Откуда у него, рожденного в среде, которая исправно поставляла королевской власти министров, адмиралов, маршалов, откуда у него эта неприязнь к самой мысли быть в системе государственной власти? Атос задавал себе этот вопрос неоднократно, погружаясь в свое прошлое, ища там ответ, который бы ему объяснил то, что категорически отказывались понять в нем друзья и знакомые.
Он всего лишь однажды видел своего отца рядом с королем Генрихом, когда тот останавливался в Ла Фере с дофином, хотя король был в свое время частым гостем в старинном замке.  Ему показалось, что отцу польстило королевское внимание, но, позднее, вспоминая мельчайшие детали этого визита, будучи сам зрелым человеком, он усмотрел в сдержанности отца и некое недовольство. Словно Ангерран де Ла Фер все время был настороже, ожидая от короля непредвиденной реакции или нежеланных слов. Годы спустя, прочитав, не без внутреннего сопротивления, переписку родителей со старой графиней, своей бабкой, он понял многое. Письма он сжег: они никак не соответствовали той идиллии, которую он сочинил для себя еще мальчишкой.
Ла Фер и окрестные владения, бывшие вотчинами потомков сьеров де Куси, служили местом встреч королей с давних времен. И когда туда зачастил веселый король Генрих IV, там уже сложилась своя компания. Прекрасная Габриэль рада была не только своему царственному любовнику: она радушно принимала у себя и друзей Генриха – Роже де Беллегарда и Ангеррана де Ла Фер.
Став любовницей доброго короля всех французов, Габриэль д”Эстре так и не смогла забыть свою любовь – черноглазого красавца Роже. Зато появление в их компании изысканной Изабо де Клермон привлекло к ней пристальное внимание короля. Это было то, что нужно было обоим влюбленным: Генрих принялся ухлестывать за Изабо, не обращая внимания, что дама дипломатично отказывала ему раз за разом. Сдаться раньше, чем одержана победа - это совсем не отвечало планам и характеру короля, который удвоил усилия, но не тут-то было: место оказалось занятым, и не кем иным, как другом. Изабо де Клермон и граф де Ла Фер уже состояли в любовной связи, и граф не намерен был уступать свое место королю всех французов.
Что произошло между Генрихом и графом, навсегда осталось тайной, но король отступил. Отступными стала пышная свадьба графа де Ла Фер с Изабо и место статс-дамы при новой королеве Марии Медичи. Изабо уехала в Париж, где у четы был свой дом, а граф наезжал в столицу раз в месяц: в Ла Фере у него было достаточно забот, кроме того, хватало хлопот и с сыновьями от первого брака. У Изабо рождались только дочери, и, когда она наконец, сообщила мужу, что разрешилась от бремени долгожданным сыном, Ангерран не испытал радости: его мучили сомнения: слишком близко от Изабо находился король, и слишком редко видел граф свою жену.
Однажды Оливье решился спросить у отца, почему тот не спешит в Париж, а предпочитает отсылать с поручениями его. Ответ поразил мальчика: «Не вижу интереса в пребывании рядом со двором. И вам, молодой человек, не рекомендую!» Оливье не стал выяснять у отца, что стоит за его словами: он был наблюдательным и умным мальчиком, и умел делать выводы из услышанного и увиденного. Да, его отец мог быть коннетаблем, мог быть и министром: он умел править, умел мыслить быстро и четко отдавать команды, принимать ответственные и тяжелые решения, если обстановка того требовала, но, почему-то, не стремился что-либо менять в своей жизни. Даже приезжая в Париж, он не посещал Лувр, а только извещал жену о своем прибытии и ждал ее в их доме на набережной. А потом и сам Оливье стал ездить в столицу раз в месяц с поручениями от отца. Так продолжалось до тех пор, пока отец не занялся наследником вплотную. К тому времени и Изабо вернулась в Ла Фер, оставив службу.
Отец учил виконта искусству власти, но школа эта не доставляла юноше радости. Он чувствовал груз обязанностей, но относился к ним, как к долгу по праву рождения. Привилегии были само собой разумеющимися, это была неотъемлемая часть его происхождения. Приказывать не доставляло ему особого удовольствия, но иначе тяжело груженный воз его власти мог и не тронуться с места: вассалы графа были приучены к повиновению, но в их послушании была и немалая доля страха: Ангерран де Ла Фер обладал тяжелым характером, не терпел возражений, и в этом проявлялось его родство с коннетаблем Монморанси и сьерами де Куси, недобрая память о которых жила в народе.
Одна только жена могла сладить с Ангерраном, когда на него нападал приступ холодной ярости и вся дворня в ужасе забивалась по углам. Характер матери, умевшей совладать с собой в любой ситуации, передался и Оливье. Однажды, когда отец, выведенный из себя настойчивостью своего наследника, который, не опустив глаз и не склонив головы, отстаивал свое мнение по поводу экипировки и подготовки боевого отряда из вассалов графа, Ангерран, потеряв терпение, грохнул кулаком об стол с такой силой, что едва не сломал столешницу. Сын вздрогнул, но не пошатнулся, не отступил.
- Кто из нас здесь хозяин? – проревел граф, вскочив со своего кресла, и, опершись кулаками на стол, придвинулся вплотную к сыну.
- Я не претендую на вашу власть, ваше сиятельство, - твердо ответил виконт, - но я видел в своих скитаниях, господин граф, то, о чем вы, наверняка уже могли слышать. То, что было прекрасно десять лет назад, ныне отошло в прошлое, безнадежно устарело. От наголенников и набедренников повсеместно отказываются, они мешают, если нужно быстро спешиться, а вот кираса оправдывает себя в любом случае. Я уже не говорю, что так вы выиграете в цене, и свободные деньги сможете использовать для остальной экипировки.
- Ты будешь меня учить, как считать деньги? – недобро прищурился граф. – Это тебя в Англии так готовили к войне?
- Вам хорошо известно, ваше сиятельство, что большую часть времени там я провел на флоте, где мне больше пришлось работать с лагом и картой, чем с пером и бумагой, а для трактиров я был еще слишком мал. Я не могу высказать своего мнения, если вижу, что могу дать дельный совет?
- Если ты хочешь сделать карьеру при дворе, забудь о собственном мнении, - с неожиданной горечью вдруг сказал граф. – Удачу и богатство можно поймать за хвост в этом вертепе только лестью и согласием. Власть и влияние, пожалованные королем – это означает одно: искусство подстраиваться под сюзерена.
- Этим искусством мне не овладеть, - впервые опустил глаза сын.
- Значит, будешь всю жизнь сидеть, как я, в своем поместье и по сигналу короля выводить свое ополчение на очередную войну.
- Остается еще флот, отец! На корабле капитан – наместник Бога на земле, и никто ему не указ. Море не разбирается в политике.
- Мечтатель! – пожал плечами Ангерран. – Ты не знаешь людей! Идите, виконт, и подумайте на досуге, стоит ли вам с такими мыслями оставаться во Франции. Не проще ли наняться к королю Великобритании или Испании. По крайней мере, вы будете знать, что вам будут платить за вашу службу, и вы всегда сможете расторгнуть этот договор. Идите же, я хочу остаться один.
Виконт поклонился и покинул отца, недоумевая, почему простое замечание о целесообразности вооружения устаревшими частями доспехов, вызвало у отца такую бурю. То ли граф усмотрел в этом покушение на свой авторитет, то ли были какие-то другие причины, но юноша чувствовал себя виноватым: он, сам того не желая, задел какую-то болезненную струну в отце.

