16. Глава шестнадцатая. Индейцы и стейк горячего копчения из форели

Глава шестнадцатая
Индейцы и стейк горячего копчения из форели

Марья полагала, что «вечерника», на которую её приглашали так настойчиво, теперь должна сорваться, но Пекка, явившийся к ней только через три дня после того, как произошли вышеописанные события, развеял все иллюзии: договорённость остаётся в силе, просто теперь будет выглядеть несколько иначе и пойдёт по сценарию, который полностью контролирует полиция.
Выделенное особо официальным, сухим тоном слово «полностью» Марья, разумеется, заметила и не удержалась от того, чтобы доставить себе удовольствие съязвить по поводу этого самого «контроля сценария». Пекка сначала побледнел, затем густо побагровел и ещё более официальным тоном потребовал, чтобы госпожа Линнатар соизволила поставить свой блистательный автограф под двумя бумагами.
Марья привыкла подписывать что-либо собственноручно лишь после внимательнейшего ознакомления со всеми пунктами соглашения, включая те, что набраны очень мелким текстом и значатся в виде примечаний и дополнений к основному содержанию: жизнь научила такой скрупулёзности после того, как проныра-концертный менеджер, которому она доверяла десять лет, на восьмом году сотрудничества решил добавить к своей зарплате и фиксированному проценту, который получал по всем договорам, кое-какую сумму, приятно пополнявшую личный банковский счёт и остававшуюся неведомой для «райской птички». Если бы не случайность, Марья никогда бы даже не догадалась о происходящем и в мыслях бы не держала устраивать какие-либо проверки, потому что как раз в тот момент не давала себе более двух выходных дней в месяц, остальное время активно гастролировала, много пела сольно и в компании других именитых исполнителей, блистала на сцене Ла Скала в трёх спектаклях в качестве приглашённой «звезды», имела ангажемент в Сиднее и беспрерывно моталась между тремя континентами. Афера вскрылась на светском рауте в Лондоне; на следующий день был выходной, но Марья, заплатив больше положенного, вызвала аудиторов именно на нерабочие дни, а в понедельник уже давала расчёт зарвавшемуся импресарио. Тот умолял простить его, клялся, что всё вернёт и более «ни-ни», но Марья, однажды утратив доверие к человеку, очень редко возобновляла прежние отношения. В обычной жизни случалось, к примеру, так получилось с тем же увальнем Пеккой, а вот во всём, что касалось работы, госпожа Линнатар делала выводы сразу и на всю оставшуюся жизнь. Исключение случилось лишь однажды, и Марья не пожалела, что поверила в искреннее раскаяние.
Итак, она демонстративно долго читала оба документа, Пекка кряхтел, покашливал в кулак, ерзал на стуле, многозначительно издавал долгое «эммм…», но Марья с невозмутимым лицом уточняла подробности, ни разу не позволила себе изобразить даже тень улыбки, а когда формальности были улажены, кликнула старика Мику и приказала проводить господина Ярвинена до калитки.
Это вышло очень даже неплохо, что старик пошёл провожать незваного визитёра не только до калитки, но и до машины, потому что в распахнутое окно гостиной, выходившее во внутренний дворик, влетел некий предмет, привязанный к трём разноцветным сорочьим перьям. Марья почему-то сразу поняла, что это, ничуть не испугалась и сразу развернула записку.
Только что подписанное соглашение с полицией никак не влияло на то, о чём её просили в этом послании, написанном по-детски нетвёрдым мальчишеским почерком: да, с ней желал немедленно встретиться мужчина, притом выбравший для свидания очень живописное место, но чести и жизни госпожи Линнатар ничто не угрожало. Разве может королева опасаться трёх верных рыцарей, пусть и подавшихся в индейцы?
Интересно, почему вездесущие мальчишки на сей раз постеснялись появиться у неё на участке сами? Наверняка у такой избирательности имеется повод!
Её просили принести немного еды, бутылку кока-колы (обязательно кока-колы!), спички и лупу, а ещё Инту почему-то вспомнил про большую фотографию, висевшую в рамке на стене в кухне: там пятилетняя Марья была запечатлена в компании ребят – ровесников и детей чуть постарше, чем она, и это была её первая главная роль на сцене, появление в рождественском спектакле. Когда мальчишки помогали ей разбирать бардак, оставленный горе-грабителями внизу, она рассказала почти о каждом, кто участвовал в том памятном для неё спектакле. Она играла Духа Рождества, танцевала и пела, и именно тогда впервые услышала наказ: «Тебя Господь поцеловал в лоб. Твоё место в театре, так и скажу твоим родителями». Эти вещие слова прозвучали из уст доброй феи, приезжей из Хельсинки, очень пожилой, но всё ещё очень красивой женщины, которая просто излучала спокойствие и уверенность в себе. Как там выразился Виллу? «Из другого мира». Вот, она была именно из другого мира, и всё же застенчивая вне своего сценического образа девочка с хутора пошла к ней без робости и долго беседовала с феей, навсегда запомнив её земное имя: Герда Рюселин.
