Крестный путь литератора
Антон Павлович Чехов в который раз отложил в сторону телеграмму из тюменского пароходства Курбатова. Сколько ни перечитывай, неутешительных новостей этим не изменишь: первый пароход от Тюмени до Томска предполагался только через двадцать дней. Перспектива продолжать путь на Сахалин на перекладных в распутицу и холод стала неизбежной: начало навигации на Сибирских реках запаздывало из-за затянувшихся холодов.
Предполагалось, что первый этап долгой дороги по более-менее цивилизованной части страны станет не особенно трудным: поездом от Москвы до Ярославля; далее - пароходом до Перми с пересадкой в Нижнем Новгороде; от Перми - поездом через Уральский Хребет до Тюмени. На деле действительность, как всегда, внесла свои коррективы, и поездка протекала непросто с самого начала. Сказывались смена привычного жизненного ритма, каверзы погоды, непрактичность экипировки, разница во времени.
Из-за тягот пути Антону Павловичу нездоровилось. Может, по этой причине раздражало всё: провинциальные города, похожие друг на друга, серые, скучные, мокрые и грязные; мерзкая холодная погода, унылые камские пейзажи, велеречивые чопорные попутчики, неудобства пароходной жизни. Даже библиотека на судне, несколько примирившая его с превратностями пути, доставила повод для огорчений: ревнивым глазом литератора он подметил, что сочинения Льва Толстого, бесконечно им любимого и уважаемого, пассажиры спрашивают реже, чем статьи, рассказы и романы Мамина-Сибиряка.
Екатеринбург произвёл удручающее впечатление, ничем не отличившись от уже увиденных по пути городов. Снег с дождем и непролазная грязь на улицах совершенно не располагали к осмотру местных достопримечательностей, в наличии которых Чехов сильно сомневался. Можно было попытаться скрасить досуг, посетив местный театр, но из-за неважного самочувствия не особенно хотелось лишний раз выходить из гостиницы. Надежд на интересные знакомства Антон Павлович тоже не питал: все встреченные горожане вызывали оторопь, от убогих извозчиков, похожих на Добролюбова, до коридорных, вылитых ушкуйников. "Здешние люди внушают приезжему нечто вроде ужаса. Скуластые, лобастые, широкоплечие, с маленькими глазами, с громадными кулачищами. Родятся они на местных чугунолитейных заводах, и при рождении их присутствует не акушер, а механик",* - не преминул излить желчь Антон Павлович в своих язвительных письмах домочадцам. Вынужденная остановка в пути - Чехов ждал известий о дате отправления первого парохода - обещала стать скучной и тоскливой.
Встреча с кузеном по материнской линии совсем не доставила удовольствия и не пробудила никаких родственных чувств. О своем приезде Антон Павлович уведомил господина Симанова скорее из соображений вежливости и по настоянию родных, чем из желания свести знакомство. Обстоятельства встречи Чехов описал в том же письме со свойственной ему иронией:
"На следующее утро... входит один такой - скуластый, лобастый, угрюмый, ростом под потолок, в плечах сажень, да еще к тому же в шубе. Ну, думаю, этот непременно убьет. Оказалось, что это A. M. Симонов. Разговорились. Он служит членом в земской управе, директорствует на мельнице своего кузена, освещаемой электричеством, редактирует "Екатеринбургскую неделю", женат, имеет двух детей, богатеет, толстеет, стареет и живет "основательно". Говорит, что скучать некогда. Советовал мне побывать в музее, на заводах, на приисках; я поблагодарил за совет. Пригласил он меня на завтра к вечеру чай пить; я пригласил его к себе обедать. Меня обедать он не пригласил и вообще не настаивал, чтобы я у него побывал. Из этого мамаша может заключить, что сердце родственников не смягчилось и что оба мы - и Симонов и я - друг другу не нужны".
Спесивый чванливый кузен не снизошел до более тесного общения с «бедным таганрогским родственником», к тому же врачом, вздумавшим печататься в газетах под сомнительным псевдонимами и затеявшим авантюрный и нелепый вояж на Кандальный остров, и не счёл нужным дать заметку о приезде известного писателя в своей газете.
В нерадостном настроении спускался Антон Павлович по гостиничной лестнице. К счастью, пребывание его здесь заканчивалось, хотя против гостиницы он не имел никаких нареканий и вынужденно признавал, что она недурна. Но даже приятные впечатления от постоя были подпорчены стуком сторожей в чугунные колотушки ночи напролет на всех углах. Медлить больше не стоило, дорога ждала и звала. Когда теперь случится возможность пообедать по-человечески? Надобно воспользоваться оказией и приобщиться напоследок к сносной кухне.
