Маленькая зарисовка к новелле "Сатисфакция
 
Кто такой тапёр? Пианист, играющий в ресторации для развлечения публики. Человек маленький, вроде Акакия Башмачкина у Гоголя в «Шинели». Но очень нужный в ресторанном деле. Приходит вечером кто-нибудь посидеть за столом, накрытым чистой скатертью, с букетиком цветов в вазочке. Поесть сытно для желудка, выпить стопку-рюмку для настроения и музыку послушать для души. А вот тут-то тапёр и к месту.
Так думал владелец затонской ресторации – Сергей Павлович Розенблюм, и пианист с ним был полностью согласен.
О тапёре надо сказать несколько подробнее.
Севастьян Карпович Полежаев – так звали затонского тапёра – к своей миссии относился очень серьёзно. Когда-то он мечтал покорять своей игрой публику в концертных залах России и Европы, но незнатный и небогатый провинциал не мог рассчитывать на такую судьбу, хотя музыкантом он был неплохим: преподаватели его хвалили. Но сначала умер отец, а полгода спустя и мать. Денег на оплату курса не хватало, и пришлось расстаться с мечтой о славе и с консерваторией.
Полежаев вернулся в Затонск и стал преподавать музыку в богатых и знатных домах: у генерала Трофимова, например, у фабриканта Яковлева, у купца Авилова... Здесь, в доме последнего, он и нашёл своё счастье – Машеньку.
С Машенькой они были знакомы с детства. Вот только он не замечал её. Когда он окончательно вернулся в Затонск, отец подарил Машеньке рояль. Севастьян был приглашён на празднество и первым опробовал инструмент. Рояль его покорил. Это был царь-инструмент. Звук с открытой крышкой мягкий, клавиши, гладкие и блестящие, легко утопали под пальцами. Так бы и сидел, и играл, и слушал, не отходя от инструмента!
Севастьян играл, и душа его уносилась вместе со звуками куда-то ввысь... Он не замечал окружающих, весь отдавшись музыке. Вспомнились строки любимого Фета: «Рояль был весь раскрыт, и струны в нём дрожали...» Именно так и было: и рояль раскрытый, и дрожащие внутри струны, и звуки, издаваемые инструментом, и прекрасная барышня, широко раскрытыми бирюзовыми глазами, глядевшая, казалось, прямо в душу пианиста, и оттого душа его, очарованная музыкой и барышней, воспаряла всё выше и выше...
Закончив играть, Севастьян опустил руки, но продолжал смотреть на барышню, для которой, как ему сейчас казалось, пела его душа и звучала музыка... Зазвучали аплодисменты, очарование исчезло, и Севастьян осмысленно оглянулся. В зале оказалось, на удивление,  много гостей, они рукоплескали ему, подходили к роялю, благодарили...
– Ну что вы, право... – смущаясь, отвечал он и... искал глазами барышню, что так смотрела, что душа его пела, но той нигде не было видно.
Подошёл хозяин – Василий Павлович Авилов и спросил, почему-то волнуясь, как инструмент, стоит ли он тех денег, что за него заплачено. Севастьян искренне похвалил столь удачное приобретение. Василий Павлович расцвёл не хуже красной девицы и обвёл торжествующим взглядом гостей, окруживших его.
– Вот, – сказал он торжествующе, – знающий человек сказал. Хороший инструмент! А то некоторые говорили, что зря, мол, Палыч, деньги выкинул. Кому он нужен в нашей провинции? – Некоторые из гостей смутились, что-то заговорили, оправдываясь, но Авилов махнул рукой, и все замолкли. – А вот и нужен! Моя Машенька на нём играть будет. Возьмёшь, Севастьян... э-э... Карпович, мою дочь в ученицы? Научишь её, как ты, играть? Чтоб слёзы из глаз и душа пела... – Голос его дрогнул, но он справился с чувствами и позвал: – Машенька, доченька, где ты? Иди сюда.
Толпа расступилась и к роялю подошла та самая барышня. Севастьян во все глаза глядел на неё, узнавая и не узнавая.
– Вот, Севастьян Карпович, дочка моя, Машенька, – прижал к себе барышню Авилов и нежно поцеловал ту в висок. – Да ты ж её знаешь: вместе росли никак. А это, Машенька, твой учитель – Севастьян Карпович. Так и зови его, по имени-отчеству, пока учиться будешь. А денег тебе положу... – Василий Павлович обвёл притихших гостей взглядом и назвал цену. Гости ахнули, а Авилов продолжал, обращаясь к Севастьяну: – А получаться будет, так и ещё прибавлю. Для родной дочери никаких денег не жалко.
