Глава семнадцатая
Ночь накануне праздника форели

Пепел вопросили, но он мало что поведал: Марья забрала два обгоревших уголка от обычного листа офисной бумаги, на одном из которых огонь пощадил дату: 30 марта, а на другом можно было прочитать слово «Kommandiittiyhtiö» - коммандитное товарищество. Мальчишки воодушевлённо обсуждали находку и строили предположения одно смелее другого, а Марья, шагая вслед за ними к лагерю «индейцев», пыталась всё пыталась вспомнить, где и при каких обстоятельствах она слышала голос незнакомца. Именно незнакомца: человек, который сжигал бумаги в укромном месте посреди леса, она никогда не встречала и была в этом вполне уверена. Вот только голос, характерная интонация, манера чуть дольше положенного тянуть некоторые слоги показались ей знакомыми, причём именно тогда, когда он, вспылив, говорил про деньги и долг. Где-то не так давно она слышала этот голос, но где? Кто-то из поставщиков ругался с ней? Кто-то из посетителей кафе выяснял отношения с нерадивым родственником?
- Зачем вам оружие? – спросила она, когда немного отдышалась: все трое почти бежали вверх по склону, потому что вроде бы приветливая полянка внушала какой-то непонятный страх, и причина была не в остывающих углях безобидного костра. Бумаги… мало ли у людей компромата друг на друга? Аппарат для утилизации документов не всегда может надёжно скрыть то, что хотелось бы утаить от посторонних глаз, корзины для мусора часто разглашают больше, чем полагается, а костёр вполне надёжен. Отец говорил, что прабабка была ведуньей, знахаркой, знала старинные заговоры и умела петь руны, отгоняющие болезнь от людей и скотины, может быть, она и способна была вопрошать пепел, вот только правнучке от её способностей ничего не передалось. Бабке – ещё как, но та внучку ничему не учила, а только заставляла не пропускать воскресную школу, читать Библию, молиться и причащаться каждые две недели, едва только Марье минуло семь лет.
- Мы почему тебя позвали… - Инту подбрасывал веточки в огонь, мальчишки затеяли кипятить воду и заваривать чай, хотя гамбургеры смели холодными, сразу и жадно. – Этот человек вчера тоже приезжал, и позавчера. Мы думали, ты чаще бываешь в людных местах и узнаешь его. Даже мне показалось, что я его узнал. У меня на компьютере есть программа, которая может показать, как будет выглядеть человек в старости, я этим летом много с ней развлекался, и теперь пытаюсь развивать память и воображение просто так, без компьютера. Так вот, на том фото, где спектакль, ты и знаменитая актриса, есть похожий мальчик. Ну… мне кажется, что есть. Только это ещё не всё. Вчера незнакомец просто жёг бумаги, много, это было днём, ему хватило часа на три. Около шести вечера он открыл тайник под камнем, глубокую такую яму, где закопан не то сундук, не то настоящий сейф, и бросил туда всё, что не успел уничтожить.
Губы Ханну вдруг задрожали, он прикрыл лицо руками и присел на камень, точно у него закончились силы.
- А позавчера, - продолжал Инту, - он и ещё один человек здесь пытали мужчину, мы его тоже не знаем, тот остался жив, но у него, верно, сильные ожоги, его привязывали прямо над костром. Он ничего не сказал, только кричал страшно. Только ты понимаешь, что никто, кроме нас и птиц, этого не слышал… Вот после этого мы решили, что нам нужно быть вооружёнными.
Почему она не умеет вопрошать камни, разговаривать с водой как следует, понимает кое-как только язык деревьев и тайнопись трав? Стала городской, разучилась слышать лес, замечать всё, чему учил когда-то отец? Если у женщин были тайны, ведение, которое они считали опасным, вредным, то мужчины мало что таили, а она у отца ходила в любимицах – младшая, много младше остальных детей, но именно её брали на охоту, на рыбалку…
- Мы сейчас посидим у костра, краснокожие братья, - сказала Марья, - а потом отправимся в посёлок и сделаем вид, что ничего не произошло. Только полиции скажем, пусть сюда придут те, кто понимает больше нас. А нас ждёт другое дело.
Она хотела развеять страх, который испытывали мальчишки, и говорила нарочито бодро.
