-  Александр Николаич! Александр Николаич! Где ж вы, сударь мой, витаете? Снизойдите до нас, многогрешных, из эмпиреев своих!

  Бенуа вздрогнул, выходя из задумчивости. И в самом деле, что за стих на него сегодня нашёл? Замолкать посреди беседы  -  не больно-то любезно с его стороны.

   Видимо, суматоха первого дня работы выставки сказывается. За полтора проведённых во Франции года совсем он размяк и отвык от кипучей судорожной деятельности, неизменной спутницы дягилевских проектов. После спокойствия и относительного уединения в летнем Примеле преодолевать собственную апатию и включаться в лихорадочный ритм было нелегко. Очень хотелось оставить опостылевшие ссоры и болтовню и просто не спеша прогуляться по длинной анфиладе залов. Без спешки оценить, что у них получилось, удачна ли экспозиция. Снова встретиться напрямую с любимыми картинами старых мастеров. Увидеть новые работы знакомых художников. Нынешние живописцы способны преподнести немало сюрпризов! В беготне и неразберихе дней подготовки было совсем не до любования и свиданий с прекрасным.

   И он попросту сбежал. Потихоньку отделившись от процессии официальных лиц, прибывших на открытие русского отдела, Бенуа отстал и повернул назад. Тянуло его в длинную залу, украшенную боскетами, трельяжами и оранжерейной растительностью, где на центральном месте красовался огромный коронационный портрет Павла I, писаного Боровиковским, а среди зелени расположились чудесные бюсты работы Шубина. Соблазн отдохнуть душой в компании безумного самодержца и прелестных смолянок Левицкого, его соседок, был слишком велик, и Александр решил ему не противиться. Но преуспел он в своём побеге лишь наполовину. На свою беду он наткнулся на Бенкендорфа и Щербатова,* не дойдя до заветной цели всего один зал. Эти достойные господа и коллеги по цеху негромко беседовали, прогуливаясь по николаевскому отделению и время от времени останавливаясь то у картин Брюллова, то у портретов Кипренского. Пришлось присоединяться и поддерживать разговор. Попался на глаза вчерашним невольным помощникам  -  изволь их развлекать...

  -  Простите великодушно, Дмитрий Александрович, Сергей Александрович! И впрямь, что-то я замечтался, сам не ведаю о чём,  -  повинился Бенуа, покаянно склонив голову.

  -  Должно быть, заслуженные почести предвкушаете, -  ласково, не без сладости, улыбнулся в ответ Мита Бенкендорф, прижмуривая свои зеленовато-серые кошачьи глаза.

  -  Скорее, Александр Николаевич новую статью сочиняет, прикидывает, как ловчее одним махом и выставку описать, и русскому искусству осанну пропеть!  -   по своему обыкновению медленно и с расстановкой произнёс князь Щербатов. Сквозь светские привычки, вошедшие в плоть и кровь, и предписанную этикетом любезность прорывались нотки некоторого недовольства и раздражения. Кажется, Александр знал, что было тому причиной.

  Забавную пару представляли они собой вместе. Коротенький, дородный, холёный Бенкендорф мягко ступал лёгкими шагами, выпятив вперёд круглое пузико и сложив маленькие ручки, как выпрашивающая подачку собачонка. Рядом с ним огромный, грузный, склонный к тучности Щербатов, под которым, кажется, полы прогибались и трещали стулья,  выглядел ещё тяжеловеснее и крупнее. Пожалуй, нарочно не подобрать столь разных персон  и по манерам.

  Мита Бенкендорф и повадкой своей напоминал мурлыкающего кота, очаровательного и хитрого. У него всегда было наготове шутливое удачное словечко. В обществе он славился, как неистощимый кладезь всяческих слухов и сплетен, которые преподносил с бесподобным мастерством и обаятельным цинизмом. Его рассказы способны были расшевелить и привести в хорошее расположение духа самую скучающую компанию, за что его весьма жаловали при «малом» дворе великого князя Владимира. Бенуа, охочий до анекдотов исторических, коих Бенкендорф также знал во множестве, воспринимал его рассказы и общество, как лакомство, пряное и острое: много не съешь, но пикантно-то  как!