Добрая фея на том самом фото была окружена детьми-актёрами, не успевшими снять костюмы и смыть с лиц грим, только Марья всё равно знала всех. Инту, помнится, был поражён тем, что его бабушка, тоже игравшая в спектакле, когда-то была тоненькой шестнадцатилетней девушкой с наивно-трогательным личиком, большими внимательными глазами и очаровательными кудряшками.
Встречу у приметного места доморощенные индейцы назначили только через час, потому Марья не спеша выпила чашку кофе, дала Мике пару-тройку заданий на участке, переоделась, купила в магазинчике всё, о чём её попросили добровольные агенты, а для полного успокоения совести заглянула по-соседски на минутку к Суви Риккинтар, отдала ей деньги за помощь по дому, похвалила Олву – хороший парень растёт, добрый помощник и славный товарищ. Суви, живая и непосредственная, расцвела улыбкой: какая мать не будет довольна, если другая женщина по достоинству оценивает твоё родное дитя, да ещё и любимое, надежду и опору в будущем?
- Каникулы, я ему волю даю трижды в неделю, пусть бегает хоть с зари до заката. Они, так полагаю, затеяли в индейцев играть, шалаш в лесу строят. Мой бесхитростный, рассказывает всё как есть, ничего не утаивает. Я уж сама хитрю: вот вчера буженины оставила в холодильнике прямо в фольге, два хороших куска и третий поменьше, так он именно его и взял. Смешные они, Марья, но хлопот особых не доставляют, вот переживаю, что будет, когда в подростковый возраст войдут.
- Олва и теперь в лес убежал?
- Да он там со вчерашнего дня пропадает. Уж очень, Марья, им хотелось в лесу заночевать. Мы с Матти сходили около полуночи, проверили: точно, шалаш, настоящий, как у индейцев, костёр разложили по всем правилам, за огнём следят. Сигареты или там трубка с табаком – ни-ни, и прочих глупостей в помине нет. Сидят, голубчики, и рыбу жарят. Покойного Арто Хемеляйнена на них нет, тот бы сразу учуял, что дым откуда-то идёт, пошёл бы выяснять, но и то не нашёл бы, к чему придраться, мальчишки молодцы: костёр жгут, а два ведра с водой рядом стоят. Огонь развели в хорошем месте, на полянке, костровину камнями обложили.
- Арто похоронили уже?
- Нет, в полиции тело, чего-то там мудрят, это у Пекки нужно спрашивать, мы уж интересовались, да он ничего не говорит. Ты ему намекни, Марья: если дело чисто, то нужно тело в положенный срок земле предавать, иначе не по по-христиански это получается, а тут и вовсе нехорошо, сама понимаешь…
Добрая женщина вздохнула и поднесла к лицу платочек, который достала из одного из бесчисленных карманов рабочего фартука: Суви привыкла всё, что могло потребоваться, носить с собой. Её фартук стал едва ли не легендарным после того, как младший констебль Томи Талвинен при исполнении обязанностей сильно расшиб голову, и пока прочие охали-ахали, вызывали врача и гадали, останется ли Томи жив после такой переделки, Суви промыла рану из пузырька, который выудила из кармана, из другого появился небольшой пакетик со стерильной ватой и тонкие латексные перчатки, из третьего – набор необходимых хирургических инструментов, из четвёртого – упаковка бинта. Она действовала ловко и быстро, как полагается хорошей медсестре, имевшей огромную практику, и люди вдруг вспомнили, что Суви не всегда была домохозяйкой, подрабатывающей у соседей помощницей по дому, до замужества она десять лет жила у русской родни отца, с отличием закончила врачебный университет в Petroskoi, а вот подтвердить свою квалификацию хирурга после того, как стала женой Матти Ринналайнена, не смогла, сосредоточившись на семейных делах и детях. Девочка и четверо мальчишек! Хорошо, что дочка первая, старшая, помощница во всех делах – в православных семьях принято, чтобы женщины поспевали по хозяйству везде.
Матти колесил между городами и посёлками на своём грузовичке, развозя почту, брал на дом всякую подработку, поскольку руки ему Господь приставил к нужному месту и наградил смекалкой и сноровкой, честно исполнял обязанности диакона в православном храме. Он долго придерживался правила «Жена работает дома», но Суви сумела убедить его в том, что после того, как дети подросли и перестали требовать постоянного внимания, тоже способна приносить доход в семью. Работящая, быстрая, толковая, она и вправду работала не покладая рук, денег стало значительно больше, после чего Матти капитулировал.