Чехов рассеянно оглядывал ресторанный зал в поисках свободного столика, когда его внимание привлекла красивая пара неподалёку. Мужчина сидел к нему спиной, почти загородив свою собеседницу. В очертаниях его фигуры Антону Павловичу почудилось что-то знакомое. Близоруко вглядываясь, Чехов пытался припомнить, где он мог видеть их ранее, когда мужчина, склонившись к руке своей спутницы, открыл лицо дамы. Увиденное повергло Антона Павловича в совершеннейшее изумление, и у сдержанного обычно Чехова вырвалось:
- Анна Викторовна, Яков Платонович, как вы здесь?
Молнией пронеслись в голове воспоминания об их предыдущей встрече. В прошлом году поздней осенью он отправился в Затонск, не предполагая, чем обернётся эта поездка. Он принял приглашение госпожи Полонской, усмотрев в нём возможность на время устраниться от обстановки, сложившейся вокруг его новой пьесы «Леший». Её отверг Санкт-Петербургский Александринский театр, знаменитые артисты и драматурги советовали ему переделать пьесу или вовсе бросить драматургию, петербургские злобные сплетники усмотрели в одном из персонажей карикатуру на Суворина, друга Чехова. Антона Павловича сильно уязвила и возмутила попытка их рассорить. Лучше поскучать на спектакле молодого начинающего драматурга, чем вариться во всех этих дрязгах! Ничто не предвещало, что унылый любительский спектакль откроет череду трагических событий: убийство, расследование, сгущающееся напряжение скрытых страстей, хитросплетение отношений, прорвавшееся в финале дуэлью, и его самого, неожиданно оказавшегося в роли секунданта.
Меньше всего Чехов ожидал увидеть здесь, в Екатеринбурге, главных участников минувшей драмы. Вернее, он полагал, что вряд ли увидит их когда-либо ещё. Но вновь повстречав их живыми и благополучными, он испытал неожиданно сильную и искреннюю радость. Но почему же Анна Викторовна, вскочившая со стула вслед за Яковом Платоновичем, вцепилась в его локоть так, что побелели пальцы, и в глазах у неё весь ужас и отчаяние мира? Сам Штольман держался со сдержанностью и холодностью, памятной по Затонску. Но и сейчас, как, впрочем, и прежде, спокойствие его являлось маской, скрывающей обречённость.
Должно быть, несколько придя в себя и посчитав, что их трио привлекает слишком много внимания, Штольман сделал приглашающий жест рукой по направлению к их столу. Антон Павлович, не дожидаясь, пока все усядутся, быстро заговорил:
- Яков Платонович, я безмерно рад, что Вы остались живы после той истории с прерванной дуэлью!
- А я и не остался, - ответил Штольман, сильно озадачив собеседника. Помедлив мгновение, он добавил -как с обрыва в воду шагнул:
- Дуэль, как Вам известно, была не окончена. Выстрел оставался за князем. В одно далеко не прекрасное утро князя нашли в собственном саду, убитым ударом булыжника по затылку. Выяснилось, что перед смертью он отправил мне требование о продолжении дуэли. Я оказался главным подозреваемым, был арестован, совершил побег. Далее обстоятельства сложились таким образом, что мне пришлось инсценировать собственную гибель. De jure я покойник. Чтобы de facto остаться в живых, надобно покинуть Россию. Анна Викторовна... - Штольман запнулся, и во взгляде его отразилось столько вины и муки, что Чехов поёжился, - Анна Викторовна последовала за мной. Она жена мне.
Чуткое ухо литератора улавливало некоторую недосказанность, как, впрочем, при разговоре в ночь перед дуэлью. Но даже такая исповедь явно была чем-то из ряда вон выходящим для закрытого человека, подобного Штольману. Тогда он доверился Чехову душой, сейчас он вверял ему свою жизнь. Пока Яков Платонович говорил, супруги продолжали держаться за руки, словно пытаясь использовать последнюю возможность прикоснуться к друг к другу. Да что это они, ровно прощаются?
Антон Павлович поспешил выставить перед собой ладони в успокаивающем жесте:
- Анна Викторовна, голубушка, Вам вовсе не стоит так пугаться! Я не представляю для Вас никакой опасности! Ваша тайна останется с Вами, от меня никто о Вас и слова не услышит! Знаете ли, с господами, подобными покойному князю, мы вращаемся в разных кругах. Тем более, не могу и предположить, когда я сам вернусь в Москву, а тем паче - в Петербург.
- Антон Павлович, а Вы-то здесь каким судьбами? - Анна Викторовна понемногу приходила в себя после нежданной встречи и, судя по вспыхнувшим признательностью глазам, вспомнила о записке, которой Чехов попытался предотвратить грядущую дуэль. Она вскинулась и открыла было рот, чтобы выразить свою благодарность вслух, но Чехов сделал еле заметный запрещающий знак и глазами показал на Штольмана. Яков Платонович как раз наклонился, поднимая с пола сумочку жены, в суматохе упавшую со стола, и не заметил их мгновенной пантомимы. К облегчению Чехова Анна Викторовна ограничилась вопросом:
- Как Вы оказались в Екатеринбурге?