   Персоной совсем иного склада был князь Сергей Александрович Щербатов. Держал он себя необычайно прямо, не без именитой важности, речи вёл солидные, говорил наставительно и с барственным оттенком, стараясь выказаться во всех смыслах европейцем и человеком наилучшего общества, но не петербургского стиля, а исконно московского. Временами прорывались у него капризные, несколько истерические нотки своевольного вельможи старинной складки, словно глубоко запрятанное самодурство проглядывало сквозь внешний лоск. В компании друзей Бенуа, не страдавших излишним почтением к сановитости и почти поголовно отличавшихся ядовитым и бойким языком, князь Щербатов чувствовал себя не в своей тарелке: робел, краснел, предпочитал отмалчиваться.

   Бенуа вновь невольно подивился причудливым обстоятельствам, что свели вместе столь непохожих людей, обычно не больно-то друг друга привечавших. Вчера  вечером работники-французы, свято соблюдавшие распорядок служебного дня, закончили трудиться  ровно в пять. Оставив вместе с рабочей одеждой и свои обязанности, они беззаботно удалились отдыхать от трудов праведных. Завершать работы по устройству выставки пришлось своими силами.

  Посторонним вход в святая святых готовящегося действа был строго запрещен, но друзья и знакомые обычно этот запрет успешно обходили. За что и поплатились вчера. Дягилев не преминул воспользоваться нежданным пополнением и живо припряг их к работе.

  Хитрый Грабарь***, увидев, к чему дело клонится, ускользнул вместе с французами под благовидным предлогом. Оставшиеся, похоже, ему позавидовали: Серёжа совсем уморил своих подвернувшихся под руку не вполне добровольных помощников, наводя заключительный лоск там и сям. Он умудрился расшевелить даже лентяя Шервашидзе***, гоняя его  -  о диво дивное!  -  в хвост и гриву. То-то князя не видно сегодня. Должно быть, совсем обессилел накануне, раз не смог прийти на открытие выставки.   

    Хлопотуну  Стипу Яремичу****, а тем более Александру с Лёвушкой к авралам было не привыкать.  А вот князю Щербатову не повезло. Знакомый с манерой Дягилева развивать кипучую деятельность до последнего мгновения, он всё же не сумел уклониться от участи разнорабочего. С немалым удивлением обнаружил он себя исполняющим мелкие поручения Серёженьки. Князь  -  на посылках у Дягилева, какого-то выскочки! Что за пердимонокль! Но с Сергеем ничему удивляться не приходится. Впрячь в свою телегу коня и трепетную лань  -  патриархального москвича Щербатова и исконного петербуржца Бенкендорфа,  -  можно и должно, коли время поджимает!

  -  Господа, мы, сдаётся, так вас толком и не поблагодарили за вчерашнюю помощь, -  Александр Николаевич попытался разом извиниться и за свою сегодняшнюю, и давешнюю Серёжину бестактность.  -  Если бы не вы, как знать, успели бы мы вовремя завершить приготовления?

  Справедливости ради следует заметить, что Мита Бенкендорф больше улыбался и болтал, виртуозно уклоняясь от особо канительных заданий. А вот перед господином Мироновым  -  сегодня Бенуа его тоже пока не видал,  -   было неловко. Мало того, что Пётр Иванович с завидным энтузиазмом и охотой включился в работу на самых первых порах подготовки выставки, предоставив в распоряжение Бенуа свои многочисленные связи и знакомства. Вчера он таскал тяжести и пачкался в пыли наравне с грузчиками. При этом он шутил и улыбался, балагурством скрашивая и усмиряя то и дело возникавшие перепалки.

  -  Не стану уверять, что подобная суматоха доставила мне удовольствие, -  недовольно произнёс князь и чопорно поджал губы.

  «Не иначе, до сих пор не может опомниться от Серёжиного натиска»,  -  подумал Александр Николаевич с некоторым сочувствием. Уж сам-то он прекрасно знал, что сопротивляться Дягилеву мало кто способен.

  -  Полноте, Сергей Александрович!  -  жизнерадостно возразил Бенкендорф.  -  Это было даже забавно: сгущаются сумерки, гаснут краски, приближается ночь, а мы в полумраке снуём под темнеющим стеклянным куполом Grand Palais по великолепным залам, дабы подготовить великое празднество Красоты! Экие из нас с вами вышли вдохновения легчайшие зефиры!

  Щербатов в ответ только кисло поморщился, не оценив остроумия собеседника:

  -  Сергей Павлович весьма предприимчивый и изобретательный господин, вне всякого сомнения. Сегодня мы ещё не имели удовольствия с ним и словом перемолвиться.