Марья кое о чём догадалась, когда вспомнила про одно обстоятельство, поразившее её с самого начала.
- Суви, а ведь это ты обработала раны на ногах Хилмы?
Суви улыбнулась с неожиданной открытостью:
- Я. Я знаю, что ты знаешь, потому и говорю прямо, кому другому бы даже намёком не выдала. Бедная девочка! Что с ней сотворили! Она наотрез отказалась уходить из убежища до тех пор, пока её не заберёт полиция, осталась на ночь. Уж как я её уговаривала, как упрашивала – ни в какую! Кремень, как её отец. А ночью прохладно было, у неё только лёгкий плед, что мальчишки притащили, да охапка соломы, вот и подхватила воспаление лёгких. Ничего, крепкая, выберется. Думаю, про отца и про обыск на хуторе ей уже сказали. Она удивиться не должна: всё предсказуемо, раз она про тайник с наркотиками знала и отца умоляла в полицию пойти, добровольно признаться!
Марья молчала довольно долго, потому что была поражена до глубины души и одновременно ругала себя за игру в тайны. Они с Суви могли сразу поговорить по душам как две соседки, соединить воедино два конца одной и той же нити!
- Пекка у меня уже был, и два его товарища тоже.
- Смуглого среди них не попадалось? – ахнула Марья, заподозрив неладное.
- Нет, смуглый дорогу на Хамина спрашивал, попросил канистру бензина для мотоцикла, денег заплатил, я дала. Он про Тулу говорил…
- Что говорил?
- Жалел… Тебя, Марья, хвалил, говорил, что ты пела так, что он теперь спокойно жить не может.
Марья не удержалась от смешка и поспешно наклонилась, чтобы скрыть неуместную гримасу, сделала вид, что вытряхивает камушек из летней лёгкой кроссовки.
- Видать, может, раз до сих пор сам не сказал. Ты же знаешь, Суви – я ни от кого здесь не прячусь.
- Знаю, Марья… Ты ведь к мальчишкам пошла, на ручей? Передай моему, что вечером отец вернётся, велел дома быть, завтра рано утром возьмёт сети выбирать к Туомостену, и всех троих с радостью возьмёт, если помогать будут. Туомостен всем заплатит, но работать придётся целый день, мальчишкам форель доверят кормить. Каждому по три рыбины, по десять евро и еда как для взрослых.
- Скажу, пусть решают сами. Твоего домой за руку приведу, раз такое дело.
- Удачи. Спасибо тебе. Будь осторожна. Мальчишки одно дело, они безобидны, а ты…
Очень многое скрывалось в этом «а ты…», Марья была за это благодарна. Суви славная, что ни говори, вот знала тайну, и свято сохранила её.
Она прошла через заднюю калитку прямо в лес, должно быть, Олва бегал к приятелям так же. Июльский жаркий день опалил зноем, запахом соснового бора, трав, цветов. Сосна щедра к тому, что растёт под ней, дышит и наполняется соками сама, и другим даёт возможность тянуться к солнцу. Вот мох, в нём наливается спелостью брусника, через месяц можно собирать, станет сладкой, вкусной. Давно ли лето началось, а уже середина июля, ещё месяц, и лету конец!
Каникулам конец вместе с летом, прощай, мальчишеская вольница!
Марья шла по еле приметной тропинке как будто по широкому шоссе с указателями. Лес меняется, да и вообще ничто в мире не вечно, даже дикие строгие скалы, но она дома, у себя. Вот валун, на котором всегда сидели с отцом, отдыхали, снимали резиновые сапоги по дороге из дальнего леса домой. В дальний всегда ходили за чёрными груздями – мама любила их засаливать, в краю детства традиционно брали не только лисички, но и белые, и грузди, и даже подосиновики, которые в других местах Финляндии считали дурными, нечистыми.
Интересно, Виллу русская мать научила ходить за грибами? Какой она была? Верно, светловолосой, быстроглазой, как Силма. Русские такие разные…
Инту вынырнул из кустов у неё за спиной, Марья даже не сразу уловила шорох. Индеец! Настоящий индеец!
- Я получила твою записку, Инту. Видишь, я здесь, и пока ничего не сказала полиции, как ты просил.
- Спасибо! – серьёзно ответил «вождь краснокожих». – Потом нужно будет рассказать, просто нам нужно, чтобы кто-то из взрослых увидел то, что видели мы. Мы подумали, что лучше тебя, Марья, не найдём никого. Но нужно быть тихой-тихой и переодеться. Ханну взял у отца куртку, она хорошая, комары не прокусывают, тебе подойдёт. Мы видели уже дважды, но не знаем, что думать, нам нужен совет. Понимаешь, мы можем оговорить честного человека, у которого есть свои проблемы, большие проблемы.
Марья встревожилась не на шутку:
- Инту, дружок, да что приключилось?
