Глава 48. Расставание

После вчерашней пирушки проснуться было не просто, хотя д'Артаньян поднялся скорее по привычке, чем по необходимости. Арамис сказал правду: келья оказалась весьма уютной, а постель мягче, чем те, к которым гасконец привык в своей походной жизни. Капитан, не надеясь, что кто-то из друзей уже встал, вышел во двор. К своему полному изумлению, первым, кого он увидел, был Бикара. Молодой человек, мрачный и бледный, как раз входил в открытые ворота, ведя в поводу своего коня и коня д'Артаньяна.

- Как вы меня нашли, сударь? - мушкетер поспешил к молодому человеку.

- Без каких-либо проблем, капитан. Вы - заметная фигура в Моссе.

- А я-то надеялся, что мой штатский вид никого не заинтересует. Вы очень обижены на меня, Бикара? - и гасконец с виноватым видом коснулся кулаком собственной груди.

- Это было достаточно неприятно, капитан. Но я вас понимаю, так вы мне пытались обеспечить алиби.

- А теперь вы сочли себя свободным и решили узнать, с кем я встречаюсь?

- Господин д'Артаньян, я еще в Париже знал, кого вы должны здесь найти. Переписка ваших друзей, и письмо к вам графа де Ла Фер попали в руки короля.

- И теперь нас ожидает встреча с теми, кто идет по нашим следам? С королевскими гвардейцами?

- Маловероятно. Но было бы лучше, если бы господа дю Валлон и д'Эрбле поскорее вернулись в Испанию.

- Я понял вас, Бикара! - д'Артаньян, прищурившись, вглядывался в лицо молодого человека. - Сколько времени есть у них?

- Боюсь, что времени у них не осталось.

Д'Артаньян сделал знак Бикара, чтобы он вернулся в город, и отобрал у него повод своего коня. В эту минуту на пороге возник Портос.

- Портос, седлайте свою лошадь и лошадь Арамиса, а я пока предупрежу друзей. Вам здесь нельзя оставаться ни минуты, - и, не обращая внимания на оторопевшего Портоса, капитан привязал своего коня к коновязи и поспешно взбежал на крыльцо.

Найти д'Эрбле оказалось делом нескольких минут, а будить его и не понадобилось. Д'Артаньян и рта не успел раскрыть, а Арамис уже проверял свои пистолеты. Верная шпага привычно покоилась на его бедре. Арамис не собирался так быстро возвращаться к личине пастыря.

- Где Рауль и Атос? - только и спросил он. - Мы должны распрощаться.

- Мы здесь, друзья! - Атос и Бражелон стояли на пороге. - Кажется, мы не зря тревожились.

- Арамис, все готово! - Портос, шумно отдуваясь, возник в дверном проеме.

- Ну, что же, друзья, будем прощаться! - прелат затуманенными глазами оглядел бывших мушкетеров. - Может, Бог будет к нам милосерден, и мы еще встретимся.

- А я в это верю! Верю, хотя и составил свое завещание перед тем, как ехать сюда. - Портос сгреб своими ручищами всю компанию к себе на грудь. - Эх, никогда и нигде мне не было хорошо, друзья, если вас не было рядом.

- Даже рядом с госпожой Кокнар? - поддел его гасконец.

- Особенно рядом с женой я понимал, что вы далеко, - серьезно ответил ему дю Валлон. - Мы - братья, мои дорогие друзья.

Он обнял и поцеловал д'Артаньяна, потом Рауля и, наконец, Атоса. И — не выдержал, утер слезу.

- Ну, вот и все, пора в путь.

Мушкетон подвел коней.

- Мушкетон, побудь тут с недельку, потом тебе помогут нас найти, - негромко шепнул ему Арамис. и повернулся к Атосу.

- Арамис, вы отвечаете за Портоса, помните. Он большое дитя, и ему без вашей помощи не устроиться в Испании, - немного суховато напутствовал его Атос.

- Скажите, Атос, после того, что я вам вчера рассказал о близнецах, вы осуждаете меня? - голос Арамиса дрожал.

- Если вы думали только о справедливости, я вас всецело оправдываю, - ответил Атос, не глядя в глаза друга.

Арамис порывисто обнял его, пряча пылающее лицо у него на плече.

- Атос, все, что случится со мной, случится и с нашим братом Портосом! - глухо пообещал он графу и, сжав его в объятиях напоследок еще раз, повернулся к гасконцу.

- Прощайте, дружище!

- До свидания, Арамис! - протянул ему руку мушкетер. - Что-то подсказывает мне, что мы с вами еще не раз увидимся. А сейчас - в путь!

- Не беспокойтесь за нас: я знаю, как проехать в порт, где нас ждут и сделать это так, что нас и коршун не заметит. Из Испании я вам напишу, и никто не сумеет перехватить моего письма. - Арамис вскочил в седло, словно ему было двадцать лет, и впереди его ждала прелестная белошвейка. Портос уже был на коне. Всадники в последний раз махнули друзьям и пришпорили лошадей.

- Прощайте, мои дорогие, - прошептал Атос. Он стоял с помертвевшим лицом, не в силах махнуть хотя бы на прощание. Д'Артаньян заметил его состояние и, взяв его под руку, увел в дом.

- Что с вами, Атос? Нашим друзьям грозит опасность, я не спорю, но хоронить их еще рано, поверьте моему чутью.

- Я не говорю, что с ними что-то случится, - негромко, каким-то чужим голосом ответил граф. - Я чувствую, что я их никогда больше не увижу. - Он с грустью, с невыразимой тоской и болью, посмотрел на мушкетера. - Это была наша последняя встреча, д'Артаньян. Я знаю это. - Про себя он подумал: «Портос! У меня дурные предчувствия.»

Мушкетер с беспокойством следил за другом, но тот уже взял себя в руки.

- Жаль, что наша встреча оказалась такой мимолетной, - Атос протянул руку другу. - Вам тоже пора, д'Артаньян. Путь вам предстоит не близкий, и не следует заставлять ждать короля, - он усмехнулся краем губ. - К тому же нам все равно пришла пора распрощаться: вас уже ждет ваш страж.

Д'Артаньян обернулся: его действительно ждал Бикара у все еще открытых ворот. Д'Артаньян ощутил, как краска бросилась ему в лицо, но Атос сжал ему руку, призывая к сдержанности.

- Что случилось, сударь? Мы же с вами договаривались, что вы меня будете ждать в трактире! - воскликнул капитан.

- Я приехал вас предупредить, чтобы вы не мешкали: сюда едет отряд. Если мы с вами выедем ему навстречу, ваши друзья выиграют во времени, - Бикара приблизился к друзьям.

- Значит, пришло время прощаться и нам, - горько улыбнулся граф. - Сын мой, я буду ждать от вас вестей.

- Дождитесь моего письма, и я уверен - у вас сразу изменится настроение, Атос. Рауль, - он обнял виконта и пристально заглянул ему в глаза. - Рауль, помни, что ты мой сын, и ты мне отвечаешь за графа. Если что-то случится с Атосом, парень, я тебя и на том свете найду и призову к ответу.

- Я постараюсь сделать все, чтобы вернуться, - Рауль встретился взглядом с мушкетером. - Я обещаю вам, д'Артаньян.

- Слышишь, Атос! Он мне пообещал вернуться из похода! - мушкетер счастливо рассмеялся. - Наш мальчик еще сумеет показать этим чертовым арабам, что может французский офицер. Он вернется со щитом, не бойся!

Атос только вымученно улыбнулся, услышав, что дАртаньян обратился к нему, как в молодости, на «ты».

- Я верю в доблесть наших солдат, а в нашем роду трусов никогда не было. К тому же, виконт не раз доказывал свою храбрость в бою. Ему было на кого равняться: на вас, мой милый, и на Портоса с Арамисом.

- И в первую очередь — на вас, Атос.

- Мне бы хотелось в это верить! - Атос обнял гасконца за шею. - Меня терзает страх, д'Артаньян, страх за друзей и за сына. Рауль - моя последняя опора в жизни и ее я теряю. Ничего не говорите, не надо ненужных слов: я твердо знаю, что сына я потеряю. Он никогда не сможет оправиться от своего горя и поездка к Бофору — это только выход из положения. Обещайте мне, сын мой: когда все закончится, вы приедете в Бражелон отдать нам последний долг. Обещаете?

Вместо ответа д'Артаньян спрятал лицо на груди у графа. Несколько минут они так и простояли, обнявшись, не в силах разорвать навсегда то, что связывало их почти сорок лет. Последнее «прощай!» так и не было сказано ни тем, ни другим. Потом капитан поспешно обнял Рауля и вскочил в седло. Несколько минут - и на дороге не осталось даже облачка пыли от лошадиных копыт.

- И все это было сном! - пробормотал Атос, не спуская глаз с дороги.

Глава 50. Последнее прости

Тулон кипел: герцог де Бофор добился подкрепления. В городе Рауль первым долгом посетил ратушу и был немало удивлен, когда оказалось, что на его имя есть пакет из Марокко. Виконт еще из Парижа написал герцогу, прося его зачислить к себе в полк в любом качестве: вплоть до рядового. Видимо, Бофор навел справки, потому что он писал, что в восторге от решения виконта принять участие в компании. Он уже определил сына своего старинного друга, которому так обязан, в свой штаб и, пользуясь его присутствием во Франции, сразу же озадачил его кучей поручений. Так кавалерист Бражелон оказался в ситуации морского офицера. Атос, припомнив свою юность и те пару лет, что он провел на флоте, помогал ему советами, но не более того. Рауль видел, что отец очень болезненно переживает, что сын весь день проводит в подготовке экспедиции и не имеет времени бывать с ним. Но Атос ни разу не высказал своего недовольства, стойко переживая надвигающуюся разлуку. К тому же, у него уже не было сил мотаться вместе с сыном, добиваясь, разбираясь и приглядывая за бесконечными проблемами, возникающими в ходе сборов перед отплытием. Гримо, молчаливый более обычного, и необычно угрюмый, и вовсе стал тенью графа. Он, словно страж, оберегал его покой, предугадывая малейшее желание хозяина. Когда Атос не обращал на него внимания, Гримо не спускал с него тоскливых глаз: такой взгляд бывает у верного пса, который предчувствует расставание с любимым хозяином.

Время летело неумолимо: до отплытия оставались считанные дни, но и те были заполнены суетой и отчаянными усилиями в последний момент уладить то, что следовало бы делать за полгода до экспедиции. За всей этой кутерьмой Рауль как-то отвлекся от своих мрачных мыслей и у Атоса забрезжила безумная надежда.

                ***
( Далее идет текст Дюма. С него я начала и в него вернулась. Эти несколько глав я никогда бы не передала своими словами. Тот, кто знает их - может не читать. Тот, кто не знаком с окончанием романа, может пережить вместе с автором их трагизм. Но я еще вернусь к своему тексту.)

                ***

"В последнюю ночь перед отплытием экспедиции Атос увел сына на скалы, возвышавшиеся над Тулоном.

Это были высокие каменные громады, с которых открывался бескрайний вид на море с такой далекой линией горизонта, что казалось, будто она находится на одной высоте со скалами.

Ночь, как всегда в этих счастливых краях, была исключительно хороша.

Луна, поднявшись из-за зубцов скал, заливала серебряным светом голубой ковер моря. На рейде, занимая положенное им по диспозиции место, маневрировали в полном безмолвии корабли.

Море, насыщенное фосфором, расступалось перед баржами, перевозившими снаряжение и припасы; малейшее покачивание кормы зажигало пучину белесоватым пламенем, и всякий взмах веслом рассыпал мириадами капель горящие алмазы.

Атос и Рауль уселись на высоком скалистом мысу, заросшем мхом и вереском. Над их головами взад и вперед сновали большие летучие мыши, которых вовлекала в этот бешеный хоровод их неутомимая охота. Ноги Рауля свешивались над краем утеса, в той пустоте, от которой кружится голова и спирает дыхание и которая манит в небытие.

Когда полная луна поднялась на небе, лаская своим сиянием соседние пики в горах, когда зеркало вод осветилось во всю свою ширь, когда маленькие красные огоньки, пронзив черную массу кораблей, замелькали здесь и там в ночном сумраке, Атос, собравшись с мыслями, вооружившись всем своим мужеством, сказал, обращаясь к Раулю:

– Бог создал все, что мы видим, Рауль; он также создал и нас. Мы ничтожные атомы, брошенные им в просторы великой вселенной. Мы блестим, как эти огни и звезды, мы вздыхаем, как волны, мы страдаем, как эти огромные корабли, которые изнашиваются, разрезая волны и повинуясь ветру, несущему их к намеченной цели, так же как дыхание бога несет нас в вожделенную тихую гавань. Все любит жизнь, Рауль, и в живом мире все и в самом деле прекрасно.

– У нас перед глазами действительно прекрасное зрелище, – отвечал юноша.

– Как д'Артаньян добр, – тотчас же перебил Рауля Атос, – и какое счастье опираться всю свою жизнь на такого друга! Вот чего вам не хватало, Рауль.

– Друга? Это у меня не было друга? – воскликнул молодой человек.

– Господин де Гиш – славный товарищ, – холодно продолжал граф, – но мне кажется, что в ваше время, Рауль, люди занимаются своими личными делами и удовольствиями значительно больше, нежели в мои времена. Вы стремились к уединенной жизни, и это – счастье, но вы растратили в ней вашу силу. Мы же, четверо неразлучных, не знавшие, быть может, той утонченности, которая доставляет вам радость, мы обладали большей способностью к сопротивлению, когда нам грозила опасность.

– Я прерываю вас, граф, совсем не затем, чтобы сказать, что у меня был друг, и этот друг – де Гиш. Конечно, он добр и благороден, и он любит меня. Но я жил под покровительством другой дружбы, столь же прочной, как та, о которой вы говорите, и это – дружба с вами, отец.