Чехов смущённо отвёл глаза, снял пенсне и протер стёклышки.
- Проездом. Следую на Сахалин, - ответил он и надел пенсне снова.
- Что? - ошеломлённо переспросили Штольманы. Вышло у них на редкость дружно.
Антон Павлович кротко и мягко взглянул на них и, подражая телеграфному стилю Якова Платоновича, пояснил:
- Еду, как частное лицо. При себе имею лишь паспорт и корреспондентский билет от «Нового времени». Никаких вкладов в литературу и науку не предвидится. Сегодня отбываю поездом в Тюмень. Собственно, я уже расплатился по счёту и за извозчиком послано.
Штольманы продолжали безмолвствовать, ошеломлённые, пожалуй, не меньше, чем при самой встрече.
Антон Павлович прекрасно понимал, какими беззащитными и уязвимыми чувствуют себя супруги. Может, для того, чтобы успокоить их, а может, памятуя об исповеди Якова Платоновича перед дуэлью, Чехов совершил нечто исключительное, совсем для него нехарактерное. Немного помолчав, он, избегающий как огня любых душевных излияний, не переходящий никогда некую границу даже при общении с самыми близкими людьми, сказал негромко:
- Недавно, года не прошло, я похоронил младшего брата Николая. Скоротечная чахотка. Он был ярким и талантливым художником, но рассеянным и беспорядочным человеком. С его смертью что-то кончилось... - и замолк стеснённо. Он и так сказал немыслимо много для себя.
От общей неловкости их спас фертом подлетевший к столику официант. Многократно отложенный обед был, наконец, заказан, принесен, и мало-помалу завязалась застольная беседа, крутившаяся вокруг общих мест: погода, город, дорожные впечатления... Антон Павлович, не чинясь, рассказал о предстоящем ему пути, отшучиваясь на все заинтересованные и взволнованные расспросы собеседников и уверяя их, что поездка на Сахалин - просто подарок судьбы. О планах Штольманов Чехов тактично не допытывался. К завершению обеда, благодаря непринужденному и деликатному обращению Антона Павловича, супруги совсем успокоились. Чехову совершенно не хотелось напоминать им то мрачное и тяжёлое, что связало когда-то их троих. Искренним, приветливым и в то же время шутливым обращением Антон Павлович всячески старался отвлечь их от безрадостных воспоминаний.
Обед подошёл к концу. Наступило время прощаться.
- В такие моменты одни банальности в голову приходят, - извиняясь, мягко улыбнулся Чехов. - Свидимся ли мы когда-нибудь?
- Как знать, - ответил Штольман, - после сегодняшнего дня меня трудно чем-нибудь удивить.
Как странно! Вольно или невольно Яков Платонович в точности повторил давние слова Чехова...
* * *
Когда высокая фигура Антона Павловича исчезла за дверьми, Штольманы обнаружили, что снова держатся за руки, как в момент встречи.
- Анна Викторовна, о дуэли Вас господин Чехов предупредил? - помолчав, спросил Штольман. В сущности, можно было обойтись и без вопросов, но неугомонный бес любопытства снова победил.
- Мальчик-посыльный принес записку без подписи, - покачала головой Анна.
Яков Платонович попытался разрядить обстановку и заодно отвлечься от вновь одолевших его угрызений совести:
- Полагаю, господин Кривошеин в полной мере оценил бы прелесть ситуации,- сказал он, криво усмехнувшись. - Секундантом на дуэли князя Верейского - Антон Павлович Чехов.
Анна, ответив на шутку лишь слабой мимолётной улыбкой, продолжала внимательно вглядываться в лицо мужа. Что она сумела там рассмотреть? Наконец она нарушила молчание:
- Яков Платонович, помните, Вы как-то сказали мне: «Чужая душа - потемки. Даже моя». Почему Вы не допускаете, что души господина Чехова это тоже касается? - Анна своим невероятным чутьём словно уловила его сомнения и мучения и, как всегда, пришла к нему на помощь.
* * *
Антон Павлович смотрел в вагонное окно и не видел проплывающих за ним лесов, речек, деревенек и полей. Нежданная встреча взбудоражила и подняла на поверхность лежавшие под спудом мучившие его мысли.