Машенька оказалась примерной и способной ученицей. Успехи её были несомненны, и Авилов прибавил жалованье Севастьяну. Денег хватило на то, чтобы пригласить Машеньку на чай с пирожными в кофейню. А потом на масленицу сводить барышню на ярмарку  и угостить блинами и чаем прямо с прилавка. И ещё для скромного подарка на именины – ноты романсов... Так незаметно и пришла любовь. Авилов, конечно, всё видел и радовался. И когда Севастьян решился попросить руку Машеньки, прослезившись, благословил молодых. Они скромно обвенчались в затонской церкви и поселились в доме у Авиловых. В положенный срок родился Костя, и Авилов души во внуке не чаял. Так и жили тихо-мирно. Севастьян, а затем и Машенька давали уроки музыки затонским богатеям: мода на музыку пришла в Затонск. У сына Кости были музыкальные пальцы и абсолютный слух. И Полежаевы иногда мечтали о том, что сынок вырастет, поступит в консерваторию и станет знаменитым пианистом, чего не случилось в жизни Севастьяна Карповича.
А потом несчастья посыпались на молодых как из рога изобилия. Неожиданно скоропостижно скончался Авилов. Потом заболела Машенька. Чахотка... Жена таяла на глазах. Пришлось кое-что распродать, чтобы оплатить лечение.  Жальче всего было рояль. Как-никак память об отце. Но купец Крымов дал хорошую цену: денег хватило на пару месяцев лечения.
Дело Авилова отошло к его компаньону. Тот, правда, заплатил, но и эти деньги быстро ушли. Потом продали дом и переехали в небольшой, но уютный домишко на Колёсной улице. Этих денег хватило, чтобы свозить Машеньку на воды. Это помогло, но ненадолго.
Весной Машенька умерла во сне. Севастьян до сих пор с содроганием вспоминал, как проснулся ночью от холода: Машенька лежала рядом, холодная, бездыханная. Он вскочил, зажёг свечу и чуть не закричал: глаза жены были открыты. Он дрожащей рукой закрыл их и пошёл к сыну в комнату. До утра они вдвоём молча просидели возле постели. Потом послали за врачом...
На похороны пришло, на удивление, много народу: Машеньку, оказывается, многие знали и любили. Генерал Трофимов организовал похороны, фабрикант Яковлев оплатил поминки в ресторации...
Костя отказался ехать поступать в консерваторию, не желая оставлять отца одного в его горе, а устроился в ресторацию официантом...
* * *
Вернёмся в ресторацию и к её владельцу.
Тапёр в ресторации Затонска появился недавно, с месяц назад. Сергей Павлович (напомним: Розенблюм – владелец) давно мечтал приобрести инструмент, чтобы по вечерам (да и днём тоже) в зале звучала чарующая музыка, привлекая побольше народу. Чем мы хуже столицы?
Он уговорил Крымова продать рояль: зачем купцу инструмент, раз дочки не хотят учиться музыке. Только место много занимает да пыль собирает. Когда на работу пришёл устраиваться Константин Полежаев, Сергей Павлович аккуратно расспросил молодого человека и под каким-то предлогом навестил того дома. Так он познакомился с Севастьяном Карповичем, и вскоре мечта Сергея Павловича исполнилась: рояль (не абы какой, а Шрёдеревский!) занял почётное месте в зале. С появлением музыки доходы ресторации заметно возросли, что не могло не радовать владельца. Розенблюм платил Полежаеву жалование и не претендовал на деньги, что давали посетители, заказывавшие музыку на свой вкус.
* * *
Севастьян Карпович знал постоянных посетителей в лицо и других по именам. И были среди них и любимые тапёром люди. Почему любимые? А вот поди объясни. Нравились эти люди ему – и всё. Полежаев к ним присматривался более внимательно, чем к другим, замечал их настроение, старался в их присутствии играть что-то хорошее – минорное или мажорное. И радовался, когда замечал, как разглаживались хмурые морщины на лбу, мрачные лица светлели, люди начинали улыбаться и уходили если не радостные, то успокоенные, умиротворённые даже. Севастьян Карпович видел в этом и толику своих заслуг.
Последним постоянным посетителем ресторации стал вновь прибывший из столицы сыщик – Штольман Яков Платонович. Серьёзный, непьющий – рюмка за столом перед едой не считается – воспитанный, ни перед кем не гнётся... Раза два-три в неделю он обедал здесь. Чаще один, реже с полицмейстером – Иваном Кузьмичом. Тапёру нравилось, что начальник сыскного не заискивал перед Артюховым, не лебезил, не подобострастничал – словом, не унижался, а вёл себя на равных.
Дела, что раскрывал Штольман, у всех были на слуху: Севастьян Карпович почитывал «Затонский Телеграфъ», и внимательно слушал, что говорили в ресторации о начальнике сыскного. Особенно укрепились симпатии тапёра к полицейскому после того, как Штольман спас Костю...