– Я не был для вас другом, Рауль, потому что я показал вам лишь одну сторону жизни; я был печален и строг; увы! Не желая того, я срезал живительные ростки, выраставшие непрестанно на стволе вашей юности. Короче говоря, я раскаиваюсь, что не сделал из вас очень живого, очень светского, очень шумного человека.

– Я знаю, почему вы так говорите, граф. Нет, вы не правы, это не вы сделали меня тем, что я представляю собой, но любовь, охватившая меня в таком возрасте, когда у детей бывают только симпатии; это прирожденное постоянство моей натуры, постоянство, которое у других бывает только привычкой. Я считал, что всегда буду таким, каким был! Я считал, что бог направил меня по торной, прямой дороге, по краям которой я найду лишь плоды да цветы. Меня постоянно оберегали ваша бдительность, ваша сила, и я думал, что это я бдителен и силен. Я не был подготовлен к препятствиям, я упал, и это падение отняло у меня мужество на всю жизнь. Я разбился, и это точное определение того, что случилось со мной» О нет, граф, вы были счастьем моего – прошлого, вы будете надеждой моего будущего.

Нет, мне не в чем упрекнуть ту жизнь, которую вы для меня создали; я благословляю вас и люблю со всем жаром моей души.

– Милый Рауль, ваши слова приносят мне облегчение.

Они показывают, что, по крайней мере, в ближайшем будущем вы будете в своих действиях немного считаться со мной.

– Я буду считаться лишь с вами и больше ни с кем.

– Рауль, я никогда не делал этого прежде для вас, но я это сделаю. Я стану вашим верным другом, я буду отныне не только вашим отцом. Мы заживем с вами открытым домом, вместо того чтобы жить отшельниками, и это случится, когда вы вернетесь. Ведь это произойдет очень скоро, не так ли?

– Конечно, граф, подобная экспедиция не может быть продолжительной.

– Значит, скоро, Рауль, скоро, вместо того чтобы скромно жить на доходы, я вручу вам капитал, продав мои земли. Его хватит, чтобы жить светской жизнью до моей смерти

– Я сделаю все, что вы прикажете, – произнес с чувством Рауль.

– Не подобает, Рауль, чтобы ваша служба увлекала вас в слишком опасные предприятия. Вы уже доказали свою храбрость в сражениях, вас видели под огнем неприятеля. Помните, что война с арабами – это война ловушек, засад и убийств из-за угла. Попасть в западню – не слишком большая слава. Больше того, бывает и так, что те, кто попался в нее, не вызывают ничьей жалости. А те, о ком не жалеют, те пали напрасно. Вы понимаете мою мысль, Рауль? Сохрани боже, чтобы я уговаривал вас уклоняться от встречи с врагом!

– Я благоразумен по своему складу характера, и мне к тому же очень везет, – ответил Рауль с улыбкою, заставившей похолодеть сердце опечаленного отца, – ведь я, – поторопился добавить молодой человек, – побывал в двадцати сражениях и отделался лишь одной царапиной.

– Затем, – продолжал Атос, – следует опасаться климата. Смерть от лихорадки – ужасный конец. Людовик Святой молил бога наслать на него лучше стрелу или чуму, но только не лихорадку.

– О граф, при трезвом образе жизни в умеренных физических упражнениях…

– Я узнал, что свои донесения герцог де Бофор будет отсылать во Францию раз в две недели. Вероятно, вам, как его адъютанту, будет поручена их отправка. Вы, конечно, меня не забудете, правда?

– Нет, граф, не забуду, – ответил Рауль сдавленным голосом.

– Наконец, Рауль, вы, как и я, – христианин, и мы должны рассчитывать на особое покровительство бога и ангелов-хранителей, опекающих нас. Обещайте, что если с вами случится несчастье, то вы прежде всего вспомните обо мне. И позовете меня.

– О, конечно, сразу же!

– Вы видите меня когда-нибудь в ваших снах, Рауль?

– Каждую ночь, граф. В моем раннем детстве я видел вас спокойным и ласковым, и вы клали руку на мою голову, и вот почему я спал так безмятежно… когда-то.

– Мы слишком любим друг друга, чтобы теперь, когда мы расстаемся, наши души не сопровождали одна другую и моя не была бы с вами, а ваша – со мной. Когда вы будете печальны, Рауль, я предчувствую, и мое сердце погрузится в печаль, а когда вы улыбнетесь, думая обо мне, знайте, что вы посылаете мне из заморских краев луч вашей радости.

– Я не обещаю вам быть всегда радостным, но будьте уверены, что я не проведу ни одного часа, чтобы не вспомнить о вас, ни одного часа, клянусь вам, пока буду жив.

Атос не мог больше сдерживаться. Он обеими руками обхватил шею сына и изо всех сил обнял его.

Лунный свет уступил место предрассветному сумраку, и на горизонте, возвещая приближение дня, показалась золотая полоска.

Атос накинул на плечи Рауля свой плащ и повел его к походившему на большой муравейник городу, в котором уже сновали носильщики с ношею на плечах.

На краю плоскогорья, которое только что покинули Атос и Рауль, они увидели темную тень, которая то приближалась к ним, то, наоборот, удалялась от них, словно боясь, что ее могут заметить.

Это был верный Гримо, который, обеспокоившись, пошел но следу своих господ и поджидал их возвращения.

– Ах, добрый Гримо, – воскликнул Рауль, – зачем ты сюда пожаловал? Ты пришел сказать, что пора ехать, не так ли?

– Один? – произнес Гримо, указывая на Рауля Атосу с таким откровенным упреком, что было видно, до какой степени старик был взволнован.

– Да, ты прав! – согласился граф. – Нет, Рауль не уедет один, нет, он не будет один на чужбине, без друга, который смог бы утешить его и который напоминал бы ему обо всем, что он когда-то любил.

– Я? – спросил Гримо.

– Ты? Да, да! – вскричал растроганный этим проявлением преданности Рауль.

– Увы, – вздохнул Атос, – ты очень стар, мой добрый Гримо.

– Тем лучше, – молвил Гримо с невыразимой глубиной чувства и тактом.

– Но посадка на суда, сколько я вижу, уже начинается, – заметил Рауль, – а ты не готов.

– Готов! – ответил Гримо, показывая ключи от своих сундуков вместе с ключами своего юного господина.

– Но ты не можешь оставить графа, – попытался возразить юноша, – графа, с которым ты никогда прежде не расставался?

Гримо потемневшим взором взглянул на Атоса, как бы сравнивая силу своих хозяев. Граф молчал.

– Граф предпочтет, чтобы я отправился с вами, – сказал Гримо.

– Да, – подтвердил Атос кивком головы.
И отцу и сыну, казалось, что они идут крестным путем, в конце которого их ожидает пытка. Наступил самый тяжелый момент: солдаты и матросы, покидая берег, прощались с семьями и друзьями, – последний момент, когда, несмотря на безоблачность неба, знойное солнце, свежие запахи моря, которыми напоен воздух, несмотря на молодую кровь, текущую в жилах, все кажется черным и горьким, все повергает в уныние, все толкает к сомнениям в существовании бога, хотя все это от него же исходит.
Атос, забыв и флот, и свое собственное достоинство сильного человека, открыл объятия сыну и судорожно привлек к себе.
– Прощайте! – крикнул Рауль.

Атос ответил лишь жестом. Он почувствовал что-то горячее на руке: то был почтительный поцелуй Гримо, последнее прощание преданного слуги.

Поцеловав руку своего господина, Гримо соскочил со ступеньки пристани в ялик, который взяла на буксир двенадцативесельная шаланда.

Атос присел на молу, измученный, оглушенный, покинутый. Каждое мгновение стирало одну из дорогих ему черт, какую-нибудь из красок на бледном лице его сына. Море унесло понемногу и лодки и лица на такое расстояние, когда люди становятся только точками, а любовь – воспоминанием.

Атос видел, как Рауль поднялся по трапу корабля, видел, как он оперся а борт, став таким образом, чтобы быть заметным отцу. И хотя прогремел пушечный выстрел и на кораблях прокатился продолжительный гул, на который ответили бесчисленными восклицаниями на берегу, и хотя грохот пушек должен был оглушить уши отца, а дым выстрелов – застлать дорогой образ, привлекавший к себе все его помыслы, он все же явственно видел Рауля до последней минуты, и нечто постепенно теряющее свои очертания, сначала черное, потом блеклое, потом белее и, наконец, уж вовсе неразличимое, исчезло в глазах Атоса много позднее, чем исчезли для глаз всех остальных могучие корабли и их вздувшиеся белые паруса.

К полудню, когда солнце уже поглощало все видимое глазу пространство и верхушки мачт едва возвышались над горизонтом, Атос увидел нежную, воздушную, мгновенно расплывшуюся в воздухе тень: то был дым от пушечного салюта, флот последний раз прощался с берегом Франции.

Когда и эта тень растаяла в небе, Атос, чувствуя себя совершенно разбитым, вернулся к себе в гостиницу»

Глава 52. Последние дни

Атос вернулся в гостиницу совершенно разбитый физически и морально. Четкое осознание, что они с сыном расстались навек, не могли заглушить никакие доводы рассудка. Этот же рассудок убеждал его, что все кончено. Предстояло жить ожиданием. Он поймал себя на мысли, что охотнее всего остался бы в Тулоне и ждал вестей здесь, на берегу. Так он был ближе к Раулю. Но он не имел права оставаться в городе, бросив дом на произвол судьбы. В первый раз он уехал, не оставив четких распоряжений. Все могло случиться…
Случится… Надо подумать обо всем.

Оливен помог ему лечь в постель. От ужина граф отказался. Лакей Рауля делает вид, что страшно опечален тем, что не должен сопровождать виконта. На самом деле он счастлив, что Гримо своим отъездом все решил за всех. Атос даже не позволил себе мысленно сожалеть, что рядом нет его тени. Да, он знает: в Бражелоне добродушно называли Гримо тенью графа. Это просто счастье, что рядом с Раулем будет старик. Он с самого начала был ему, как отец. Может, поначалу и больше, чем сам Атос. Во всяком случае, лет до четырех Гримо возился с мальчиком куда чаще, чем граф. Атос просто не знал, как заниматься с таким малышом. И хотя он каждый день неизменно приходил в детскую и просиживал немало времени, наблюдая, как играет мальчик, он просто не представлял, как он может занять такого малыша. Он судорожно вспоминал свое детство, но в памяти остались только поучения и шлепки гувернантки, да строгие наставления бабки и редкие визиты родителей. И он очень хорошо помнил страшные истории, которые ему на ночь рассказывала его кормилица. Узнай бабушка, о чем были эти легенды, которыми так изобиловала история Берри, выгнали бы бедняжку со двора в тот же день. Но мальчик стойко хранил секрет, инстинктивно понимая, что за весь этот бред достанется единственному человеку, который осыпал его ласками. Именно кормилица и рассказала ему о святой Соланж с отрубленной головой.

Странно, какими путями бродят его мысли. Опять все пришло к этой идее - возмездию. Боже великий, как же переплелась судьба сына с его судьбой! А он так молил Господа, чтобы его миновала чаша сия… За все надо в жизни платить…

Сон не шел. Он просто был настолько измотан, что не способен был забыться. Он видел корабли, идущие на всех парусах к африканскому берегу. Его качала та же волна, что била в их борта, и на флагманском корабле  он ни на секунду не терял из виду силуэт сына.

К утру он, наконец, забылся сном: силы его были исчерпаны. Он встал поздно и с тайной радостью понял, что сегодня они никуда не поедут: у него нет на это сил и желания. Атос несколько раз ловил на себе беспокойные взгляды Оливена; лакей явно боялся, что они застрянут здесь надолго или, что граф разболеется.

- Оливен, завтра в шесть мы выедем. Позаботьтесь о лошадях и соберите все в дорогу, - успокоил его граф. В другое время он бы сам все проверил и просмотрел, или, будь с ним Гримо, заботиться и напоминать вообще не понадобилось. Но ему все стало безразлично. Он словно враз утратил какую-то нить, привязывающую его к жизни.

Весь день он посвятил тому, что провел на берегу. Он нашел место, где не было людей, где до него не доносился шум причалов, суета, и просидел так до сумерек. Там его и нашел перепуганный Оливен: он оббегал весь город в поисках хозяина, пока ему не подсказали, где искать Атоса. Это красивый величественный господин привлек внимание горожан, едва начались сборы и фрахт судов.

Атос подумал, что Гримо не стал бы бегать по городу, ища его: он прямо направился бы к морю.

То ли он надышался морским воздухом, то ли просто устал настолько, что уже не в силах был сопротивляться странной сонливости, охватившей его вдруг, но он провалился в сон, едва коснулся подушки.

Как граф и сказал, в шесть утра они были уже в седле. Предстоял тяжелый путь в горах. Лошади, отлично отдохнувшие и откормившиеся за время пребывания в Тулоне, бодрой рысью бежали по дороге. Они с Бражелоном весь путь проделали на почтовых, справедливо полагая, что нет смысла гнать через полстраны своих. Но теперь он купил двух отличных лошадей, андалузцев; порода, которую они с Раулем предпочитали всем другим. Чтобы привести их домой в хорошем состоянии, стоило их беречь в дороге. Они вдруг стали дороги графу: это было еще одно воспоминание о сыне; они долго и придирчиво осматривали тогда лошадей, пока не убедились, что те полностью соответствуют требованиям опытных наездников. Атос вручил сыну приличную сумму на дорогу, убедив его, что деньги понадобятся на лошадей и оружие. Только бы так и было!

