Развилка

   
Глаза заливает багровая муть, в которой движутся какие-то тени. Это кровь? Или просто отросшие волосы промокли от пота и упали на глаза? Не всё ли равно? Тело – сплошная боль. Просто удивительно, сколько всего в человеке может болеть. Сколько он еще выдержит? Какое-то время назад, когда боли стало уже слишком много, она внезапно отодвинулась куда-то, оставляя его плыть в колышущемся полузабытьи, наполненном бликами огня, зыбкими тенями и отзвуками чужих голосов.
Вот этого голоса не было раньше. Низкий, мурлыкающий, почти ласковый, и от этого ещё более угрожающий:
– Он сказал что-нибудь? 
– Твердит, что сжег папку.
Он это сказал?.. Наверное, это случилось не сразу. Но Жиляев умеет развязывать языки…
–  Мне не интересна папка. Где Миронова? Он сказал, где она?
Анна? Они говорят про Анну? Холодный липкий страх на миг сжимает нутро – и тут же отпускает. Низкий голос Жиляева полон злобного разочарования:
– Не беспокойтесь, ваше сиятельство! Рано или поздно он заговорит.
– Ничуть не сомневаюсь в ваших способностях…
От мягкого, полного ленивой насмешки голоса кровь стынет в жилах. Неужели в нем еще осталась кровь?..
– Но даже если господин Штольман укажет вам место, Анны Викторовны там наверняка уже нет. И я догадываюсь, чьими трудами.  Вам этот противник не по зубам.
Анна … Они снова говорят об Анне… Но что за противник? Мысли путаются, не в силах пробить сонную одурь. Каким-то непостижимым образом он чувствует, что мог бы вернуть ясность рассудка усилием воли. Но тогда вернётся и боль…
Да так ли это важно? Главное, что Анна недосягаема для них…
– Нам продолжать? – хрипло спрашивает Жиляев.
Продолжать? Яков стискивает зубы. Боль – это всего лишь боль. Рано или поздно она закончится. И тогда он увидит Анну…
Скоро… Очень скоро…
– Не трудитесь. Время всё одно упущено. А господин надворный советник еще может пригодиться…
Одна из смутных теней придвигается ближе. На Якова с холодным прищуром смотрят незнакомые пронзительные глаза. Странно, он ничего не видит, кроме этих глаз, из которых глядит на него нечто совсем не человеческое. Человеку свойственно испытывать хоть какие-то эмоции при виде истязуемого пленника. Жиляеву, например, это нравится…
–  Чертознай разыскал вас, не так ли? – голос полон лукавой насмешки. – Ну что ж, в эту игру тоже можно сыграть. Намерения-то у него благие, но все мы знаем, куда ведет дорога, таковыми вымощенная… Интересно, какие слова он нашел для госпожи Мироновой? Или то были не слова?
Чьи-то руки отвязывают Штольмана от столба, подхватывают с двух сторон. Боль вновь становится острой, почти нестерпимой, и Яков теряет сознание…
Дальнейшее – провал в черноту.  Должно быть, Жиляев все-таки перестарался, а может, изначально у него и вовсе не было в планах оставить сыщика в живых? Им нужна была папка. А еще Анна. Но папка сгорела в печурке на Столярной, а Анну его враги не нашли. И это единственное давало силы жить, хотя порою он не совсем понимал, где жизнь, а где непрекращающийся горячечный бред.
 
Место, где его держали, не походило ни на казематы Петропавловской крепости, ни на одну из известных ему тюрем, которых он, будучи чиновником по особым поручениям, повидал в избытке. Мрачное подземелье, точно явившееся из романов Дюма: каменные стены без единого окна, факелы на стенах. Ржавые цепи на руках и ногах. Цепь, сковывающая руки, была длинной. При желании ею можно было удавить охранника. Но что потом? К тому же, охранники приходили к нему всегда по двое.
Штольмана ни о чем не спрашивали, не предъявляли ему никаких обвинений, не отвечали на его вопросы. Словно бы чья-то злая воля не давала ему ни жить, ни умереть. В конце концов, он перестал думать обо всех окружавших странностях, потому как думать о них слишком много означало сойти с ума. Реальностью были отсыревшие стены, холод, кашель, рвущий грудь. Боль с трудом заживающих ран – и мысли об Анне, за которые он хватался словно за соломинку. Он была. Она есть. Она жива. Их любовь жива. Он должен вернуться!
Он совершенно утратил ощущение времени. А его прошло немало, судя по отросшей косматой бороде. Когда его схватили, он был гладко выбрит. Иногда сознание словно раздваивалось, и он смотрел со стороны на этого заросшего узника и пытался понять, что же с ним всё-таки происходит? Где он? Чего от него хотят? Кто был этот Голос? Зачем ему нужна Анна? Голос сказал, что надворный советник может ещё понадобиться. И то, что он до сих пор ещё жил в этом каменном мешке, говорило о том, что Анна тоже ещё жива. Что она не досталась Голосу.
Тот Штольман, который был вовне, пытался вспоминать и анализировать. Но память хранила только обрывки. Странный незнакомец, едва не свернувший ему шею в заброшенном доме на Гривке. Разговор, во время которого незнакомец, назвавшийся Чертознаем, рассказал о том, что Анну ищет какая-то злобная и могущественная сила. Потом Яков оставил этого господина Кривошеина под присмотром Анны, а сам пошёл к ямщику. И, кажется, это было единственно правильное решение. Потому что иначе Анна попала бы в руки тех, кто теперь держал его здесь. За своё решение ему пришлось заплатить собственной свободой и всеми этими муками.  Но он должен это вынести. Обязан. Он обещал…
Голос сказал, что Жиляеву не по зубам тот, кто нынче охраняет Анну Викторовну. И это тоже хорошо. Это была единственная мысль, которая давала силы переносить заточение. Штольман больше не укорял себя в том, что втянул любимую женщину в свои дела. Если верить Кривошеину, Голос охотился бы за ней в любом случае. А это значит, что Яков должен выжить и вырваться… потому что кто защитит её лучше него самого?
И всё же странно это всё. Как ночной кошмар, когда ты понимаешь, что спишь, и не хватает сил проснуться. Но стоило краем сознания коснуться этой мысли, как тот, кто был вовне, исчезал. Растворялась способность мыслить и вспоминать, думать о будущем и сопротивляться настоящему. Только одно удерживало его по эту сторону реальности, сохраняя его самого и всё, что было в нём, не давая сойти с ума – имя любимой – Анна…
   
Он думал, что хуже быть уже не может.  Думал, что всё уже знает о боли. А новая боль поджидала его впереди.  Однажды какие-то люди без лиц извлекли его из подземелья, помыли, побрили, переодели и отправили с новым назначением в Затонск. Он не запомнил ни этих людей, ни своего освобождения, ни дороги… Тот Штольман, что вовне, понимал, что это неправильно, что так не бывает. Нельзя долгие годы продержать человека в заточении, а потом вручить ему предписание на должность судебного следователя. Должностное лицо такого ранга утверждает сам император.  Но тот Яков, которого вытащили из каменного мешка, лишь молча и согласно кивнул, принимая свою судьбу.  Пытка неизвестностью заканчивалась. Начиналась пытка одиночеством…
Оказавшись в городке, Штольман почему-то не кинулся на Царицынскую, стремясь поскорее узнать, что сталось с женой… и понять, наконец, что же случилось с ним самим.  Как заведённый он ходил по улицам и присутственным местам, разговаривал со знакомыми и незнакомыми. Почему он не поспешил узнать главное? Она жива? Она вернулась домой? Почему не стал искать встречи? Наваждение какое-то…
Люди, которых он знал прежде, смотрели на него глазами незнакомцев и говорили чужие слова – и он отвечал им такими же странными словами, многозначительными и пустыми. «Мы считали вас погибшим» – сказал ему Антон Андреевич, и голос его был полон яда, а в тяжелом, чужом взгляде Штольман видел вовсе иное: «Какого чёрта вы не умерли?» Но страшнее было то, что даже человеку, которого когда-то почитал своим лучшим другом, Яков не мог ответить ничего внятного.
