни мы пьём не только из хрусталя, но и из обычного стекла, и от этого напиток не становится хуже.

Часть 1

Вечер в ресторации по поводу Рождества прошёл на ура. Гостей было много, столы ломились от яств и питья, полковая музыка была на высоте. Игнатов пришёл с Зинаидой, чем немало удивил и даже поразил всё купеческое сообщество. Карамышева не удержалась и ахнула, всплеснув руками. Крымова поджала губы и проводила Зинаиду таким взглядом, что его спиной даже Павел чувствовал. Потому весь вечер не отходил от своей дамы: ему казалось, что оставь он её одну хоть на минуту, кто-нибудь обязательно её обидит или оскорбит. За столом кусок в горло не лез, и вино показалось кислым. Зинаида сидела напряжённая и тоже почти не пила, не ела. Пригубила шампанское и кусочек пирога откусила, словно царевна из сказки Пушкина. Они оба с облегчением покинули бы застолье, но уйти до танцев значило нанести несмываемое оскорбление всему купеческому обществу.
Всё изменилось в танцах. Зинаида удивительно хорошо танцевала: легко, изящно, не манерничая. Кроме Игнатова, её пригласили ещё несколько мужчин, в том числе и сам Крымов. Именно он по окончании танца поцеловал ей руку и громко заявил:
- Зинаида Макаровна, с вами танцевать легко и приятно. Спасибо за доставленное удовольствие.
Вышло это несколько манерно и не по-купечески: так мог сказать кто-либо из дворян. Но Савва Михайлович не зря стремился сделать купеческие рауты под стать дворянским. Его слова произвели впечатление на общество, и отношение к Зинаиде резко изменилось: женщины перестали жалить её глазами и словами, а мужчины более благосклонно посмотрели на не старую ещё вдову. Но Игнатов дал понять, чья это женщина, протанцевав с ней на два танца больше, чем было принято.
Зинаида, ощутив потепление, расслабилась и вся отдавалась танцу. Павел глаз от неё не мог отвести: и глаза, синие и яркие, и улыбка с ямочками на щеках, и ладошка в его руке, и вся она в его объятиях... Словно сон на яву. Так и хотелось сказать ей... Но он удержался: не место, да и не время... Чуть позже... Когда и он, и она будут готовы к серьёзному разговору...
***
Но человек предполагает, а Бог располагает. За неделю до Крещения Павлу пришлось уехать по делам. Думал, ненадолго – получилось на четыре месяца. Вернулся он в Затонск в конце апреля.
Зима наконец-то сдалась и уступила место весне. Снег бурно таял, воды текли по улицам, смывая послезимнюю грязь и мусор. Ветви покрылись набухшими почками, и первые листочки одели «в нежный пух» деревья и кустарники. В три дня от зимы не осталось и следа. Всё бурно зазеленело, зацвело и запахло так, что голова кружилась.
Сказать, что Павел съездил удачно – ничего не сказать. Даже слова такого не найдёшь. Удачно - это слишком бледно и неполно. Фортуна не просто повернулась к нему лицом, а подхватила на руки и понесла... Всё, что планировал Павел, осуществилось с лихвой. И лихва эта была такова, что к счёту в банке прибавилось два нуля... Словом, час настал: пора было и о семье подумать...
***
Павел примерял новый костюм, сшитый специально по поводу предложения руки и сердца, когда ему передали записку о Крымова. Савва Михайлович пенял «господину Игнатову», что тот по приезде нарушил негласное правило купеческого сообщества, не явившись к главе гильдии – «С подношением, надо полагать», – подумалось Павлу Евграфовичу, – и предлагал (читай: велел) исправить досадную оплошность сегодня же (читай: немедленно). Время шло к обеду. Потому встречу Крымов назначал в ресторации.
Павел вздохнул: ничего не поделаешь – придётся прийти. Переодеваться не стал: заодно и костюм немного обносит, чтобы колом не стоял и фигуру облегал. Выбрал из кучи привезённого на подарки «подношения» главе гильдии и его жене, ещё пару-тройку на всякий случай, и отправился на встречу.