Что же закончилось в его собственной жизни? Может, со смертью брата пришло понимание, что разгульная юность окончательно осталась позади? Пусть не была она беззаботной — с нищетой, с растрёпистым семейством на плечах, с непрерывной литературной подёнщиной, бесконечным писанием рассказов в незначительные журналы, непростой учёбой, с грозными признаками зарождающейся болезни, которые он отрицал всячески... Молодость закончилась, брат ушёл, и она словно ушла за ним следом. Правда, задолго до этого печального события Антон Павлович начал ощущать признаки упадка духа и гнетущей усталости. «Ни с того, ни с сего, вот уже два года, я разлюбил видеть свои произведения в печати, оравнодушел к рецензиям, к разговорам о литературе, к сплетням, к успехам, неуспехам, к большому гонорару, - одним словом, стал дурак-дураком. В душе какой-то застой...» - писал он своему конфиденту Суворину.
Смерть Николая, видимо, стала моментом истины, осознанием изменений в себе и в своей собственной жизни. Несколько начатых произведений лежали позабытыми в ящике стола. Печальные лица родных постоянно напоминали об утрате. Пребывание в поместье Линтварёвых, которое он любил всей душой, больше не радовало и не приносило успокоения. Привычное окружение угнетало. Он пытался заполнить пустоту и разогнать туман в душе, отдавшись своей непреходящей охоте к перемене мест, верной примете смятенного духа: решив поехать за границу, в результате оказался сперва в Одессе, потом в Ялте, потом в Москве...
Всё цеплялось одно за другое: кризис в жизни и творчестве, резкая критика «Скучной истории», которой, впрочем, по его собственному мнению, можно было убить человека; провал «Лешего», снятого с репертуара после первого же спектакля; разочарование в людях, окружавших его... Даже Лев Николаевич Толстой, безгранично уважаемый и трепетно любимый, из художника всё больше превращался в проповедника своих идей. Усталость и безразличие сумерками окутывали существование. Требовалась основательная встряска, изменения, хотя бы надежда на малейший просвет впереди. И вот как-то в декабре попали ему в руки конспекты брата Михаила по уголовному праву, судопроизводству и тюрьмоведению Прочитав их и задумавшись о судьбе осужденных каторжан, он словно получил новый ориентир, новую цель: бросить мелочное, погрязшее в дрязгах, злословии, и интригах окружение и отправиться туда, где непритворное настоящее горе и страдание сделают незначительным и неважным суету и неприятности теперешнего существования, а настоящая, ничем не приукрашенная жизнь даст так необходимый ему толчок и укажет направление возможного движения дальше.
Его называли беспощадным талантом. С безжалостной фотографической точностью отражал он все происходящее вокруг. Не просто маленькие - мелкие люди, вся нелепая российская действительность со своей пошлостью, невежеством, глупостью и азиатчиной оживали на бумаге под его пером. Он писал, не позволяя себе никаких оценок, словно с беспристрастностью медика ставил диагноз. Лишь немногие читатели слышали отголоски его тоски, его мечты о правильной, разумной, прекрасной жизни, ради наступления которой нужно трудиться, ежеминутно, ежечасно преодолевая себя и ставя себе великой целью такую жизнь, которой, возможно, не достигнуть никогда, но стремиться к ней необходимо, иначе человек погибает неизбежно. «Посмотрите на себя, посмотрите, как вы плохо и скучно живёте!» - словно кричали все его рассказы и повести. Но не таковы были люди, с которыми он только что расстался.
Снова и снова перебирал он в памяти подробности прошлогодней поездки в Затонск. С самого начала приезда в поместье Чехова не оставляло ощущение, что он сам оказался участником какой-то ранее невиданной никогда пьесы. На сцене-ротонде тягуче шло довольно вымученное, тоскливое и откровенно скучное действо. Но то, что происходило в импровизированном зрительном зале, захватывало поболее постановки бедняги Гребнева. В основном действующие лица параллельного спектакля представляли собой неоднократно встречавшиеся ранее типажи человеческой комедии: театральная дива, столичная знаменитость от драматургии, молодое непризнанное дарование, начинающая амбициозная актриса, самовлюблённый «певческий талант», доморощенный поэт, служака-полицеймейстер, отец и дочь - служащие, приближенные к дому... Даже его мимолётная знакомая императорская фрейлина, несмотря на всю свою изысканность и утонченность, не особенно выбивалась из этого ряда. Способность неустанно играть избранную роль, хитрить каждую минуту без всякой надобности, неуёмное стремление покорять, властвовать, быть в центре внимания для дам подобного рода не являлось чем-то необычным. То, что госпожа Нежинская не дала себе труда вспомнить Чехова, ничуть его не удивило, он был ей совершенно не интересен, впрочем, как и все вокруг. Лишь одна фигура отличалась заметно: в зрительном зале кроме Чехова присутствовал наблюдатель, не менее внимательный и неутомимый, чем он сам.