                *****

Происшедшее заставило его задуматься, почему отец не приемлет ни совета, ни помощи, и не только от него, от юнца. Странно, но у графа не было друзей. Он никого не подпускал к себе, никто никогда не просил у него ни помощи, ни совета. Ангерран сам находил, кому следует помочь, а с советами вообще никогда ни к кому не лез. Эта холодность, это высокомерие вельможи, отталкивали от него равно и доброжелателей, и просителей. Похоже, что эта его черта заставляла страдать мать, но и сама Изабо де Ла Фер не спешила создавать вокруг себя кружок друзей и почитателей.
Оливье неплохо знал парижский двор, и он не вызывал у него симпатий, скорее забавлял его, как некий зверинец.
Став старше, пройдя через душевные испытания, молодой человек стал понимать отца лучше: граф Ангерран де Ла Фер, бывший искренним другом королю Генриху, присягавший ему, был жестоко уязвлен предательством этого вечного ветреника; предательство он видел в попытке короля овладеть той женщиной, которую он, королевский друг, любил, и эта любовь не была тайной для короля, который не видел в дружбе препятствия для своих желаний.
Много лет спустя, став счастливым обладателем редкой верности и преданности троих «неразлучных», которым и он был предан со всей силой своей способности любить и быть верным, Оливье все же не мог преодолеть свое внутреннее «я» и просить их о помощи и сочувствии так же прямо, как не раз просили они. Его гордость не позволяла показать хоть малейшую слабость, он, очень редко, и то – лишь взглядом, мог позволить себе просить о поддержке. Он всегда был открыт для друзей, но сам оставался непроницаемым человеком, которому участие не требовалось. На деле же все обстояло иначе: привязчивый и нежный, он сдержанно реагировал на любые попытки оказать ему помощь, и, поневоле, как следствие этой постоянной силы и уверенности, которую находили у него друзья, они пришли к выводу, что он и сам справится с любой проблемой. Да и какие проблемы могли возникнуть у мушкетера Атоса, вся жизнь которого состояла из службы, попоек и более-менее остроумных выходок в компании друзей?
Понадобилась эта странная исповедь пьяного мушкетера полупьяному гасконцу, что случилась в амьенском трактире, чтобы у д’Артаньяна зародилась мысль, что не все так просто у их друга, и его пристрастие к вину имеет глубокую подоплеку. Прошло еще немало времени, и уже лейтенант королевских мушкетеров д’Артаньян понял, что друга надо спасать по-настоящему. Произошло это в Сузах, на перевале.
Совет в королевской палатке шел уже второй час, когда Бассомпьер, выглянув наружу и ища взглядом своего ординарца, наткнулся на Атоса, стоявшего на часах у входа. Он пожал плечами, что-то пробормотал себе под нос – то ли угрозу, то ли проклятие (Атос не прислушивался), и, наконец заметив нужного ему офицера, который уже приплясывал от холода, сделал ему знак приблизиться. Через минуту ординарец убежал с пакетом, а Бассомпьер, окинув ироничным взглядом мушкетера, и хмыкнув, скрылся в палатке. Спустя пять минут палатка опустела: совещание закончилось. Остался только король и дежурные офицеры. Ушел и Ришелье, сопровождаемый де Креки и Суассоном.
Людовик откинул полог палатки и выглянул наружу: два мушкетера на часах стояли, как монументы, хотя и изрядно продрогли.
- Господин Атос, зайдите ко мне, - потребовал король, увидев хорошо знакомое ему лицо.
- Сир, прошу прощения, но я на посту. Не имею права его покидать, пока меня не сменит товарищ, - мгновение поколебавшись, ответил мушкетер.
- Хорошо, устав превыше моего распоряжения, – согласился его величество. – Как только вас сменят, извольте ко мне.
Королю не пришлось ждать долго: Атоса и его товарища сменили у входа в королевскую палатку через несколько минут. Была полночь – последняя ночь перед восхождением на перевал и сражением, которое король собирался дать герцогу Савойскому.
В палатке короля было тепло: пылали несколько жаровен, и Атос почувствовал, как его с холода неудержимо потянуло в сон. Он, стараясь делать это незаметно, распрямил плечи: все тело покалывали миллионы крохотных иголочек. Начало марта в Альпах – это еще не весна, хотя на солнце уже чувствовалось, что теплые деньки не за горами. Вчера они с Арамисом ходили в разведку, и Рене даже нашел эдельвейс. Атос чуть улыбнулся неожиданному воспоминанию: эта разведка больше напоминала прогулку в горы, они остались незамеченными, зато вволю насмотрелись на величественные горные пейзажи.
- Мне говорил о вас маршал Бассомпьер, - вдруг сказал король. – Граф, ваше поведение остается непонятным для многих, знавших вас, вельмож.
- Ваше величество, маршал Бассомпьер уже не раз проявлял трогательную заботу обо мне, не понимая моего отказа служить в другом качестве. Я бы хотел думать, сир, что вы меня поймете и одобрите в моем намерении: мне служба в качестве простого солдата важнее, чем должность при штабе. Ваше величество, я имею право лишь выполнять команды своего непосредственного начальства, если они не распорядятся передать меня под командование других лиц. Вот этого мне бы очень не хотелось, сир. Моя жизнь – это служба вам, полк и мои друзья.
- Однако господин Портос оставил службу! – проявил король свою осведомленность в делах своих мушкетеров.
- Но господа Арамис и д’Артаньян все еще рядом со мной, - возразил ему Атос.
-- Как странно, господин граф, что вы всячески избегаете любых возможностей принять командование, - Людовик отошел от жаровни и поманил к себе мушкетера. – Я вижу, вы устали, но задержу вас еще немного. – В ответ на протестующий жест Атоса он указал ему на походный стул и сам уселся рядом. – Сегодня не до этикета, сударь, сегодня мы все равны перед лицом Фортуны. Ваш отец был суровый воин, во времена моего отца еще оставались такие. И он тоже не хотел ни должностей при дворе, ни реальной власти вне своего поместья. У меня отличная память, граф, я слышал беседы вашей матушки с моей. – Увидев, как помрачнело лицо мушкетера, он тоже нахмурил брови. – Вам неприятен этот разговор? Но мне необходимо кое-что объяснить для себя: среди придворных льстецов и соискателей должностей, даже среди ваших однополчан, вы один, господин граф, ничего не требуете и ничего не хотите. Это так странно, что вызывает подозрения и недоверие, и они исходят уже не от простых дворян в моем окружении. Вас не понимают, граф. Вы ставите себя в положение чужого в своей среде. Что это: каприз или необходимость? Если каприз – то время его прошло. Если необходимость – то я желаю знать ее причины.
- Это то, что велит мне моя совесть, сир.
- А вам не кажется, что ваша совесть не принимает во внимание то, чего требуют время и обстановка? Солдат у меня хватает, мне нужны толковые, честные, а главное - думающие офицеры, способные вести за собой солдат. Завтра я намерен самолично повести вперед свои войска, и мне не все равно, кто последует за мной.
- У вашего величества есть капитан де Тревиль, есть его лейтенанты господа де Феррюсак и д’Артаньян. Смею вас заверить, сир, что я отстану от них не более, чем на шаг, или на голову лошади, если будет приказ кавалерии.
- Почему вы упрямитесь, граф? – Людовик повернулся на стуле, тяжелым взглядом впился в лицо Атосу.
- Сир, я не могу, не имею права открыть вам причину своего упрямства, потому что за моим упорством стоят определенные обстоятельства. Прошу вас, сир, примите его как данность, оставим все, как есть. Ваше величество, мне не хотелось бы подавать в отставку после похода: полк – это все, что у меня есть в этом мире, - Атос встал и опустился на колено перед Луи, низко склонив голову, отдавая себя королевскому решению.
Людовик отодвинулся от графа, потом вообще отвернулся, налил себе вина, не предлагая Атосу, и встал. Мушкетер встал с колена вслед за ним, и стоял, чуть покачиваясь от усталости, бледный и потухший.
- Идите, сударь, отдыхайте. В моих глазах вы не утратили ни капли своего достоинства и чести, мне не понятны побудительные причины вашего отказа, но я вижу, что придется его принять; судя по вашим словам, за ним стоит какая-то мрачная история, которую я не хочу знать. Идите, постарайтесь отдохнуть в оставшееся время, чтобы быть на высоте в завтрашнем сражении. – Король протянул руку своему солдату, и тот, низко склонившись над королевской рукой, как того требовал этикет, поцеловал холодные худые пальцы.
Атос добрел до своей палатки и, вопреки собственным ожиданиям, уснул, как только голова его коснулась подушки.