Он жаждал одного – увидеть Анну.  Ему казалось, что стоит им встретиться, и всё встанет на свои места. Он вспомнит то, что ускользало, и обретёт силы и рассудок, чтобы разобраться, что делать дальше. Но любимая при встрече смотрела холодным взглядом, словно бы не помнила, что стала ему женой не только в четвёртом нумере гостиницы, но и в маленькой лесной церкви Николы-на-Росстанях. И Яков почему-то не мог ей сказать об этом. Вместо этого он опять лепетал что-то бессвязное, невообразимое, совершенно ему несвойственное. Словно это не он, а кто-то другой – из бульварных книжонок, любимых девицей Жолдиной.  Не удивительно, что Анну Викторовну эти напыщенные речи заставляли с презрением отворачиваться, и живого тепла в любимых глазах становилось всё меньше. Это превращалось в дурную бесконечность; он всё так же не мог сказать ей чего-то важного, самого главного – и ощущал себя тряпичной марионеткой, Петрушкой в ярмарочном балагане. Словно его дёргают за нитки, и чужой голос произносит его губами чужие и глупые слова. А он сам может лишь глазами кричать жене: «Вспомни!» А потом в отчаянии смотреть на свои руки. На них были следы оков, но не осталось следов обручального кольца. Ведь он носил его так недолго.
Кольцо отнял тот отвратительный мужичонка в рыжем треухе, что охранял его в кузне на Гривке, когда Жиляев вместе с остальными отправился за Анной.  Лучше всего Яков запомнил охватившее его чувство абсолютного бессилия, какого не испытывал ещё никогда в своей не самой короткой жизни. Вначале сторож обшарил его карманы, вытащив часы – подарок жены.  Потом обошёл привязанного пленника кругом, удовлетворённо хмыкнул и попытался стянуть с пальца кольцо. Штольман изо всех сил сжал кулаки – единственное, что он мог сделать.
– И-и, барин, не шали! – глумливо осклабился охранник. – А то ведь с пальцем отрежу.
И Яков разжал руки, позволяя ограбить себя. И до сих пор презирал себя за это.
Но что сталось с кольцом и памятью Анны?..
Неведомая сила словно бы играла им, перемещала с места на место, как карту в пасьянсе. Он не мог просто прийти к жене, он был вынужден ждать, когда судьба снова столкнёт их на улицах Затонска – нового Затонска, одновременно знакомого и незнакомого, ставшего красочным, но безжизненным, как картинка в оконце райка. Снова и снова Яков пытался заговорить с женой, но она отталкивала его каждым жестом, каждым взглядом – и он умолкал в отчаянии, не имея возможности сказать более того, чем дозволяла ему игравшая им воля. И наблюдал безмолвно, как его… нет, уже не его – как эта новая, чужая Анна, обдав его злой улыбкой, уходит прочь – с другим…
Штольман вскинулся, разбуженный собственным мычанием. И увидел над собой лицо жены.
– Аня, ты? – выдавил Яков, пытаясь провести границу между сном и явью.
– А кто, Нина Аркадьевна? – обиженно произнесла любимая.
Это была его Анна. И голос был родной, привычный, живой. И в голубых глазах, устремлённых на него, не было ни крупинки льда.  Они с женой лежали на широкой лавке, тесно прижавшись друг к другу, укрытые необъятным овчинным тулупом. Яков машинально шевельнул рукой и тут же почувствовал обручальное кольцо на своём пальце.
Тело местами ощутимо поднывало, что было неудивительно, если вспомнить вчерашние потасовки – сначала с Кривошеиным, потом с Жиляевым и его присными. Вчерашние? Это случилось вчера? А как же месяцы и годы, проведённые в дурной бесконечности средневековых застенков?..
Живая, настоящая память медленно вытесняла жуткое видение.
– Что случилось?.. – прошептал он, не столько отвечая на вопрос жены, сколько пытаясь осознать произошедшее. Аня торопливо притянула его голову к себе.
– Ничего, ничего… Сон приснился, – тихонько шепнула она, гладя его по волосам.
Кажется, они были мокрыми от пота. Яков приник к жене, всем существом впитывая родное живое тепло, и неслышно выдохнул.
Сон?
Всего лишь страшный сон, настигший его после пережитого накануне ужаса, когда стоял он, привязанный к столбу, и мог лишь бессильно стонать сквозь кляп, слушая разглагольствования мерзавца, оставленного на страже. Жиляев с остальными ушли за Анной, и это было стократ страшнее любых раскалённых щипцов и крючьев.
В тот момент сыщик отчетливо понимал, что живым ему не вырваться. Единственное, на что он мог надеяться – что Анну его палачи не найдут. И что странный господин Чертознай и впрямь поможет его жене спастись. Но вслед за этим Штольман вспоминал, что сам запер Кривошеина в каморке, отобрав у него оружие. Успеет ли Анна открыть дверь?
А главное – захочет ли она, чтобы её спасали? Безумная смесь нежности и отчаяния захлёстывала с головой, когда Яков вновь и вновь осознавал, что жена его не бросит – как не бросила в то злополучное Рождество в лесной сторожке. И когда противно скрипнули ворота, и сыщик увидел бледное лицо Анны, её расширившиеся глаза… Он до сих пор удивлялся, что верёвки удержали его у столба… и что сердце не разорвалось в груди...
В страшном сне, из которого он все еще выплывал, Анна в кузню не пришла. Это было разумно, это было правильно. Но последовавшая разлука что-то непоправимо сломала в них обоих…
Да что это с ним, в самом деле! Штольман сел, решительно откинув тулуп. Делом надо заняться, а не лежать тут попусту, пялясь в душный мрак, из которого лезет… всякое. Аня приподнялась следом за ним, окидывая встревоженным взглядом полутемную избу.
– А где Михаил Модестович?
– На конюшню ушел, – машинально ответил Яков, нашаривая под лавкой сапоги.
Вчера вечером Кривошеин лишь на несколько минут зашел в избу. Кинул короткий странный взгляд на спящую Анну и тут же отвернулся, молча сел на скамейку подле стола. Старик-хозяин торопливо поставил перед ним глиняную кружку с травяным взваром. Московский сыщик поблагодарил его кивком и принялся пить медленно и устало.