Дорога довольно круто забирала вверх. Лошади перешли на шаг. Широкая тропа, местами мощенная еще римлянами, по мере подъема становилась все уже. Атос велел Оливену не отставать от него более, чем на два корпуса лошади. Они были вдвоем, а дорога для одиноких путников полна случайностей. Хорошо еще, что через каждые четыре лье встречались почтовые станции, где можно было дать передохнуть лошадям. Эта забота о почтовых курьерах, учрежденная еще Людовиком 11, пришлась как нельзя кстати. Лошади им не требовались, а вот передышка была необходима. И если Оливен отдыхал от своей слишком горячей лошади, то Атос получал хоть какую-то возможность уйти в себя на час-другой. Все остальное время он сам себе напоминал натянутую тетиву лука. Чем выше они поднимались, тем сильнее становилась влажность. Звуки дробились и множились, отражаясь от тесно подступивших серых скал, а потом тонули в тяжелом воздухе. Всадникам чудилось, что их догоняют какие-то кони, но когда они придерживали своих лошадей, через секунды наступала тишина, которую нарушал лишь скрип густых, поросших мхом, елей. Оливен крестился и пугливо жался к хозяину.

Атос был спокоен, но в этом спокойствии с каждым пройденным лье было больше равнодушия, чем уверенности. Казалось, ему все равно, что с ними произойдет: попадут ли они под обвал, встретят ли разбойников или пройдут всю тропу без приключений. Оставалось преодолеть еще один, последний перевал, после которого начинался спуск в долину.

Тучи налетели, когда они были в каком-то полу лье от почтовой станции. Зарядил мелкий, противный дождь. Потом порывы встречного ветра, усиленные, как в трубе, высокими скалами по обе стороны тропы, заставили их продвигаться шагом. Сбиться с дороги здесь было невозможно, но пришлось спешиться, и вести лошадей в поводу. Путешествие становилось не только опасным: оно требовало от людей напряжения всех сил.

Граф упрямо шел вперед. Он потерял представление о времени, не думал, где они находятся. Он слышал рядом с собой дыхание Рауля и это заставляло его двигаться.
Пошел снег - явление нередкое в Приморских Альпах даже летом. Руки в промокших перчатках мгновенно окоченели, и он уже не ощущал повод. Его шляпу унесло ветром, он даже не заметил этого, и мокрые волосы налипали на глаза, которые и так мало что видели из-за порывов ветра с дождем и снегом. Неожиданно лошадь Атоса резко вскинула голову, едва не вырвав повод из его рук и заржала. Ей ответило такое же звонкое ржание. Где-то рядом были люди, было жилье.

                ***

Тепло и грог разморили их окончательно. Глаза слипались, в голове, кроме серого тумана, не было ни одной связной мысли. Комната нашлась, но одна на двоих. Ничего другого и не требовалось, но Оливену показалось, что они так скоро не уедут из этого трактира. Господин граф ему не нравился. Если он разболеется здесь, на вершинах гор, Оливен пропал! Тут и врача не найдешь, разве что знахарь какой-то прячется в скалах! И что он будет делать один, с умирающим на руках. Оливен был уверен, что если Атос сейчас сляжет, то уже не поднимется. И что он тогда скажет господину виконту? Что не сумел уберечь его отца? Да, не сумел! Ведь он же не Гримо, который прожил с господином графом всю жизнь, и по движению его бровей может понять, что хочет хозяин! Лучше бы сейчас здесь был Гримо!

В своем эгоизме Оливен не вспомнил о том, как радовался, что не поедет в Джиджелли! К этим проклятым арабам, которые головы срезают пленникам, как капусту на грядке. Закапывают пленника в песок и рубят ему голову! И Оливен, зябко передернув плечами, опрокинул в себя чашу с остатками грога. Потом он скосил глаза в сторону хозяина.

Атос почти не пил - только грел руки о свою кружку. Он сидел в странной задумчивости, с тем самым отрешенным видом, когда человек настолько уходит в себя, что уже не слышит, и не видит, что происходит вокруг него. Одинокая свеча на столе и сполохи вновь подброшенных в камин поленьев, делали его лицо похожим на восковую маску, подсвеченную огнями карнавала. Глаза утонули в черных провалах теней, все черты как-то заострились. Губы под тонкими, с проседью, усами, были так плотно сжаты, что стали почти незаметны.

Оливен встал и осторожно тронул графа за плечо. В другое время он никогда бы не решился на такую фамильярность.

– Ваше сиятельство! Господин граф! Не извольте гневаться, но вам бы лучше в постель сейчас. Отдохнуть надо: завтра ведь ехать дальше.

Атос сильно вздрогнул, и с трудом стряхнул с себя оцепенение.

– Да, конечно! - Потом он повернулся к трактирщику, - когда к вам приходит африканская почта?

- Африканская? - поразился тот. - Да еще ни разу и не проезжал курьер. Говорят, рано еще: эскадра господина герцога только вышла из Тулона. Пока они доберутся! А если пираты на них еще и нападут!

- Пираты? На королевскую эскадру? - Атос с изумлением посмотрел на трактирщика. - Ты с ума сошел, милейший!

- А вот и не сошел, Ваша милость! Их же турки поддерживают.

Граф встал, не желая продолжать этот разговор, и пошел в приготовленную комнату. Уже лежа в постели, слушая, как по-прежнему завывает ветер в каминной трубе, Атос вспомнил слова трактирщика: "их же турки поддерживают!" Только этого еще не хватало! Так вот почему Рауль думал о Мальтийском Ордене… Его рыцари, французские корсары, сражались с Портой. Виконт искал вариант понадежней. Но он же обещал ему вернуться! Рауль никогда ему не лгал, не мог солгать и в минуты прощания, как бы не хотел утешить отца.

Эта ночь сломала графа. И хотя поутру, когда они тронулись в путь, ярко сияло солнце, Оливену показалось, что Атос переступил какую-то черту, за которой оставил всю свою жизнь. С этой минуты Оливен старался не встречаться с графом взглядом, и мечтал только об одном: поскорее попасть домой.

Они спустились в долину, и дальше дорога была легкой и приятной. Здесь Оливен уже ориентировался и сам. Как только он сказал об этом графу, Атос удовлетворенно кивнул головой: "Тем лучше!"

Он стал рассеянным, и Оливену пришлось взять на себя все заботы о путешественниках и лошадях. Граф был полностью погружен в свои мысли. В седле он держался прямо и непринужденно, но дорогу выбирал теперь Оливен. И Оливен решал, когда и где ночевать. К чести его, надо сказать, что доверием он не злоупотреблял и заботился о своем господине как положено.

Двигались они не спеша. Иногда Атос останавливал коня и подолгу созерцал окрестности. Почему он так поступал, слуга не знал, а вот Гримо бы догадался. Эти пейзажи были знакомы графу с молодости. Он не раз бывал в этих краях, и те места, где он устраивал, нередко, привал, напоминали ему о друзьях и об их приключениях. Атос прощался со своими воспоминаниями, всем сердцем, всем своим естеством ощущая, что жизнь подходит к концу. Он жадно впитывал эти грезы о прошедшем, словно хотел забрать их с собой в последний путь.

Наконец, и до Оливена дошло, что хозяин не спешит домой. Атоса останавливало странное ощущение: ему казалось, что их нагоняет курьер от герцога де Бофора. Он часто придерживал коня, и подолгу стоял на одном месте, из-под руки вглядываясь вдаль: не покажется ли несущийся во весь опор всадник с драгоценной для него почтой, в которой обязательно будет письмо от Рауля. Но, увы! Всадники, если они и обгоняли их, оказывались такими же путешественниками.

Перевал, который они преодолели в Альпах, был рубежом, за которым Атос оставил свою душу. Теперь он, весь во власти мучительных сомнений и ожиданий страшных вестей, возвращался домой. Все, что ему оставила жизнь - это ожидание.

Он вернулся в Бражелон, чтобы никогда больше не покидать его, отдав остаток сил воспитанию внука. Так он думал.

                ***

Действительность оказалась совсем иной.

"Вернувшись к себе в Блуа и не имея возле себя Гримо, встречавшего его неизменной улыбкой, когда он входил в цветники, Атос чувствовал, как с каждым днем уходят его силы, которые так долго казались неистощимыми.

Старость, отгоняемая до этих пор присутствием любимого сына, нагрянула в сопровождении целого сонма недугов и огорчений, которые тем многочисленнее, чем дольше она заставляет себя дожидаться.

Рядом с ним не было больше сына, чтобы учить его стройно держаться, ходить с высоко поднятой головой, подавать ему добрый пример; он не видел больше перед собой блестящих глаз юноши, этого очага, в котором никогда не гаснет огонь и где возрождается пламя его собственных взглядов.

И затем, – нужно ли говорить об этом, – Атос, главными чертами характера которого были нежность и сдержанность, не встречая теперь ничего такого, что могло бы сдерживать порывы его души, отдался своему горю со всей необузданностью, свойственной мелким душам, когда они предаются радости.

Граф де Ла Фер, остававшийся, несмотря на свои шестьдесят два года, по-прежнему молодым, воин, сохранявший, несмотря на перенесенные лишения и невзгоды, – силы и бодрость, несмотря на несчастья, – ясность ума, несмотря на исковеркавших его жизнь миледи, Мазарини и Лавальер, – мягкую ясность души и юношеское тело, Атос в какую-нибудь неделю сделался стариком, как-то сразу утратив остатки своей задержавшейся молодости.

Все еще красивый, но сгорбившийся, благородный, но вечно печальный, ослабевший, пошатывающийся и седой, он разыскивал для себя лужайки, где солнце светило сквозь густую листву аллей.

Он оставил суровые привычки всей своей жизни, забыл о них после отъезда Рауля. Слуги, привыкшие видеть его во всякое время года встающим с зарей, удивлялись, когда в семь утра, в разгар лета, их господин продолжал оставаться в постели. Атос лежал с книгой у изголовья, но не читал и не спал. Он лежал, чтобы не носить своего тела, ставшего для него бременем, и дать душе и уму вырваться из заключающей их оболочки и лететь на воссоединение с сыном или же богом.

Несколько раз случалось, что окружающие были не на шутку встревожены, видя его в течение многих часов погруженным в немое раздумье, забывшим о действительности; он не слышал шагов слуги, подходившего к дверям его комнаты, чтобы узнать, спит ли его господин или проснулся. Бывало и так, что он не замечал, как проходила добрая половина дня, не замечал, что уже миновал час по только завтрака, но и обеда. Наконец он пробуждался, вставал, спускался в свою любимую тенистую аллею, потом выходил на короткое время на солнце, как бы затем, чтобы провести минутку в тепле, разделяя его с отсутствующим сыном. И затем снова начиналась все та же однообразная, угнетающая прогулка, пока, окончательно обессилевший, он не возвращался к себе, в свою комнату, и не укладывался в постель – местопребывание, которому он оказывал предпочтение перед всеми другими.

В течение нескольких дней граф не произнес ни одного слова. Он отказывался принимать наведывавшихся к нему посетителей. Ночью, как заметили слуги, он зажигал лампу и много часов напролет писал или перебирал старинные свитки пергамента.

Одно из таких написанных ночью писем он послал в Ванн, другое в Фонтенбло; ни на первое, ни на второе не последовало ответа. Мы знаем, что было причиной этого: Арамис покинул пределы Франции, а д'Артаньян путешествовал из Нанта в Париж и из Парижа в Пьерфон. Камердинер графа заметил, что он с каждым днем укорачивает свою прогулку, делая все меньше и меньше кругов до саду. Липовая аллея вскоре сделалась слишком длинною для него, хотя прежде он без конца ходил по ней взад и вперед. Вскоре и сто шагов стали для него утомительными. Наконец Атос не захотел больше вставать; он отказывался от пищи и, хотя ни да что не жаловался, продолжал улыбаться и говорить ласковым тоном, его слуги, встревожившись, отправились за старым доктором покойного герцога Орлеанского, проживавшим в Блуа, и привезли его к графу с тем, чтобы, не показываясь Атосу, он получил возможность видеть графа.

Ради этого они поместили доктора в комнате, находившейся по соседству со спальней больного, и умоляли не выходить из нее, чтобы не вызвать неудовольствия их господина, который ни словом не обмолвился о враче.

Доктор повиновался; Атос был своего рода образцом для дворян этого края; они гордились, что обладают этой священной реликвией старофранцузской славы; Атос был подлинным, настоящим вельможей по сравнению с той знатью, которую вызывал к жизни король, притрагиваясь своим молодым и способствующим плодородию скипетром к иссохшим стволам геральдических деревьев провинции.

Итак, мы сказали, что Атоса любили и почитали в Блуа.
Доктору больно было смотреть, как плачут слуги и как стекаются сюда бедняки всей округи, которым Атос дарил жизнь и утешение, помогая им добрым словом и щедрою милостыней. Из своей комнаты врач принялся наблюдать за развитием таинственного недуга, с каждым днем подтачивавшего и все больше и больше одолевавшего того человека, который еще так недавно и любил жизнь, и был полон ею.

Он заметил на щеках Атоса румянец самовозгорающейся и питающей себя самое лихорадки – лихорадки медлительной, безжалостной, гнездящейся в глубине сердца, прячущейся за этой преградой, растущей за счет страдания, которое она порождает, одновременно и причины и следствия грозящего непосредственно опасностью состояния.

Граф ни с кем больше не разговаривал. Его мысль боялась шума, она дошла уже до такого сверхвозбуждения, которое граничит с экстазом. Человек, до такой степени погруженный в себя, если еще и не принадлежит богу, то не принадлежит уже и земле.

В течение нескольких часов доктор настойчиво изучал это мучительное единоборство воли с какой-то высшею силой; он пришел в ужас от этих неподвижно устремленных в одну точку глаз, он пришел в ужас от того, что сердце больного бьется все так же спокойно и ровно и ни один вздох не нарушает привычную тишину; иногда острота страдания – надежда врача.

Так прошла половина дня. Как человек смелый и твердый, доктор принял решение: он внезапно покинул свое убежище и, войдя в спальню Атоса, приблизился к постели больного. Атос, увидев его, не выразил ни малейшего удивления.