Людовик, как и обещал, был в сражении впереди своего войска в пятнадцать тысяч человек.  Со шпагой в руке, с белым султаном на шляпе, неустрашимый, неожиданно для всех выносливый и сильный воин, король был действительно первым среди своих маршалов. Ришелье, Суассон и д’Аркур следовали за ним, потом, чуть отстав, маршалы Бассомпьер, Шомберг-старший и де Креки. Две с половиной тысячи солдат герцога Савойского уступили превосходящей силе противника, перевал был взят.
В пылу сражения перед Атосом мелькнуло юное лицо, показавшееся ему странно знакомым. Потом, уже после боя, он еще раз увидел его, и снова что-то колыхнулось в душе.
- Капитан, - обратился он к Тревилю, - вы случайно не знаете имени вон того молодого человека, который осматривает своего коня?
- Случайно, знаю, - улыбнулся капитан мушкетеров. – Это Франсуа де Рошешуар,* он пошел в поход добровольцем. Мальчишка совсем, еще и шестнадцати нет, а уже сумел показать себя отчаянным рубакой.
- Добровольцем пошел, говорите, - Атос проводил поднявшегося в седло юношу задумчивым взглядом. – Кого он мне так напоминает? – пробормотал мушкетер едва слышно, и, внезапно, его сердце пропустило удар: лицо Изабо де Ла Фер встало перед ним, как живое.

* Будущий герцог де Ла Рошфуко, автор «Максимов», участвовал добровольцем в Сузской компании. Отсылка к рассказу Lys.
                *****