  -  Забегался в хлопотах открытия, надо полагать,  -  примирительно произнес Бенуа, кляня про себя Серёженьку за очередную неучтивость. И расплачиваться за этого готтентота снова приходится другим! Далеко не в первый раз Александр играет с Серёжиной подачи неблагодарную и скучную роль соглашателя и примирителя.  -  Признаться, и у меня такой оказии не случилось, а теперь и вовсе никак с ним переведаться не выходит. Попробую найти и вразумить.

  -  Да пребудет с вами удача,  -  Бенкендорф, с шутовской напыщенностью, как верного вассала, благословил Александра на подвиг, театральным жестом отсылая его прочь.

  -  Упаси вас Господь прогуливаться по вернисажам в компании критика — искусствоведа,  -  расслышал Бенуа напоследок, уже выходя из зала.  -  Непременно отдохновение в лекцию превратит.

   Кто из досточтимых господ это произнес, Бенуа не разобрал.

   Раздражение вскипело вновь. И без необходимости оправдываться за Серёжино беспардонное  поведение Александр был взвинчен сегодня не на шутку. Видимо, сказывалось многодневное напряжение всех сил. Покидать свою хрупкую раковину, с трудом выстроенную для защиты от бурь и бед обыденности, оказалось непросто. Подобно улитке, укрывшейся в своей собственной крепости, с опаской и осторожностью встретил Бенуа растормошившего его Серёжу с его новым грандиозным проектом.  Бегство Александра в Париж ничего не изменило. Лишь только возникла необходимость в Бенуа, Сергей, ничуть не сомневаясь в согласии,  привлёк его к новому делу, невзирая на расстояния и границы.

  «Где теперь его искать?»  -  с досадой подумал Бенуа. -  «И спросить некого: знакомых русских вокруг не видать. И самое главное  -  надо ли? Что-то изменить и исправить в экспозиции уже вряд ли получится, нынче  -  совершенно определённо. Серёже сейчас не до картин. А без его ведома распорядиться  -  скандала не миновать...»

  Вокруг Александра чинно и неторопливо перемещалась искушенная и привередливая столичная публика, которую им предстояло завоевать. Казалось, весь Париж, модный и блестящий, пожаловал сюда. Не только Париж салонов, снобов, эстетов-любителей и роскошных содержанок, но и Париж артистический и художественный, который обычно ютится по чердакам и мансардам, ищет, учится, работает. Александру казалось порой, что именно такой Париж и определяет животворящую атмосферу великолепного города, временами шибающую в голову не хуже шампанского.

  Наверняка, Сергей по-прежнему крутится вокруг президента и его эскорта. Значит, нужно высматривать, где толпа гуще. В центре самого большого сборища непременно обнаружится и Дягилев.

  Так и случилось. Дягилев нашёлся в соседнем зале. Рядом с поэтичными пейзажами Левитана и Якунчиковой располагалась группа высоких официальных лиц, почтивших своим присутствием открытие выставки.  Коротышку Фальера***** по-прежнему сопровождала старуха Нелидова, супруга посла России. Выносливости почтеннейшей пожилой дамы можно было позавидовать: пребывая на ногах уже который час, она сохраняла выдержку и не выказывала ни малейшего утомления. Там и сям вокруг рассредоточились полицейские, держа прочую публику на почтительном расстоянии от президента.  Сергей вертелся вокруг комически живописной парочки, что-то вещая мурлыкающим голосом президенту Франции и супруге посла. Без сомнения, невозможно для него упустить такой великолепный случай блеснуть и насладиться минутой славы! И наверняка обо всем прочем этот честолюбец позабыл напрочь.

  Улучив мгновение, когда Сергей поймал его взгляд, Александр поманил его к себе.

  -  Чего тебе?  -  недовольно прошептал поспешно приблизившийся Серёжа, склонившись к невысокому Бенуа.  - Мы уже обошли всю выставку, направляемся к выходу.

  «Надо же, «мы»! Неистребимо Серёженькино стремление приобщиться к сильным мира сего!»  -  Александра порой даже смешило ребяческое тщеславие Дягилева.

  -  Нелидова, старая карга, инсинуирует по поводу «молодых декадентов»,  - торопливо продолжал Сергей, не замечая усмешки Бенуа.  -  Но Фальер настроен благодушно. Я всячески пытаюсь уверить его, что все работы вокруг  -  вершина истинного искусства. Думаю, что преуспею. Вряд ли он разбирается в живописи, впрочем, как и большинство присутствующих.