Яков понимал, что должен что-то сказать человеку, спасшему их обоих, но слова на ум не шли. Да Кривошеин, кажется, их и не ждал. Страшно отстранённым он выглядел, не уставшим даже, а словно не от мира сего. Одно слово – Чертознай…
Михаил Модестович поставил на стол опустевшую кружку и повернулся к Штольману:
– Я на конюшне буду, – сказал он негромко. – Лошадь совсем плоха. Попробую сделать что-нибудь.
Черные глаза взглянули на Штольмана в упор, словно отдавая неслышный приказ.
– Вы ложитесь спать, Яков Платонович. Утро вечера мудренее.
Сегодня Яков не мог взять в толк, почему он послушался. Не бывало ещё такого, чтобы он дозволял помыкать собой чьей-то чужой воле. А вчера без возражений отправился к жене на лавку и тут же уснул.
И провалился в инобытие.
Теперь кошмарный сон все никак не хотел рассыпаться, маячил на грани сознания, неприятно царапая душу. Во сне Голос сказал, что оставить мужа Анну убедил именно Кривошеин.
"Намерения-то у него благие, но все мы знаем, куда ведет дорога, вымощенная таковыми..."
Всё вчерашнее чертовски походило… да на этот кошмар оно и походило! Во сне кто-то диктовал Якову его поступки и слова. Чертознай? Или тот, который был Голосом? Тот, с темными нечеловеческими глазами…
Штольман раздражённо мотнул головой, призывая на помощь спасительную злость. Никогда он не гадал по снам и впредь не собирается. И сейчас у него есть куда более насущные проблемы, чем бесконечно переживать подробности ночных кошмаров. В этой деревне со странным названием Развилка они оказались без денег и, кажется, теперь уже без лошади. Как ни были скудны познания надворного советника в конском вопросе, он догадывался, что бедную скотинку прошлой ночью они загнали. И как отсюда выбираться?
 
Хозяин избы, где они заночевали, пояснил, что Развилкой деревню назвали в прошлом веке, когда сходились в ней два добрых тракта. Нынче один из них, ведущий в Большие Параты вовсе захирел. По Казанскому ещё ездили, но не то чтобы много и часто. В прежние времена едва не все развилкинские мужики промышляли извозом. Интересно, удастся ли нанять кого-нибудь нынче? И за какие шиши нанять? По всему выходило, что надо ехать в Казань, где на окраине Гривки остался весь их с Анной небогатый скарб. Согласятся ли мужики свезти их в долг? Нынешние достатки Штольмана бросались в глаза даже самому неискушённому наблюдателю: пальто с отодранными пуговицами и непокрытая голова. Шляпу он потерял у Никифорова подворья, когда на него навалились разом со всех сторон. Надеть же рыжий облезлый треух своего несостоявшегося палача беглый сыщик не согласился бы впредь ни за какие коврижки. Брезгливость он не преодолеет – мороз там, не мороз! Впрочем, на самый худой случай у Якова оставались часы. Ими он и расплатится, если удастся сыскать возницу с лошадью. Ещё было обручальное кольцо, но с ним он не расстанется ни при каких обстоятельствах. Сегодняшний кошмар объяснил ему, никогда не придававшему значения трогательным памятным безделушкам, для чего нужны эти материальные символы брачных уз.
И всё же, куда подевалось кольцо Анны Викторовны? Кто его забрал? Родители? Или господин Кривошеин? Или она сняла его сама, чтобы забыть то, что не хотела больше помнить?
Тьфу ты, пропасть! Опять в голову лезет всякая чушь!
Нужно поговорить с хозяином. Раз уж вчера тот не погнал их странную компанию со двора, то и сегодня наверняка не откажет в помощи, подскажет, с кем можно столковаться…
Старый Ефим, выбравшийся тем временем из-за печки, как раз запалил коптилку и сновал подле стола. Поймав на себе взгляд сыщика, поднял голову:
– Не ведаю, барин, что за нужда вас обратно в ночь гонит, но не ехать же вам с барынькой не солоно хлебавши, – заметил он ворчливо. – Живу небогато, но хоть чайком горячим вас напою. Да старшого своего зови. Все не сахар в мороз на конюшне ночевать, хучь ты и из ямских.
– Из ямских? – переспросил Штольман.
– Да сейчас-то барин. А вот по повадке вижу, что ямщицкое дело он знает. Я и сам в молодости на тракте робил.
– Удачно подбирают людей в московском сыске, – проворчал Яков, признавая правоту старика. Немногие бы смогли так гнать лошадь по ночной неезженой дороге, как это проделал Кривошеин.
Аня, уже совсем проснувшаяся, но не спешившая выбираться из-под пригревшего их тулупа, почему-то тихонько фыркнула и сообщила:
– А еще он с лошадью по-цыгански говорил.
– Кто бы сомневался! А ещё господин Кривошеин наводит порчу и гадает на картах, – сыщик всё-таки не смог удержаться от шпильки
– Яков Платонович, он действительно гадает на картах, – голос жены внезапно сделался очень серьёзным. – Как, вы думаете, мы вас вчера нашли?
Как? Штольман нахмурился. За всеми последовавшими событиями он и вовсе не успел об этом подумать. Выходит, на этот раз злополучного надворного советника спасли не духи Анны Викторовны, а какие-то непонятные способности господина Чертозная?
Дар, из-за которого, по его же словам, на него охотится Голос. На самого Кривошеина и на Анну… Он ведь сказал, что разыскивал её, чтобы спасти от какого-то очередного Магистра Люцифера. Хотя сам, такое ощущение, из той же породы...
«Интересно, какие слова он нашел для госпожи Мироновой? Или то были не слова?..»
Когда же это наваждение перестанет его донимать? Ведь наяву все было совсем иначе! Какие бы мотивы ни были у Кривошеина, и какой малопочтенной мистикой он ни увлекался – Чертознай пришел за ним вместе с Анной. И проломил голову мерзавцу-сторожу. А дорога в ночном лесу? Правь Яков сам – сани бы наверняка перевернулись в сугробе. И что бы их тогда ждало?.. Об этом нужно думать в первую очередь, а не о дурацких снах! Сердясь на самого себя, Штольман натянул сюртук и взялся за пальто.
Жена все еще сидела на лавке, укрытая тулупом, и взгляд её, устремлённый в никуда, был странным, одновременно рассеянным и смятённым. Внезапно она резко подняла голову и, встретившись со Штольманом глазами, и проговорила с тревогой:
– Яков, ты иди. Пожалуйста, иди быстрее!
   
В конюшне, куда Штольман заглянул в первую очередь, почему-то не оказалось ни Чертозная, ни даже лошади. И куда они подевались? Сыщик нахмурился, припоминая, слышал ли он, чтобы кто-то выезжал ночью со двора. Хотя что там он мог слышать, барахтаясь в тенётах своего кошмара, если даже сейчас у него толком не получалось вырваться из порочного круга своих мыслей? Привидевшаяся картинка небывшей жизни была нереальной, но яркой. Однако, где же господин Кривошеин? Ускакал верхами? Распряжённые розвальни, на которых они сюда приехали, так и стояли посреди двора. Яков недовольно качнул головой. Косматая кобылка и в лучшие свои времена не годилась под верх. Да и седла у странного их попутчика с цыганскими повадками точно не было. К тому же, затевать такую комбинацию, чтобы просто увести у нищих путников издыхающую лошадь – для этого нужен был характер поистине экзотический! Хотя Михаила Модестовича обычным человеком точно не назовёшь.