Арамис искал друзей по всему лагерю, но д’Артаньян оказался у Тревиля, а Атоса удалось обнаружить в жалком местном кабачке. Правда, и вид у него был под стать этому мрачному месту. Граф сидел, уткнувшись лбом в сжатые в замок пальцы, и лица его не было видно за рассыпавшимися волосами. Арамис некоторое время наблюдал за этой статуей отчаяния, потом осторожно положил ему руку на плечо. Атос едва заметным движением освободился от этого участия, и Арамис почувствовал себя неловко, словно он вторгнулся в тщательно охраняемое внутреннее пространство друга. Уйти он не смог, поэтому просто уселся на скамью рядом с товарищем. Атос, почувствовав рядом его присутствие, неохотно поднял голову, вялым движением отбросил волосы и покосился на Арамиса.
- Что-то случилось?
- Почему вы так решили? – чуть подвинулся к нему будущий аббат, ощутив желание как-то поддержать мушкетера, но не зная, как подступиться к суровому другу.
- Вы разыскивали меня по всему лагерю.
- Кто вам сказал?
- Гримо. Я вам срочно понадобился?
- Мы волнуемся за вас, Атос, - поколебавшись, признался Арамис.
- И совершенно напрасно. Сражение мы выиграли, я жив и невредим; что еще может со мной произойти?
- Не знаю, но вы последнее время сами на себя не похожи, Атос.
- Ну, если уж на то пошло, то я на себя не похож с той самой минуты, как вновь узрел свою, ныне покойную жену, - скривился граф де Ла Фер. – Как вы могли заметить, от бывшего графа ничего не осталось.
- Вы не правы, - горячо возразил Арамис. – Вы даже не представляете, как вы не правы, отказывая себе в своем прошлом.
- Оставим это, - скривил губы Атос. – Все уже давно решено, жизнь идет по накатанной колее, и мне даже особенно не стоит шевелиться: дорога идет под гору, а впереди или овраг или пропасть. Пропасть - предпочтительнее, так все будет быстрее.
- Вы давно были на исповеди, Атос? – д’Эрбле испытующе посмотрел прямо в глаза мушкетера, и Атос не выдержал первым: отвел взгляд.
- Не помню, - бросил он глухо и хотел встать из-за стола, но Арамис прижал его руку к столу своей и Атос снова сел. – Арамис, мне незачем исповедоваться перед Богом: я исповедовался в своем грехе перед вами на суде в Армантьере.
- Этот грех мы разделили с вами, - сделал неожиданный для Атоса вывод, Арамис. – Но у вас остались непрощенными еще грех гордыни и грех уныния. Это смертные грехи, друг мой.
- На мне остался еще и грех убийства, потому что я взял на себя роль палача, когда мне достаточно было роли судьи. И, как всякий, кто берется не за свое дело, я плохо его исполнил, дружище. Она сумела выжить.
- Вы о миледи? – не сразу понял Арамис.
- А о ком еще я мог бы так говорить? Я ведь попытался убить ее, когда увидел клеймо. Что я сделал с честью семьи, Арамис, вам объяснять не надо: вы дворянин. Этот позор уже ничем не отмыть. Я не имею права на имя своих предков, я – никто, а мне все время предлагают вернуться к своему прошлому. Нет у меня прошлого, сгорело! – он швырнул пустой кувшин со стола, и осколки от него разлетелись по каменному полу.
Услышав звон разбитой посуды, из-за стойки высунул нос хозяин, но, разглядев лицо гостя, счел благоразумным сделать вид, что ничего не произошло.
Арамис философски наблюдал этот бунт, отлично зная, что пока Атос не спохватится и не возьмет себя в руки, останавливать его бесполезно и опасно. Но таким он не видел своего товарища уже несколько лет: после появления д’Артаньяна в их компании Атос стал мягче, спокойнее; и вдруг такая буря!
- Атос, что случилось? – прямо спросил молодой человек, беря товарища за плечо. – Вы на себя не похожи! Вы кого-то встретили, кого не желали видеть? У вас дуэль, от которой вы не можете отказаться? Кто-то задел вас по недомыслию?
- Дуэль? – очнувшись, граф провел рукой по лицу. – Нет у меня дуэли. Но все взялись учить меня, как мне поступить. Да никто из тех, кто пытается мне навязать свою линию в жизни, не был в моей шкуре, черт побери! Король… - он внезапно замолчал, спохватившись, что в гневе перешел черту.
- Король вас тянет в свой штаб? – тихо, не надеясь на ответ, все же спросил Арамис.
- И не понимает, что я не смогу жить в этой атмосфере лжи, заискивания и взаимной неприязни, что царит при нем. Я отлично понимаю, что любое решение должно исходить от Ришелье, но будь он сто раз гениальный стратег, я не смогу заставить себя подчиняться этому человеку! – подвел итог Атос.
- А я бы рискнул, - совсем тихо прошептал Арамис. – Но меня пока никто никуда не зовет.
Но Атос не услышал этих слов, он знаком требовал еще вина.