– Граф, простите меня, – сказал доктор, – но я вынужден упрекнуть вас, вы должны выслушать меня.

И он сел к изголовью Атоса, который с большим трудом превозмог свое состояние отрешенности от всего окружающего.

– В чем дело, доктор? – после минутного молчания спросил он.

– Дело в том, господин граф, что вы больны и не лечитесь.

– Я болен? – улыбнулся Атос.

– Лихорадка, истощение, слабость, увядание жизненных сил, господин граф.

– Слабость? Неужели? Но ведь я не встаю.

– Не хитрите, господин граф. Ведь вы добрый христианин?

– Полагаю, – сказал Атос.

– И вы бы не стали накладывать на себя руку?

– Никогда.

– Так вот, вы умираете… то, что вы делаете, – самоубийство; выздоравливайте, господин граф, выздоравливайте!

– От чего? Прежде найдите недуг. И никогда не чувствовал себя лучше, никогда небо не казалось мне столь прекрасным, никогда цветы не доставляли мне столько радости.

– Вас гложет какая-то тайная скорбь.

– Тайная? Нет, доктор: это отсутствие моего сына, и в этом моя болезнь, чего я отнюдь не скрываю.

– Граф, сын ваш жив и здоров; он крепок и стоек, и перед ним – будущее, открытое для людей его достоинств и его знатности: живите же для него.

– Но ведь я живу, доктор… О, будьте спокойны, – добавил Атос с грустной улыбкой, – я очень хорошо знаю, что Рауль жив, потому что пока он жив, жив и я.

– Что вы говорите?

– О, очень простую вещь. В настоящее время, доктор, я приостанавливаю в себе течение жизни. Бессмысленная, рассеянная, равнодушная жизнь, когда Рауля нет рядом со мной, была бы для меня непосильной задачей. Ведь вы не требуете от лампы, чтобы она загоралась сама собой, без поднесенного к ней огня; почему же в таком случае вы требуете, чтобы я жил в сутолоке и на виду? Я прозябаю, я готовлюсь, я ожидаю. Помните ли вы, доктор, солдат, равнодушно лежавших на берегу, солдат, которых мы с вами так часто видели в гаванях, где они ожидали отплытия? Наполовину на суше, наполовину на море, они с уложенными вещами, с напряженной душой пристально смотрели вперед и… ждали. Я умышленно повторяю все то же слово, потому что оно дает ясное представление о моем состоянии.
Лежа, как эти солдаты, я прислушиваюсь ко всем долетающим до меня звукам, я хочу быть готовым к отплытию по первому зову. Кто призовет меня? Бог или сын? Мои вещи уложены, душа ко всему подготовлена, я ожидаю знака… Я ожидаю, доктор, а ожидаю!

Доктор знал душевную силу Атоса, он знал и его телесную крепость; он с минуту подумал, решил, что слова будут излишни, а лекарства бессмысленны, и уехал, наказав слугам Атоса ни на мгновение не покидать их господина.

После отъезда доктора Атос не выразил ни гнева, ни даже досады на то, что его потревожили; он не потребовал и того, чтобы все приходящие письма вручались ему без промедления; он знал, что все, что могло бы доставить ему развлечение, было радостью и надеждой его слуг, которые заплатили бы своей кровью, лишь бы доставить ему хоть какое-нибудь удовольствие.

Сон больного стал поверхностным и тревожным. Пребывая все время в грезах, он лишь на несколько часов впадал в более глубокое забытье. Этот краткий покой давал забвение только телу, но утомлял душу, ибо Атос, пока странствовал его дух, жил раздвоенной жизнью. Однажды ночью ему пригрезилось, будто Рауль одевается у себя в палатке, чтобы идти в поход, возглавляемый лично герцогом де Бофором. Юноша был печален, он медленно застегивал панцирь, медленно надевал шпагу.

– Что с вами? – нежно спросил Рауля отец.

– Меня огорчила гибель Портоса, нашего доброго друга, – ответил Рауль, – я страдаю при мысли о вашем горе, которое вы переживаете вдали от меня.

Видение исчезло, и Атос пробудился от сна.

На заре один из лакеев вошел к своему господину и передал ему письмо из Испании.

«Рука Арамиса», – подумал граф.

– Портос умер! – вскричал он, бросив взгляд на первые строки. – О Рауль, Рауль, спасибо, спасибо тебе; ты исполняешь свое обещание, ты предупреждаешь меня!

Атос, обливаясь потом, лежа у себя на кровати, лишился сознания, и причиной этого было не что иное, как слабость."

Глава 54. Ангел смерти

На этом месте видение Атоса было прервано каким-то шумом. Кто-то рвался к нему в комнату и граф, с величайшим трудом вернувшись к действительности, различил голос внука.

- А я говорю, что я хочу пройти к графу де Ла Фер! - звонкий голос Робера прозвучал победой жизни у постели умирающего. - Мой дед не умрет, и не оставит меня одного, говорю я вам. И, если граф болен, старший здесь я! Вы все должны слушать, что я скажу: я буду тоже графом де Ла Фер!

Будущий наследник, не желая соблюдать почтительность, ворвался в спальню и замер, испугавшись увиденного.

Он давно не видел деда; с тех пор как Атос слег, мальчика не пускали к графу, охраняя покой больного. Какое-то время ребенок слушался кормилицу, потом характер дал себя знать. Упрямство и порывистость он явно унаследовал от своего деда, и сейчас вознамерился проявить их в полной мере. Но, попав в спальню, и увидев, как изменился горячо любимый дед, Робер испугался и сразу присмирел. Растеряно оглянувшись, он увидел рядом свою няню и ухватился за ее руку, ища у нее защиты от пугающей его картины.

Атос, в том состоянии, в котором он находился после своего ужасающего видения, вряд ли был в состоянии правильно реагировать на появление внука. Раздражение - вот что вызвало у него внезапное появление малыша; раздражение и досаду, что его оторвали от видения с сыном. Граф с трудом отвел взгляд от портрета Рауля, висевшего напротив его кровати, портрета, к которому обращался всякий раз его взор, едва он открывал глаза, и перевел его на Робера. Потом он сделал едва заметный знак, но няня поняла его и посадила присмиревшего мальчика у изголовья. Несколько минут молчания понадобилось графу, чтобы овладеть собой и своим голосом: он побоялся, что ребенок не расслышит его слов.

- Робер, вы пришли навестить меня? Только зачем было так шуметь?

- Меня не пускали к вам, господин граф. Скажите нашим слугам, что меня тоже должны слушаться, - заявил будущий наследник.

Атос, окончательно очнувшись, внимательно всмотрелся в юное создание, так уверенно настаивающее на своих правах. Странная улыбка скользнула по губам графа.

- Вам, сударь, еще рановато отдавать приказания в этом доме. Пока, в отсутствии вашего отца, здесь отдаю приказания только я.

- Но мне сказали, что вы больны, и я подумал, что теперь это должен делать я, - настаивал на своем Робер.

- Запомните хорошенько, друг мой, что пока я жив, а я еще, надеюсь, поживу ради вас, в этом доме все (и вы в том числе), будут исполнять то, что прикажу я. Кроме всего прочего, Робер, надо знать, что и кому приказывать. - Атос осторожно взял внука за руку. - Вы меня поняли, мой милый?
Мальчик кивнул головой.

- Я буду вас слушаться, господин граф, - он неожиданно обвил руками шею графа, и ткнулся носом в его щеку. - Колючий! - звонко рассмеялся малыш.

Это замечание заставило Атоса окончательно взять себя в руки. Он позволил себе непростительную слабость, стал игрушкой собственных дурных мыслей и горестных раздумий об ушедшем. Он позволил себе забыть, что рядом с ним маленькое существо, у которого не осталось никого, кроме деда. Мальчик слишком долго находился в доме бабки, госпожи де Сен-Реми, которая забрала мальчика на время его болезни, и не спешила вернуть в Бражелон под предлогом того, что в доме некому заниматься ребенком, и его воспитание стало развлечением для слуг. Но как только она узнала, что граф де Ла Фер вернулся, Робер тут же переехал в замок Бражелон. Первые дни, пока Атос еще ощущал в себе силы, он пару часов посвящал внуку, отстранено отмечая про себя, что Робер очень изменился. Видеть заносчивость в маленьком ребенке для графа было неприятно, и это, несомненно, было результатом влияния бабки. Пару раз он делал замечания внуку, но мальчик не принял их всерьез. Когда же граф слег окончательно, слугам стало не до Робера.
Привыкшие за много лет службы в замке к четкости и распорядительности хозяев, они все чаще задавались вопросом, что будет с ними, если власть перейдет к малолетнему наследнику. Кто станет опекуном, и каково им будет при новом хозяине? Все эти толки и мысли не способствовали воспитанию мальчика.

Атос приходил в себя с трудом. Отсутствие Рауля, мысли о Портосе, не прибавляли ему сил. Но он с прежним упорством заставлял себя вставать с рассветом, завтракать вместе с Робером в столовой, где стол по его приказу накрывали на троих, словно Рауль вот-вот должен был зайти в дверь. Потом они гуляли по аллее, и Робер засыпал графа вопросами, как это когда-то делал и Рауль.

За месяц, прошедший после отъезда виконта, пришло только одно письмо, хотя Атос писал ему ежедневно, а потом все эти письма раз в неделю отправлялись с почтой в Африку. Атос утешал себя тем, что у виконта нет времени вдаваться в подробности, и раз он молчит, значит все в порядке. Пришло пару строк и от Гримо: верный слуга писал, что Рауль здоров и невредим, беспокоится, как отец перенес смерть друга и очень скучает. Это Атос и сам ощутил в письме сына, но он почувствовал и еще кое-что: безнадежность и смертную тоску. Сын не излечился.

Время теперь не летело: оно ползло для графа. Чем бы он не пытался занять себя, мысли его неизменно возвращались к сыну и друзьям. Эта боль точила его изо дня в день, и пришел момент, когда окружающие поняли, что всякая борьба с собой стала для графа де Ла Фер бессмысленна. Возможно, где-то глубоко в душе, Атос жалел, что Робер тогда вернул его своим появлением из видения, которое обещало стать вечным сном. По ту сторону бытия Атоса уже давно ждал Портос, и не известно, сколько ему самому тянуть эту тягостную лямку пребывания на земле. Атос теперь часто думал о Боге. В один из дней, когда у него еще оставались силы, он исповедался в последний раз и теперь ощущал себя полностью подготовленным к дороге, на которой любую земную тварь ждет боль, страх и предсмертная мука.

В один из летних погожих дней, когда жара еще не истомила природу, граф де Ла Фер, измученный тем полубредом-полуявью, которые посещали его с завидным постоянством каждую ночь, был разбужен шумом, донесшимся от ворот. Вслед за тем послышался топот лошади, скакавшей вдоль по аллее, что вела к дому; топот затих, и до комнаты, в которой граф находился во власти грез, долетели необычно громкие и оживленные восклицания.

                ***

"Атос не тронулся с места; он с трудом повернул голову к двери, чтобы отчетливей слышать, что происходит снаружи. Кто-то тяжело поднялся на крыльцо. Лошадь, с которой только что спрыгнул всадник, повели в конюшню.

Шаги, медленно приближавшиеся к спальне Атоса, сопровождались какими-то вздохами.

Отворилась дверь, и Атос, повернувшись на звук открываемой двери, едва слышно спросил:

– Это африканская почта, не так ли?

– Нет, господин граф, – произнес голос, заставивший вздрогнуть Атоса.

– Гримо! – прошептал он. И холодный пот хлынул по его впалым щекам.

На пороге показался Гримо. Это был уж не прежний Гримо, молодой своим мужеством и своей преданностью, а тот Гримо, который первым прыгнул в баркас, поданный к пристани, чтобы отвезти Рауля на королевский корабль.

Это был суровый и бледный старик, в покрытой пылью одежде, с редкими побелевшими волосами. Он дрожал, прислонившись к косяку двери, и едва устоял на ногах, увидев издали, в мерцающем свете лампы, лицо своего господина.

Эти два человека, столько лет прожившие вместе, привыкшие понимать друг друга с одного взгляда, умели скупо выражать свои мысли, умели безмолвно высказывать многое; эти два старых солдата, соратника, в равной мере благородные, хотя неравные по происхождению и положению, оцепенели, взглянув друг на друга. В мгновение ока они прочитали друг у друга в глубине сердца.

На лице Гримо застыла печать скорби, ставшая для него привычной. Теперь он так же разучился улыбаться, как некогда – говорить.

Атос тотчас же понял, что именно выражает лицо этого старого преданного слуги; тем же тоном, каким он во сне говорил с Раулем, он спросил:

– Гримо, Рауль умер?

За спиною Гримо столпились другие слуги; они жадно ловили каждое слово, не сводя глаз с постели больного. Все они слышали этот страшный вопрос, за которым последовало тягостное молчание.

– Да! – ответил старик, выдавливая из себя этот единственный слог и сопровождая его глухим вздохом.

Послышались жалобные стенания слуг; комната наполнилась молитвами и сдержанным плачем. А умирающий отец между тем отыскивал глазами портрет своего умершего сына. Для Атоса это было как бы возвращением к прерванным грезам.

Без стона, не пролив ни единой слезы, терпеливый, полный смирения, точно святой мученик, поднял он глаза к небу, чтобы еще раз увидеть возносящуюся над горами Джиджелли столь дорогую для него тень, с которою он расстался в тот момент, когда прибыл Гримо. Глядя упорно вверх, он снова, несомненно, возвратился к своему видению; он, несомненно, прошел весь тот путь, по которому его вело это страшное и вместе с тем столь сладостное видение, потому что, когда он на минуту открыл закрывшиеся было глаза, на лице его светилась улыбка; он только что увидел Рауля, ответившего ему такой же улыбкою.