- Раз пленник незнакомца остался жив и ничего не сказал, то у него есть шансы сохранить жизнь и дальше. Видимо, он знает нечто такое, что позволяет ему пока что диктовать условия, иначе бы его убили, правда?
«Индейцы» согласно кивнули.
- Туомостен, судя по всему, решил устроить в выходные праздник форели, как всегда летом. Всех, кто может оказать помощь, зовут на ферму: вам нужно будет кормить рыбу и делать всё, что скажут, потому что все взрослые станут, как обычно, готовить столы и угощение. У Олвы и отец, и мать туда собираются, а теперь и я тоже. Если хотите, прямо сегодня вечером отпрошу вас у родителей, и поедем на моей машине с ночёвкой, а не завтра с утра пораньше.
Как раз в этот момент из «вигвама» вылез заспанный Олва.
- Где моя кока-кола, я без неё сплю постоянно! Мне нужна вода бодрости!
Олва ещё играл в индейцев, в то время, как его «соплеменники» уже примеряли роль отважных рыболовов.
- Можешь спать дальше, - не без ехидства поддел приятеля Инту. – А мы скоро собираемся и выступаем в поход. Нас ждёт большая вода и много рыбы!
- И по десять евро на нос за посильную помощь! – многозначительно протянула Марья, прекрасно знавшая, что лето мальчишек кормит: даже самым юным удаётся подработать на помощи взрослым или на мелких услугах для туристов. Тот же Инту придумал по субботам, когда на озере много отдыхающих из Хельсинки, грузить на багажник велосипеда сумку-холодильник, доверху набитую мороженым и охлаждённой минеральной водой, и колесить до тех пор, пока весь нехитрый товар не найдёт покупателей. Олва слыл благодетелем собак и кошек в Рийхийоки: он привозил из Иломантси корм и наполнители для туалетов. – Только одно условие: Ханну немедленно после нашего чаепития вернёт ружьё в сейф, иначе нас всех, включая меня, ждёт не приятная ночёвка у костра, а крупные неприятности и очень серьёзный разговор с полицией!
- Полиция, Марья! – встрепенулся Инту. – Ведь мы можем прямо сейчас позвонить?
- Конечно, можем. Но тогда здесь на всякий случай не должно быть уже Ханну с ружьём.
В итоге чай был благополучно вскипячён, выпит под булочки с корицей, затем двое из компании ушли готовиться к вечерней забаве, а Марья и Инту пошли к Пекке. Того дома не оказалось, зато старый Ярвинен с неподдельным интересом выслушал рассказ юного помощника полиции, записал показания и сказал, что лично возьмёт дело на контроль.
Про праздник форели он, конечно, уже слышал. Ещё бы! В округе в течение года происходило не так много событий, на которые бы собирались все, кто мог. Жизнь в финской глубинке довольно приятна: максимум тишины и природы, возможность дышать кристально чистым воздухом, неспешно любоваться восходами и закатами, видеть, как одно время года в свой черёд сменяет другое, никуда не торопиться, вести размеренный, упорядоченный образ жизни, иметь постоянное общение с домашними животными, обеспечивать уют в собственном доме, где, разумеется, имеется всё необходимое: газ, электричество, канализация, сколько угодно поддерживать различные общества, пропагандирующие бережное отношение к экологии, но…
Скажем честно: событий маловато, а иногда вовсе можно умереть от скуки, не дождавшись очередного Дня Независимости!
Нынешнее лето выдалось бурным: криминальные драмы и усиленные патрули полиции как-то заставили забыть весёлый праздник Юханнеса в конце июня, не проводили традиционный хоровой фестиваль, а раз не было толкового празднования Юханнеса, то и Дня форели, который уже десять лет устраивал Туомостен ровно через две недели после фестиваля хоров, не случилось тоже. Правда, Марья дала концерт в кирхе, да ещё какой, но всё равно этого было мало!
Волонтёрам, которые помогали Туомостену, всегда платили. Пусть оплата в подобных делах имела чисто символическое значение, но имела всё же некоторую привлекательность: для ребёнка, что получал от родителей на карманные расходы не более ста-ста пятидесяти евро в месяц, любая возможность заработать дополнительно, да ещё и участвуя в важном процессе, ценилась особо. К тому же День форели объединял всё население окрестных посёлков и хуторов, независимо от их религиозной принадлежности.