  -  Ты представил Фальеру членов выставочной комиссии? Или забыл обо всём, купаясь в потоках славы?  -  по тому, как Дягилев отвёл глаза, Александр уверился, что не ошибся.  -  Серёжа, меня изумляет твоё легкомыслие! Гиршман, Щукин и Морозов****** тебе этого не простят!  -  попытался он воззвать к Серёжиному благоразумию. Но, скорее всего, его слова снова пропадут втуне, разбившись о всегдашнее дягилевское самодовольство.

  -  Шура, не преувеличивай! Они  -  благоразумные деловые люди, да и зачем им?  - ожидаемо отмахнулся Сергей.

  -  Вот именно, благоразумные и деловые! Отчего, думаешь, они поддержали наше начинание? Ради твоих красивых глаз и любви к прекрасному? Обзавестись новыми связями  -  далеко не последняя их цель! А ты не предоставил им этой возможности! - Впору было за голову хвататься, напоминая этому варвару о прописных истинах. А ему — хоть бы что. Вон, снисходительно слушает, со своей самоуверенной усмешечкой.  -   И банальная вежливость требует представить наших меценатов и графиню де Греффюль с Лепином сильным мира сего!

  -  Шура, не строй из себя гувернантку! Мало вчера вы с Лёвушкой над душой стояли! Довольно нотации читать. И вообще, что ты тут прохлаждаешься?  -  перешёл в атаку Дягилев.  -  Мне самому не разорваться надвое, Фальер внимания требует. А рецензентов  -  тебе выгуливать! Наверняка снова ждут собольих шуб и пёстрых кокошников, надобно смягчить потрясение и подтолкнуть к нужному нам мнению. Будь добр, займись,  -  и Дягилев с величаво-рассеянным видом кокетливой беспечной походкой устремился обратно, возвращаясь в центр всеобщего внимания.

  «Никогда мне с ним ничего не сладить»,   -  с горечью подумал Бенуа. «Он всегда будет меня остерегаться и оттирать отовсюду всячески. Будет пользоваться любой возможностью показать, что одержал надо мной верх, что  я для него перестал быть беспрекословным авторитетом, как в юности, и  не имею на него прежнего влияния».

   Их давняя, со студенческих времен дружба с Дягилевым никогда не была ровной, надёжной и спокойной. Серёжа позже всех вошёл в самый близкий круг друзей юности Александра. В их сенакль  своего кузена из Перми привел Дима Философов. Крупный, крепкий, румяный здоровяк Серёжа разительно отличался и от худенького, утонченного Димы, и от всех них, бледных, высокомерных петербургских юношей. Сначала они с сомнением отнеслись к столь простецкой  кандидатуре, посчитав Сергея не особенно далёким, немного приземлённым и примитивным увальнем, хоть и добрым малым, но Дима настаивал, и они решили приглядеться к его кузену поближе.

   Сам Серёжа нисколько не скрывал своей радости от того, что очутился в обществе столичных интеллектуалов с далеко идущими устремлениями. И хотя Димины друзья приняли его несколько свысока, он заявлял о собственной персоне с достаточным напором.  Как выяснилось впоследствии, уже тогда осознавая себя, восемнадцатилетнего юнца, публичным человеком, он явился с честолюбивыми планами завоевать Петербург. Для начала.

  Он был остёр на язык, что являлось немалым достоинством в глазах «почетных вольных общников».  Очень подкупало его знание русской музыки и горячая к ней любовь. Сергей прибыл в столицу с твёрдым намерением стать известным и знаменитым композитором. Он прекрасно играл на рояле и считал, что имеет недурные вокальные данные. Признаться, Бенуа и его компания мнения Дягилева не разделяли. Сильный зычный Серёжин голос обладал пронзительным тембром, плохо выносимым в небольших комнатах, а пафос исполнения порой заставлял слушателей фыркать и язвить.

  Серёжа совершенно не скрывал своего равнодушия к литературе и пластическим художествам, а его явное безразличие к эстетическим и философским разговорам попросту шокировало  общников. И всё же Серёжа был не так уж прост, как казалось им в своей столичной заносчивости.   Следовало накоротке выяснить, что представляет из себя Дягилев, проверить, подходит ли он их компании и стоит ли с ним возиться.

  Как-то, оказавшись вдвоём в Парголово, разыскивая по жаре куда-то ушедших родственников, Шура с Серёжей до того запыхались и уморились, что решили передохнуть в теньке под деревьями. Шура рассудил, что случай подходящий для более систематического знакомства с новым другом.  Да, он музыкант, он боготворит Глинку, ценит Бородина и Мусоргского, но в то же время увлекается всякой итальянщиной и совершенно не разделяет их всеобщих восторгов от Вагнера. О современных художниках он вообще не имеет никакого представления. Любопытно, что-то ещё имеется в его интеллектуальном багаже?