Сложив на груди руки, повернувшись лицом к окну, овеваемый ночною прохладой, приносившей к его изголовью ароматы цветов и леса, Атос погрузился, чтобы больше не возвращаться к действительности, в созерцание того рая, который никогда не предстает взору живых. Атоса вела чистая и светлая душа его сына. И на том суровом пути, по которому души возвращаются на небо, все было для этого праведника благоуханной и сладостной мелодией.

После часа такого экстаза он с трудом приподнял свои бледные как воск, худые руки. Улыбка не покидала его лица, и он прошептал тихо, так тихо, что их едва можно было расслышать, два слова, обращенные к богу или Раулю:

– Я иду.

После этого его руки медленно опустились на постель. Смерть была милостива и ласкова к этому благородному человеку. Она избавила его от мучений агонии, от последних конвульсий; отворив благосклонной рукой двери вечности, она пропустила в них эту великую душу, достойную и в ее глазах глубочайшего уважения.

Даже уснув навеки, Атос сохранил спокойную и искреннюю улыбку, которая так украшала его при жизни и с которой он дошел до самой могилы.
Спокойствие его черт и безмятежность кончины заставили его слуг еще довольно долгое время надеяться, что хотя он в забытьи, но тем не менее жив.

Люди графа хотели увести с собою Гримо, который издали не сводил глаз со своего господина, с его лица, покрывшегося мертвенной бледностью; он боялся приблизиться к графу, опасаясь в благочестивом страхе принести ему дыхание смерти. И хотя он валился с ног от усталости, он все же отказался уйти и сел на пороге, охраняя своего господина, словно бдительный часовой. Оп ревностно подстерегал его первый взгляд, если он очнется от сна, или последний вздох, если ему суждено умереть.

В доме все стихло: каждый берег сон своего господина. Прислушавшись, Гримо обнаружил, что граф больше не дышит. Он приподнялся со своего места и стал смотреть, не вздрогнет ли тело Атоса. Ничего, ни малейших признаков жизни. Его охватил ужас; он вскочил на ноги и в то же мгновение услышал шаги на лестнице; звон шпор, задеваемых шпагой, воинственный, привычный для его слуха звук, остановил его, когда он собрался уже направиться к постели Атоса. Голос, еще более звонкий, чем голоса меди и стали, раздался в трех шагах от него.

– Атос! Атос! Друг мой! – звал этот взволнованный голос, в котором слышались слезы.

– Господин Д'Артаньян! – пролепетал Гримо.

– Где он? – спросил мушкетер.

Гримо схватил его руку своими костлявыми пальцами и указал на постель; на белой подушке своей свинцово-серою бледностью, какая бывает лишь у покойников, выделялось лицо навеки уснувшего графа.

Д'Артаньян не выразил своего горя ни рыданьями, ни стонами; он тяжело дышал, ему не хватало воздуха. Вздрагивая, стараясь ступать бесшумно, с невыразимою болью в сердце он да носках подошел к постели Атоса. Он приложил к его груди ухо, он приблизил к его рту лицо. Сердце было безмолвно, дыхания не было. Д'Артаньян отшатнулся.

Гримо, напряженно следивший за ним глазами, Гримо, которому каждое движение д'Артаньяна говорило так много, робко подошел к постели покойного, склонился над нею и приложился губами к простыне, покрывавшей окоченевшие ноги его господина. Из покрасневших глаз верного слуги скатились крупные слезы.

Д'Артаньян, прожив жизнь, полную потрясений, не видел никогда ничего трогательнее отчаяния этого старика, безмолвно плакавшего, склонившись над мертвым.

Капитан неподвижно смотрел на этого улыбающегося покойника, который, казалось, и сейчас еще продолжает думать о том, чтобы даже по ту сторону жизни ласково принять своего друга, того, кого он после Рауля любил больше всего да свете. Как бы в ответ на это последнее проявление гостеприимства, Д'Артаньян закрыл ему дрожащей рукой глаза и поцеловал его в лоб.

Затем он сел у изголовья его кровати, не испытывая ни малейшего страха перед покойником: тридцать пять лет продолжалась их дружба, и на протяжении всего этого времени Д'Артаньян не видел с его стороны ничего, кроме нежности и искреннего благожелательства. И капитан с жадностью погрузился в воспоминания, которые волной нахлынули на него, – одни безмятежные, полные очарования, как улыбка на благородном лице покинутого графа, другие мрачные, унылые и холодные, как его глаза, закрывшиеся навеки.

Внезапно поток горестных переживаний, с каждой минутой нараставший в его сердце, захлестнул его. Не в силах совладать со своим волнением, он поднялся на ноги и, принудив себя выйти из комнаты, где застал мертвым того, кому нес весть о смерти Портоса, он разразился такими душераздирающими рыданиями, что слуги, которые, казалось, только и ждали этого взрыва долго сдерживаемого горя, ответили на него плачем и причитаниями, а собаки – жалобным воем.

Один лишь Гримо был по-прежнему нем.
Даже в бесконечном отчаянии он боялся осквернить своим голосом смерть, боялся потревожить сон своего господина, чего он никогда не делал при его жизни. Кроме того, Атос приучил его обходиться без слов.

На рассвете Д'Артаньян, всю ночь меривший шагами залу нижнего этажа, кусая, чтобы заглушить вздохи, свои сжатые в кулак руки, еще раз поднялся в спальню Атоса и, дождавшись, когда Гримо повернул голову в его сторону, сделал ему знак выйти за ним, что верный слуга и исполнил бесшумно, как тень. Дойдя до прихожей, он взял за руку старика и сказал:

– Гримо, я видел, как умер отец; теперь расскажи, как умер сын.

Гримо вытащил из-за пазухи толстый пакет, на котором было написано имя Атоса. Узнав руку герцога до Бофора, капитан сломал печать и при первом голубоватом свете занимающегося дня, шагая взад и вперед по обсаженной старыми липами тенистой аллее, на которой еще виднелись оставленные покойным графом, бродившим здесь, следы, углубился в чтение содержавшегося в пакете письма."

Глава 56. Луиза

"Коленопреклоненная женщина молилась у холмика с еще влажной землей.

Д'Артаньян остановился на пороге часовни, чтобы не помешать этой женщине и постараться увидеть, кто же эта преданная подруга, исполняющая с таким благоговением и усердием священный долг дружбы.

Незнакомка закрывала лицо руками, белыми как алебастр. По скромной простоте ее платья можно было угадать женщину благородного происхождения. В отдалении дорожная карета и несколько слуг верхами ожидали эту неизвестную даму. Д'Артаньян не мог понять, кто она и почему здесь. Она продолжала молиться все так же истово и часто проводила платком по лицу.

Д'Артаньян догадался, что она плачет.
Он видел, как она ударила себя в грудь с безжалостным сокрушением верующей христианки. Он слышал, как она несколько раз повторяла все те же слова, этот крик ее наболевшего сердца: «О, прости меня! О, прости!»

И так как она, казалось, вся отдалась печали и была в полуобмороке, д'Артаньян, тронутый этими проявлениями любви к его покойным друзьям, этой неутешностью горя, сделал несколько шагов, отделявших его от могилы, чтобы прервать это мрачное покаяние, эту горестную речь, обращенную к мертвым.

Песок заскрипел у него под ногами, и незнакомка подняла голову; д'Артаньян увидел ее хорошо знакомое, залитое слезами лицо. Это была мадемуазель де Лавальер.

– Господин д'Артаньян! – прошептала она.

– Вы! – мрачно произнес капитан. – Вы здесь?
– Сударь! – сказала она, содрогаясь от рыданий.

– Ибо вы, – продолжал беспощадный друг умерших, – это вы свели в могилу двух этих людей.

– О, пощадите меня!

– Да убережет меня бог, сударыня, оскорблять женщину или заставлять ее незаслуженно плакать; но я все же должен сказать, что на могиле жертв не место убийце.
Она с мольбой сложила руки:

– Я знаю, что причина смерти виконта де Бражелона – я!

– А, так вы это знаете?

– Весть о ней пришла ко двору вчера вечером. Этой ночью я за два часа проехала сорок лье; я летела сюда, чтобы повидать графа и молить его о прощении, – я не знала, что и он тоже умер, – я летела сюда, чтобы на могиле Рауля молить бога послать на меня все заслуженные мною несчастья, все, за исключением одного. Теперь я знаю, что смерть сына убила отца, и я должна упрекать себя в двух преступлениях; я заслуживаю двойной кары господней.

– Я вам повторю, сударыня, – проговорил д'Артаньян, – то, что мне сказал в Антибе господин де Бражелон – он тогда уже жаждал смерти: «Если тщеславие и кокетство увлекли ее на пагубный путь, я прощаю ей, презирая ее. Если она пала, побуждаемая любовью, я тоже прощаю ее и клянусь, что никто никогда не мог бы полюбить ее так, как любил ее я».

– Вы знаете, – перебила Луиза, – что ради своей любви я готовилась принести в жертву себя самое; вы знаете, как я страдала, когда вы меня встретили потерянной, несчастной, покинутой. И вот, я никогда не страдала так сильно, как сегодня, потому что тогда я надеялась, я желала, а сегодня мне нечего больше желать; потому что этот умерший унес всю мою радость вместе с собой в могилу; потому что я не смею больше любить без раскаяния и потому что я чувствую, что тот, кого я люблю (о, это закон!), отплатит мне мукой за муки, которые я причинила другому, Д'Артаньян ничего не ответил, он слишком хорошо знал, что в этом она бесспорно права.

– Умоляю вас, господин д'Артаньян, не осуждайте меня. Я как ветвь, оторвавшаяся от родного ствола; меня больше ничто не удерживает, и меня влечет, сама не знаю куда, какой-то поток. Я люблю безумно, я люблю так, что кощунственно говорю об этом над этим священным для меня прахом, и я не краснею и не раскаиваюсь. Эта любовь – религия для меня. Но так как спустя некоторое время вы увидите меня одинокой, забытой, отвергнутой, так как вы увидите меня наказанной за все то, за что вы вправе винить меня, – пощадите меня в моем мимолетном счастье, оставьте мне его еще на несколько дней, еще на несколько быстротечных минут. Может быть, его нет уже и сейчас, когда я о нем говорю. Боже мой! Быть может, это двойное убийство уже искуплено мной!

Она еще говорила, как вдруг капитан услыхал голоса и топот копыт.
Офицер короля, г-н де Сент-Эньян, исполняя поручение своего повелителя, которого, как он сообщил, мучили ревность и беспокойство, приехал за Лавальер.

Д'Артаньян, наполовину скрытый каштановым деревом, которое осеняло своей тенью обе могилы, остался но замеченным де Сент-Эньяном. Луиза поблагодарила посланца и жестом попросила его удалиться. Он вышел за пределы ограды.

– Вы видите, – с горечью обратился к Луизе капитан, – вы видите, ваше счастье все еще продолжается.

Молодая женщина поднялась с торжественным видом.

– Придет день, – сказала она, – когда вы раскаетесь в том, что так дурно думали обо мне. В этот день, сударь, я буду молить бога не помнить о том, что вы были несправедливы ко мне. Я буду так горько страдать, что вы первый пожалеете меня за мои муки. Не упрекайте меня, господин д'Артаньян, за мое хрупкое счастье; оно стоит мне слишком дорого, и я еще не выплатила всего, что должна уплатить за него.

С этими словами она снова – трепетная, с глубоким чувством – преклонила колени.

– Прости в последний раз, прости, мой супруг! Я порвала нашу цепь: мы оба обречены на смерть от печали. Ты ушел первый, не бойся, я последую за тобой. Видишь, я не труслива, я пришла попрощаться с тобой.

Господь мне свидетель, Рауль, что если бы потребовалось отдать мою жизнь, чтобы спасти твою, я б, но колеблясь, отдала ее. Но я не могла бы пожертвовать своею любовью. Еще раз прости!

Она отломила ветку и воткнула ее в землю, потом вытерла залитые слезами глаза, поклонилась д'Артаньяну и удалилась.

Капитан посмотрел вслед уезжающим всадникам и каретам и, скрестив на груди руки, тяжело дыша, произнес:

– Когда же придет моя очередь отправиться в дальнее странствие? Что остается человеку после молодости, после любви, после славы, дружбы, силы, богатства?.. Остается морская пучина, в которой спит Портос, а он обладал всем тем, что я перечислил; и дерн, под которым покоятся Атос и Рауль, которые владели, сверх того, и многим другим.

На мгновение он поник, взгляд его затуманился; он предавался раздумью; затем, выпрямившись, он обратился к себе самому:

– Все же пока надо шагать вперед и вперед. Когда придет время, бог мне скажет об этом, как говорит всем другим.

Концами пальцев он коснулся земли, уже влажной от вечерней росы, перекрестился и один, навеки один, направился по дороге в Париж."

Глава 58. Смерть д"Артаньяна

"В противоположность тому, что обычно наблюдается в политике или морали, все честно сдержали свои обещания. Король вернул графа де Гиша и изгнал шевалье де Лоррена; это настолько расстроило принца, что он заболел от огорчения.

Принцесса Генриетта уехала в Лондон и приложила столько усилий, чтобы убедить своего брата Карла II слушаться политических советов мадемуазель де Керуаль, что союз между Францией и Англией был подписан и английские корабли, имея с собой балласт в виде нескольких миллионов французского золота, провели ожесточенную кампанию против голландского флота.

Карл II обещал мадемуазель де Керуаль, что за добрые советы, которые были преподаны ею, он отблагодарит ее каким-нибудь скромным знаком признательности; он сдержал свое обещание и сделал ее герцогинею Портсмутской.

Кольбер обещал королю корабли, снаряжение и победы. И он, как известно, сдержал обещание. Наконец, Арамис, на обещания которого меньше всего можно было рассчитывать, написал Кольберу по поводу переговоров в Мадриде, взятых им на себя, нижеследующее письмо:

«Господин Кольбер.

Направляю к вам преподобного отца д'Олива, временного генерала ордена Иисуса, моего предполагаемого преемника.