* * *
День тот был обычный, осенний, но солнечный, тёплый и даже радостный какой-то. Наверно, от солнца, синего неба и лёгкого ветерка. Полежаев шёл в ресторацию – «на службу», как он теперь про себя говорил, – подставляя лицо солнцу и щурясь. Вдруг пронзительно залились полицейские свистки, и мимо него пронёсся человек. А следом за ним промчались и полицейские, топоча сапогами.  Он ещё подивился, что такое случилось. Когда подошёл к ресторации, она уже была оцеплена полицейскими и туда никого не пускали. Севастьян Карпович, как все любопытные – а таковых в Затонске всегда хватало с избытком, – стоял у оградки, крашенной в зелёный, любимый затонцами цвет, и наблюдал за работой полицейских. Особенно его интересовал новый начальник сыскного – Штольман.
Тот стоял посреди двора перед ресторацией и слушал доклады своих подчинённых. Вот вывели из ресторации того, за кем бежали полицейские (одет тот был как приказчик, на голове – ломаный  картуз). Его обыскали, но ничего не нашли. Человек возмущался произволом и обещал пожаловаться прокурору на неправовые действия.
– Обыщите всю ресторацию, – велел Штольман стоявшему рядом околоточному, – как бы у него здесь сообщника не было. 
Околоточный Ульяшин резво кинулся исполнять приказание, и не прошло и пяти минут, как полицейский вынес сундучок – у Севастьяна Карповича сердце пропустило удар: сундучок был знакомый! С точно таким Константин ходил на службу! – из которого было вынуто что-то завёрнутое в чистую тряпицу. Штольман развернул, глянул и сунул под нос человеку в картузе.
– Не моё это, – замотал головой тот, – не знаю я ничего.
– Ну, об этом, Мокрый, мы в управлении поговорим, – жёстко сказал Штольман. – Чьё это? – обратился он к владельцу ресторации, указывая на сундучок.
Тот, прищурившись, вгляделся.
– Официанта Константина Полежаева... Но...
– Пригласите его сюда.
Севастьян Карпович онемел... У него потемнело в глазах, или это солнце померкло?..
«Костя, Костенька, сынок! Сейчас тебя выведут под руки, как преступника, ты будешь вырываться, как этот – в картузе, кричать, а вокруг люди будут думать, что ты виноват... а ты же не виноват! Я знаю... Я верю...»
На какой-то страшный миг Полежаева накрыла такая тоска одиночества, такая щемящая боль в груди, что он невольно сделал шаг вперёд и чуть не упал, наткнувшись на оградку. Полицейский, стоявший неподалёку, дёрнулся к тапёру:
– Куда прёшь? Нельзя!
Помощник Штольмана – молодой ещё человек, наверно, Костин ровесник, со смешными усиками – обернулся:
–  Синельников, что там у тебя? Наведи порядок.
– Слушаюсь, вашбродь, – ответствовал полицейский и толкнул Полежаева в грудь.
Толкнул так сильно и больно, что Севастьян Карпович даже на полшага назад откачнулся и за грудь схватился. Да так и замер в немом отчаянии.
Костя вышел на двор, ведомый под руки двумя полицейскими, словно он мог и хотел сбежать. Сын был бледен, но спокоен. Севастьян Карпович качнулся вперёд, вглядываясь в любимое лицо: Костя держался с достоинством. «Машенька порадовалась бы...» –  почему-то подумалось ему. Он перевёл глаза на Штольмана. «Не виноват Костя, не виноват! – кричала его душа. – Не мог он! Не мог... Поймите... отпустите...»
Штольман, прищурившись, быстро оглядел Костю.
– Ваш? – спросил он, указывая на сундучок.
– Мой, – кивнул Костя, прямо глядя сыщику в глаза.
– А это?.. – Штольман показал развёрнутую тряпку на ладони.
– Не знаю. Не моё это.
– В вашем сундучке лежало, – строго сказал помощник следователя.
– Не моё, – повторил Костя твёрдо. – Не знаю, откуда взялось...
– Не ваше и не знаете, –  повторил Штольман.
– Господин Штольман, –  подал голос Сергей Павлович и даже с крыльца сошёл, мельком глянув на Севастьяна Карповича, –  Константин... очень хороший молодой человек. он не такой, как... –  владелец ресторации замешкался, подбирая слово, и кивнул на ломаный картуз:– Как этот. Я могу засвидетельствовать...
– Когда вас спросят, –  оборвал Розенблюма помощник следователя. –  Не мешайте! 
– Посмотрите, люди добрые, – заверещал снова человек в ломаном картузе, – как полицейские произвол чинят! Ни в чём не повинных людей хватают, в клетку тащат...
– Будешь кричать, – одёрнул кричащего околоточный, – и правда, в клетке заночуешь!
Человек замолчал. Штольман окинул взглядом Костю, снова заглянул в сундучок.