                *****

Мысли о службе во флоте были не беспочвенными, и всецело подходили Оливье. Его честолюбие удовлетворяло бы то, что он на своем корабле – Бог и царь. Корабль – это маленькое государство в море, движущийся рукотворный островок между небом и землей. У него свои законы, свое отношение к миру, справедливости и свои отношения между людьми. Капитан – непререкаемый авторитет, иначе команды на корабле не будет. Виконт обладал качествами лидера, он мог организовать людей и своим примером, и своим превосходством, а, если требовалось, и умел приказывать. К тому же, во всем облике его уже начинал проглядывать тот налет властности, который в те времена был присущ вельможам: среда, воспитание и окружение играли свою роль в формировании облика молодого человека без особого участия с его стороны.
Море манило его своим простором, своей непредсказуемостью, характером, который так подходил для его мятежной натуры, постоянно обуздываемой силой воли и воспитанием. Но морская стихия, поманив, так и осталась мечтой, а реальностью стала Пикардия и уроки отца. Растерзанная постоянными нашествиями испанцев и их союзников, Пикардия требовала жесткой руки для восстановления из руин, а замок, возвращенный после смерти Коласа графу де Ла Фер как и земли арендаторов вокруг него, были в достаточно плачевном состоянии. Оливье убедился в этом, объезжая майорат вместе с отцом. Это была тяжелая ежедневная работа, и Оливье учился по ходу дела. Они выезжали рано утром, в любую погоду, и возвращались затемно, иной раз и не поев толком за день.
Граф вникал в каждую мелочь, в то, нет ли претензий к меже, хватило ли зерна на посев, здоровы ли в семье, исправно ли работает мельница, нет ли случаев отравления спорыньей… сын видел совсем другого отца, заботливого, внимательного хозяина, но он помнил и того Ангеррана де Ла Фер, кто может, не дрогнув, вершить суд над браконьером и смотреть на его казнь с холодным равнодушием ко всему привыкшего солдата.
Так же безжалостен Ангерран де Ла Фер был и к тем, кто извне нарушал покой его земли. Мародерам и наемникам не было пощады.
- Власть, виконт, это тяжелый груз, даже если это власть только над своими вассалами. Отпустишь узду – пеняй на себя. Люди не любят, если с ними только по-хорошему. Всегда добрый хозяин, который все простит, это хозяин – сам себе враг. А такому хозяину отвесят поклон до земли и тут же, едва отойдя от порога, пойдут у него воровать.
Но в людях граф разбирался, и тот, кого он отбирал себе на службу, служили ему на совесть. К молодому господину относились с почтением, но настороженно, не очень еще понимая, чего ждать от этого сдержанного и спокойного юноши, который в будущем станет их властелином. После самолюбивого и вздорного Луи и непутевого Ренье, старших сыновей, которые погибли, так и не оправдав надежд отца, Оливье оставался единственным, кому полагались все привилегии и все тяготы жизни наследника. Отец перекладывал на плечи сына бремя власти достаточно поспешно, словно чувствовал, что недолго он будет рядом. И, тем не менее, когда это случилось, молодой хозяин оказался в силах принять такой груз. Даже зная, что пока он ничего не может сделать без разрешения опекуна и опекунского совета, он умудрился, никого ни о чем не прося, получить возможность номинально править в своем графстве. Присматривать за каждым шагом графа было невозможно, но он вел себя так разумно и сдержанно-почтительно, что ему оставили возможность проявить себя правителем. Убедившись, что Оливье не самодур, и головы от открывшихся возможностей не теряет ни при каких обстоятельствах, надзор за восемнадцатилетним юношей свели к отеческим наставлениям и ежемесячным визитам. Граф принимал советы, отчитывался опекуну, согласен был и на помощь, если действительно нуждался в ней, но все же старался найти решение проблемы самостоятельно. К счастью, у него был помощник, управляющий Гийом, совет у которого можно было спросить, не боясь показаться неучем. Была еще кормилица, которой можно было и пожаловаться на какие-то житейские неурядицы. Но чем Оливье становился старше, тем больше он окружал себя стеной отчуждения. Все это делало юношу старше, его поведение ничем не напоминало поведение его сверстников, не желавших знать что-либо, кроме балов, женщин, драк и охоты.
Была еще одна сторона его власти: суд. Вместе с родовым титулом ему перешло и право Верхнего и Нижнего суда. Старое феодальное право, редко где уже применявшееся, в графстве Ла Фер оно все еще имело силу. Право казнить и миловать подданых, кроме случаев государственной измены и предательства короля, давило сильнее всего. От Ла Фера до Берри – несколько дней пути верхом, и графу приходилось проделывать этот путь не реже раза в месяц. Так он и жил на два дома, зная, что как только он решит перебраться в Ла Фер, замок в Берри вернется к родне его матери. Все изменилось в его жизни с появлением Анны.
Почему он пошел в простые солдаты? Друзья никогда не задавали ему этот вопрос, как не задали его ни король, ни Тревиль. Но вопрос этот оставался в глазах всех, кто знал Атоса.
В самом деле, что заставило знатного вельможу (а о его происхождении буквально кричало все в его манере поведения, внешности и речи) смешаться с толпой солдат?
И надо было же судьбе распорядиться так, что он познакомился с Арамисом. Несостоявшийся аббат не на шутку заинтересовал Атоса. Было в этом молодом человеке столько скрытого властолюбия, старательно спрятанного под новым мушкетерским плащом, притворной покорности и сомнительной стыдливости, что Атос поневоле проникся к нему любопытством. Любопытство довольно быстро переросло в сочувствие к человеку, обделенному жизнью, а потом - и в участие. Отсюда было совсем недалеко до чувства искренней дружбы тем более, что он ясно видел двойственность натуры Арамиса и то, как молодой человек страдал от нее. Чувство это осталось с Атосом навсегда, даже когда он был несогласен с Арамисом или едва скрывал свое возмущение его поступками.
Рене д’Эрбле был нищ, как церковная мышь, но был довольно знатного рода. Он никогда не рассказывал о своей семье, но пару намеков дали понять, что церковное служение не было его выбором. Выброшенный в девять лет в духовную семинарию, юноша не знал семьи, зато помнил, что ему могла быть уготована совсем другая судьба.
Гордыня и горячий нрав отбросили его на несколько лет от цели, которую он себе все же наметил на духовном поприще, зато он нашел некоторое удовлетворение своему тщеславию в любви. На него обращали внимание очень высокопоставленные дамы и дарили ему свое расположение.  Но, если он и разочаровывался в любви, он никогда не разочаровывался в себе, выстраивая свою карьеру после отставки тихо и незаметно, выжидая подходящего случая, и не упуская ни малейшей возможности подняться еще на одну ступеньку.
Арамис был актером по призванию, что нисколько не противоречило его роли пастыря. Стоя на амвоне и читая очередную проповедь, епископ ваннский был ничем не хуже актера Бургундского отеля, читающего стихи Корнеля. Он также умел зажечь и вдохновить свою паству, его голос то ласкал слушателей, то гремел под сводами церкви. В такие минуты Арамис ощущал истинное вдохновение и власть над людьми. Он был игрок, который никогда не теряет присутствие духа, и никогда не боится рисковать. Ставки его росли, и росли стремительно. И, даже сорвавшись с самой высшей точки в пропасть, он все же сумел взлететь, хотя едва не коснулся дна преисподней.
И вот этот Арамис не мог понять Атоса. Они много говорили о власти, о том, что она дает тому, кто ею обладает. Рене не мог постичь одного: почему власть над людьми может оказаться тяжким бременем, если стараться быть справедливым? Ведь справедливость должна быть благом для всех.
Как можно было объяснить мальчику, с детства не знавшему ничего, кроме монастырских стен и утомительных молитвенных бдений, что у власти есть одна страшная сторона: необходимость творить суд независимо от того, кто стоит перед тобой. Быть беспристрастным, судить справедливо и жестко, даже если перед тобой дорогой тебе человек… быть воплощением закона, осуждая на смерть отца многодетной семьи только потому, что он браконьер… а потом не спать ночами, сомневаясь в справедливости приговора, и тайком посылая в осиротевшую семью кошелек с серебром! Таких случаев было довольно в правлении графа де Ла Фер за те несколько лет, что привелось ему вершить суд в графстве. Правда, каждый раз при этом присутствовал кто-нибудь из членов опекунского совета, но решения молодого графа ни разу не были оспорены: законы и свои права Арман-Огюст-Оливье де Ла Фер знал на совесть.
Совесть его не возроптала, когда он собственной рукой повесил молодую жену, на деле оказавшейся заклейменной воровкой. Но та же совесть вопила и кричала, требуя расплаты за попранную честь семьи. Он не посмел устроить открытый суд над ней, думая все о той же чести семьи, но не убоялся свершить суд над самим собой, запретив себе носить родовое имя. В законе не было такой статьи, но он мысленно сломал свою шпагу, подаренную отцом, отказавшись от всех привилегий своего происхождения.
Однажды, когда они сидели в трактире, и Арамис, видя, как друг приканчивает второй кувшин вина, решился задать ему давно мучивший Рене вопрос: «Как долго вы намерены просидеть в мушкетерах, Атос?»
Дело было под Ла Рошелью, под вечер, как раз после памятной встречи мушкетеров с Ришелье, когда кардинал застал их в дюнах за чтением письма от герцогини де Шеврез.
- А вы, Арамис? – ответил вопросом на вопрос Атос.
- Не знаю, Атос, но чувствую, что мое пребывание в полку близится к концу, - задумчиво произнес Арамис, по привычке рассматривая свои руки. – Еще одна подобная встреча с кардиналом и мне придется или убить его, или срочно искать себе пристанище вне Франции.
- Мне кажется, Арамис, вы впутались в слишком серьезную интригу, и просто бегство вам не поможет. Или вы рассчитываете, что вас сумеют надежно спрятать? – напрямую спросил Атос, пристально глядя на товарища.
- У моего духовника надежные связи, - криво улыбнулся несостоявшийся аббат.
- И вы думаете, что место сельского священника, как предсказывает вам наш друг Портос, спасет вас? – покачал головой мушкетер. – Я не поверю, что вы готовы на такой поступок, Арамис, вы ведь не рукоположены.
- Ну, это если и произойдет, то только, как временное назначение, и я надеюсь на защиту диссертации, - улыбнулся в ответ Арамис.
- Власти предержащие, Арамис, обладают короткой памятью, - иронично скривил губы Атос. – Поверьте, я знаю, о чем говорю, и сожалею, что вам в будущем не раз придется в этом убедиться.
- Если я чего-то добьюсь, Атос, я никогда не буду страдать забывчивостью! – воскликнул Арамис с неожиданной горячностью
- Да? Да укрепит вас Господь в вашем намерении, - Атос всмотрелся в друга таким пронизывающим взглядом, что Арамису стало не по себе.
- Милосердие, вот что я хочу принести своим прихожанам, - продолжал с прежним жаром Арамис. – Власть Атос, это ведь не только возможность повелевать, власть это и дар нести людям покой и благоденствие, и справедливость.
- И многое ли из того, что вы перечислили, Арамис, принесли в наш мир люди, обладающие властью? – губы Атоса продолжали кривиться в странной усмешке. – Узурпация власти у законного правителя, узурпация власти у тех, кто ею был наделен испокон веку, голод, войны, болезни… вот что несет нам власть временщиков. Пресмыкаются перед законным монархом лишь за тем, чтобы выторговать себе очередные привилегии, воображают, что могут присвоить себе чужое право, населяют мир своими сбирами, стравливают вассалов… и все это называют властью. Нет, увольте меня от такой власти! – закончил он вдруг с непонятной Арамису злостью, и залпом допил свой стакан. – Вы спрашиваете, как долго я намерен пребывать в рядах мушкетеров? Да пока меня не убьют на какой-нибудь дуэли, не казнят за нее или я не получу пулю в голову в очередной атаке в войне, которую затеет еще разок наш кардинал.
- А если это не произойдет, если вы останетесь живы, вопреки всему, Атос? – тихо, так тихо, словно он сам боялся, что Атос услышит его слова, спросил Арамис.
- А вот в этом случае – сопьюсь, и вам сообщат в ваш монастырь, что мушкетер Атос найден мертвым в какой-то канаве у Двора Чудес, - с вызовом ответил мушкетер, снова берясь за кувшин и с досадой обнаруживая, что не осталось ни капли вина. – Эй, трактирщик, - крикнул он, - еще вина! – голос у него сорвался, и Атос со злостью отбросил кувшин, который покатился по столешнице. Арамис поймал его у самого края стола. – У меня нет пути назад, Арамис, - закончил он довольно миролюбивым тоном. – Все, что человек может в жизни иметь, у меня уже было. Как вы можете догадаться, были и деньги, и дом, и власть, очень большая власть, Арамис, и я ею пресытился. Я предпочитаю, чтобы командовали мной, и больше не хочу отвечать за других. Ну, а вы, вы еще так молоды и так мечтательны, что вам надо самому прийти к пониманию власти. Я уверен, вы давно, в глубине души, определились со своим выбором. Мушкетеры – это действительно только временно, а впереди у вас – длинный и трудный путь. Только, Арамис, - Атос глубоко вздохнул, и закончил совершенно неожиданно для себя: - только не забывайте о Боге.