Встреча прошла, как и ожидалось, бурно, шумно и пьяно. Игнатов напился. Ох, и давно же он так не напивался!.. И, когда ему показалось, что официант как-то не так посмотрел и ответил... Короче, буянил он в ресторации так, что лучше и не вспоминать... Да и плохо вспоминается... Что-то было, а что – Бог весть...
Проспавшись в полицейском участке в клетке, он пришёл в ужас от содеянного. А что содеяно было много и безобразно, он не сомневался – по-другому замоскорецкие не могли. Зажмурился, припоминая, и тут память – вот гадюка! – услужливо подсунула воспоминания...
...Полицейские приехали. С ними Пашка подрался: они слишком грубо и вызывающе пытались его утихомирить. А он утихомириваться не желал, а желал продолжения... пития или драки, он сейчас не помнил. Но помнил, как от души заехал подвернувшемуся под кулак полицейскому в глаз. Ещё помнил, как его связывали, и он ногой двинул другому полицейскому между ног, и тот заскулил, схватившись за промежность обеими руками, и в сердцах наподдал Пашке ногой под зад. Тут Пашка совсем вышел из себя и, раскидав висевших у него на плечах официантов, схватил стул и с размаху кинул в окно. Стекло брызнуло во все стороны, даже по лицу попало и, кажется, порезало. Во всяком случае, утеревшись, Игнатов увидел кровь на руках и рванулся на улицу. Через разбитое окно. Зачем? Наверно, чтобы убежать или кого-то догнать. Но сразу за окном оказалась пропасть, и Пашка рухнул прямо в неё и... дальше он ничего не помнил...
Открыв глаза, Пашка увидал соседа, тоже посаженного в клетку по пьяни: в рваной одежде, облитой вином, всего в грязи... Наверняка, в лужу упал. Оглядел себя и понял, что он выглядит не лучше... Голова трещала, во рту сухость – сглотнуть не получалось. Хорошо, дежурный полицейский дал воды, а то бы совсем худо было...
Первым Пашку увидел Коробейников, пришедший на службу к восьми часам.
– Господин Игнатов?.. – не поверил своим глазам Антон Антонович. – Что это вы... в таком виде? Вас побили? Ограбили?
– Ещё не родились те, кто Пашку Игнатова побить смогут!.. – с обидой в голосе хрипло проговорил купец.
– Его вчера привезли, – доложил дежурный полицейский. – В ресторации буянил: стол перевернул, стулья раскидал, окно разбил... С полицейскими подрался – Евграшину глаз подбил, Синельникова чуть евнухом не сделал, тростью так махал, что подойти побоялись... Вчетвером его только и завалили, как он в разбитое окно вышел, полотенцами связали и здесь только сняли... когда заснул...
Игнатов сокрушённо покачал головой и вздохнул. Бывало с ним такое, раньше, давно... Последний год, правда, не припомнит...
– А из-за чего? – с интересом спросил Коробейников.
Игнатов пожал плечами:
– Не помню... Что-то не понравилось, вот я и... разошёлся...
В голове загудело. Он обеими руками стиснул голову и издал продолжительный стон, закачавшись из стороны в сторону.
– Да-а-а... – протянул Антон Андреич. – Народу, небось, посмотреть сбежалось – не протолкнуться... Да, Балашов? - со скрытой усмешкой обратился он к дежурному полицейскому.
– Да уж не без этого, – подтвердил тот и усмехнулся: – Редко у нас такое зрелище бывает: мужик по пьяни буянит, а женщина его уговаривает...
– Женщина?! – перестал качаться купец. – Какая женщина? Откуда?
– Да лавочница, что Белоголовкой торгует, – пояснил Балашов. – Кабы она раньше увидала его, может, и уговорила бы. А так он уже в раж вошёл, никого не слушает, кричит: «Я вам покажу, как Пашку задевать!» – Дежурный покрутил головой. – Она ему: «Павел Евграфыч... Павел... Пашенька... Какой же вы нехороший, когда пьяный!..» А он водку прямо из штофа глотнул и со стола скатерть с посудой – раз! Потом стулья полетели... Она и вышла из ресторации подальше от греха, полиции дождалась и в управление приехала... Лицо ему умыла, а он её по матушке так обложил, что... – Полицейский махнул рукой и отвернулся.