– Вещи уложены аккуратно, двумя стопочками, – сказал он задумчиво помощнику. – Видите, Антон Андреич?
– А правая лежит небрежно, словно её кинули впопыхах, – кивнул помощник. – Значит... подкинули?
– Наверняка, – согласился Штольман. – Евграшин, это ведь ты задержал Мокрого?
– Я, ваше высокобродь. Думал, убежит, пока доберусь до заднего двора. Ан, нет. Я даже затаиться успел...
– Успел, говоришь, – глянул на полицейского остро Штольман. – А ну, Антон Андреич, проверьте, сколько времени нужно, чтобы пробежать от входной двери до кухонной, – и протянул помощнику свои часы.
– Просто и с заходом в официантскую? – сообразил тот.
Штольман кивнул. Проверка не заняла много времени.
– Просто пробежать от двери до двери – меньше минуты, – сообщил помощник. – А если завернуть в официантскую – минута с четвертью.
– А сколько времени вам, Евграшин, потребовалось, чтобы и на задний двор добежать, и у двери затаиться?
– Никак не меньше минуты, – подумав, ответил полицейский.
– Ну, вот всё и определилось, Мокрый, – сказал Штольман ломаному картузу и повернулся к полицейским, державшим Костю за руки: – Отпустите. Он ни при чём...
Сергей Павлович перекрестился и посмотрел радостно на Полежаева. Севастьян Карпович с силой выдохнул. Казалось, он и не дышал всё то время, что стоял у оцепления.
С тех пор Штольман – дорогой для Полежаевых посетитель ресторации. Для него тапёр играет, хоть полицейский об этом и не догадывается, Костя старается обслужить именно его.
* * *
Яков Платоныч и сегодня пришёл, но чуть раньше обеденного времени. И не один.
Второй был, как и Штольман, в обычной штатской одежде. Но –  тапёр усмехнулся –  военную выправку ни под какой одеждой не спрячешь. И взгляд, которым этот высокий человек окинул ресторацию, передавая пальто швейцару, сказал Севастьяну Карповичу о многом. Из Департамента человек, не иначе. Или из близких к полиции кругов. Но держит себя хорошо – просто и скромно, не привлекает к себе излишнего внимания – просто зашёл с приятелем в ресторацию... Но столик выбрал посредине зала – к такому незамеченным не подойдёшь – и недалеко от рояля, чтобы голоса заглушить.
Сев за стол, он достал письмо и передал Штольману.
Прямо за ними зашёл человек с бородкой и устроился за соседним столом. И он Полежаеву не понравился. Сразу, с первого взгляда, хотя ничего отвратительного в человеке не было: просто сел за столик и просто стал смотреть в зал. Севастьян Карпович присмотрелся повнимательнее и понял: человек с бородкой следил за Штольманом.
Поймав взгляд Кости, обслуживавшего посетителей, Полежаев указал глазами на стол, куда сел вошедший. Сын понял и подошёл. Хозяин ресторации требовал от официантов, чтобы посетитель обязательно что-нибудь заказал. Хоть чашку кофе. «Просто сидеть можно и в парке на скамейке, –  говорил он наставительно, –  а в ресторацию приходят, чтобы есть-пить, а уж потом разговоры говорить». Костя обратился к человеку с бородкой, и тот что-то ответил и сделал жест рукой: мол, принести что-нибудь... Костя отошёл, глянул на отца.
Когда Штольман, закончив читать и убрав письмо во внутренний карман сюртука, заговорил со своим собеседником вполголоса, человек с бородкой напрягся, выпрямился – а до этого сидел расслабленно, безучастно оглядывая ресторацию, –  и даже чуть наклонился в сторону столика, за которым сидел начальник сыскного, прислушиваясь. Судя по тому, как говорил высокий человек, а Штольман слушал, разговор был не для чужих ушей. И тогда тапёр сделал то, что делал крайне редко: заиграл чуть более громко, чем обычно.
Человек с бородкой поморщился недовольно: за музыкой ничего не было слышно –  откинулся на спинку стула и взял чашку, что принёс ему Костя. Так и просидел молча, оглядывая ресторацию и изредка останавливая взгляд на рояле или на столике Штольмана и его собеседника. Тапёр был уверен, что он ни слова не услышал из того, что говорил последний.
Человек с военной выправкой, закончив разговор, быстро покинул ресторацию, видно, торопясь. А Штольман задумчиво ушёл следом, так и не притронувшись к кофе. Вслед за ним оставил ресторацию и человек с бородкой, кинув напоследок недовольный взгляд на тапёра.

А тапёр продолжал музицировать, не оглядываясь и не обращая внимания на посетителей. Он человек маленький, ему платят, чтобы он играл, развлекая публику, что он и делает. Остальное его не касается. И если он улыбается, то своим мыслям, отношения к публике не имеющим.
Вот так.