Хоровой праздник тоже должен был состояться на берегу: для участников сооружали сцену, а зрители располагались на камнях амфитеатра, который возвели не греки, не римляне, а Его Величество Ледник, притом без всякой любви к искусству, а исключительно по своей прихоти.
Марья побывала во всех трёх семьях, заручилась везде полной поддержкой, и компания отбыла к месту сбора около восьми часов вечера. Естественно, что госпожа Линнатар поставила в известность господина Туомостена: она оставляет в кафе только одного повара и одного официанта, остальных двоих вызывает вне смены, оплачивая все расходы сама, для помощи во временных палатках, сковороды и картошка, а также сладкие угощения так же совершенно не должны волновать устроителей, за всё заплачено.
Она вновь отвлеклась от событий прошедшего месяца и ощущала себя деятельным благотворителем, активным членом общины. В конце концов, по местным меркам Марья принадлежала к «сливкам общества», была откровенно богата, не связана никакими семейными узами и могла позволить себе ещё и не такие траты.
Мелкую круглую молодую картошку, которую было принято жарить в масле на огромных плоских сковородах, щедро сдобрив всякими приправами вроде майорана и базилика, она закупала у местных фермеров в огромных количествах, не желая связываться с крупными оптовиками. Как ни крути, свои должны поддерживать своих, тем более, что качество получалось отменным.
На площадке, выделенной для обустройства волонтёрам, уже стояло палаток двадцать, и это было немного, к полудню их количество увеличится минимум на пол-сотни. Мальчишки, получив регистрацию и место, сноровисто принялись растягивать два тента, ставить палатки для себя и Марьи, Олва собирал переносной мангал и добровольно взял на себя обязанности дежурного по кухне. Завтра всех будут кормить под большими навесами, что соберут на берегу ради праздника, за длинным столом, а сегодня каждый отвечает за себя. Марья же отправилась искать Туомостена, долго с ним беседовала, одобрила решение Анетты Туомостар остаться в городе: ехать на ночь глядя в загородный дом, пусть и достаточно уютный, с двухгодовалым малышом на руках было бы неразумно, получила в ответ много слов благодарности за поддержку, положенное количество комплиментов от старины Арво, дружеский поцелуй в щёчку и несколько игриво-вольный шлепок по филейной части, а так же заверения в том, что и нынче вечером волонтёры не останутся без хозяйского угощения. Детям обещали к тому же лимонад, а взрослым «что покрепче».
«Что покрепче» подразумевало ячменное пиво, которое было поставлено в положенный срок и наконец-то дождалось своего часа. Пиво, как и форель разных способов приготовления, у Туомостена было отменного качества, так что когда в десять часов вечера к общему костру подкатили тележку с продуктами, ликованию не было предела.
Сумерки во второй половине июля уже ничем не напоминают прозрачную акварель конца июня, когда темнота в мире царит едва ли час, да и та весьма условна. Увы, ночь после Юханнеса понемногу начинает напоминать о себе, и в неге летней благодати, напоённой ароматом свежескошенной травы, свежего дыхания озёрной воды, густой смеси разнообразных запахов леса, в которой, как в хороших духах, доминирует низкая, благородная древесная нота, так приятно повалиться на спину, чтобы смотреть на звёзды и думать о своём!
Но мальчишки… мальчишкам подавай немедленно страшные истории, и они, конечно, звучали у костра, взрослые снисходительно делились сведениями про леших, коварных водяных, злобных духов гор, медведей-шатунов и коварные волчьи стаи, про огни на болоте, завлекающие заплутавших путников поздней осенью. Понятно, что старшие слышали это бесчисленное количество раз, но оценивали по достоинству мастерство рассказчика сдержанным одобрительным гулом и уточняющими комментариями.