Штольман обошёл конюшню и увидел на сеновале сброшенную шубу Кривошеина. Вчера эта шуба его здорово обманула, заставив принять непрошенного соглядатая за пожилого, тяжёлого телом барина. А кем он был на самом деле? Сыщик – несомненно; и сыщик хороший, плохой бы не прошёл по их следу от Затонска до Казани. А кто еще? Человек Варфоломеева? И до какой степени он вовлечен в дела службы Охраны Государя? Или просто использовал где-то подхваченное имя полковника для своих целей?
Варфоломеев всегда стремился прибрать к рукам людей непростых, но сотрудничать с Кривошеиным… по мнению затонского сыщика, это было почти равно тому, чтобы запрягать в сани вчерашнюю волчью стаю. Поедешь быстро, вот только костей потом не соберёшь. Яков мог поклясться, что даже сам полковник выглядел менее загадочным. И угрожающим.
И всё же, что за чертовщина вокруг них творится? Появление Жиляева как раз понятно. Уваков, оказавшийся одной из голов того змеиного клубка, который Штольман распутывал не первый год, пытался найти ускользнувшую папку англичанина. Но как в это вписывался Голос, желавший заполучить Анну Миронову?
Сыщик стиснул зубы и едва не выругался, сообразив, что снова попутал реальность с кошмаром. Но вот беда: господин, назвавшийся Чертознаем, прекрасно вписывался в приснившуюся историю с Голосом, но никак не складывался в одну картинку с костоломами Жиляева. Однако он был более чем реален. Вот его шуба – валяется подле денника.
Додумать свою мысль он не успел. Скрипнула, отворяясь, створка ворот, и на пороге возникла высокая плечистая фигура, в которой Штольман не сразу даже признал своего попутчика и спасителя. В полумраке конюшни голова вошедшего явственно белела, и Яков удивился про себя. Вчера Михаил Модестович шапки не снимал, и сыщик даже не подумал, что этот крепкий и ловкий мужчина сед, как лунь. Сколько же ему лет на самом деле?
Сейчас можно было с лёгкостью дать все сто. Лицо Кривошеина было страшно осунувшимся, глаза, обведенные тёмными кругами, смотрелись двумя провалами во мрак. Похоже, господин Чертознай не спал всю ночь.
Штольман вышагнул из темноты. Кажется, пришла пора объясниться и расставить все точки. Заметив движение в конюшне, Кривошеин выхватил револьвер, но тут же узнал сыщика.
– Где лошадь, Михаил Модестович? – спросил Яков.
Взвинченные ли нервы были тому виной, но собственный голос прозвучал излишне резко. Кривошеин мгновенно подобрался; во взгляде, до того почти безжизненном, полыхнул угрюмый огонь.
– Прирезал, – процедил он сквозь зубы.  – Загнанных лошадей в живых не оставляют. Возиться с ними – дорогое и сомнительное удовольствие.
Голос московского сыщика звучал издевательски. Над кем он издевался: над павшей клячей, над самим собой – или над Штольманом? Смятение от собственного бессилия неожиданно подняло в душе тёмный вихрь; Яков понял, что с трудом сохраняет хладнокровие.
Нужно было срочно переводить разговор в другую плоскость. В деловую, быть может? Где никто никому ничем не обязан. Это вдруг показалось сыщику хорошей идеей. Яков потянулся к карману, совершенно забыв, что бумажника в нём нет.
– Вы понесли убытки, господин Кривошеин…
Даже не произнеся свои слова до конца, он понял, что говорит что-то неправильное. Словно бы он все еще оставался пленником проклятого сна, где чужая сущность разговаривала его голосом, перед всем миром выставляя Якова Штольмана не то жалким недоумком, не то ничтожеством, человеком без чести… И Кривошеин, разумеется, понял его точно так же. В черных глазах полыхнуло презрение.
«А и подлец ты, оказывается, герой Затонска… Спесивая скотина!»
Во взгляде Чертозная ясно читалось, как он сожалеет, что не отдал беглого сыщика волкам вместе с Жиляевым. Но он сдержался. Выдохнул, опуская глаза, и произнес, явно скрывая раздражение:
– Я должен поговорить с Анной Викторовной.
– Нет, – ответил Яков, ни на миг не задумываясь.
– Что вы сказали, сударь? – все тем же нарочито бесстрастным голосом переспросил Кривошеин.
– Анна Викторовна не будет говорить с вами, – сухо сказал сыщик. – По крайней мере, сейчас.
В этот миг всё для Штольмана сошлось воедино: и странное поведение их попутчика, вынырнувшего неведомо откуда, и жизнью вбитая привычка не доверять безоглядно всякому встречному-поперечному. И мистика, что лезла из всех щелей, вставая материалисту Штольману поперёк горла.
Но главное – он не мог сопротивляться наваждению, в котором жена пропадала из его жизни вместе с Кривошеиным. И спустя годы вместо живой, любящей Ани он встречал уже ледяную чужую женщину с холёным прекрасным лицом и пустым взглядом…
Умом понимал, что это глупо, но что-то сильнее рассудка говорило в нём сейчас.
«Я не пущу вас к Анне! Пока я сам не пойму, чего вы добиваетесь, господин Чертознай…»
Но облечь эту мысль в слова сыщик не успел. Кривошеин вскинул голову, и Штольман снова увидел его глаза – страшные, больные, – глаза, в которых почти не осталось человеческого. Да и было ли оно там вообще?
Третьим глазом смотрело прямо в грудь Якову дуло револьвера, который Кривошеин так и не опустил. Крупнокалиберный «трантер», с которым можно ходить на медведя. Промахнуться с пяти шагов невозможно. Куда бы ни попала такая пуля, это будет конец. И нужно успеть выстрелить первым…
Перед ним враг. Это он забрал у него Аню, а у самой Анны забрал кольцо и память… Рука Штольмана, точно повинуясь чужой воле, медленно поднимала «бульдог», когда где-то на краю сознания мелькнула мысль, что стрелять ему нечем, что патроны кончились еще в лесу…
Эта мысль неожиданно отрезвила его. Что он делает?
– Опустите револьвер, Михаил Модестович, – с трудом выговорил Штольман.
Вкрадчивый голос, приказывавший ему выстрелить, был похож на Голос из сна. Вот только он не знал, что стрелять ему нечем… Получается, Голос не всеведущ. И не всесилен. Тогда откуда она – эта власть ночного наваждения? Или все опять не так, как кажется? А Кривошеин? Яков снова взглянул в чёрные глаза, что смотрели откуда-то из-за грани. Теперь он ясно осознавал, что с их попутчиком творится неладное.
– Господин Кривошеин, отдайте оружие. Вы не в себе, – произнёс Штольман, стараясь говорить как можно спокойнее.
В ответ во взгляде Чертозная заново взвилась ярость, и надворный советник успел уже заново попрощаться с жизнью. Но Михаил Модестович вдруг глухо и протяжно выдохнул – и уронил руку, сжимавшую «трантер».
– Вы правы, – произнёс он бесцветным голосом, опуская голову. – Я не в себе…
Штольман в свою очередь опустил бесполезный револьвер – осторожно, стараясь не сделать случайно лишнего движения. Московский сыщик криво усмехнулся.
– А вы не стали бы в меня стрелять, Яков Платонович?