Герцог Беллегард и граф де Ла Фер были хорошими знакомыми с юности и друзьями Генриха Наваррского. Друзьями, пока король не обратил свой взгляд на возлюбленных своих же друзей. Роже де Беллегард уступил, променяв Габриэль на титулы и должность Главного конюшего. Граф де Ла Фер предоставил жене решать, кого выберет она: двор и карьеру или его, графа. Изабо не уступила королю, но сумела сохранить место и влияние статс-дамы при королеве Марии Медичи. После рождения сына Генрих оставил Изабо в покое окончательно, но не сумел изгнать обиды из сердца Ангеррана, даже прислав ему изумительную античную статую.
Так вот в чем была истинная причина того, что отец его не желал ничего получать из рук короля! Это знание не доставило радости его сыну, и совсем ни к чему стало бы его внуку. Атос сжег не дрогнувшей рукой все, что содержало хоть какой-то компромат на его родителей, но вернул в тайник письма, представлявшие из себя историческую ценность для потомков. Кто знает, может быть найдется еще кто-то, кто сумеет раскопать эти, ценные для летописцев, бумаги, но лично для него они мало что значили теперь: единственное, в чем он убедился еще раз, так это в том, что жадность и желание властвовать шли рука об руку с предательством и вероломством.
Летнюю компанию в Пикардии в 1636 года Атос не застал: он как раз путешествовал по Англии, но по возвращении пришлось срочно наведаться в Ла Фер: граф опасался, что сражения, происшедшие в округе, могли навредить и замку и окрестным деревням. Но в этот раз все обошлось, а ведь опасность была не только для Пикардии: войска были уже в окрестностях Парижа, и даже сам Ришелье настаивал на том, чтобы король покинул столицу. Но Людовик 13 показал себя храбрецом и сумел собрать не только ополчение, но и повести в бой двенадцать полков. Атос, впервые за несколько лет, ощутил что-то, похожее на былой азарт, желание сражаться. Но теперь он не имел на это морального права: у него на руках был ребенок, будущее которого еще предстояло определить.
Шло время, и теперь он все чаще задумывался, что жизнь сельского жителя не даст Раулю никаких жизненных перспектив. В морозный день начала декабря 1642 года, когда в Блуа пришло известие о смерти кардинала Ришелье, когда вся Франция затаила дыхание, ожидая перемен, Гастон Орлеанский праздновал кончину своего врага. Для него, со смертью кардинала, открывалась возможность стать во главе государства, стать регентом при малолетнем короле, поскольку было ясно, что дни короля Людовика 13 сочтены.
До Блуа новости теперь доходили куда быстрее, а Атос узнавал их едва ли не из первых рук: через герцога де Барбье он познакомился с добрейшим господином де Сен-Реми, вторым мужем соседки по поместьям мадам де Лавальер. Господин де Сен-Реми был мажордомом Гастона Орлеанского, и, волей-неволей, был в курсе столичных новостей.