Чехов всегда замечал красивых женщин, и барышня Миронова никак не могла миновать его внимания. На первый взгляд полным отсутствием ломания и жеманства, естественностью и простотой она напомнила ему Лику Мизинову, «хихикающий роман» с которой уже протекал своим чередом. Как и Лика, Анна Викторовна словно не сознавала своей притягательной прелести, красоты и воздействия, какое оказывала она на окружающих. Больше всего Чехов ценил в людях естественность, а барышня Миронова и не пыталась произвести впечатление или интересничать, а была неподдельной и искренней в каждом своем проявлении. Но приглядевшись, Чехов понял, что две молодые женщины отличаются разительно: очаровательная и пленительная Лика была переменчивой, ускользающей, всё время меняющейся. За беспрестанными переменами нелегко было разглядеть некоторую легковесность и бесхарактерность прекрасной «Царевны-Лебеди». Напротив, в Анне Викторовне ощущались несгибаемый стержень и сильный характер. Пожалуй, на вкус Антона Павловича, ей недоставало Ликиной способности легко, непринужденно и остроумно перебрасываться шутками и мило кокетничать, но назвать Анну Викторовну синим чулком язык бы не повернулся. Неразговорчивая, прекрасная, женственная, таинственная, она интриговала даже не своими удивительными способностями, о которых Чехова заблаговременно просветили, а самой собой, своей необыкновенно цельной и гармоничной личностью.
Пожалуй, Чехов поспешил, заключив, что госпоже фрейлине не интересен никто из окружающего общества. Оказавшись между Анной Викторовной и Ниной Аркадьевной, Чехов явственно ощутил напряжение, висевшее в воздухе. Поприветствовав друг друга по приезде, дамы не сказали друг другу ни слова более. Они держались безукоризненно вежливо, но неприязнь, ясно читавшуюся в коротких взглядах, поворотах головы и сдержанных жестах, скрыть не представлялось возможным. Первоначально Чехов решил, что причиной тщательно скрываемой вражды является князь Разумовский, импозантный, рафинированный и лощеный. В поместье он прибыл вместе с госпожой Нежинской, но после появления Анны Викторовны почитай не отходил от неё, почти демонстративно оставив свою спутницу. Барышня Миронова не испытывала по этому поводу никакого восторга и определённо была рада, когда Кирилл Владимирович после бурного, на повышенных тонах разговора с управляющим уехал.
Обнаружив в поместье Гребнева раздолье для наблюдений, Чехов смотрел, слушал, запоминал. Внезапно прозвучавший выстрел резко изменил неторопливый ход этой пьесы и открыл миру совершенно иную Анну Викторовну. Она словно и впрямь слышала нечто, недоступное для остальных. Прекрасное юное лицо стало строгим и отстранённым, большие потемневшие глаза смотрели и не видели ничего вокруг. Но, произнеся вслух странную фразу: «Он сказал: «Надо было разрядить пистолеты!»» - она, по-прежнему что-то сосредоточенно обдумывая, решительно и твердо начала давать четкие и разумные распоряжения, которые окружающие бросились исполнять немедленно. Предыдущего неуверенного предложения Чехова послать за управляющим никто словно и не заметил.
Таинственный талант барышни занимал и будоражил воображение. Первоначально Антон Павлович принял разговоры о спиритических способностях Анны Викторовны со свойственным ему скептицизмом, решив, что она - всего лишь очередная экзальтированная провинциалка и даже по своему обыкновению взялся её поддразнивать. Но мало-помалу ему пришлось признать, что и здесь всё не настолько очевидно, как виделось первоначально.
С прибытием следственной группы во главе со Яковом Платоновичем Штольманом внешние загадочные и мрачные события окончательно отошли для Чехова на второй план. После маленькой пикировки с полицеймейстером, благополучно не замеченной Николаем Васильевичем, Чехов ожидал, что следователь, не раз помянутый ранее, окажется одного поля ягодой со своим начальником. Следовало признать, что Антон Павлович ошибся очередной раз за день.
Штольман проявился личностью далеко не заурядной. Странно было обнаружить в захолустном Затонске фигуру подобного масштаба. Внешне холодный, отстранённый, корректный и суховатый, щёгольски и по-столичному одетый, смотрелся он достаточно чужеродно в окружении остальных. Он взялся за дело с хваткой, обличающей немалый опыт и знания. Сама манера расследования, основанная на чётком следовании процедуре, сборе фактов, анализе и сопоставлениях внушала почтение и уважение. Чего только стоил а сцена с дактилоскопией!