Игнатов просто онемел... Зина его в таком виде видела... Она к нему всей душой, а он её... Как же теперь в глаза ей посмотреть!.. Игнатов застонал и повалился на лавку. Пропал, совсем пропал Пашка! Дурак! Своими руками... счастье своё... растоптал... говорили же ему: водка до добра не доводит, а он хорохорился: мне всё нипочём, я всегда могу остановиться... Вот и остановился! Дурак...
***
С тех пор Павел Евграфович глаз никуда не кажет. Стыдно до холода в груди... Так ему и кажется, что все на него смотрят, за спиной пальцем показывают да говорят, как он безобразничал... Зинаиде старался - и успешно, надо сказать, - на глаза не попадаться. А если они с ней лицом к лицу столкнутся?.. Хорошо, если она только посмеётся! А как отвернётся? Смотреть на него не захочет? Прямо хоть в петлю лезь. Только Пашка самоубивством заниматься не будет. Не таков он человек, чтобы вот так за здорово живёшь с жизнью расстаться... Хотя жить-то теперь для чего? Точнее, для кого? Для себя, любимого?.. Эх!..
Один только человек ему посочувствовал – Миронов Пётр. Выслушал, головой покивал, стопку налил, и вместе выпили.
– Вот скажи мне, Пётр Иваныч, – поднял на Миронова покрасневшие то ли от недосыпу, то ли от водки глаза Пашка. – Как мне жить дальше?.. Как быть-то?
– Как быть, как жить? – закусил водку солёным огурчиком тот. – Это, дорогой Павел Евграфыч, вопрос философский. Мы его с тобой не решим. А вот что тебе делать, скажу... исходя из собственного опыта. Поделюсь, так сказать... Я, Паша, в твоём случае – бывал я в подобных... положениях – просто шёл и винился... Повинную голову, как тебе известно, меч не сечёт. Так вот просто приходил, взгляды ехидные терпел, слова ядовитые слушал, стыдом нешуточным горел и... ничего, как видишь, – жив. И ты не помрёшь, коли придёшь и... прощения попросишь.
Пашка было вскинулся – какое, мол, прощенье? – а потом вспомнил слова дежурного полицейского и голову уронил.
– Да ты кто, – возмутился Миронов, глядя на товарища по питию, – мальчишка сопливый или муж достойный?.. Что молчишь?
– Думаю... – просипел Игнатов и прокашлялся. – Думаю, ты прав... Только... А как дверь не откроют?.. С крыльца спустят?..
– Стерпишь, – просто сказал собутыльник. И налил по стопке. – Ну, за признание своей вины!
Выпили. Павел поморщился: водка колом в горле встала, еле проглотил. Вот и его Настасья ему ещё утром говорила:
– Бросил бы ты пить её, проклятую, батюшка. Видишь, к чему это привело?.. А к ней... сходил бы... Попросил бы прощенья, слёзно, на коленях. Авось, и простила бы тебя... А то ты себя до смерти доведёшь...
– Уговорил, – крутя топку в руках, сказал Игнатов. – Пойду, повинюсь, авось...
– Прямо сейчас пойдёшь? – поинтересовался Пётр, перестав жевать. – Вот такой пья... выпивший?
– А зачем откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня?
– А затем, что утро вечера мудренее. Ты сегодня, как домой придёшь, к зеркалу подойди и на себя посмотри...
– Зачем?
– Ты всё поймёшь, – ласково похлопал Пашку по руке Миронов. – Ты всё увидишь сам...
Пашка так и сделал. И увиденное ему не понравилось. За спиной маячило что-то цветастое. Сфокусировав взгляд, Игнатов понял, что это Настасья стоит, сложив руки под грудью.
– Любуешься? – осуждающе заговорила она. – Хорош! Глаза б мои не такое не глядели!
– Да ладно! – недовольно отозвался Павел Евграфович. – Не нравится – не смотри. Обед давай!
– Какой обед! Время к ужину, – возмутилась служанка.
– Ну, так ужин давай. Жрать охота.
– Жрать! – обиделась Настасья. – Свинья жрёт всё без разбору, а человек не свинья. Он кушает. – И, умильно сложив руки на груди, пропела противным голосом: – Кушать подано, барин. Изволь за стол сесть и опробовать.