  Покусывая травинку и глядя в синее безоблачное небо, Шура стал лениво экзаменовать Сергея  -  обстановка располагала к отдыху и созерцанию, а не к расспросам. И вдруг, после особенно заковыристого вопроса, Серёжа с хохотом набросился на Шуру и стал его тузить, щекотать и тормошить. Шура оказался совершенно в дурацком положении: в своем кругу «воспитанных маменькиных сынков» они категорически не признавали никаких потасовок, кроме словесных.  А тут испытуемый, младший, презрев свою роль, определённо сейчас одолеет экзаменатора, используя неприемлемый для Шуры способ! К тому же, Сергей крупнее, толще и сильнее, значит, поражение неизбежно! Спасаясь из неловкой ситуации, Шура не нашел ничего лучше, чем закричать: «Ты сломал мне руку!»

  Серёжа отпустил его не сразу. Ему явно хотелось насладиться триумфом подольше. Правда, потом он всё же помог Шуре подняться с земли и бережно отряхнул, но в глазах его светилось удовлетворение одержанной победой. Шура, чтобы не потерять лицо окончательно, долго растирал руку, хотя она и не болела совсем.

  Пожалуй, тот случай раз и навсегда определил характер их дружбы.

  Никогда во влиянии Бенуа на друзей не было планомерного воздействия либо холодного расчета. С малых лет Шура ощущал в себе нечто, заставляющее его особенно остро чувствовать любые проявления Красоты и с необыкновенной силой впитывать в себя всяческие впечатления.  Несколько напыщенные древние слова «священный огонь» и «благодать Аполлона» как нельзя лучше определяли такое свойство его натуры, которого он не ощущал в окружающих.

Огонь в его душе, чувствование «Божьей искры», восторг от проявлений человеческого гения бывали настолько сильны, что становились порой мучительны и  доставляли страдание сродни любовному экстазу. Будучи не в силах выносить этот восторг в одиночестве, держать бурю чувств и ощущений в себе, он вынужден был делиться ими с окружающими, порой доходя до навязчивости. Почувствовав к кому-либо душевное влечение, уловив малейшее духовное сродство, Шура разворачивал настоящую кампанию по привлечению этой персоны в свой лагерь. Не имея никакого плана, он бессознательно и интуитивно интриговал, убеждал, завоевывал собеседника лишь с одной целью  -  чтобы он порадовался, как радуется Шура, чтобы ощутил всю притягательность, красоту и великолепие обсуждаемого предмета и упоение прекрасным с той же силой.

  И удержу в своем стремлении «образовывать» окружающих, доносить до них то, что он чувствовал, чем он горел, и что глубоко его трогало, Шура никогда не знал.  А Серёжа вовсе не пренебрегал наукой умного товарища и признавал за Шурой роль интеллектуального опекуна. Он впитывал знания, как губка, образовывался  рывками, стремительно меняясь и огромными скачками поднимаясь с уровня на уровень. Удивительным образом полное безразличие и равнодушие к живописи, предмету, составлявшему Шурину страсть, сменилось у Сергея горячей заинтересованностью и пытливым изучением. Сергей без конца обращался к Александру за советами и поддержкой,  и тот с радостью и воодушевлением занимался его «образованием». Очень скоро Дягилев приобрел компетентность в вопросах, требовавших многих лет для их изучения, но по-прежнему нуждался в Шурином руководстве и одобрении и с благодарностью принимал их. Сергей предпринимал колоссальные усилия, чтобы заставить считаться с собой, как с ценителем художественного творчества, и прежде всего  -   в кругу своих друзей. Пожалуй, Серёжа стал самым ярким, самым любимым из Шуриных «учеников».

  Нет для учителя большего счастья, чем видеть отклик и отражение своих вкусов, предпочтений и устремлений  в поступках и действиях своего ученика. Когда Серёжа усердно впитывал в себя науку и был «милым», а затем энергично и с воодушевлением начинал претворять в жизнь самые заветные планы и мечты ментора, Шура порой доходил до самоотречения и самостирания, предоставляя Сергею выходить на передний план и принимать заслуженные почести. А Дягилев никогда не пренебрегал возможностью     затмить своим блеском самого Бенуа и других участников очередного затеянного дела. Но Александр, радуясь воплощению своих задумок, прощал неприкрытое Серёжино стремление прославиться любой ценой. Тем более, что роль общественного деятеля и руководителя совсем не привлекала Александра. Стать знаменитым и известным никогда не было его самоцелью.