"Что бы человек ни совершил, общество никогда не будет справедливо. Великий человек, достойно служивший своей стране, сродни приговоренному к смерти. Единственная разница состоит в том, что последнего карают за грехи, а первого - за добродетели"

Горькие слова кардинала Ришелье Атос избрал для себя как предупреждение. Да и можно ли было говорить о какой-то объективности, когда современники не могут оценить происходящее просто потому, что стоят слишком близко к источнику света. Они ослеплены тем, что происходит в настоящий момент, у них слишком маленькое поле обзора, но по мере того, как события отдаляются, все большее пространство освещено этим светом. Что-то списывается расстоянием, становится неразличимым, но все цельнее выглядит само здание, построенное громадными усилиями. Отдельные камни, криво лежащие в кладке, уже не режут глаз своей неправильностью, не видны на общем плане усилия, с которыми было возведено все строение, и теперь есть повод говорить о том, какими методами построено все это великолепие. И тогда подносится увеличительное стекло, и каждая неправильность становится поводом для обсуждения ее, как результат пороков архитектора, а каждый спорный элемент – как просчет в его компетентности или небрежность.
Стоит ли жизнь, со всеми ее радостями, унылых кабинетов власти, благосклонного взгляда монарха, если сегодня ты на Олимпе, а завтра небрежный жест руки короля отправит тебя в забвение, хороня все твои усилия во прахе или, того хуже – присваивая их себе?
Любая власть – это соперничество, интриги, ложь и страх. Страх, что ты не успеешь закончить то, что наметил для блага страны, страх, что опала может коснуться не только тебя, но и дорогих тебе людей.
Атос для себя и для сына такой судьбы не хотел, но жизнь распоряжалась им по своему усмотрению, время от времени устраивая ему встряску и заставляя возвращаться к участию в политических интригах и заговорах. Все же, как он не старался, а авантюрного начала в своей натуре подавить не мог. Как не мог полностью вычленить себя из среды, с которой он был связан рождением.
Кардинал Мазарини был чужаком, он был из той среды авантюристов-временщиков, что во все времена любили прибрать власть к рукам, не пугаясь своей репутации чужестранцев. Атос слишком хорошо помнил Кончини, чтобы смириться с очередным итальянцем. Пока он видел в преемнике Ришелье только очередного пройдоху, стремящегося к безраздельному правлению. Быть объективным мешало отсутствие достоверных сведений и письма Арамиса, острому языку которого он привык доверять.

                *****
Такого Арамиса Атос не знал. Господин аббат был какой-то весь взъерошенный, неустроенный. Это до такой степени не походило на настоящего Арамиса, что граф даже немного растерялся. Тем не менее, он принял друга с распростертыми объятиями, ни о чем его не расспрашивая, давая ему возможность отдохнуть и терпеливо дожидаясь, пока сам Рене не начнет откровенный разговор. Это было неизбежно, потому что Арамис приехал именно для разговора по душам: в этом Атос не сомневался. И, заметив, как прореагировал друг на присутствие в доме Рауля, тут же позаботился, чтобы мальчик и д’Эрбле не встречались.
Через день, когда Арамис отоспался и отдохнул он, за завтраком, первым и начал разговор, которого так ожидал Атос.
- Вы знаете, кого я повстречал по дороге во Францию? – начал Рене как бы между прочим, беря грушу из вазы и очищая ее от шкурки фруктовым ножиком.
- Сейчас, после смерти кардинала и короля, многие возвращаются из изгнания, - заметил граф, предлагая другу самому назвать имена.
- Да, смерть Ришелье многим дала надежду на возмещение всех убытков и обид, - Арамис потянул с блюда кусочек сыра. – Это тот самый сыр, о котором вы говорили с Портосом? – с видом истинного гурмана д’Эрбле откусил кусочек, - очень необычный вкус.
- Это чисто пикардийский сорт, его делают только в наших краях. Но вернемся к путешественникам. Так кого же вы повстречали в дороге, Арамис?
- Нашу общую знакомую, - Арамис опустил глаза, но, казалось, кожей ощущал, как смотрит на него граф.
- Она возвращается? – имя не было названо, но оба прекрасно знали, о ком идет речь. – На что она надеется?
- На королеву-мать.
- На Марию Медичи? Но та давно не имеет связи с Францией, и, говорят, бедствует настолько, что нашла приют у Рубенса.
- Атос, речь о нашей регентше.
- Но это же смешно! – Атос даже хлопнул ладонью по столу. – Королева делает все по указке Мазарини.
- Вот это я и пытался ей объяснить, но она ничего не желает слушать. Она так уверена в своих чарах… на самом деле, она очень изменилась, Атос.
- Постарела? – Атос хотел бросить это слово равнодушно, но Арамис уловил в нем нотку проснувшегося интереса.
- Да, пожалуй… хотя она по-прежнему способна обворожить человека, не знакомого с ее уловками.
- Арамис, что-то изменилось? – не удержался от вопроса граф.
- Да! – решительно выпрямился на стуле аббат. – Я виделся с ней еще раз, уже в Париже, Атос. Она помогла мне получить место в аббатстве Нуази. Но потребовала от меня за эту помощь… нет, Атос, я не могу вам этого рассказать, это не моя тайна.
- И не надо, не рассказывайте! Лучше расскажите, что вас привело ко мне. Согласитесь, что некоторая доля любопытства мне простительна, - ободряюще улыбнулся ему граф. – Так в чем дело? Вам нужна моя помощь?
- Скажите сначала, как вы относитесь к Мазарини, друг мой?
- А как может относиться к нему французский дворянин, Арамис? Я считаю, что это очередной проныра, которого жажда власти и денег привела из Италии к престолу французских королей, где их издавна встречали милостями и расположением. Меня удивляет, что покойный Ришелье допустил это. Он отлично разбирался в людях, как он мог приблизить к себе этого пройдоху?
- Говорят, он был очень высокого мнения о его талантах. Но ставленник пришелся по душе только королеве Анне. Бедняжка! Она так настрадалась за время правления покойного кардинала, что была рада сутане, которая не несет для нее угрозы.
- Вы в это верите, Арамис? – пожал плечами Атос.
- Не сомневаюсь в этом.
- Мне трудно понять женский характер, - фраза в устах графа прозвучала многозначительно, и Арамис, вздрогнув, бросил на друга опасливый взгляд, но Атос был невозмутим. – Выбор регентши вряд ли устроил «Важных»?
- Еще как не устроил! – рассмеялся Арамис. – Милейший герцог де Бофор высказал свое недовольство с только ему присущей непосредственностью, и как результат – последовал его арест и заключение в Венсенскую крепость.
- Короче, зреет бунт? – улыбнулся граф.
- О нет, пока лишь заговор, но и бунт никто не исключает.
- И я вам понадобился? – Атос с улыбкой, но с пронзительным взглядом, не спускал глаз с Арамиса.
- Я подумал, что в этой сумятице, если правильно просчитать расстановку сил, нам всегда найдется место для действий.
- Арамис, я не люблю такие игры.
- Атос, вы должны подумать о будущем вашего воспитанника. Сидя в деревне, вы ничего не добьетесь для мальчика.
- Он еще мал, чтобы говорить о его карьере.
- В самый раз! Обладай вы властью…
- Арамис, я не стремлюсь к власти, - перебил аббата Атос.
- А прозябать в деревне… - граф не дал закончить фразу Арамису, и сделал это за него.
- Как прозябали вы в Париже, хотели вы сказать? Не так ли? Так вот, Арамис, я вполне доволен той жизнью, что предоставила мне судьба, тем шансом, что мне выпал после всего, что меня ждало в конце моего пути. Для себя я не хочу ничего, но вы правы в одном: я должен думать о Бражелоне. Титула и поместья недостаточно, чтобы быть принятым в обществе, которому он принадлежит по рождению. И ради ребенка я готов ввязаться в авантюру, которую, как я чувствую, готовят. Поверьте, мне глубоко безразличны цели, которые преследуют эти господа, но хотелось бы знать, чего же ждут от меня лично?
- Только одного, Атос: готовности быть на стороне тех, кто хочет избавиться от Мазарини.
- Хорошо, но это пока всего лишь слова.
- Пока это уже что-то, Атос.
- А чего вы ждете для себя, Арамис? Согласитесь, с моей стороны было бы опрометчиво ввязаться в драку, не зная, что думают и чего желают мои товарищи по новой партии? – граф протянул руку аббату.
- Я отвечу вам откровенно, граф, - Арамис сжал протянутую ему ладонь. – Я забочусь не только о себе: есть женщина, которой я нужен, и которая мне далеко не безразлична. И это – не моя белошвейка. И, конечно, я надеюсь найти место и для себя. Я не вечно буду аббатом, который зарабатывает себе на жизнь написанием проповедей.
                *****