– Барабан пуст, – коротко ответил Штольман. – Всё ещё в лесу израсходовал.
Сейчас ему казалось, что только это спасло их обоих. Иначе… Хватило бы у него сил, смог бы он сопротивляться Голосу за левым плечом? Яков мотнул головой, отгоняя остатки дурного наваждения. Спросил уже обыденным тоном:
– Так что это с вами было, Михаил Модестович? Нервный припадок?
Пожалуй, так оно и есть. Нервный припадок, накрывший их обоих после вчерашнего. Помноженный на тот факт, что при первой встрече они с Чертознаем чувствительно намяли друг другу шеи.
Прежде со Штольманом такого не случалось, но всё бывает впервые…
Кривошеин внезапно вскинул на него глаза, но глядел он не на Якова – куда-то сквозь него, словно прислушивался к чему-то невидимому.
– Нервный припадок, – произнёс он медленно. – Вы правы. И, кажется, я знаю причину…
Штольман не успел ничего сказать. Чертознай вдруг резко развернулся к нему спиной, становясь между Яковом и распахнутыми воротами конюшни.
В предутренней морозной хмари, расстилавшейся за воротами, кто-то невидимый усмехнулся саркастически:
– Браво-браво! Ярыжки состязаются в благородстве…
Елейный вкрадчивый голос вплыл в конюшню, заставляя Якова на миг оцепенеть. Тот самый Голос… Тот, что так хотел заполучить его Анну!.. Сыщик рванулся вперед, чтобы разглядеть его обладателя, но Кривошеин торопливо сдвинулся в сторону, старательно закрывая его своей спиной от нежданного визитёра.
– Не дергайтесь, господин Штольман, – Голос сделался злорадно-глумлив. – Стрелять вам всё одно нечем.
Кривошеин по-прежнему стоял между Яковом и их незваным гостем, мешая сыщику его увидеть, но Штольман понял уже, кто к ним пожаловал. Человек, что разговаривал с Анной вчера возле дома старой Авдотьи. Обхаживал её, еще не зная, что Штольман жив. Искушал, обещая его Ане власть над миром – словно она когда-то была ей нужна.
Чертознай называл его графом Толстым. Перчаткой Сатаны. Упомянул, что он очень опасен и очень влиятелен, но, по сути, – и не человек вовсе. Неведомая тварь, чуть ли не родом из пекла… В это Яков не поверил тогда, не верил и сейчас, но собственные-то уши его наверняка не обманывали!
Голос – то самое страшное, что было в его кошмаре, – оказался явью, а значит, могло сбыться и всё остальное?
Многолетнее заточение в застенках, где неведомая сила каплю за каплей выпивала душу Якова, ломая его суть… А пока он медленно умирал в каменных стенах – не телом, но душой, – пока превращался в марионетку, подвешенную на ниточках, злая воля методично уничтожила бы всех, кто был ему дорог.
Чтобы выпущенный той же злой волей на свободу, Штольман и впрямь увидел недоверчивый и презрительный взгляд Коробейникова – не хорошего, честного юноши, не раз спасавшего ему жизнь, но черствого и подлого карьериста, карикатурное подобие Увакова. И встретил бы Анну, больше похожую на отражение в зеркале злого тролля – ослепительно красивую, но всё забывшую… и Якова, и его любовь…
… – Ведь вы её не любите! – с жестокой уверенностью произносит Коробейников…
… – Я приказываю вам не приближаться к моей дочери! – безжалостно чеканит Миронов. – Неужели вы не понимаете, что ваше присутствие отравляет ей жизнь? Мешает её счастью!.. Если в вас осталась хоть капля чести, вы поступите так, как должно!..
У него нет сил поступать, как должно. Все его речи, и без того жалкие и бессвязные, словно бы с глумливой усмешкой обрывает лукавый кукловод, дергающий за нитки Петрушку-Штольмана.
… – Позвольте, я отвезу вас домой, – говорит Яков жене. – Мне есть, что вам сказать.
– А разве вам не надо к Трегубову с докладом? – немедленно вклинивается Коробейников.
– Полагаю, это можете сделать вы. Трегубов вас любит.
– Вы забываетесь! – произносит Антон Андреич с интонациями незабвенного Ильи Петровича. И откуда только взялись?
И Анна, ради которой Яков всё ещё живёт и дышит, птичкой выпархивает из пролётки навстречу какому-то слащавому бородатому типу – и улыбается светло… как прежде улыбалась только Штольману. Ему же остаётся только смотреть ей вслед, понимая, что её любовь ушла, растворилась в этих бессмысленно потраченных годах, о которых он так и не сказал ей ничего вразумительного...
– Всё правильно, Яков Платонович! – шепчет над ухом участливый и насмешливый Голос. – Всё так. Отступитесь! Что вы можете ей дать, в самом деле? Чахотку и Сибирь? Она заслуживает лучшего, неужели вы не видите?
Откуда-то вдруг начинает подступать удушающий кашель, от которого мучительно жжёт в груди. Неужто и впрямь чахотка?
Да нет же! Просто он самым глупым образом простудился тогда, во время Разгуляя. Кашель ещё не прошёл до конца, порой давая о себе знать, но Яков привык не придавать ему значения. С чего бы вдруг теперь?..
Кажется, Кривошеин всё это время о чём-то говорил с Толстым, но борясь с собственным мороком, Штольман не разобрал ни слова. Очнулся он лишь когда Михаил Модестович несколько раз выпалил из своего слонобоя. Грохотом выстрелов едва не снесло ветхую крышу, конюшню заволокло пороховым дымом – но пули, словно в насмешку, лениво проплыли мимо Перчатки Сатаны. А потом револьвер выпал из ослабевшей руки… Чертознай как-то нелепо качнулся и кинулся вперёд – прямо под ответный выстрел Толстого.
Некогда было осмыслять все эти странности. Яков упал на колени, нашаривая в сене револьвер Кривошеина.
… Пусть он больше не нужен Анне Викторовне… пусть даже чахотка и Сибирь… но вот этот в её жизни не нужен и подавно! И покуда Яков жив, он будет её защищать!..
Пуля вошла Толстому точно в середину лба.
Сыщику случалось убивать. И видеть, как умирают люди. Но это было не похоже ни на что виденное прежде. Глаза, только что лучившиеся торжествующей усмешкой, утратили всякое выражение… а потом из них полезло наружу то самое тёмное, странное, нечеловеческое, что так испугало Якова во сне. Тело, которому полагалось упасть снесённым пулей чудовищного калибра, нелепо и бессмысленно дёрнулось, как громадная тряпичная кукла, незряче зашарило руками, отступило назад на негнущихся ногах – и наконец рухнуло навзничь куда-то в темноту по ту сторону прохода, но и там продолжало ещё какое-то время корчиться, сучить ногами на сене, словно пыталось подняться… Всё это вовсе было уже сущим кошмаром. Но этот кошмар был не страшнее того, что привиделся Якову ночью… и вот только что.
Потом откуда-то из немыслимой дали долетел нечеловеческий вопль, полный тоски и злобы. В конюшне явственно потянуло мертвечиной.
А потом в светлеющем проёме ворот показалась запыхавшаяся простоволосая Анна, без шубки, в одном только платье.
– Яков, что?.. Ты ранен? Господи!..