   Но рано или поздно наступал момент, когда Серёжина натура проявлялась во всей красе. Дягилев по тем или иным соображениям  предавал эти самые планы и мечты, или начинал использовать Александра особенно цинически и беззастенчиво. Он принимал самопожертвование и самоотречение, как нечто само собой разумеющееся, не считая нужным хоть сколько-нибудь отдать должное труду соратников, идеи и таланты которых он бесцеремонно использовал без зазрения совести. Сергей вновь «клал Бенуа на лопатки», подминая под себя.  Александр взрывался, порывал с ним навсегда, не желая более ни видеть его, ни даже что-либо о нём слышать. Он начинал искренне ненавидеть Дягилева лютой ненавистью и воспринимать, как злейшего врага.

  С немалым усилием Александр вернулся к настоящему.  Пестрый поток посетителей выставки деликатно огибал его, замершего в раздумьях посреди зала. Президентская процессия вместе с Дягилевым не спеша удалялась. И Александру не стоит изображать из себя соляной столп. Для начала надобно хотя бы подойти поближе к любой картине, там его задумчивость не сочтут неуместной.

   И тут среди элегантных нарядов изысканной публики замелькал знакомый потёртый сюртучок. Своеобразной прихрамывающей походкой, неловко лавируя в толпе, к Александру приближался высокий худой Яремич, розовея своими почти младенческими щёчками и улыбаясь.

  -  Александр Николаич!  -  восклицал он издали. Едва уловимый певучий украинский акцент придавал его скороговорке  музыкальной прелести.  -  Наконец-то я вас разыскал!

  «Слава Богу, хоть с ним объясняться не придётся»,  -  с приязнью подумал Александр, не без удовольствия пожимая руку Степану Петровичу. Яремич, как обычно, подействовал на Бенуа умиротворяюще.

  Не замечая благотворного лечебного эффекта от своего появления, тот торопливо продолжал изливать накопившееся:
  -  Александр Николаич, сейчас видел Льва Самойловича. Говорит, что, кажется, захворал.

  -  Лёвушка в своём репертуаре. Вечно ему кажется, что он заболевает. И симптомы неопределённые, верно?

  -  Ну отчего же неопределённые? Вот, извольте взглянуть,  -  Степан Петрович, забавно изогнув свою длинную шею, стал рыться в кармане сюртука.  -  Да что ж такое...  Да где ж он...  А, вот! Вот, будьте любезны, убедитесь!  -  и он гордо протянул Бенуа потрепанный самолечебник Распайля. Сей труд милейший Степан Петрович знал наизусть и строго следовал его предписаниям. Главным целебным средством, рекомендованным многополезным сочинением, являлся алоэ, который Ярёмич и принимал в натуральном виде аккуратнейшим образом, и всем вокруг советовал.

  -  Полагаю, признаки Лёвушкиной болезни в точности совпадают с написанным на этой странице, и пациента надлежит пользовать вашим любимым средством?  -  не скрывая улыбки, поинтересовался Бенуа. Чтобы не огорчать искренне озабоченного Бакстовым здоровьем Яремича, Александр принял у владельца растрёпанную книжицу и сделал вид, что внимательно изучает содержимое открытого разворота.  -  А не кажется ли вам, что дело не в хвори? Льву Самойловичу вечно мерещатся то лихорадка, то инфлюэнца. А по мне, так он просто-напросто в ипохондрию впал, после вчерашнего-то. Утомился сильно и на Сергея Павловича обиделся.

  -  Вот что вы оба с Сергеем Павловичем за скептики и насмешники! Вдруг и вправду хворь какая привязалась? И Лев Самойлович вам под стать. Нет, чтобы попробовать! А вдруг поможет?  -  непритворно огорчился Ярёмич, забрал свой драгоценный справочник из рук Бенуа и огляделся. Кажется, лишь сию минуту он в полной мере разглядел, в каком зале оказался.

  Они вдвоём стояли перед репинским портретом Гаршина. Степан Петрович разглядывал его с минуту, а потом огорчённо произнёс:

  -  Не знаю, как Вам, Александр Николаич, а мне безмерно жаль, что здесь так мало работ Ильи Ефимовича.  И полотна всё какие-то... Совсем не те, что принесли ему всероссийскую славу...