Преподобный отец объяснит вам, г-н Кольбер, что я сохраняю за собой управление всеми делами ордена, касающимися Франции и Испании, но не хочу сохранять титул генерала ордена, так как это бросило бы слишком много света на ход переговоров, которые поручены мне его католическим величеством королем Испании. Я снова приму этот титул по повелению его величества короля, когда предпринятые мною труды, в согласии с вами, к вящей славе господа и его церкви, будут доведены до благополучного завершения.

Преподобный отец д'Олива уведомит вас также и о согласии его величества на подписание договора, гарантирующего нейтралитет Испании в случае войны между Францией и Голландией. Это соглашение сохранит свою силу даже при том, что Англия вместо активных действий ограничится нейтралитетом.

Что касается Португалии, о которой мы с вами беседовали, то могу вас заверить, сударь, что она сделает все от нее зависящее, дабы оказать христианнейшему королю посильную помощь в предстоящей войне.

Прошу вас, г-н Кольбер, дарить мне и впредь ваше дружеское расположение, а также верить в мою глубокую преданность, равно как повергнуть к стопам его христианнейшего величества мое безграничное уважение.

Герцог д'Аламеда».

Таким образом, и Арамис исполнил больше, чем обещал. Нам остается узнать, сдержали ли свое слово король, Кольбер и Д'Артаньян.

Весной, как предсказал Кольбер д'Артаньяну, начались военные действия и на суше. За армией в безупречном порядке следовал двор Людовика XIV.

Верхом, окруженный каретами с дамами и придворными кавалерами, Людовик вел на это кровавое празднество избранных своего королевства.

Офицеры этой армии не слышали, правда, другой музыки, кроме грохота голландской крепостной артиллерии, но для многих, нашедших на этой войне почести, чины, богатство или смерть, и этого было вполне достаточно.

Д'Артаньян выступил во главе корпуса в двенадцать тысяч человек кавалерии и пехоты, получив приказ овладеть различными крепостями, являвшимися узлами стратегического сплетения, называемого Фрисладдией.

Никогда еще армия не отправлялась в поход, имея во главе столь заботливого военачальника. Офицеры знали, что генерал, не менее осторожный и хитрый, чем храбрый, не пожертвует без крайней необходимости ни одним человеком, ни пядью земли. У него были старые военные привычки: жить за счет вражеской страны, держать солдат в веселье, а врага – в горести.

Д'Артаньян считал делом чести показать себя мастером в своем ремесле.

Никогда не видали более удачно задуманных битв, более подготовленных и своевременно нанесенных ударов, более умелого использования ошибок, допущенных осажденными. За месяц армия д'Артаньяна взяла двенадцать крепостей.

Он осаждал тринадцатую, и она держалась уже в течение пяти дней. Д'Артаньян велел вырыть траншею, делая вид, что ему и в голову не приходит, будто его люди могут уставать. Землекопы и рабочие в армии этого человека были энергичные, смышленые и старательные, потому что он относился к ним как к солдатам, умел делать их работу почетной и оберегал их от опасности. Надо было видеть, с каким рвением они переворачивали болотистую почву Голландии. Солдаты острили, что груды торфа и глины тают у них на глазах, как масло на сковородках голландских хозяек.

Д'Артаньян послал курьера к королю с сообщением о последних успехах; это улучшило хорошее настроение короля и усилило в нем желание развлекать дам. Победы д'Артаньяна придавали столько величия королю, что г-жа де Монтеспан называла его теперь Людовиком Непобедимым.

Таким образом, мадемуазель де Лавальер, называвшая его только Людовиком Победоносным, в немалой мере утратила благосклонность его величества. К тому же у нее нередко бывали заплаканные глаза, а для непобедимого нет ничего более неприятного, чем любовница, которая плачет, когда все кругом улыбается. Звезда мадемуазель де Лавальер закатывалась, застилаемая тучами и слезами.

Но веселость г-жи де Монтеспан возрастала с каждым новым успехом, и это утешало Людовика во всех неприятностях и невзгодах. И всем этим король был обязан д'Артаньяну, и никому больше.
Его величеству было угодно признать эти заслуги, и он написал Кольберу:

«Господин Кольбер, нам следует выполнить обещание, данное г-ну д'Артаньяну от моего имени; свои обещания он неукоснительно выполняет. Все, что потребуется для этого, вы получите в надлежащее время.

Людовик».

Во исполнение королевской воли Кольбер, задержавший у себя офицера, присланного к нему д'Артаньяном, вручил этому офицеру письмо для его генерала и небольшой инкрустированный золотом ларчик черного дерева, который был не слишком объемист, но весил, очевидно, немало, поскольку посланному дали пять человек охраны, чтобы помочь отвезти его. Эти люди добрались до осаждаемой д'Артаньяном крепости лишь перед самым восходом солнца и тотчас же отправились к генералу.

Им сказали, что вчера вечером комендантом неприятельской крепости, человеком на редкость упорным, была произведена вылазка, во время которой осаждаемые засыпали земляные работы французов, убили семьдесят семь человек и начали заделывать брешь в крепостной стене, и Д'Артаньян, раздосадованный этой их дерзостью, вышел с девятью ротами гренадеров, чтобы исправить причиненные врагом повреждения.

Посланному Кольбера было ведено разыскать д'Артаньяна в любой час дня и ночи, где бы тот ни был Итак, сопровождаемый своею охраной, офицер верхом поехал к траншеям.

Всадники увидели д'Артаньяна на открытом со всех сторон месте; он был в шляпе с золотым галуном, в мундире с расшитыми золотом обшлагами, со своей длинной тростью в руках. Он покусывал седой ус и время от времени левой рукой стряхивал с себя пыль, которая сыпалась на него, когда падавшие поблизости ядра взрывали землю.

Под этим смертоносным огнем, среди нестерпимого воя и свиста офицеры неутомимо работали киркой и лопатой, тогда как солдаты возили тачки с землей и укладывали фашины. На глазах росли высокие насыпи, прикрывавшие собою траншеи.

К трем часам все повреждения были исправлены. Д'Артаньян стал мягче с окружающими его людьми. И он совсем успокоился, когда к нему, почтительно обнажив голову, подошел начальник саперов и доложил, что траншея стала снова пригодной для размещения в ней солдат. Едва этот человек кончил докладывать, как ядром ему оторвало ногу, и он упал на руки д'Артаньяна. Генерал поднял своего солдата и спокойно, стараясь ободрить ласкою раненого, отнес его в траншею. Это произошло на виду у всей армии, и солдаты приветствовали своего командира шумными аплодисментами.

С этого мгновения воодушевление, царившее в армии д'Артаньяна, превратилось в неудержимый порыв: две роты по собственному почину бросились к неприятельским аванпостам и мгновенно смяли противника. Когда их товарищи, удерживаемые с большим трудом генералом, увидели этих солдат на крепостных бастионах, они также устремились вперед, и вскоре начался ожесточеннейший штурм контрэскарпа, который был ключом ко всей крепости.

Д'Артаньян понял, что у него остается лишь один способ остановить свою армию – это дать ей возможность захватить крепость. Он бросил все свои силы на два пролома в стене, заделкой которых в это время были заняты осаждаемые. Удар солдат д'Артаньяна был страшен. Восемнадцать рот приняло в нем участие, и сам генерал сопровождал их на расстоянии в половину пушечного выстрела от крепостных стен, чтобы поддержать их штурм своими резервами.

Отчетливо были слышны крики голландцев, истребляемых среди укреплений гренадерами д'Артаньяна. Осажденные отчаянно сопротивлялись; комендант отстаивал каждую пядь занятой им позиции. Д'Артаньян, чтобы положить конец сопротивлению неприятеля и заставить его прекратить стрельбу, бросил на крепость еще одну колонну штурмующих; она пробила брешь в воротах, и вскоре на укреплениях, в языках пламени, показались беспорядочно бегущие осажденные, преследуемые сломившими их сопротивление осаждающими.
Именно в этот момент генерал, обрадованный успехом, услышал рядом с собой чей-то голос:

– Сударь, от господина Кольбера.

Он взломал печать на письме, в котором содержались следующие слова:

«Господин Д'Артаньян, король поручает мне уведомить вас, что, принимая во внимание вашу безупречную службу и честь, которую вы доставляете его армии, он назначает вас маршалом Франции.

Король, сударь, выражает свое восхищение победами, которые вы одержали. Он приказывает завершить начатую вами осаду благополучно для вас и с успехом для его дела».

Д'Артаньян стоял с разгоряченным лицом и сияющим взглядом. Он поднял глаза, чтобы следить за продвижением своих войск, бившихся на крепостных стенах среди вихрей огня и дыма.

– С этим покончено, город капитулирует через какие-нибудь четверть часа, – сказал он посланному Кольбера и принялся дочитывать полученное письмо.

«Ларчик, который вам будет вручен, – мой личный подарок. Вы не станете, надеюсь, сердиться, узнав, что, пока вы, воины, защищаете своей шпагой короля, я побуждаю мирное ремесло создавать достойные вас знаки нашей признательности.

Препоручаю себя вашей дружбе, г-н маршал, и умоляю вас верить в искренность моих чувств.

Кольбер».

Д'Артаньян, задыхаясь от радости, сделал знак посланному Кольбера; тот подошел, держа ларчик в руках. Но когда маршал собрался уже посмотреть на его содержимое, со стороны укреплений послышался оглушительный взрыв и отвлек внимание д'Артаньяна.

– Странно, – проговорил он, – странно, я до сих пор не вижу на стенах белого знамени и не слышу сигнала, оповещающего о сдаче.

И он бросил на крепость еще три сотни свежих солдат, которых повел в бой полный решимости офицер, получивший приказ пробить в крепостной стене еще одну брешь. Затем, несколько успокоившись, он снова повернулся к посланному Кольбера; тот все так же стоял возле него с ларчиком наготове.

Д'Артаньян протянул уже руку, чтобы открыть его, как вдруг неприятельское ядро выбило ларчик из рук офицера и, ударив в грудь д'Артаньяна, опрокинуло генерала на ближний бугор. Маршальский жезл, вывалившись сквозь разбитую стенку ларчика, упал на землю и покатился к обессилевшей руке маршала.

Д'Артаньян попытался схватить его. Окружающие надеялись, что хотя ядро и отбросило маршала, но он, по крайней мере, не ранен. Надежда эта, однако, не оправдалась; в кучке перепуганных офицеров послышались тревожные возгласы: маршал был весь в крови; смертельная бледность медленно покрывала его благородное, мужественное лицо.

Поддерживаемый руками, со всех сторон тянувшимися к нему, он смог обратить свой взгляд в сторону крепости и различить на главном ее бастионе белое королевское знамя; его слух, уже не способный воспринимать шумы жизни, уловил тем не менее едва слышную барабанную дробь, возвещавшую о победе.

Тогда, сжимая в холодеющей руке маршальский жезл с вышитыми на нем золотыми лилиями, он опустил глаза, ибо у него не было больше сил смотреть в небо, и упал, бормоча странные, неведомые слова, показавшиеся удивленным солдатам какою-то кабалистикой, слова, которые когда-то обозначали столь многое и которых теперь, кроме этого умирающего, никто больше не понимал:

– Атос, Портос, до скорой встречи. Арамис, прощай навсегда!

От четырех отважных людей, историю которых мы рассказали, остался лишь прах; души их призвал к себе бог."

Глава 60. Робер

Робер совсем не помнил матери. В памяти не осталось даже ее образа, а в Бражелоне не было ни одного ее портрета. Зато портретов деда было целых два: в молодости, и в старости. Только потом он понял, что молодой - это портрет его отца.

Роберу не было и шести лет, когда отец и дед умерли: он долго думал, что в один день и только потом, когда он подрос, герцог рассказал ему, как все было. После смерти родителей мальчика вместе с няней отправили в Испанию. Старый слуга деда отказался ехать с ними: сказал, что хочет умереть там, где умер его господин.

Дорогу в Испанию Робер де Ла Фер, де Бражелон, сьер де Брасье, барон де Пьерфон запомнил. Во Франции уже была осень, по утрам подмораживало, а в Испании было тепло, даже жарко. Он с любопытством смотрел по сторонам: вокруг простирались горы, так не похожие на равнинный Орлеаннэ, где он провел почти всю свою короткую жизнь.

В Мадриде их встретили в герцогском дворце, дали время устроиться, вымыться с дороги. Робера уложили спать не смотря на его протест, а когда он проснулся, он увидел у своего изголовья старого господина с пронзительными черными глазами. Старик был совсем седой, а глаза у него были живые, блестящие, как у мальчишки. Брови и ресницы остались черными и это делало его взгляд молодым.

- Ну, здравствуйте, граф! - без тени улыбки, как к взрослому, обратился к Роберу незнакомый господин. - Рад вас видеть в добром здравии. Мне уже доложили, что вы добрались благополучно. Мое имя — герцог д'Аламеда. Вы можете говорить мне — отец Рене. С этого дня я отвечаю за вас и ваше будущее. Ваш покойный дед просил меня стать вашим опекуном и наставником, а просьба графа для меня священна.

- Вы знали моего деда? А моего отца и маму? - Робер уселся на кровати и с интересом, без тени смущения, разглядывал герцога.

- С вашей матерью я был незнаком, - чуть помедлив ответил отец Рене. - А вот вашего отца я знал с самого его рождения.
- Он улыбнулся, вспоминая что-то.

- А мой дед?

- О, с вашим дедом мы дружили еще совсем молодыми. Я вам потом расскажу: у нас будет много времени впереди, мой мальчик. - герцог протянул чуть дрожащую руку и погладил Робера по темно-русым локонам.

«У Атоса и Рауля локоны были черными» - пронеслось в голове герцога.