– Нет… – с трудом прохрипел сыщик.
Жена кинулась к нему, упала на колени подле, обняла, всхлипнула по-детски, прижимаясь всем телом. Штольман шумно выдохнул, роняя всё еще дымящийся револьвер.
Анна обнимала его, прерывисто и жарко дыша ему в шею, и сердце её колотилось совсем рядом, слышимое и ощутимое даже через все слои одежды. Мир, только что совершавший какие-то немыслимые кульбиты, вернулся с головы на ноги.
   
Секундой позже Аня оторвалась от него. Выдохнула горестно:
– Михаил Модестович!..
Яков оглянулся. Кривошеин лежал в шаге от них, там, куда отбросила его пуля Толстого – лежал навзничь, с закрытыми глазами, и лицо в ореоле серебряных волос, помолодевшее на десятки лет разом, было отрешенным и светлым.
– Он знал… – тихо произнесла Анна. – Он видел, что не доживёт до утра…
Знал? Штольман нахмурился. Получается там, в избе, прося его поторопиться, Анна боялась не Кривошеина, она боялась за Кривошеина?
Ни слова не говоря, Яков выпустил жену из объятий и торопливо склонился над московским сыщиком, распахнул его пиджак, ища глазами рану. Чертознай и впрямь выглядел так, словно душа уже отлетела – но голова, а вместе с ней и память Штольмана наконец-то заработали с привычной ясностью, высвечивая недавнюю картину. Толстой выстрелил один лишь раз, а потом стоял над упавшим Кривошеиным, произносил какие-то насмешливые слова, целясь тому в голову…
Возможно, Перчатка и не убил своего давнего недруга первым выстрелом, но велика ли будет разница, если пуля попала в живот или грудь? В нынешних условиях это только добавит Кривошеину пару часов лишних мучений… Но на жилете и рубашке Чертозная не было следов крови.
– Нога, – тихо подсказала Анна.
Штольман и сам уже видел, что на левой штанине Михаила Модестовича медленно расплывается темное пятно.
– Похоже, на этот раз карты господина Чертозная обманули… – пробурчал сыщик, привычно стараясь скрыть облегчение. Впрочем, радоваться было еще рано. Граф Толстой оказался не самым лучшим стрелком, но ранение в бедро тоже могло статься более чем опасным.
Первым делом нужно было привести Кривошеина в чувство. Яков пружинисто поднялся на ноги и уже поворачивался к воротам конюшни, намереваясь сбегать за снегом, но тут его взгляд упал на сеновал, где лежало тело Перчатки – и сыщик невольно застыл.
В кои-то веки Штольман ощутил, что не хочет верить самому надёжному своему свидетелю – собственным глазам. То, что лежало перед ним на сене, источая могучий и тошнотворный запах падали, никак не могло быть телом человека, убитого буквально несколько минут назад. За долгую свою карьеру полицейского Штольман встречал мертвецов самой разной степени лежалости, но это…
– Яков! – резко окликнула его жена.
Вздрогнув, надворный советник быстро выскочил за ворота, сгрёб пригоршню снега и поспешил с ним внутрь, стараясь не обращать более внимания ни на тяжелый трупный запах, ни на его источник. Это всё могло подождать.
Холодные растирания привели Кривошеина в чувство. Правда, некоторое время московский сыщик явно не совсем понимал, на каком свете находится, но наконец реальность достучалась до него вместе с вонью мертвечины. Чертознай приподнялся на локтях, скривившись от боли и с трудом прохрипел:
– Перчатка где?
Штольман только дернул головой в сторону сеновала:
– Вон ваша Перчатка – смердит на всю конюшню!
Кривошеин посмотрел на Якова, точно не веря своим глазам. Спросил дрогнувшим голосом:
– Он мертв?
– Как я понимаю, уже сорок лет, – пробурчал Яков Платонович. – Сейчас выглядит соответственно возрасту.
Чертознай медленно перевёл взгляд в сторону сеновала и его явственно передёрнуло. Вряд ли он мог что-то увидеть, лёжа на полу, но трупный запах говорил сам за себя.
– Вы его застрелили?
«Нет, зубами загрыз!» – чуть было не съязвил Штольман, но вовремя сдержался. Заметил коротко:
– Из вашего револьвера. Разве вы мне его не за тем под ноги уронили? Только зачем же сами под пулю кинулись?
Михаил Модестович ожидаемо промолчал в ответ, лишь глянул на Якова коротко и снова отвёл глаза. Да и вопрос был не самый умный, если вдуматься. Как будто у Кривошеина был выбор – после того, как он промахнулся трижды, стреляя в Перчатку в упор. С нескольких шагов, из «трантера»… Таких скверных стрелков Штольман еще не встречал, и сейчас интуиция подсказывала ему, что дело было совсем не в меткости отставного московского сыщика.
Что же это было – гипноз? Покойный мерзавец Магистр Люцифера тоже развлекался подобным образом. А Толстой был явно выше него на две головы. Такой, что почти смог пронять даже самого Штольмана, от века считавшего себя нечувствительным к подобным вещам. Мерзкий, дурманящий сон наяву, в котором Яков пробарахтался всю ночь – точно дело его рук… Или мозгов. Или каким там органом наводят на людей подобную дрянь?
– Но как? – побормотал Кривошеин, все еще глядя куда-то в сторону.
Штольман поморщился:
– Если это удалось с Магистром, почему было не сделать то же самое с графом Толстым? Только Магистр был ещё приличным человеком, не разлагался с такой готовностью, как эта ваша Перчатка Сатаны. Нынче даже меня, признаться, проняло!
– Бросьте ваши шутки, Яков Платонович! – Аня посмотрела на него сердито и зябко передёрнула плечами.
Спохватившись, Яков мысленно обозвал себя дураком и принялся торопливо стягивать пальто.
– Уже бросил, – пробормотал он примирительно, накидывая пальто на плечи жены. – Боюсь, что мне этого никогда не понять.
Гипнозом можно было бы объяснить всё, кроме того, во что превратилось тело Перчатки. Но думать не хотелось. Совсем не думать не получится, конечно, но хотя бы не сейчас. Рассвет неторопливо, но властно вползал в распахнутые ворота конюшни, и вместе с ним приходило желание просто жить, радуясь наступавшему дню.
Анна была рядом – живая, близкая, настоящая… Сейчас она с озабоченным лицом хлопотала над раненым Чертознаем, подсовывая ему под голову охапку сена. Его Аня. Полная тепла и сострадания ко всему сущему на этом свете, ко всем его обитателям, включая тех, кого не видит больше никто. Кривошеин, наконец, отвёл взгляд от сеновала, словно признавая тот факт, что Перчатка Сатаны превратился в груду вонючих, дотлевающих на глазах останков.  Губы отставного сыщика дрогнули в слабой усмешке.
– Понимать не обязательно, – заметил он, глядя на Штольмана с иронией. – Главное – стрелять без промаха.
Судя по блеску в глазах, помирать господин Чертознай определённо раздумал.