Чехов всегда чуть ли не по-детски радовался, когда на его глазах появлялось что-то разумное, новое, делающее жизнь правильней, упорядоченней, легче и справедливей - будь то красивый дом, вновь посаженный сад, техническое изобретение, хорошо замощённые улицы, наконец! Штольман виделся Антону Павловичу одним из тех людей, которых мало, их роль незаметна, но именно в них, в их служении и работе - сила, опора и надежда. Состоявшийся человек на своём месте, занимающийся непростым делом, которому служит и которому предназначен. Но тем непонятней становился его замученный вид, совершенно уставший, больной, безнадёжный взгляд, затаённая тоска, скрытая под внешним бесстрастием. Что было тому причиной, стало ясно Чехову почти сразу: чуть ли не первым делом Яков Платонович осведомился об Анне Викторовне.
Стоило Чехову увидеть их вместе, подлинное сердце происходящего окончательно определилось. Перед Антоном Павловичем разворачивалась истинная драма: два человека, притяжение которых друг к другу было очевидно, но по неведомым Чехову причинам они не могли стать ближе, вели бессловесный диалог, молча ссорясь и примиряясь ненадолго, снова приходя к непониманию, и невысказанное звучало громче и отчётливей, чем если бы о нём прокричали вслух. Внешне расследование убийства шло своим чередом. Хотя преступления происходят в обыденной жизни далеко не каждый день, поведение большинства участников тех событий вполне соответствовало представлениям Антона Павловича о человеческой природе: неизбежно всплывали на поверхность грязные делишки, обыденные тайны, скрытая вражда, ревность, амбиции. Мышиная возня, дрязги, столкновение мелких интересов не представлялись чем-то особенным. Но главные герои идущей на глазах Чехова пьесы, даже принимая в действии непосредственное участие, словно стояли выше коловращения этих ничтожных страстишек.
Антон Павлович, немало повидавший в жизни, не переставал удивляться: барышня-спиритка принимает участие в расследовании; матёрый следователь, скептик и материалист, прислушивается к её словам и берёт их на заметку; окружающие воспринимают подобное положение вещей, как должное... Следственный эксперимент с привлечением медиума вообще показался чем-то небывалым, причем Чехова немало повеселило, как изящно Анна Викторовна отыгралась за его шпильки, заявив об эмоциональной привязке духов к дорогим для них местам. «Дожили, доктор Чехов», - иронизируя над собой, подумал он. - «Даём бесплатные советы по призыву потусторонних сущностей!»
Но, пожалуй, больше всего поразило Чехова, как Анна Викторовна и Яков Платонович согласно и слаженно вели разговор с подозреваемым пиитом Семёновым, без слов понимая друг друга, зная, что делать дальше, действуя, как сыгранная дружная команда. Но стоило господину Семёнову удалиться, между сыщиком и барышней словно заслонка упала; Чехову даже стук примерещился. Анна Викторовна, отгородившись, вновь отстранилась и отошла в сторону. Тем не менее её безмолвная поддержка сыщика не прекращалась ни на мгновение, несмотря на их молчаливые разногласия. Чехова, решившего посодействовать Штольману при снятии отпечатков пальцев и, что греха таить, принять участие в увлекательном эксперименте, даже позабавило, какими одинаково признательными взглядами наградили его следователь и барышня Миронова.
Позже, сидя с чашкой чая рядом с Анной Викторовной, Чехов примечал и дальше, как эти двое остро чувствуют присутствие друг друга, находясь в разных концах обширной веранды. Взгляд сыщика то и дело прикипал к собеседнице Антона Павловича. Глаза Штольман отводил с видимым усилием, ловя все оттенки выражения её лица и прислушиваясь к их разговору. Стоило Чехову по своей привычке начать над ней иронически подшучивать, Яков Платонович весь подобрался и, закаменев лицом, явно собрался броситься на защиту. Барышня Миронова, тоже время от времени поглядывавшая на Штольмана, когда тот всё же отводил от неё свой взгляд, тут же попыталась сменить тему, определённо желая его успокоить. Кокетством здесь не пахло совершенно. Эти двое были друг другу невероятно дороги, и почему-то ясно сознавая это о себе, совершенно не были уверены в другом участнике. Наблюдать с замиранием сердца за подобными отношениями можно было бесконечно.
Обстановка окончательно накалилась с возвращением двух «фигурантов», князя Разумовского и императорской фрейлины госпожи Нежинской. Чехов случайно увидел через окно веранды, как Штольман встретил прибывших. Между князем и следователем только что искры не летели, так ощутимо проявлялась их обоюдная ненависть, безуспешно скрываемая под маской светскости у одного, под прикрытием соблюдаемого протокола у другого, да и те трещали по швам под напором гнева и вражды. Открылась настоящая причина острой неприязни Нежинской к барышне Мироновой: госпожа фрейлина смотрела на Штольмана, и привычная невозмутимость изменяла ей неотвратимо. Дамы лучше держали себя в руках, но и здесь о спокойствии и сдержанности речи не шло: если бы ревнивыми взглядами и неприязнью можно было убить, лежать бы Анне Викторовне бездыханной...