Игнатов лишь головой покрутил:
– Гнать бы тебя в шею за насмешки над хозяином...
– А прогони, батюшка, прогони меня, и сам себе готовь и на стол подавай! – развернулась и ушла в кухню.
Павел кинул трость в стойку, шляпу – на вешалку и, снимая сюртук на ходу, прошёл в столовую. Пахло отменно, и стол был накрыт. Настасья ругаться ругалась, но своё дело знала: когда Пашке хоте-лось поесть, на столе всегда всё было...

Часть 2

Зина закрыла гроссбух и потянулась. Ну, вот, на сегодня дела закончены, можно и пообедать. Марфа уже заглядывала в кабинет мужа, но, видя, что хозяйка занята, тихо прикрывала дверь.
Зина потёрла глаза. Как же она устала! Муж занимался делами по утрам, часов до одиннадцати, а потом шёл в лавку, принимал товар, сверял бумаги, беседовал с покупателями, следил за порядком и только к вечеру возвращался. После его смерти всем этим пришлось заниматься Зине.
Сначала ей даже интересно было вести учёт, разговаривать с поставщиками, появляться в лавке, любоваться чёткой работой приказчиков, с уважением к ней относившихся. После смерти мужа она ни-кого не рассчитала и даже, наоборот, увеличила жалование. Василий, управляющий, взял позже тяготы переговоров на себя, облегчив Зине жизнь, сам следил за приказчиками, отчитывался ежедневно. А вот гроссбух остался на ней. И к сегодняшнему дню ей он надоел хуже горькой редьки. Прости, Господи, да и Павел Константинович тоже, за такие мысли.
Зина встала из-за стола, убрала гроссбух в конторку, стоявшую в простенке меж окнами, и выглянула на двор. Ей была видна часть дорожки к крыльцу, забор с калиткой, распахнутой настежь, и... купец Игнатов, стоявший в нерешительности, упёршись свободной рукой в дверцу, чтобы та не закрылась, а другой вертя трость, колупая ямки её концом. Ямок было несколько – значит, Павел Евграфович стоял так уже немалое время.
Зина улыбнулась. Пришёл извиняться, не иначе. Вёл себя он в ресторации не лучшим образом. Игнатов, видимо, её даже не узнал. Смотрел пьяными глазами, которые разбежались в стороны и никак не могли сосредоточиться на ней, Зине, кричал что-то пьяное, матерное, грозился надрать... задницу кому-то - словом, дебоширил. Однажды Павел Константинович показал ей, что такое дебош. Страшное и... забавное зрелище. Особенно когда пьяный приходил в себя и трезвел. Муж тогда сказал, что после такого мужчина долго стыдится себя так, что глаз поднять на людей, видевших его таким, не может, старается не попадаться на глаза и только прощение мудрой женщины может избавить его от мук совести и вернуть в прежнее состояние. Зина запомнила. Правда, применить на практике не получилось. Павел Константинович дотошно следил за составом водки, но сам не пил и водку продавал таким, как художник Мазаев, со словами «не пил бы ты, Фима»...
Павел Игнатов, наконец, собрался и вошёл во двор. Калитка хлопнула громко, он испуганно оглянулся сначала на неё, потом на дом. «Хоть бы Марфа в кухонное окно не выглянула! - подумала Зинаида. - А то ведь он повернётся и со стыда сбежит...» Но Игнатов не сбежал, а решительно направился к крыльцу.
Ну что ж, встретим его... мудро. И Зина вышла в прихожую, ожидая стука в дверь...
***
Пашка шёл решительно и быстро. А то, не дай Бог, ещё передумает! А нельзя. Итак сколько времени протянул с того памятного дня, как напился и устроил чёрт-те что! От одной мысли, как он тогда... лицо всё горело и злость поднималась. Так бы и пришиб... самого себя! Если б кто ему морду раскровянил – даже не закрывался бы. Бей, не жалко! И не только морду! Батюшка, бывало, и за меньшее сёк нещадно, пока Пашка мальцом был. А как повзрослел, так – в зубы кулаком! Хорошо, что они крепкие, и Пашка отделывался разбитыми губами. Дня три потом горячее есть не мог. Зато запоминал навечно и не повторял ошибок. А как батюшки не стало, так распустился: по поводу и без оного пил её, горькую, без меры. Правда, ума не терял ни разу. А тут... словно сглазил его кто! Да ладно! – остановил он себя. – Кому ты нужен - глазить тебя! Бахвалиться меньше надо!