  -  Ге и Крамскому повезло ещё меньше,  -   сухо ответил Александр, сдёргивая пенсне и протирая его. Резким движением он попытался скрыть вновь всколыхнувшееся раздражение. Недоставало ещё, чтобы неисправимый чудак Степан Петрович  принял его на свой счёт!  -  Не говоря уж о других передвижниках. Единицы прошли сито дягилевского отбора.

  -  Ну, не зря же Сергей Павлович с передвижниками издавна воюет! И вы, Александр Николаич, помнится, не больно-то их жаловали? Ох!  -  вдруг спохватился Ярёмич,  -  Совсем из головы вон! Сергей Павлович распорядился, чтобы я вас нашёл и направил к французским журналистам, коли узнаю, где они бродят. Так вот, видел я парочку репортеров, они крутятся в петербуржском зале. А я, с вашего позволения, побегу, поищу Льва Самойловича. Вдруг удастся его урезонить!  -   и Ярёмич, прихрамывая, поспешил следом за удалившимся президентским эскортом.           

  Александр постоял, глядя ему вслед. Глухое раздражение постепенно и неуклонно сменялось откровенной злостью. «Сергей Павлович распорядился»! И экcпозиция эта... Совпадение?  Он сейчас находится в зале, где «распоряжения», а, вернее, фанаберии Дягилева проявились дальше некуда. Можно сказать, что Бенуа угодил прямиком туда, где в череде картин зиял пробел в полвека. Сразу после эпохи Брюллова и Бруни посетители выставки переходили к работам художников рубежа веков. И причиной тому была причудливая прихоть Дягилева. Александру вновь, уже который раз, не удалось достучаться до Сергея и переломить его позицию, принципиально противоположную убеждениям Бенуа.

  Как бы ни оценивал Александр то или другое произведение, как бы ни критиковал и подвергал детальному разбору, главным в искусстве для него всегда оставались поэзия и внутреннее содержание. Слова избитые, но что поделать, раз других не придумали до сей поры? Как бы ни были прихотливы и виртуозны игра линий и форм, блеск техники, сочетание колеров, но если не служили они чему-то более высокому и глубокому, то не пробуждали они в Александре тех чудесных ощущений, ради которых и существует искусство. Если была в произведении некая тайна, проникающая до глубины всего существа, и возбуждающая ни с чем не сравнимые упования, надежды, мысли и чувства, то незаметны и неважны становились те или иные ошибки, неправильности, сухость, корявость и даже беспомощность. Для Бенуа они просто переставали существовать. Эти тайна, чудо, отблеск божественной искры  -  они и были искусством, главным и определяющим достоинством и ценностью любой работы.

  А Дягилев смолоду был безразличен к тому, что считали главным Бенуа и его друзья. Отчетливо проявлялась в нём какая-то примитивно-дикарская душевная пустота и стихийное отсутствие поэтических запросов. Как ни бились общники, как ни пытались научить Серёжу иному взгляду на мир, они потерпели полную неудачу. Основным Дягилев почитал внешнюю красивость и изящество. А самое главное, чем он руководствовался в своём выборе, было соответствие произведения нынешней моде и новым направлениям. Больше того, Сергей каким-то сверхъестественным чутьём предугадывал не только сегодняшние, но и завтрашние,  и послезавтрашние вкусы, словно имел фантастическую возможность заглянуть в будущее.  И тогда неважным становилось даже то, что нравилось ему самому. А поэзия и глубина, не говоря уж о сюжетности, в расчет не принимались тем более. Подобные соображения без малейшего сожаления приносились в жертву предполагаемым вкусам публики.

  По этому поводу они спорили бесконечно.  Последняя стычка случилась как раз в конце мая, когда Александр познакомил Серёжу с Леоном Бенедиктом, хранителем Люксембургского музея. Это знакомство открывало для Дягилева широчайшие возможности обрести личные связи с руководством Осеннего салона. И Серёженька расстарался, шармируя и обхаживая месье Бенедикта. К концу встречи тот был покорён и очарован совершенно, и был готов сотрудничать с Сергеем на любых условиях.

  Друзья решили отметить удачную встречу в уличном кафе. Серёжа сперва крутил носом, но, потом, оценив прелесть майского дня и чудесный вид, открывавшийся перед ними, милостиво снизошел до столь простецкой обстановки. Не успел он как следует расположиться за столиком, как тут же безапелляционно заявил: 

  -  Шура, твой план выставки никуда не годится.