Пожалуй, Чехов ничуть не удивился, став свидетелем яростной стычки Штольмана с князем, закончившейся вызовом на дуэль. Вулкан взорвался совершенно закономерно. Гораздо больше озадачила Антона Павловича просьба Штольмана стать его секундантом и согласие рассказать о предыстории случившегося. Антон Павлович и поставил-то его рассказ непременным условием, чтобы не участвовать в смертоубийственном деле. Ему, врачу, присутствовать при возможном убийстве? Да он в деревне даже мышей из мышеловок в соседний лес относил! Он был уверен, что Штольман откажется, но избежать сомнительной чести стать секундантом не удалось.
Штольман говорил, мучительно подбирая слова, перескакивая с одного на другое, временами останавливаясь и делая долгие паузы. В каждом слове чувствовалась глубокая искренность. Чехов вспомнил, как удивлялся тогда, что человек штольмановского склада решился на подобную исповедь. И только уже на дуэли, когда Яков Платонович выстрелил в воздух, а князь Разумовский, рассмеявшись с облегчением и злостью, крикнул ненавистно: «Нет! Вы повторяетесь! И опять этот номер у Вас не пройдёт!» - Чехов понял, что исповедь Штольмана была для него предсмертной, что на дуэль он шёл, заранее приговорив себя к гибели. Не исповедовался он, а с пронзительной нежностью и бережностью прощался со своей мучительной и безнадёжной любовью, пытаясь именно надышаться перед смертью, в последний раз прикоснуться к своему горькому счастью.
Непросто далась Антону Павловичу его собственная роль. Бредя, как неприкаянный, с неудобным дуэльным ящиком под мышкой, который так и норовил выскользнуть, и чувствуя полную неуместность своего присутствия здесь, он с ужасом осознавал, что вот сейчас, сию минуту два человека встанут друг против друга и начнут кощунственную игру со смертью, А он - врач, обязанный всячески поддерживать и спасать людей, сохраняя их жизнь и здоровье, станет этому свидетелем!
Будничная деловитость и привычная аккуратность секунданта князя, размечавшего дистанцию, придавала сцене ещё больше нереальности и абсурдности. Вся душа Антона Павловича, все его убеждения, помыслы, чувства противились тому, что происходило перед ним. Жалкая попытка Чехова примирить дуэлянтов закономерно обернулась пустым сотрясением воздуха, но не попытаться было выше его сил. Гибель Штольмана, тем более такая нелепая и бессмысленная, представлялась ему сущим кошмаром, Каждая личность в глазах Чехова имела неотъемлемую человеческую, почти божественную ценность, а потеря человека, подобного Штольману, нанесёт миру невообразимый урон. Нарушенное собственное обещание соблюдать тайну - посланная Анне Викторовне записка, — теперь казалось единственным разумным и правильным его поступком.
Когда, холодея от предчувствия, что катастрофу предотвратить не удалось, Чехов услышал женский крик и увидел двух женщин, птицами летевшими к поляне от коляски, он даже облегчения не испытал, лишь чувство опустошения и горького сожаления. То, что он пренебрег так называемым дуэльным кодексом, попытавшись вмешаться в ход поединка, Чехов за грех не считал. Но вот его собственная мысль, промелькнувшая в момент после выстрела Штольмана, заставила его ужаснуться самому себе. Он подумал: «Лаевский тоже выстрелит в воздух и будет стоять под прицелом пистолета фон Корена». **
Ничем не искоренить свойства писательского ума оценивать происходящее сквозь призму собственного творчества. Любые переживания и наблюдения снимаются с себя и сразу обращаются в литературу. Прежде всего он литератор, и ничего тут не изменишь. Еще в поместье, делая заметки в записной книжке, Чехов сознавал, что всё произошедшее на его глазах когда-нибудь претворится в его собственную пьесу, но она станет совсем иной, чем его предыдущие творения. Неважно, что «Иванов» имел успех, а «Леший»*** провалился. Обе пьесы одинаково не устраивали Чехова более. «Иванов» - пьеса слишком реалистическая, традиционная, основанная на столкновении характеров, написанная резкими красками, освещающая все перипетии отношений безжалостным светом. «Леший» - слишком назидателен, прост и прямолинеен, чтобы уместить в себя жизнь в её противоречивой сложности...
Не внешнее, а внутреннее действие должно преобладать. Надобно написать так, чтобы внутренняя жизнь читалась в паузах, между строк, в поворотах головы, во взглядах, полутонах, намёках. В самом бездействии персонажей должно таиться сложное внутреннее действие. Внешнее забавляет, развлекает, волнует, будоражит нервы, а внутреннее, освобождённое от театральной условности, захватывает душу и держит её в плену. Каким образом это прозвучит на сцене? Существует ли театр, способный осуществить подобную постановку? Найдётся ли режиссёр, который поймёт его замысел и проникнется им? Примет ли зритель подобное творение? Вопросы, вопросы... Но алхимическая реакция творчества уже была запущена.