Он сейчас сообразил, почему так безобразно напился в ресторации: купец Крымов на «слабо» взял! Никогда раньше Пашка не вёлся на подначки, а тут... зацепило его – и понеслась губерния! Штоф махнул не глядя! Вот дурак-то! А когда в голове зашумело, глаза разбежались – в кучку не собрать, тут уж и кулаки в ход пошли. Сами по себе. Махал ими по сторонам – попадал-не попадал – а остановиться не мог, да и не хотел: выплёскивал всё, что накипело.
А что накипело-то? А главное – на кого?.. Да на того же Крымова, что подначивал, на купцов, что наливали и подливали, усмехаясь... как усмехались, глядя на Зину...
Зина! Зинаида! Как капель по крыше – Зи-на-и-да!.. Давно ли это было! В Рождество. И сон, что Настасья объяснила. И пряничный ангел... с колечком и сердечком...

Павел резко остановился. Он стоял перед домом Зинаиды и открывал калитку во двор. Калитка открывалась туговато, и он со всей силой распахнул её. А потом чуть не получил по локтю и тоже со всей силы. Успел перехватить рукой и прижать к забору. Так и стоял некоторое время.
Вот чтó он сейчас скажет Зинаиде? Как попросит прощения за слова срамные, в её адрес сказанные? Говорят, повинную голову меч не сечёт. Может, Зинаида его и не прогонит. Выслушает, поймёт... простит. Что поймёт? Да и как за такое простить! Он бы не простил... наверное. Да нет, точно, не простил бы. Миронову легко говорить «повинись»!.. Хотя он ещё говорил, что сам и ходил, и выслушивал, и терпел, и винился... Всё. Бог не выдаст – свинья не съест. Напортачил – получи по полной.
Пашка решительно отпустил калитку, которая грохнула как выстрел - он в испуге даже оглянулся - и пошёл к крыльцу. Постучал и, не дождавшись ответного «входите», дёрнул дверь и вошёл в полутёмную прихожую...
***
Зинаида встречала его на пороге гостиной. И смотрела... он даже не мог определить, какими глазами. В них было всё: и понимание, и прощение, и улыбка... Пашка рухнул на колени, больно ударившись при этом об пол.
- Простите меня, Зинаида Макаровна! Не помнил себя в пьяном бреду, слов не выбирал, удержу не знал... Простите Христа ради... - Горло перехватило, и Пашка замолчал, приготовившись к самому худшему. Ладно ещё слова нашёл...
Зина сделал шаг вперёд, оказавшись так близко, что услышала, кажется, как бьётся его... или её сердце, как он задержал дыхание, ожидая её слов.
- Встаньте, Павел... Евграфович, - сказала она, и руку, подняв погладить его по голове, но, не решившись, опустила ему на плечо. Павел вздрогнул и поднял голову. – Ну, перебрали – с кем не бывает. Что же, из-за этого теперь топиться? Глаз не казать, за три версты обходить? Это же... Знаете, как говорят в народе? Глаза в разбивку – мозги набекрень. - И улыбнувшись, всё же погладила его по голове как малого ребёнка.
Пашка выдохнул и сел задом на пятки. В груди потеплело, и, если б мог, он бы заплакал. От счастья, что она такая... такая... необыкновенная, замечательная... дорогая...
- Вы меня простили, Зина... Зинаида Макаровна? Вы на меня не сердитесь?
- На вас невозможно сердиться, Павел.
Он перехватил её руку и прижался к ней губами.
- Вы самая замечательная женщина на свете... Зина! - сказал он от души, глядя на неё снизу вверх
- И вы удивительный человек... Паша, - ответила она, не отнимая своей руки.
- И чего же это вы в прихожей полы коленями отираете? – раздался возмущённо-растерянный голос Марфы. – Нешто в залу пройти нельзя. Там ковёр – падайте себе на здоровье. И штаны чище будут, и коленкам не больно.
- И правда, - попыталась вырвать свою руку Зинаида. – Что мы здесь? Пройдёмте в...