   
Когда в конюшню ввалилась толпа всполошённых стрельбой мужиков, у Михаила Модестовича еще достало сил подыграть сыщику, замогильным голосом добавляя красочных подробностей к сочиняемой на ходу истории про доблестную полицию и злобную нечистую силу. Яков вынужден был признать, что сам не смог бы наврать так эффектно. И убедительно. Что уж там было от артистизма, а что от чертознайства… Когда Кривошеин глянул на него глазами полковника Варфоломеева, а потом заговорил его голосом, Штольману сделалось особенно не по себе, и он воспользовался первым же предлогом, чтобы выйти прочь из конюшни, пропахшей порохом и тленом, освежить голову холодным морозным воздухом.
Хватит с него мороков. Всё, произошедшее в предутреннем мареве хотелось забыть вместе с пригрезившимся кошмаром. Особенно то, что случилось во сне. Не было этого, нет и не будет!
Суматоха во дворе постепенно успокаивалась. Аня, вернув ему пальто, вернулась в избу вслед за хозяином. Мужики с гомоном ломанулись за ворота – то ли за носилками для Чертозная, то ли копать могилу для упыря. Яков с некоторым беспокойством осознал, что рыть яму в промёрзлой земле – та ещё задача, и прощание их с Развилкой может затянуться. Нужно было посоветовать деревенским сунуть останки графа Толстого в мешок и спалить в кузне. Или незатейливо спустить в прорубь. Есть же тут какая-нибудь речка?
Бывший Перчаткин кучер, спасённый Штольманом от разъярённых деревенских жителей, принялся со всей резвостью перепрягать лошадь из санок в розвальни, явно торопясь как можно скорее убраться из нехорошего места. Нужно будет поговорить с мужиком насчет Перми. Судя по благоговейному взгляду, с которым выслушивал он приказы сыщика, Фёдор был ему благодарен по гроб жизни. А еще – напуган, и явно не прочь будет хоть на время уехать подалее – как от деревни, где его едва не забили дрекольём, так и от самой Казани.
Лошадь у них теперь есть. В сарае госпожи Вербицкой остались санки, на которых они с Аней путешествовали поначалу. Или рискнуть и попытаться вместе с багажом, оставленным в Гривке, выручить и крытый возок, что стоит на подворье у Никифора? Судя по всему, сам Никифор или то, что от него осталось, лежит вместе с Жиляевым в придорожном сугробе. Господин Чертознай, ничтоже сумняшеся, даже свою собственную жутковатую эскападу с волками свалил на покойного Перчатку – правда, на Аню при этом старался не смотреть…
– Соломки подстели побольше, – приказал Штольман поворачиваясь к ямщику. – Чтобы раненого не растрясло.
Пожалуй, рановато он начал думать о дальнейшем пути. Нужно еще благополучно довезти Кривошеина до Казани.
   
Чертознай по-прежнему лежал на полу конюшни. Теперь, когда мужики ушли, и не перед кем стало изображать важного петербургского начальника, значительное и грозное выражение покинуло лицо московского сыщика, сменившись усталым покоем. Глаза Кривошеина были закрыты, под глазами снова пролегли тени.
– Михаил Модестович!.. – негромко окликнул его Яков.
Чертознай с некоторым усилием приоткрыл глаза и заметил со слабой усмешкой:
– Всё в порядке, господин Дубровский… Но я был бы очень благодарен, если бы вы кинули мне моё пальто. Холодно, знаете…
Досадуя на себя, что не сообразил сделать этого раньше и оставил раненого лежать на промёрзшем полу, Штольман поспешно вытащил из сена шубу и помог Кривошеину её натянуть. Дело оказалось не самым простым. Чертознай то и дело молча скрипел зубами, а под конец просто рухнул бессильно обратно на сено с лицом, бледным, как смерть. Отдышавшись, внезапно промолвил глухо:
– Яков Платонович, вот тут в кармане – полицейские документы…
Рука Кривошеина коснулась лацкана шубы.
– Департамент Полиции Петербурга. В некотором смысле фальшивые, конечно...Но надёжные. На мою фамилию, но фотографической карточки там нет. За Волгой никто особенно разбираться не станет. И деньги в бумажнике. Если что – вам пригодятся…
Яков открыл было рот, но встретил взгляд Кривошеина, в котором сейчас не было ни наигранности, ни малейшей бравады, одно усталое понимание – и промолчал, лишь дёрнул неопределённо головой. Михаил Модестович прослужил в полиции едва ли не больше него самого. Наверняка тоже навидался всякого. Ранение Кривошеина могло оказаться как и вовсе неопасным, так и смертельным. Впереди было самое сложное – дорога. Растрясёт на розвальнях, сдвинется пуля, засевшая глубоко в бедре, откроется кровотечение – и всё. До Казани Чертознай не доедет.
Штольман глухо выдохнул.
– Нужно кому-то сообщить?
Во взгляде Чертозная затеплилась невесёлая усмешка.
– Кот сам догадается, я думаю…
– А Варфоломеев? – не удержался Яков.
Усмешка в черных глазах стала жёсткой.
– А Варфоломеев со временем просто внесет меня в графу убытков в своём гроссбухе. Как уже внёс вас. Поверьте, Яков Платонович, я разыскивал вас обоих не для того, чтобы сдать полковнику…
Почти против воли Штольман покосился на сеновал. И вопрос, который он усиленно гнал, всё же вырвался, наконец:
– Что это было, Михаил Модестович?
– Вы же все равно не верите, – со слабой улыбкой отозвался Чертознай.
– Верю. Тому, что вижу своими глазами.
– Перчатка Сатаны. Лучшего объяснения я всё равно не смогу придумать.
Штольман промолчал, но должно быть, все его отношение к выходцам из ада отразилось во взгляде. Кривошеин только вздохнул.
– Материалист вы, Яков Платонович… Давайте так – это нечто, что ненавидит всё лучшее в человеке. Ненавидит свет. Любовь. И постоянно стремится если не убить их, то исковеркать и испоганить… Но само оно никогда не было живым.
Чертознай на миг прикрыл глаза, явно утомлённый, но тут же открыл их снова и ухмыльнулся иронически:
– Как-то похоже и мы с вами будем выглядеть лет через сто… Хотя вот у вас после сегодняшних событий определённо есть шанс остаться нетленным…
* * *
Каждый раз, когда ему случалось разминуться со смертью, дарил Штольману ни с чем несравнимое ощущение остроты бытия, приправленное наслаждением от красок, звуков, ощущений сильного и здорового тела. Обычно это проходило в считанные минуты, но на этот раз ему хватило очень надолго. Радовало всё: свежий морозный воздух, прогнавший, наконец, въевшуюся трупную вонь, скрип снега под полозьями, цвиканье синиц над головой. Солнечный свет, согревавший лицо. А пуще этого света его грел взгляд любимой, в котором было слишком много всего, чтобы он мог это описать… не было только равнодушного холода, так изранившего его нынче ночью.
– Яков, шапка твоя где? – спрашивала она с тревогой, когда ему вздумалось снова подкашливать.