Уходя по стылой садовой аллее прочь от места неоконченной дуэли, Антон Павлович очень сожалел, что его финт с запиской сработал лишь наполовину. Анна Викторовна не успела предотвратить дуэль, и теперь Штольман оказался в положении, пожалуй, худшем, чем до её начала. Впрочем, в живых Яков Платонович, похоже, остаться не рассчитывал при любом раскладе. Во всяком случае, Чехов сделал для этой пары, что мог, и теперь оставлял их позади почти не надеясь на благополучную развязку. Случившаяся встреча показала, что он снова ошибся, чему он несказанно радовался.
Необычные, редкие люди! Невозможно было представить в его рассказах героев, подобных им. Безоглядность и сила их чувств удивляли. Самого Антона Павловича в сущности ни к кому не тянуло так непреодолимо. У него было много друзей, но он не был ничьим другом. Талант обладает неотразимой притягательностью, и шлейф «антоновок» всегда сопровождал его. Как никто знал Чехов тайные движения женского сердца, чувствовал женщин превосходно и умел быть пленительным. На них притягательное необыкновенное обаяние его личности действовало безотказно, женщины любили его беззаветно и глубоко, зачастую ломая безответным чувством свою жизнь. Он же отнюдь не пренебрегал их обществом, но относился к ним скорее потребительски, отдавая дань модной философии Шопенгауэра и собственному богатейшему жизненному опыту. Никогда он не был способен отпустить себя настолько, чтобы забывая о себе, раствориться в другом человеке, слишком он любил свободу, и независимость ценил превыше мифического счастья. «Во мне огонь горит ровно и вяло, без вспышек и треска... не совершаю я потому ни выдающихся глупостей, ни заметных умностей. Страсти мало...» Не хватало душевной широты, чтобы принять искреннее и глубокое чувство и ответить на него.
Ему нужна была влюблённость, расцвечивающая яркими красками серую действительность и дающая вдохновение, а не любовь. Любые переживания, любые наблюдения запоминались, перерабатывались в таинственной лаборатории его таланта и шли потом в дело. С наивной бесстыдностью художника использовал он все краски, что предоставляла ему жизнь, порой обижая и причиняя боль людям из своего окружения, узнававшим себя в его героях. «Любовь - это или остаток чего-то вырождающегося, бывшего когда-то громадным, или же это часть того, что в будущем разовьётся в нечто громадное, в настоящем же оно не удовлетворяет, даёт гораздо меньше, чем ждёшь...»
Задумав однажды роман о любви, он, отбрасывая всё лишнее, в конце-концов пришел к одной-единственной фразе: «Он и она полюбили друг друга, женились и были несчастливы...» Такой исход представлялся Антону Павловичу неизбежным для любого союза: в самом зарождении любви, по его глубокому убеждению, неминуемо присутствовало её крушение. «То, что мы испытываем, когда бываем влюблены, быть может, есть нормальное состояние. Влюблённость указывает человеку, каким он должен быть». Должен быть, но не так уж часто бывает. В этом и состоит драма... Возможно ли, не расплескав это необыкновенное чувство, сохранить его и не сгинуть в болоте обыденщины, как происходит с большинством влюблённых? Что уготовит будущее для четы Штольман? «Как знать?» - вспомнился Чехову ответ Якова Платоновича на совсем другой вопрос.
Метель билась в окна, качался вагон, шуршала ночная дорожная жизнь, а у Антона Павловича в голове в такт стуку колес раздавались слова: «Слава храбрецам, которые осмеливаются любить, зная, что всему этому придет конец. Слава безумцам, которые живут себе, как будто они бессмертны, - смерть иной раз отступает от них.»**** Странные фразы. Слишком не по-чеховски они звучали. Откуда они взялись? Строй мыслей, совершенно несвойственный для него. Кто же это сказал? Или, может, ещё скажет?
Примечания:
* Все закавыченные цитаты взяты из писем Антона Павловича Чехова периода 1888 — 1890 годов.
** Персонажи повести Чехова «Дуэль», начатой в 1888 и законченной в 1891 году.
*** Пьесу «Леший» А.П. Чехов отказался публиковать и не включил в своё собрание сочинений. Она легла в основу его новой пьесы «Дядя Ваня»
**** Евгений Шварц. Обыкновенное чудо
Музыкальная иллюстрация к главе
[player][{n:"Михаил Щербаков. Кибитка",u:"http://forumstatic.ru/files/0012/57/91/89233.mp3",c:"http://forumstatic.ru/files/0012/57/91/98421.jpg"}][/player]
Следующая глава Содержание