- Да ну вас с вашими глупостями! – к костру с бутылью домашней настойки в руке вышел Вели Питкянен. Он уже был достаточно захмелевшим и пребывал в самом разговорчивом настроении, что было редкостью: все в округе знали, что старина Питкянен, правая рука Туомостена во всём, что касалось собственно разведения форели, способен даже важные переговоры провести, не проронив ни слова, ограничившись лаконичным «Здравствуйте» в начале, кивая в нужный момент в знак одобрения или порицания, и в конце как знак высшей милости, схожей с королевской, выдавить с улыбкой: «Поладим!». – Давайте я расскажу историю, о которой большинство из вас понятия не имеет. Она страшная, что правда, то правда, но при мальчиках рассказывать можно. Вот Марья и Ану…
Ану была роднёй и Питкянену, и Туомостену – младшая сестра Анетты, для Вели – двоюродная племянница. 
- Марья и Ану давно взрослые женщины! Валяй, рассказывай! – послышалось со всех сторон. Питкянену освободили местечко, дали стакан, ну, а бутыль… бутыль, пока более чем наполовину полная, пошла по кругу, к тому же Вели вытащил из-за пазухи ещё одну ёмкость, в которой плескался не то бренди, не то коньяк.
- Дело было в войну, в большую войну, летом 43-го. Мой дядька служил в части рядом с Петрозаводском, к которой какого-то лешего прикомандировали немцев. Нашим война надоела изрядно, радовались тому, что попали, наконец, в тыл, на переформирование. Русские не особенно активно вели действия на том участке, так что жизнь была сказочная: озеро, рыба, коптильня, сауна, покой, девушки красивые, сытость и довольствие. Всё хорошо шло, пока не появились немцы…
Вели вздохнул и глотнул из стакана.
- От немцев одни проблемы, как дядька говорил. Эти отдыха не ценят, им дело подавай. Наши им уж внушали, внушали, да только тщетно: начальство всё же, отступились… И вот привели на десятый день, как те прибыли, из Петрозаводска девчонку молоденькую, лет двадцать всего на вид, комсомолку, партизанку. Наши бы что сделали? Да ничего сверх положенного. Для начала поговорили бы по душам, затем посадили бы в погреб на воду и хлеб. Жалко, да только война есть война: или ты их, или они тебя. Эти же повели себя точно злобная собака, с цепи сорвавшаяся и волю познавшая. Три дня издевались как могли, а на четвёртый девчонка, так никого и не выдав, сошла с ума, и давай всякую чушь нести. Уже было понятно, что толку от неё никакого: выпустили, думали, что помрёт, потому что едва дышала от побоев и чего другого, но нет, выжила, выходили местные карелы, у них знахарей сильных много. Телом ожила, а умом так и не воспряла. Православные – те таких уважают, называют как-то чудно, забыл…
- Юродивые! – подала голос Ану.
- Это святые люди! – важно подтвердил Олва. – Они отдали свой разум Господу, и могут говорить такое, за что прочих наказали бы.
- Ну… может, и Господу, - покладисто согласился Питкянен. – Потому что мне не верится, что после того, что та девчонка перенесла, в теле что-то от нечистого духа может остаться. По правде сказать, она и стала особой, к Богу близкой, ровно как пророчица Анна. Безобидная вовсе, всё травки собирала. А женщина, что её приютила, носила в ту часть всякую выпечку, карелы на это тоже большие мастера. Ну, платили ей, конечно, с того и жила, и эту несчастную кормила. И вот попались они на глаза одному немцу из тех, что над беднягой издевался. Она его, видать, узнала, сразу на землю присела и за голову схватилась. Тот только захохотал, пнул её что есть силы, и сказал: «Ну что, собака русская, всё ещё не сдохла?». А та встала, выпрямилась, тыкнула ему в грудь пальчиком, да и отвечает: «Я-то живая. Спроси брата своего, как его русская собачка Бобик догнала да куснула до смерти! Вчера случилось, на днях узнаешь!». И что думаете? Через неделю ординарец находит того немца: младший брат под Пиетари погиб! У этого, понимаете, ранение особое было, вроде ничего такого, а потомства уже не случится, оставался только младший, чтобы род продолжить. Они какие-то важные, вроде наших шведов, фон да ван, чёрт их разберёт… И «Бобиком» русские одну из своих пушек называли. Вот и думай: куснула так куснула! Только это ещё не всё. Через две недели снова пирожки принесли, баня, субботний день, и снова немец попадается, другой уже. Этот пригрозил пристрелить и ту, и другую, если ещё явятся, и дом их сжечь. Девчонка же ему в лицо улыбается, словно страх ей и совсем незнаком: «Вот в огне и встречу твою Августу жену, и деток твоих тоже, сердечный поклон от тебя передам! Молись, чтобы огонь и тебя не достиг!».