– В деревне забыл, – безмятежно соврал Штольман, отворачиваясь на всякий случай, чтобы она не догадалась, что он нарочно оставил мерзкий трофей. Лучше уж с непокрытой головой, но только поскорее забыть весь этот ужас…
– Горе моё! – укоризненно сказала жена и потянулась поднять ему воротник. Он просто таял от этой заботы…
   
Незаметно проскочил длинный путь до Перми, в другое время показавшийся бы не самым простым и весьма утомительным. Раскисший зимник, охромевшая лошадь, подломившийся возок – всё эти обычные тяготы зимнего санного пути не миновали и Штольманов, но претерпевались на удивление легко, без обычной и привычной в таких случаях досады – так, что Яков сам по временам удивлялся. Находилась сменная лошадь; дни, проведённые в глухой татарской деревне за починкой возка, воспринимались скорее отдыхом, и мороз заново прихватывал колею, дозволяя им продолжать свой радостный путь… Временами казалось, что господин Чертознай всё же шепнул им на прощание извечное цыганское «Колесом дорога!»
В таком же эйфорическом настроении пролетели несколько дней в Екатеринбурге. Проводя время за необременительным расследованием, общаясь с милыми людьми, они оба наслаждались медовым месяцем, отсроченным из-за вынужденного январского бегства из Москвы, напрочь выкинув из головы всю эту казанскую чертовщину. Впервые она всплыла в памяти вновь уже в купе поезда, уносившего их по направлению к Тюмени.
– Яков, помнишь, что домоправительница Уфимцевых про нас сказала? – произнесла вдруг Анна Викторовна, глядя на мужа с лукавой улыбкой.
Штольман сделал вид, что вовсе это забыл, хотя слова о том, что у них с женой на двоих «полотно красоты несказанной», признаться, всё ещё грели ему душу, избавляя от остатков привидевшегося морока, где он оказался Анне не нужен.
– Яков Платонович!.. – любимая укоризненно покачала головой, но глаза источали тот же ласковый свет, противореча упрёку. – Никогда-то вы не научитесь верить очевидному, хотя и невероятному! А я ведь это всегда знала. С тех самых пор, как увидела вас во сне – накануне того дня, как на велосипеде едва не наехала.
– Как это? – неподдельно удивился Штольман.
И был порадован рассказом о том, как барышня Миронова сразу узнала предназначенного ей мужчину. Как гадала она на суженого. И как дух нищего Серафима помог ей отыскать его в лесной сторожке Лассаля. Анна вспоминала это всё с нескрываемым удовольствием, запнувшись лишь один раз – когда упомянула появившуюся в святочном зеркале Нежинскую.
– Аня, её уже не было, – поспешно заверил её Яков. – Со всем этим было покончено ещё в Петербурге. Я не солгал тогда. Да, Нина еще была… в Затонске. Но в моей жизни её не было.
– А в зеркале она откуда взялась? – деланно нахмурившись, произнесла Аня.
– Не знаю, – честно вздохнул Штольман. – Происки злых сил?
– Яков Платонович, что я слышу! Стало быть, вы поверили в то, что какие-то потусторонние сущности могут морочить мне голову?
Голос любимой звучал чуть насмешливо, но глаза смотрели серьёзно, точно ища в его взгляде ответа. И Штольман внезапно решился:
– Как тут не поверишь!
Тогда он поведал ей всё, все подробности тяжкого кошмара, истерзавшего его в ночь, когда они остановились в Развилке. Умолчал только про семью Мироновых, внешне оставшуюся прежней, но изнутри разодранную в клочья не то ушедшей любовью, не то непонятными бедами. Анины родители… Но остальное рассказал, порою путаясь, останавливаясь и с трудом подбирая слова: про заточение в неведомой тюрьме, про Антона Андреевича, превратившегося в гротескную, крикливую пародию на себя прежнего. Тяжелее всего было рассказывать про Анну – ту Анну, встречавшую его холодными и злыми улыбками на неподвижном, словно маска, лице. Анну, решившую со всем порвать и всё забыть…
И по мере того, как он говорил, плотная ткань морока словно бы истончалась, рвалась клочьями и уплывала по воздуху, подобно паутине, уже не способной его удержать. Анна слушала с предельным вниманием, широко распахнув глаза.
– И что это было, Яков Платонович?..
– Полагаю, это был какой-то гипноз господина Толстого, – проворчал Штольман. Хотя сам чувствовал, сколь неубедительным был этот вывод. Во всяком случае, он совершенно не объяснял того, что произошло с самим Толстым.
Жена сосредоточенно покачала головой, не соглашаясь с ним:
– Яков, боюсь, что всё не так просто! Я не хотела тебе это рассказывать, но…
Она на миг прикусила губу. Потом призналась честно:
– Боялась, что расшумишься по своему обыкновению. Но молчать больше не хочу.
Историю о том, как господин Кривошеин убеждал её не идти за мужем в кузню – и как его Аня выиграла это право, играя в дурака в заколдованные карты – не то против Чертозная, не то против стоящей за его плечом Судьбы, Штольман выслушал, каменея лицом. А потом дал волю пережитому испугу, обрушившись на любимую с упреками, сводившимися к тому, что ни при каких обстоятельствах она не должна так рисковать собой. Опомнился только тогда, когда она обиженно съёжилась в уголке дивана, зажмурив глаза и едва сдерживая слёзы. Ну, что за чурбан, право слово! Попытки примирения вначале были безуспешными, потом стали жаркими…
Диван в купе был слишком узким для двоих. Чтобы разместиться с удобством, Анне пришлось улечься на мужа, накрыв его собой, словно одеялом. Яков совершенно не возражал. В истоме после недавней близости он наслаждался, ощущая всем своим существом неоспоримое присутствие любимой. К чёрту морок, как бы он ни был похож на правду!
Анна устроила голову у него на плече и бездумно водила пальчиками по груди, словно рисовала какие-то узоры. Яков не мог отказать себе в удовольствии и ласкал губами пушистую макушку.
– Ты всё ещё хрипишь, – внезапно с тревогой сообщила жена, приподнимая голову. – Почему я раньше не заметила? А ведь почти три месяца прошло…
– Господин Толстой сулил мне словами Некрасова – «чахотку и Сибирь», – с усмешкой сообщил ей Штольман.
– Яков, это не шутки! – сердито воскликнула Аня. – Начнём искать лекарства на первой же остановке. В Тюмени. Или я начну тебя поить снадобьями тёти Липы. А это непередаваемая гадость! Не захочешь – поправишься!
– Я согласен даже на гадость, – примирительно заявил Штольман. – Лишь бы точно знать, что вам не безразличен. А, между прочим, в Сибирь мы всё же едем.
– В Сибири тоже хорошие люди живут, – отмахнулась Анна Викторовна, думая о чём-то своём. Потом всё же решилась поделиться с ним. – И всё-таки, если мы победили Перчатку Сатаны, может быть, там – в твоём сне для нас тоже всё окончится хорошо?
– Дай-то Бог! – искренне пожелал Яков. – Впрочем, для этого тамошнему мне надо перестать быть бараном и начать говорить дело, а не бессмысленно блеять про ваши «бездонные глаза».
– Я очень на это надеюсь! – пожелала любимая. А потом вдруг резко подняла голову, заглядывая ему в лицо. – О! Получается, в этом кошмаре всё же было что-то хорошее!
– Что именно, Анна Викторовна? – осторожно спросил Штольман.
По его мнению, в Перчаткином наваждении не было ни одного положительного момента. Но Анна смотрела на него с усмешкой.
– Да вот это! Во сне ты каким-то чудом научился говорить красиво. Может, наяву я тоже сподоблюсь услышать про мои бездонные глаза? Хотя бы в день рождения нашего первого внука. Ну, пожалуйста, Яков Платонович!