                ***

Робер оказался очень непосредственным мальчиком. И достаточно избалованным. Слово «нет» было для него непереносимым. Арамиса это поразило: он знал строгость Атоса и удивлялся, что граф не занялся вопросами воспитания внука. Потом он вспомнил, что у Атоса просто не было возможностью заниматься мальчиком как положено. Судьба не дала ему на это ни времени, ни сил. Арамис поражался, как смог граф угадать, что из всех четверых именно он сумеет найти в себе силы заниматься шестилетним наследником. Мальчик был очень богат, но все его владения были во Франции. Арамис сделал все, от него зависящее, чтобы наследство Робера не попало в руки французского короля. Поместья де Брасье и де Пьерфон были завещаны Раулю Портосом, а после их смерти единственным наследником остался Робер. С Бражелоном и Ла Фером все было просто. Единственное, что не смог оставить за Робером Арамис — это крохотный Валлон, который Людовик не преминул вернуть в казну.

Строгие обычаи испанского двора, где Робера представили как графа де Ла Фер, внука испанского гранда и рыцаря Золотого руна, открыли перед мальчиком двери знатнейших домов, но Арамис не спешил его вводить в высшие сферы: Робер был еще мал. И была еще одна причина, серьезно беспокоившая прелата: мать мальчика. Утратившая королевский фавор, Луиза влачила незавидное существование рядом со своей бывшей подругой, блиставшей в роли новой любовницы Людовика. Сплетни об этом достигли и испанского двора, а Робер вызвал бы интерес именно с этой точки зрения. Арамис же надеялся уберечь ребенка от этих разговоров, надеясь, что со временем это уже никого не будет интересовать.

Учителя, нанятые для воспитания юного графа, сообщали опекуну, что ребенок обладает не только незаурядными способностями: у него был взрывной темперамент, он легко переходил от слез к смеху, и эта неуравновешенность заставляла Арамиса всерьез задуматься о будущем Робера.

Отец Рене вспоминал себя: он с девяти лет воспитывался в семинарии, семьи он по-настоящему не знал. Ему было одиноко: он ни с кем особенно не дружил, его лучшим другом стал монастырский кот Базен. (Потом, когда его слугой стал Базен, Арамис часто ловил себя на кощунственном желании почесать его за ухом: человек Базен был очень похож на кота Базена: толстенький, важный и такой же лицемер).
Подумав, что Роберу тоже не помешает четвероногий друг, Арамис в один прекрасный день пришел к нему с корзинкой в руках.

Котенок был персидский. Когда-то кардинал Ришелье, большой поклонник кошек, первым завез во Францию персидских котов. Оттуда они уже распространились по Европе.

Пушистый подарок вызвал у Робера бурный восторг: до первой царапины. Мальчик разрыдался не от боли: от обиды. Пришлось ему долго объяснять, что кошки очень самолюбивы и тоже легко обижаются. Арамис сам себе поражался: откуда у него, сроду не имевшего никаких особых отношений с детьми(если не считать сказок, которые он писал для мальчиков герцогини де Лонгвиль), нашлись нужные слова и примеры. Мальчик уснул, обнимая своего нового друга, а герцог задумался, как ребенок одинок, и обижен на весь мир. С этого дня началась их дружба. Это была дружба двух одиночеств, мальчика и старика. Робер увидел в отце Рене свою защиту от мира взрослых. Его никто не обижал, его желания исполнялись, но он только в Арамисе ощущал участие и интерес. Ему было уже семь лет, его передали учителям и гувернеру, но первым и самым важным для него был герцог д'Аламеда.

- Отец Рене, вы мне обещали рассказать, как вы подружились с моим дедом! - Робер не забыл обещание Арамиса, и только ждал подходящего момента, чтобы выудить из него рассказ. Каким-то шестым чувством ребенок понял, что герцог сегодня расположен к воспоминаниям.

- Как я познакомился? - Рене мечтательно улыбнулся. - Я учился фехтовать, и каждый раз, выходя из фехтовальной залы, натыкался на одного мушкетера короля. Этот мушкетер был настоящий великан. Вокруг него всегда было много людей: он громко говорил, носил роскошные плащи из бархата, и привлекал громким веселым смехом. Он меня приметил, и, когда я, в очередной раз, проходил мимо, остановил приветственным жестом. В этот раз рядом с ним я увидел очень красивого мушкетера, по виду настоящего аристократа. Я был так поражен тем, что на нем мушкетерский плащ, что поневоле остановился и поклонился этим господам. Мы представились друг другу так, как это положено у дворян, и эти господа назвали мне свои имена. Имена эти, несомненно, были боевыми прозвищами, и мне тоже показалось возможным скрыть свое. Я назвался Арамисом. Так на всю жизнь мы остались друг для друга Атос, Портос и Арамис.

- Так моего деда звали Атос? - лукаво улыбнулся мальчик, показав, что кое-что он помнит.

- Да, Атос, дитя мое. А великана...

- Портос. Да, я помню.

- Вы помните? Каким образом, Робер?

- Мне дед рассказывал о своей жизни в мушкетерах. И был еще один друг.

- Да, был потом, через некоторое время, и еще один, с которым мы познакомились при интересных обстоятельствах.

- Когда у вас была с ним дуэль, да?

- Дуэли не было, а была драка с гвардейцами кардинала. Господин д'Артаньян спас вашего дедушку, который был до этого тяжело ранен. Наш Шарль был совсем мальчишкой тогда, - добавил Арамис, чувствуя, как слезы закипают на глазах. - Он был самым деятельным, самым сообразительным, честным и преданным другом.

- А Атос?

- Он был нашей совестью. Он был старшим среди нас, и во многом заменял нам отцов. Без его советов нам было бы очень плохо и одиноко в Париже. Он знал все на свете, а мы не были парижанами.

- А граф де Ла Фер разве был ?

- Он учился в Париже, он бывал при дворе постоянно. Ведь ваша прабабка была статс-дамой королевы Марии Медичи. Вы из очень древнего и знатного рода, Робер. - Тут Арамис счел возможным напомнить ребенку о его предках и об ответственности перед родом. - Вы никогда не должны забывать об этом.

- Как жаль, что вы не были знакомы с моей матушкой, - тяжело вздохнул мальчик.

- Не привелось, к моему сожалению. Я был очень занят в то время, - чуть нахмурился Арамис. О, да, он был действительно очень занят: он готовил свой неудавшийся заговор. Но он не намерен вспоминать о своей неудаче, как и не намерен думать об этой малышке Лавальер, которая принесла всем им столько горя. «Друзья, как же мне вас не хватает!» - Арамис, в который раз ощутил, как от невыплаканных слез сдавило горло.

                ***

Первые настоящие каникулы у Робера были, когда ему уже исполнилось восемь лет. Вместе с герцогом д'Аламеда, гувернером, и кучей слуг они отправились путешествовать по Испании. Робер уже неплохо держался в седле, и на равнинных и безопасных участках дороги ему разрешали прокатиться верхом на настоящей «взрослой» лошади. Свой опыт поездки с дедом, когда он едва не стал причиной несчастного случая, мальчик помнил отлично, как и слова Атоса о том, что лошадь — не игрушка. Свою резвую кобылку он сам кормил, чистил, учился надевать на нее уздечку, повторяя про себя, что должен понимать животных. Своего кота он понимал хорошо: у них установились очень трогательные отношения. И Муши и юный граф, в равной степени были самолюбивы и горды, но кот все же после ссор приходил извиняться первым. Он крутился вокруг хозяина, оплетал его своим пушистым тельцем, гладил по ногам роскошным хвостом.

С лошадью было сложнее, потому что рядом с ней мальчик ощущал себя особенно маленьким и хрупким. Он никогда не оставался с лошадью наедине: рядом всегда был кто-то из взрослых: конюх или гувернер, или учитель верховой езды.
Теперь, сидя верхом на гнедой лошадке, Робер ощущал себя почти взрослым; довершая его уверенный вид, на боку у него висела специально под его руку заказанная шпага, а за поясом торчал совсем настоящий миниатюрный пистолет.
Арамис из окна кареты внимательно наблюдал за мальчиком, не замечая, что по губам его скользит задумчивая улыбка. Улыбка, выдававшая его привязанность к Роберу.

Привязанность, на которую его, иссохшее от времени сердце, оказалось способным больше, чем хотелось бы самому прелату. Арамис боялся новой душевной боли, и отгораживался от нее всеми доступными ему способами, но не замечал, как в сердце к нему прокрадывается любовь к мальчику. То, что он делал ради памяти Атоса, становилось его насущной потребностью: оберегать и жить для юного графа. Мудрость Атоса продолжала действовать и после его смерти: вместе с опекой он дал Рене возможность познать любовь к ребенку, пусть и в старости. И дал ему возможность хоть как-то оправдать свое существование после гибели Портоса.

Арамис часто возвращался в своих воспоминаниях к последней встрече друзей. После нее он больше никогда не видел Атоса и Рауля. Знал ли Атос, что их встреча последняя? Несомненно! Он обладал даром предвидения, и его просьба о Портосе — это ли не предостережение Арамису? Как он был самоуверен тогда и как жестоко наказал его Бог... Но Атос позаботился о прощении для грешника, оставив ему этого ребенка. Мальчик чудо, как хорош.

Надо только постараться ради него пожить еще лет десять, а каждый новый день дается Арамису все труднее. Жизнь уходит из его тела: медленно просачивается по капле, оставляя после себя пустоту, которую он ничем не заполнит. Разве вот этот малыш?

Арамис всегда был деятелен: и в юности, в семинарии, ему всегда хотелось чего-то большего, чем служба простого аббата. Он был честолюбив и самолюбив до детских выходок, но старался прятать даже от друзей эти черты. Теперь же, в старости, испытав все страсти любви, познав истинную дружбу и неверность женщины, испытав упоение властью, и горечь поражений, Арамис хотел только одного: привязанности этого мальчугана. На финише жизни он жаждал любви ребенка. Не было ли это его наказанием и его прощением одновременно?

Путешествие по стране было хорошим поводом к тесному общению воспитанника и воспитателя. Не имевший никакого опыта по этой части, прелат часто обращался за советом к гувернеру, сопровождавшему их в поездке. Чем дальше, тем больше характер Робера ставил Рене в тупик. Подспудно Арамис ждал, что найдет в нем Атоса. Но мало что от своего знаменитого деда унаследовал внук. Арамис ничего не знал о графе до того момента, как случилась история с Миледи. Не знал о его детстве, о его юности ничего, кроме того, какое положение занимала семья Атоса: Атос был скрытен. Арамис тешил себя мыслями, что граф де Ла Фер был тоже в детстве капризен, вспыльчив, возможно непостоянен в своих привязанностях. Потом понимал, что Атос не мог быть таким, и приписывал эти черты, проявившиеся у юного графа, наследству от де Шеврез, потому что иначе просто становился в тупик перед фактами: Робер чем дальше, тем больше утрачивал сходство с характерами отца и деда.

Арамис бессилен был что-то сделать: словно оторвавшись от своих корней, от Франции, Робер начал впитывать в себя знойную Испанию. Путешествие еще больше позволило ему ощутить, как близка стала ему новая родина.

Арамис, проживший вне Франции немало лет, никогда не впускал в свое сердце другие страны: в глубине своего «я» он свято хранил верность своей прекрасной родине даже тогда, когда все вокруг числили его испанцем или итальянцем. Робер, когда ему напоминали, что он французский дворянин и граф, строил недовольную рожицу: «Если я француз, почему я должен жить не в своем замке, а у вас, отец Рене?»

Арамис становился в тупик перед этим вопросом; обманывать ребенка он не хотел, а правду тому знать было рано.
Однажды вечером, когда ветер с моря приносит запах водорослей и разогретых за день померанцевых рощ, Робер спросил, глядя мимо Арамиса,

- Я очень богат, отец Рене?

- Очень, - ответил Арамис.

- А возможно ли продать мои владения во Франции и купить на эти деньги что-либо в Испании?

- Возможно, - нехотя ответил прелат, - но часть владений и ваш титул тогда вернутся в королевскую казну. Но дело даже не в этом: Ла Фер сотни лет принадлежал вашему роду и вашему деду, если бы он был жив, горько было бы сознавать...

- Я не хочу возвращаться во Францию! - твердо сказал мальчик. - Никогда!

- Тогда я подумаю, что я могу для вас сделать, сын мой, - прошептал герцог. - Но почему? Ваше решение еще может измениться со временем, но ваши владения уже никогда не вернутся к вам.

- Вы мне сказали «сын мой». Я хочу, чтобы вы усыновили меня, отец Рене. Я хочу любить вас, как любят отца, а не просто духовного наставника. Мои настоящие родители остались в прошлом там, во Франции, я уже почти не помню их. А вы здесь, всегда рядом со мной. Вы заботитесь обо мне, вы всегда готовы защитить меня или объяснить мне что-то, что я не знаю. Вы для меня самый мой близкий человек. И вы — испанец. Я люблю вас, господин герцог и хочу, как и вы, тоже быть испанцем.

- Но я не испанец, - тихо прошептал Арамис. - Я — француз.

- Нет, вы испанец, - настаивал на своем мальчик. - Вы — испанец, и вы — герцог д'Аламеда. А то, что было раньше — это не важно. - - Важно то, что сейчас вы живете в Испании, вы — подданный его католического величества. Я тоже хочу принести клятву верности королю Испании.

- Франция и Испания — почти враги, граф, - предостерегающий тон Арамиса не произвел впечатления.

- Что мне Франция, если ее король не любит меня, - воскликнул Робер, и слова его заставили вздрогнуть Арамиса.

- Почему вы решили, что король Людовик не любит вас?

- Мне так сказали, - потупился Робер.

- Кто вам посмел сказать такое, мой друг?

- Я не отвечу вам, монсиньор, потому что мне тогда никто ничего не будет рассказывать, - упрямо заявил ребенок.

«Надо проверить всех людей!» - подумал в тревоге прелат.