- Нет! – остановил Павел, сжав покрепче её ладонь. – Здесь, сейчас и на коленях! Зинаида Макар... Нет, Зина, будьте моей женой!
Зина опешила и перестала вырывать руку.
- Вы... мне... предложение делаете?.. Но я... не знаю... - Она беспомощно оглянулась на Марфу, замершую столбом с раскрытым в удивлении ртом. - ...это так... неожиданно...
- Да я давно хотел сказать... Ещё в тот день, когда напился. Я к вам собирался, костюм новый надел, а тут Крымов... Поверьте, Зина, я... - Пашка выпрямился, и официальным тоном закончил: - ...прошу вашей руки. - И взглянул вопросительно: - Так будет ожиданно?
Зина поймала себя на том, что улыбается:
- Я вам – руку, а вы мне...
- Сердце! - страстно произнёс Павел, глядя на чудесные ямочки на её щеках. И даже хлопнул себя рукой по груди там, где бешено и громко билось сердце. – И руку, конечно, со всем остальным в придачу.
- Вот про придачу в самый раз! – воскликнула, отмирая, Марфа. – У меня обед стынет на столе. Хватит уж в прихожей торчать. Поговорить можно и в комнатах.
- Сейчас, - нетерпеливо мотнул головой Пашка. – Значит, «да»?
Зина медленно кивнула, не сводя глаз с его лица. Таким она Павла ещё не видела. И таким он ей нравился.
Пашка ещё раз приложился к руке Зины и вскочил на ноги.
- Ты права, Марфуша. Об этом лучше в комнатах поговорить...

Часть 3

Зина вздохнула сладко и открыла глаза, тут же зажмурившись: в окна било солнце, слепящее даже сквозь занавески. Она прислушалась: рядом тихо дышал... муж... Павел Евграфович Игнатов.
Вчера он волновался, быть может, даже больше неё. Всё-таки у него свадебные хлопоты были впервые, Зина уже через них прошла... Паша был весь напряжён, натянут как струна. Кажется, тронь ненароком – и зазвенит! Он пытался шутить, краснея-бледнея, не знал, куда деть руки. Спасибо Петру Иванычу Миронову – дружке жениха. Он взял на себя все хлопоты по церемонии, и всё прошло без сучка без задоринки. Роль посажёного отца исполнял купец Куницын. Он так серьёзно отнёсся к своим обязанностям, что пот ручьём тёк по его лицу – платки, которыми он вытирал лицо, сразу становились мокрыми, и Куницын, не зная от волнения, куда их девать, ронял на пол и забывал поднять, оставлял где ни попадя, даже в свадебном экипаже умудрился засунуть между сиденьем и боковой стенкой.
Зина вздохнула глубоко и тихо выпустила воздух, почувствовала руку мужа на своей левой груди. Грудь удобно расположилась в его ладони, а нога его лежала у неё между ног, прижимаясь к лону... Зина покраснела, вспомнив ночь. Она вела себя, как... распутная женщина: каталась по кровати, кусалась и царапалась, взлетала в сверкающее поднебесье и падала оттуда стремительно, с криком, руками и ногами цепляясь за мужчину, дарившего ей такое блаженство, что... вот только умереть оставалось... Раньше она удивлялась «девочкам» из Заведения и жалела их: бедные они, бедные! Какая может быть радость от совокупления? А оказалось...
Она никогда ничего подобного не испытывала и, думая накануне свадьбы о брачной ночи, готовилась к неприятному, но обязательному ритуалу. Павел Константинович, её первый муж, был человеком сдержанным, она бы даже сказала – суховатым и уж подавно не чувственным. И жизнь с ним с первых же дней была спокойной, размеренной, как и ночи. Павел Константинович к супружескому долгу относился столь же серьёзно и основательно, как и к купеческим торговым делам. В их первую ночь она испытала неприятные ощущения. Но муж сказал, что так и надо, и она приняла его объяснения как данность. «Супружеский долг», о котором Павел Константинович прочёл ей небольшую, но выразительную лекцию сразу по приходу в «опочивальню, где они теперь до самой могилы будут проводить все ночи», был для Зины только долгом - болезненным и скучным. И она тихо радовалась, что он был редким и непродолжительным. Поэтому она по возвращении из ресторации, где отмечалась свадьба, в дом Игнатова приготовилась к неприятной, хотя и не долгой, обязанности. И никак не ожидала, что ЭТО будет так... ослепительно прекрасно... и желанно...