- Сами пока не знаем, - разумный Инту вмиг превратился в растерянного мальчишку, отчаянно нуждавшегося в совете и защите, Марья присела на корточки и раскрыла руки, тонкое хрупкое тело доверчиво прижалось к ней. Лицо «вождя краснокожих» было бесконечно встревоженным, тёмные брови сошлись к переносице, нижнюю губу он прокусил почти до крови, а руки сжали плечи женщины как могли крепко.
- Так серьёзно?
- Да. Пойдём. Сейчас сама увидишь, как раз успеем дойти до места.
- Днём, не вечером?
- Да. Он вчера не доделал, мы боялись трогать всё, хотя знаем, что там есть ещё, и он вернётся.
- Его не арестовали? Смуглый, которого ты видел, даёт показания в полиции.
Инту покачал головой.
- Не он. Марья, ну, пошли же, не будем терять времени.
В импровизированном «вигваме» всё было устроено по правилам военного времени и с полным знанием дела: шалаш, водонепроницаемый тент, костёр, навес для приёма пищи. Олва дремал на травяном мягком ложе, а Ханну стоял на страже, нёс караул. Марья чуть не потеряла дар речи, когда разглядела, ЧТО было в руках у часового.
- Зачем?! Откуда вы это взяли?! Вы понимаете, что наделали!
- Понимаем, - невозмутимо ответил маленький Ханну. – Если потребуется, у нас есть оружие, настоящее, и я умею стрелять, меня отец уже два года в тир водит.
- И я умею! – гордо вытянулся Инту. – И Олва умеет!
Марья потеряла дар речи. Эти мальчишки…
- Я тоже, - через силу выдавила она. – Надеюсь, у вас только одно охотничье ружьё?
- Одно, - не без досады признался Ханну, - только я знаю код от сейфа.
- Может, мне за моей травматикой сходить? – предложила Марья.
Мальчишки переглянулись.
- Не надо, не успеешь. К тому же сейчас не пригодится, нужно будет просто лежать и смотреть, если мы будем осторожны, никто ничего не увидит.
Марья тревожилась всё больше и больше, она понимала, что её вовлекают во что-то вовсе странное, и это не игра в краснокожих и бледнолицых.
- Как тебя зовут, достойный вождь?
- Горящее Пламя, белая женщина, друг нашего племени.
- Горящее Пламя, что вы вчера видели? Объясни мне.
Инту смутился, и подтолкнул вперёд младшего приятеля.
- Соколиный Глаз, объясни.
Ханну покачал лохматой белокурой головой.
- Пойдём, посмотрим все вместе.
К звукам леса неожиданно примешался некий невнятный шум, который всё усиливался и усиливался. Марья узнала звук: по лесной дороге, пролегавшей буквально в пятидесяти метрах от места, где мальчишки разбили свой лагерь, ехала машина, тяжёлый мощный джип.
- Костёр – не страшно, дым в другую сторону, да и не поддерживали мы его, - побледнев, сказал Ханну. – Олва пусть спит, а Марье нужно в другое переодеться.
Он вытащил ту самую куртку отца, о которой упоминал Инту, и передал Марье.
Они ползли по лесу вдоль невысокого каменистого обрыва не так долго. Ханну подал условный знак, все замерли, а затем, убедившись, что остались незамеченными, осторожно раздвинули побеги молодого малинника.
В каких-то тридцати шагах от них, в ложбинке, где весело журчал маленький ручей, разжигал костёр мужчина, одетый в камуфляж, он что-то напевал себе под нос, но песенка была невесёлой.
Когда костерок разгорелся, в огонь полетели какие-то бумаги, Марья пыталась разглядеть, но не могла.
- Распечатано на принтере, таблицы, - прошептал еле слышно глазастый Ханну. – Цифр не вижу, только колонки.
Тишину прорезала трель звонка мобильного телефона, мужчина снял трубку. Он по-прежнему стоял к «индейцам» спиной, что было хорошо и плохо одновременно.
- Да. Да. Я. Слушаю. Да. Саку, сволочь, раз заказали – делай, не позорь фирму. Что, четыреста стейков горячего копчения? Подождать с оплатой недельку-другую? Откуда рыбу взять, когда денег нет? Твои проблемы, я тебе больше в долг не дам, даже не надейся. Тебе нужна рыба, а откуда у тебя деньги, меня не касается!
Марье вдруг стало дурно, и она почти в полуобмороке лежала под защитой зарослей малинника до тех пор, пока Ханну не потряс её за плечо.
- Марья, он уехал. Уже безопасно. Пойдём к нам.
Два мальчишеских славных лица, очень встревоженных и бледных от волнения, склонились над ней.
- Индейцы… - Марья пересилила себя и привстала. – Мы подумали об одном и том же человеке? В лагерь пока рано. Спустимся к костру врага и вопросим пепел.