- И что? – тишина царила такая, что было слышно только назойливое зудение комаров, треск сучьев в костре и гул моторов самолёта где-то высоко в небе. Вопрос ударил как выстрел, все даже вздрогнули невольно.
- А то, - Питкянен назидательно поднял вверх заскорузлый от работы указательный палец, - что пришла из Германии депеша: сгорел под Дрезденом особняк того немца, тоже фон или дер, не то барон, не то маркиз, ещё влиятельней первого, а в особняке том жена и трое детей были, никого не спасли. Немец в запой ударился, сам словно умалишённый стал, и, не поверите, их дом в ту же ночь сгорел весь, два этажа, только стены остались обугленные…
Слушатели были явно под впечатлением.
- И, наконец, за пирожками пошёл дядька. Вкусная выпечка была, в часть же больше не ходили. Постучал, всё как надо согласно приличиям. Женщины в огороде трудились, картошку выкапывали, уж середина августа минула. Дядька расплатился как полагается, нагрузил полный ранец пирогов, а потом его жалость взяла. Вытащил шоколадку, которую своей девушке хотел отдать, и говорит девчонке: «Прости меня, ты меня, пока в рассудке была, просила дать воды попить и листик мяты, если найду, пожевать, а я испугался, отказал, хотя один на часах стоял, никто бы не заметил!». Она же отвечает ласково, за руку взяв: «Помню, Пааво, добрый ты, хоть и робкий. Господь Бог близко к тебе, молить его буду за твоё сердце. Помни, что через тебя матушка Богородица укажет на виновного, сам цел окажешься, и потомство твоё тоже. Через ваш род за твою доброту спасение всем будет, свидетелями станете, как сам Бог виновников указывает!».
Стакан в руках Питкянена давно опустел, костёр трещал и рассыпал искры. История была как бы и не страшная, при детях можно рассказывать, но все почему-то не спешили обсуждать услышанное. – Посуду пойдём ополоснём, - сказала, вставая со своего места, Ану. – Наше, женское дело. Гасите костёр, мужчины, спать пора. В половине седьмого разбудят, в семь самое позднее, дел полно, на весь день хватит. Дядя Вели, пойдём, в дом не надо, ты напился, нехорошо, трезветь будешь на холодке. Давай под навесом уложу.
Пока Ану хлопотала над устройством ложа для дядьки, Марья собирала тарелки, ложки, вилки и стаканы в большой короб, который удобно взять за плечо. На берегу они в четыре руки за четверть часа протрут мелким песком абсолютно всё, смоют в чистой воде и вернутся назад. Обе устали, но женские заботы есть женские заботы, никуда не деться. Мужчины пусть отдыхают, им дела хватит.
- Пойдём на ручей, там сподручней! – предложила Марья. Ану, подумав, кивнула.
- И то, быстро справимся.
Они взяли с собой фонарь и большую палку на всякий случай. Фонарь оказался не нужен, полная луна щедро разливала свет, было светло, удобно и совсем не страшно спускаться по тропинке, полого спускавшейся к ручью. Прожектора, освещавшие центральную усадьбу, добавляли смелости и уверенности, с реки, от садков с рыбой, доносились голоса, стучал мотор катера – охрана честно исполняла свои обязанности.
Марья опустилась на колени на камень, взяла в руки первую тарелку, сноровисто протёрла её песком и принялась смывать водой. Пальцы путались в мягких, нежных водорослях. Марья несколько раз отстраняла их, пока не ощутила какую-то странность, неправильность. Ану рядом мыла тарелки, напевала себе под нос.
- Ану, передай фонарь.
Фонарь ярко осветил всё, что находилось на расстоянии полутора-двух метров: мокрые камни посреди ручья, сосны, осоку, шишки, упавшие на песчаную отмель.
И пряди длинных белокурых волос, которые струились туда, куда их увлекало течение, и застывшее с улыбкой на перламутровых устах лицо Анетты…