Когда она вошла в спальню, где Настасьей заботливо была приготовлена брачная постель, Павел вошёл вслед за ней и, подойдя сзади, обнял её за талию, крепко прижав к своей груди. Она услышала, как сильно и громко бьётся его сердце, и почувствовала его горячие губы на своей шее... У неё мороз пробежал по спине, и сердце затрепетало в предвкушении... чего-то неизведанного, но приятного. По-том его ладони гладили её груди, и они налились и потяжелели, а в низу живота стал разгораться огонь. Зина замерла, переживая не известные ей ощущения, и не заметила, как Павел расстегнул пуговки на платье. Она только ощутила холодок на обнажённой коже и, опустив глаза, увидела своё свадебное одеяние, белым облаком улегшееся у её ног. Павел повернул её к себе лицом и с восхищением оглядел её всю, с головы до ног, одновременно оглаживая руками по плечам и бёдрам. Зине стало так... томно, так захотелось, чтобы Паша её поцеловал, чтобы прижал к себе, обнажённому... Она стала расстёгивать пуговицы его рубашки, но они не слушались, выскакивали из пальцев. Она даже зашипела, как кошка, и дёрнула так, что пуговки отлетели. Павел не стал её дольше мучить, а просто сорвал рубашку с тела и отбросил её в сторону, а потом тоже одним движением спустил панталоны и переступил через них.
Он был прекрасен, нет, великолепен в своей наготе. Зина глаз отвести не могла. Не сказать, что она не видела голого мужчину, но Харламов ни в какое сравнение не шёл с Игнатовым. Первый был плотным, даже полноватым мужчиной, на ощупь – черствеющий хлеб. А второй – подвижный, поджарый, весь живой, горячий. Его до мурашек на коже хотелось погладить руками, попробовать губами. Она подняла глаза на его лицо – и утонула в его почти чёрных от желания глазах. Она и сама испытывала желание...
Павел шагнул к ней – и они упали на кровать...

Зина лежала тихо, прислушиваясь к дыханию Паши - Пашеньки (первого мужа она в мыслях так не называла, всё – Павел Константинович). Настасья с Марфой давно уже встали, и завтрак ждёт на столе – вон как пирогами пахнет! В другой день она вскочила бы – и на кухню бегом поесть горяченьких – с пылу с жару – пирожков прямо с противня... Марфа поворчала бы для порядку, а потом сунула бы в руку кружку с узваром или молоком... Зина давно не позволяла себе вот так нежиться в постели. Но вчера была её свадьба с Игнатовым – день суматошный, беспокойный до дрожи в коленках и тревожный до замирания сердца. А уж ночь!.. А теперь Зина понимает: от ЭТОГО бывает так... что ещё хочется пережить...
У Зины аж лицо загорелось. О чём она только думает! Не успела толком проснуться, а уже... Зина мысленно перекрестилась и попросила у Бога прощенья за свои грешные мысли. Прав, видно, был Павел Константинович, сказав однажды, что все женщины по природе своей распутны, и отец Фёдор повторял, что женщина – сосуд греха... И тоже верно: вот уже давно вставать пора, Богу помолиться, за дела приниматься и по дому, и в лавке. Что люди скажут, как посмотрят, коли она всё лежит? Хотя... по дому Марфа с Настасьей, небось, уже... А в лавке Василий распоряжается - у него не забалуешь!
Да какая разница, что кто скажет и как посмотрит! Она теперь мужнина жена, и ей другие не указ. Она со вчерашнего дня - Зинаида Игнатова. Что муж захочет...
Муж вздохнул, и Зина повернулась...Паша не спал, а смотрел на неё... В этом взгляде было и любование ею, и удовольствие, и обещание, и... даже слов не подобрать, что ещё! Зина почувствовала, как в низу живота вспыхнуло и стало разгораться пламя. Что муж захочет, (а он хочет, - вон как улыбнулся!), то она и сделает. «Да будет жена покорна мужу во всём», - так напутствовал отец Фёдор?