Сколько лет пройдет, сколько радостей и горестей переживут эти двое, чтобы, встретившись в последний раз, снова заговорить о власти! Власти, которая одному была не нужна и противна, а другого испытала на прочность и поманив, отбросила в сторону безжалостно и бездумно.
Арамис, терзаемый мыслью, что потерпел поражение в своем заговоре, великом, но и ошибочном в самом своем зародыше, сжигаемый жаждой мести королю, не представляющий, что кто-то или что-то может помешать его планам, предлагал Атосу присоединиться к нему и Портосу, укрыться им троим и Раулю на Бель-Иле и сделать его частицей того государства, которое они пожелают. Атос отказался.
Арамису трудно было понять мотивы друга: остаться в очередном, полу добровольном изгнании только потому, что так ты ничем не будешь никому обязан, гордиться своим превосходством не столько потому, что твой род знатнее королевского, а потому, что ты, ничего не принимая от своего короля, делаешь его обязанным тебе? Для Арамиса, которому власть нужна была как воздух, необходимо было быть на вершине лестницы, чтобы оттуда обозревать мир: для него такой взгляд на отношения был непонятен. Он не мог жить чистой идеей, ему нужно было действие, а действуя, он не особо рассматривал, что попадает в его жернова: песок или бриллиант. Может быть, поэтому, когда они расставались с графом, настойчивая холодность Атоса, беспокоившегося более о судьбе Портоса, вызвала и у Арамиса ответную холодность. Но, даже в прощальном объятии старых друзей чувствовалось это неприятие позиций друг друга. Арамис, солгавший другу, не сомневался, что его слова были поняты и истолкованы правильно: Атос слишком хорошо знал епископа ваннского, и прежнего понимания молодости уже не было между ними.
У Атоса было достаточно времени подумать над событиями последних лет. Однажды, в разговоре с королем Луи 14, он сказал, что сюзерена не обязательно почитать в храме или дворце. Уважение рождается из понимания, молодость не всегда готова признать свои ошибки, и у графа даже, на какое-то время, возникла мысль, что неплохо было бы быть среди тех, к кому молодой король стал бы прислушиваться. Впрочем, Атос быстро понял, что это нереально: Луи не готов был принимать чьи-то советы, считая себя непогрешимым в роли правителя. Власть должна быть единоличной, разделять ее с кем-то – немыслимо. Выдержит ли он этот груз, король не особенно углублялся в будущее: он шел вперед, по ходу движения создавая новые реалии. Позади оставались несогласные и не желающие смотреть на все его глазами.
Граф де Ла Фер со своими взглядами и принципами был среди таких оставшихся в прошлом.

Мне кажется, что тот, кто в ладу с собой, не станет искать для себя источник ненужного раздражения.
Власть нужна тому, кому кажется, что его "я" достойно большего.
У Дюма есть в тексте фраза:
Athos connaissait sa valeur personnelle et saluait un prince comme un homme, corrigeant par quelque chose de sympathique et d’indéfinissable ce que pouvait avoir de blessant pour l’orgueil du rang suprême l’inflexibilité de son attitude.

Атос знал себе цену, и принца приветствовал как человек, исправляющий долей  неизъяснимой симпатии ту вольность, что могла бы ранить гордость особы столь высокого ранга. (за абсолютную точность перевода не ручаюсь, но по смыслу , вроде, близко).

Так вот, человек, не испытывающий к вышестоящим подобострастия, и желания стать с ними в один ряд, никогда не полезет вверх. Это ему просто не нужно, он сам по себе.

А его, похоже, интересовали фундаментальные вопросы бытия. Не зря же он был в курсе схоластических наук.)

Здорово! Я видела ситуацию как-то абстрактно, а вы обрисовали ее совершенно конкретно.)

Старый дипломат пишет:

И находится немало читателей, которые это ему вменяют в вину как лень, отсутствие патриотизма и безразличие к судьбе родины.)))) Видимо, у многих в голове прочно сидят тезисы КПСС. Тихий подвиг им не кажется достойным существованием.