Немало воды утекло после этого разговора. Арамис так и не смог найти, кто доносит до ушей воспитанника нежелательные сведения. Доверенные люди регулярно докладывали герцогу д'Аламеда, как управляются поместья графа. Судя по немалым поступлениям из Франции, управляющие поместьями если и клали себе что-то в карман, это не превышало разумных пределов. Арамис убедил Робера, что для него же лучше будет, если он не станет спешить с продажей замков. Рене страшила мысль, что в Пьерфоне или Брасье будут хозяйничать ставленники Людовика. Не меньше пугала и мысль, что Ла Фер и Бражелон станут местом обитания каких-то неизвестных прощелыг, выскочек, обласканных рукой короля.

Больно было думать, что две мраморные плиты у старой часовни зарастут травой, и никто никогда не узнает, кто покоится под ними. Если бы он мог вернуться во Францию навсегда, он не думал бы ни минуты. Но все было в прошлом, и теперешняя его жизнь не отпустит и его. Если бы Робер захотел жить во Франции, Арамис все бы сделал для него, может быть, даже все здесь бросил и уехал с ним. Или, отпустив мальчика домой, завещал бы похоронить себя где-то неподалеку от Атоса и Рауля. Но даже о такой милости для себя он уже не должен мечтать: Робер вне себя, если ему начинают говорить о Франции.

Юный граф в обстановке испанского двора проявлял себя как настоящий вельможа: он был спесив, он никому не давал сомневаться в своей принадлежности к лучшим домам Франции и не раз уже хватался за шпагу. Он получил блестящее образование: Арамис постарался сделать его настоящим книгочеем, он владел как древними, так и современными языками в совершенстве, и весьма увлекался теологией.

Отец Рене поощрял эти занятия, с увлечением спорил со своим воспитанником, растолковывая ему труды отцов Церкви, и поражаясь не только острому уму графа, но и его умению переворачивать с головы на ноги многие догматы. С Робером было трудно спорить, он, когда его припирали аргументами к стенке, раздражался и прекращал спор. И это тоже было так не похоже на Атоса, что Арамис растеряно умолкал.

Робер вступал в пору совершеннолетия, а значит, и в прямое владение наследством. Вопрос о родителях все больше волновал его, но к Арамису он больше за сведениями не обращался. Герцог также заметил, что воспитанник стал как-то избегать его. У него были друзья при дворе, в средствах он не нуждался, но Арамису в голову не могло прийти, что Робер использует часть денег на то, чтобы собрать сведения о своих предках. Подозрительный и проницательный прелат дал маху: его воспитанник послал своего доверенного человека во Францию с целью узнать, кто была его мать.

Прошло не так много времени, чтобы история замужества и соблазнения Луизы де Лавальер спряталась в складках мантии Истории. Посланец вернулся очень быстро и с такими сведениями, что весь мир графа вывернулся наизнанку. Он, гордый потомок Куси, воспитанный при Кастильском дворе, тщательно оберегавший свою честь, и не подвергавший сомнению чистоту своего рода, оказался сыном полубастарда и королевской наложницы! Если об этом узнают, он станет объектом насмешек для всей Европы!

Первой мыслью Робера было: все это ложь! Но привезенные документы (один Дьявол знал, где и как сумел их раздобыть его посланец) доказывали с железной неопровержимостью: на Робере клеймо незаконности. Пусть его дед совершил невероятное, узаконив своего сына во всех правах, но Рауль де Бражелон все перечеркнул, женившись на женщине, которая запятнала потом себя изменой. Может, и он тоже незаконный сын?

Все эти мысли бурлили у него в голове, заставляли метаться по дому. Требовали ответа. Ответ был только у одного человека — у герцога д'Аламеда.

Бедный юноша, истерзанный неуверенностью, гневом, обидой на родителей, предстал перед Арамисом как призрак Возмездия. Он напугал его своим пылающим взором, дрожащими руками, и бессвязной речью. Немалого труда стоило выяснить, что же довело Робера до такого состояния, но Арамису пришлось признать: он упустил что-то очень важное в характере воспитанника. Для близкого человека у Робера нашлись только упреки в неискренности.

- Вы обманывали меня с первой минуты, отец Рене. Вы придумали мне прошлое, чтобы я мог гордится собой, но вы прекрасно знали, каково мое положение, и какое пятно лежит на моем рождении.

- Но на вашем рождении нет никакого пятна, - Арамис ударил кулаком по столу, чтобы хоть как-то прекратить поток лишенных смысла упреков. - Мальчик мой, в рождены в законном браке, и никто не посмеет вас упрекнуть хоть в чем-то.

- А мой отец? Он-то был полубастардом, в его сторону не раз летели упреки и подозрения, что мать его немыслимо кто: какая-нибудь белошвейка или смазливая дочка кухарки.

- Ну, знаете ли... - Арамис задохнулся от возмущения. Справедливость требовала, чтобы хоть теперь, когда все быльем поросло, внук узнал правду. Ничьей репутации это теперь не повредит. - Ваша бабка — Роан де Монбазон, молодой человек. Сама герцогиня де Шеврез!

- Герцогиня де Шеврез? - Робер , совершенно ошеломленный этой новостью, приоткрыв рот уставился на Арамиса. - Так я еще и Роан?

- Вас это удовлетворяет?

- Но мой дед, как он мог?

- Это не мои тайны, граф. Я не знаю ничего об этой стороне жизни графа де Ла Фер. Но я знаю, что он был порядочнейшим человеком, и даже сыну не раскрыл тайну его рождения.

- А вам? Откуда вы об этом узнали? - не отступал Робер.

Арамис опустил голову. - Он сам мне об этом сказал.

- Вы считаете, что это было порядочно?

- Это было необходимо, дитя мое. Нам надо было разобраться с этим, если мы хотели остаться друзьями.

- Вы хотите сказать, что вы любили одну и ту же женщину, господин герцог? - неуверенно пробормотал Робер.

- Вы считаете это невозможным? - грустно улыбнулся Арамис.- Ваша бабушка была одной из прелестнейших женщин Франции.

- И, если слухи верны - одной из самых ветреных. Вы не находите, отец Рене, что иметь в качестве бабушки великосветскую ...куртизанку, а в качестве матери - падшую женщину, в качестве деда - потомка Куси, а в качестве отца - полубастарда : это не слишком много для их внука? Я принял решение: я покидаю этот подлый и развращенный мир!

- Покидаете? - Арамис замер на месте. - Что вы имеете в виду?

- Я приму постриг!

- Вы подумали хорошо? - герцогу д'Аламеда показалось, что под ним не удобное громоздкое кресло, а палуба корабля в бурю.

- Отец Рене, я пришел к вам с обдуманным решением. Этот мир не для меня — в нем слишком много обмана, страстей, подлости и уверток. У меня нет сил бороться с ним, я страшусь насмешек, я не хочу известности и обязательств перед таким миром. Если я останусь в миру, я должен буду жениться, думать о миллионе всяких ненужных вещей, о том, не обманывает ли меня жена, моих ли детей носит она под сердцем. Я не чувствую себя в силах жить с этим всем. Мне милее тишина келий, научные беседы с отцами церкви, звон колокола, призывающий на молитву.

- Я никогда не считал вас трусом, граф, - медленно выдохнул слова Арамис. - Но ваш поступок сочтут трусостью.

- Кто? Те люди, которым только и остается, что злословить обо мне? Нет, я предпочитаю удалиться от всего этого, я готов посвятить себя Богу так же, как это сделали вы, отец Рене.

Арамис опустил голову в глубокой задумчивости, не замечая, с каким выражением любви и печали не спускает с него глаз граф.

«А что я скажу Атосу!», - думал в это время прелат. - «Что я не сумел ничего объяснить этому ребенку, что оказался бездарным наставником и все погубил? Атос не простит мне это никогда, я сам не посмею взглянуть ему в глаза, когда придет мой час. Все кончено для рода графов де Ла Фер.»

Внезапно его посетила мысль, давшая ему надежду.

- Робер, вы должны пообещать мне, что не станете спешить с пострижением. У вас есть время, вы можете жить, удалившись от мира, как послушник в любом из монастырей. Если вы почувствуете, что это ваш путь, я не стану вас отговаривать. Но обещайте мне не спешить.

На том и порешили. Робер поступил послушником в один из иезуитских монастырей, где за ним наблюдали неусыпные очи братьев Ордена. В случае же его пострижения все состояние графа отходило в пользу монастыря.

                ***

В ноябре 1681 года престарелый герцог д'Аламеда получил письмо, в котором его извещали, что его воспитанник не сможет приступить к обряду пострижения, так как очень слаб и тяжело болен. Для Арамиса это было неожиданностью: Робер писал ему регулярно и ничем не выказывал своего недуга.

Арамис сделал то, что сделал бы на его месте любой любящий человек: он помчался к Роберу. Он успел вовремя, чтобы принять исповедь юноши и закрыть ему глаза. Робер скончался от скоротечной чахотки, которой заразился, ухаживая за таким же послушником, как он сам. Они жили в одной келье, а болезнь эта такова, что ищет своих жертв среди молодых, и не щадит свои жертвы. Робер оставил завещание: все свои владения он возвращал французской короне, дабы искупить грехи своего рода.

Арамис прожил еще девять лет. Последние годы он отошел от всех дел, большую часть времени просиживая в кресле у окна или созерцая пейзаж с террасы дворца. Мысли его были далеко: во Франции. День за днем проживал он свою жизнь, стараясь не задумываться о горьких ее страницах, и с наслаждением смакуя счастливые дни любви и дружбы. Постепенно Робер стал в его воспоминаниях сливаться с Раулем, и престарелый князь церкви уже не мог бы четко определить, кто из них был его воспитанником. И только стыд, что он не исполнил данное другу слово не давал ему спать по ночам. Последними словами д'Эрбле был девиз их дружбы «Все за одного - один за всех!»

Старый дипломат, я так поняла, что вы пока еще Трилогию не прочли?   дело ведь в том, что то, что вы предлагаете для образа Рауля - это не Бражелон Дюма. А мне хотелось показать, что даже в случае женитьбы ничего бы не изменилось, в итоге. Рауль настолько зациклен на своем понимании любви и верности, что превращает их в своего рода культ. Он физически не способен простить, даже если бы хотел. А мне кажется, что он и не хотел. Он не способен в этом своем упоении горем оглянуться на других, откликнуться на чужую боль всем сердцем. В своем ослеплении горем он эгоистичен.
Атос не проводит практически никаких параллелей с Писанием, потому что понимает, что это все равно не возьмет Рауля за сердце: у Дюма он этого не делает, разве что говорит о роли Создателя в сотворении всего прекрасного. У Дюма были сложные отношения с религией, с церковью, и это у него чувствуется во многих его книгах. Скорее, его богом был Рок.((
Атос же не только мог, он и говорил Раулю, что все со временем пройдет, что Луиза и Луи еще дети и они любят друг друга, и это уменьшает их вину.
Я недолюбливаю виконта за его неумение противостоять жизненному краху, за его душевную слепоту. Возможно, эта личная неприязнь к персонажу и вылилась в такую трактовку.
Мы, в похожей ситуации, долго объясняли и просили дочь посмотреть на ее избранника со стороны. Просто посмотреть, потому что решение оставили за ней: этому браку уже немало лет, но он никому радости не принес: ни ей, ни мужу, ни куче детей, и, в итоге, двум семьям.
Самолюбие Рауля, все его жизненные установки, были нацелены на верность данному слову, на невозможность того, что можно разлюбить. Он и ужаснулся (у Дюма), когда Атос предположил, что Луиза может его разлюбить, и тут же решил, что будет драться с соперником, пока его не убьет. И Атос испугался. Испугался такой прямолинейности и зацикленности.  Рауль говорил, что он - разбился. Это самое точное определение того, что с ним случилось.
Кстати, у Дюма четверка не слишком склонна к христианскому милосердию, и если они прощают миледи, то только потому, что она идет на смерть. Но Атос себя не простил ни за Армантьер, ни за Мордаунта. Ответственность за содеянное он несет сам, не перекидывая вины на друзей, хотя и говорит, что они в Армантьере были не в праве вершить суд. Замаливал ли он эти грехи - у Дюма нет этого в тексте, но по одной фразе понятно, что ответы на свои вопросы он искал в Книге Господа.
Конечно, феодальная сословность играла немалую роль в формировании жизненных установок, но тут еще и то, что мальчик рос без матери. Но в то время знатные семьи не обременяли себя воспитанием детей, хотя исключения все же были. Атос стал для подкидыша всем, как и Рауль стал для опекуна центром вселенной. Эта взаимная погруженность друг в друга здорово их отделила от действительного мира.

А Арамис и Портос - их у меня мало, по сравнению с Дюма.))) И как я могла пойти против Дюма с подменой короля!? Это был бы хэппи-энд в духе мыльной оперы, или "Железной маски " с Жаном Марэ!   Короче, читайте всю Трилогию - она неисчерпаемый источник.)

Спасибо,Старый дипломат, я очень ждала вашей оценки, а то, что вы с утра не появились, поняла правильно: с чужими мыслями работы не будет.
Да, кредо дружбы для меня было очень важным первую половину жизни, пока я не поняла, как нужно осторожно относится к этому понятию. Я хорошо получила по мозгам от лучшей, как я думала, подруги, и теперь для меня важна только семья. У меня осталась подруга со школьной скамьи, но мы редко видимся, а телефонное общение меня раздражает. Вообще, дружба начинается с общих интересов и увлечений, а потом держится на привычках и душевной склонности.
Дружба мушкетеров началась с боевого братства, а потом перешла в область воспоминаний. И только новое дело их столкнуло вновь. И они поняли, что им по-прежнему хорошо друг с другом. А потом - это "хорошо" стало потребностью и уверенностью, что у тебя всегда есть точка опоры в плече друга.
Короче, читайте дальше.))

Это я срисую и повешу у компа!