И Зина потянулась к мужу, соглашаясь...
***
Пашка проснулся и сразу открыл глаза. Ему вдруг на какой-то страшный миг показалось, что всё приснилось: и церковь, и ресторация, и ночь, бурная, страстная, долгожданная... Зина была рядом.
Он сам не ожидал от себя, что так нестерпимо захочется остаться наедине с Зиной в спальне, любовно приготовленной Настасьей... Когда утром, перед отъездом за невестой, он зашёл за чем-то в спальню и увидел кровать, он испытал такой прилив желания, что даже испугался за себя: как бы ему не накинуться на невесту, не дожидаясь ночи... Но он устоял и даже продержался весь свадебный день (никогда не думал, что он так долог!). Как ни странно, ему в этом помогли: Пётр Миронов – дружка жениха и Куницын - посажёный отец. Первый помог пережить церковную церемонию, второй – застолье для купеческого сообщества в ресторации. Когда Павел, не выдержав, поднялся из-за стола, чтобы ехать домой, Миронов и компаньон подняли бокалы за молодых и не позволили гостям сопроводить супружескую чету до самой спальни, как того хотели подвыпившие гости. Свадебный экипаж ждал на улице и быстро довёз молодожёнов до самого дома...
Было уже светло, солнце било сквозь слабо трепетавшие от утреннего ветерка занавески, но не слепило. Хорошо, что окна не закрыли ночью, а то бы сейчас духота была бы страшная. И вставать давно пора, дела ждут. Он со всеми этими свадебными хлопотами делами почти и не занимался, а они не ждут.
А вставать-то и не хотелось, хотелось ещё понежиться в постели... с женой. Зина уже проснулась и лежала рядом тихо, видимо, боясь его разбудить. По разгоравшемуся румянцу на её щеках, по вздымавшейся груди и взволнованному дыханию он понял, о чём она думает.
Он сам себе не поверил, когда увидел её, обнажённую, облитую лунным светом, у кровати... Не поверил, что эта давно желанная, прекрасная и соблазнительная женщина – теперь его! Вся – целиком. Губы её были сладкими, грудь - тугой и нецелованной, бёдра - гладкими и крепкими, и сама она внутри - горячая и влажная... Вся она – именно такая, какой он себе её представлял в своих снах... «романтических», как называл их Пётр Миронов. Никакая холодная вода не помогала остудить желание и разгорячённую кожу после таких сновидений...
Миронов, друг и учитель Пашки, говаривал, когда они пару раз заговорили об ЭТОМ:
- Хочешь получить – сначала дай. Подари ей блаженство, от всего сердца, от всей души, - и она тебе в ответ – сторицей. Вот тогда ты, Паша, и узнаешь, что такое седьмое небо – Рай небесный.
И всю ночь Пашка дарил и отдавал Зине всего себя, и она в ответ... В эту ночь он получил и любимую женщину, и страстную любовницу. Пашкино блаженство было полным и незабываемым. Он брал её и не мог насытиться... Он и сейчас испытал прилив желания.
Прав был Пётр Миронов, ох, как прав! Спасибо ему, другу затонскому, единственному, как оказалось, настоящему. Все другие – просто приятели-собутыльники, с которыми время скоротать, лишнюю стопку выпить, погулять по-купечески – с размахом, на зависть остальным, по девкам сходить – просто от избытка сил и здоровья, да и по-дурному подраться до кровавой юшки из носа... Зря он это вспомнил! До сих пор стыдно за себя, беспутного!
Пашка вздохнул, и Зина повернулась к нему лицом. Синие глаза, отчего тени от ресниц голубоватые. Щёки горят румянцем, и на них удивительные ямочки. Смущённая улыбка на припухших от поцелуев губах. Он улыбнулся в ответ. Быстро опущенные ресницы, чтобы скрыть взгляд, в котором горело желание. Зина прерывисто вздохнула и неосознанно облизала губы. У Пашки внутри всё закипело...
Зи-на-и-да. Имя - капель! И вся эта прекрасная женщина до последней капли принадлежит ему!
И пусть за окном всё обрушится и исчезнет... Пашка не может больше ждать и терпеть. А весь мир... Пусть весь мир подождёт!