  -  Позволено будет узнать, Сергей Павлович, почему?  -  Александр ожидал чего-то подобного, но это не сделало Серёжино заявление приятнее.

  -  Чудак человек, ну посуди сам! -  снисходительно, как неразумному ребенку, растолковывал Сергей.  -  Что предполагают выставить французы на нынешнем Salon d’Automne ? Ну, ты ведь лучше меня знаешь! Вообрази только: парижская публика, избалованная новинками, пресыщенная экспериментами, от полотен Робера Делоне, Метцингера, Матисса, Пиншона, Сезанна переходит в русский отдел, и вуаля!  -  их встречают репинские «Казаки»! Или суриковская «Боярыня Морозова», или, Боже сохрани, «Иван царевич на сером волке»! То-то соседство получится  - боярские шубы и новейшая живопись!

  Бенуа от возмущения даже салфетку уронил:

  -  Серёжа, ну не в шубах же суть! У нас выставка  -  «Два века русской живописи», мы хотим показать настоящую Россию, а ты хочешь изрядный кусок из этой истории выдрать, только потому, что за модой гонишься! Для тебя реалисты устарели, видите ли!

  Дягилев, барственно развалясь на стуле, согласно наклонил большую голову:

  -  Да, именно! Устарели давно и бесповоротно. Они были знамениты когда-то, но теперь утратили славу, кто временно, кто и навсегда. Выставить их работы теперь  - подтвердить, что русское искусство отсталое и провинциальное. Французам всё равно этого не понять: слишком по-российски, слишком простодушно.

  -  Серёжа, ты неправ и жестоко несправедлив! И снова принимаешь мишуру за золото!  - Александр тщетно старался не слишком повышать голос. На них уже оглядывались другие посетители, и гарсон забеспокоился. Но Серёжина твердолобость и бесцеремонность совсем вывели Бенуа из себя, и он почти кричал.

  -  Нет, Шура. Я  -  прав! Я так решил, и точка. Здесь требуются иные работы.  Ни к чему тащить сюда наивные картинки с замшелыми сюжетами. Передвижники  отжили своё. Тем паче, у Третьяковской галереи работ на выставку не  допросишься, и Русский музей отказывает. И я палец о палец не ударю, чтобы что-то изменить!

  Дягилев с юношеским пылом продолжал верить, что живопись должна быть только для живописи, и что её злейший враг  -  всякое содержание, всякая сюжетность, всё, что «от литературы». Он решительно и властно гнул и продавливал свою линию, игнорируя мнение Александра. Что тут можно было поделать? Практическая сторона дела была полностью в Серёжиных руках.

  Теперь-то он развернулся во всю ширь своей капризной и деспотической натуры.

   Если в самом начале их знакомства, когда он только появился в Петербурге, Серёжа держался скромно в обществе Диминых друзей, то  года два спустя поведение его поменялось. Да и то сказать,  безоговорочно верным их сообществу он не был никогда. Во время словопрений на заседаниях сенакля он откровенно клевал носом. Совместные пикники он игнорировал.  Первоначально он покорно сносил нападки на узость своих музыкальных вкусов и даже пытался конфузливо оправдываться, но после стал огрызаться и кричать на своих критиков.  В театре на особо значимых премьерах, посещаемых совместно, он норовил отделиться от друзей, предпочитая общество знакомых, занимающих видное положение, даря их любезнейшими улыбками и усердными поклонами. Когда же приходилось случайно сталкиваться с Сергеем в фойе или в партере, он едва здоровался, задирая в характерном жесте свою огромную голову, и норовил ускользнуть как можно быстрее.       

  Подобные замашки вызывали дружеские замечания и упреки в фатовстве, гусарстве и дурновкусии, но Сергей их игнорировал, постепенно и неуклонно приобретая облик того Дягилева, каким он впоследствии выступил перед всем светом, вполне осознав и прочувствовав своё предназначение.  Разочаровавшись в своих композиторских способностях, забросив пение, уверившись в своей бездарности в области пластических художеств, он нашел свое истинное призвание  -  меценатство. Вполне нелицеприятно отзываясь о самом себе, как о большом блестящем шарлатане, большом шармёре, большом нахале, бездарности с большим количеством логики и малым  -  принципов, он готовился завоевать весь мир. Отсутствие необходимых для поставленной задачи денег его нисколько не смущало.

   Пожалуй, зрелище, как Сергей проходит по театральному партеру в вечер какой-нибудь громкой премьеры, могло заворожить кого угодно. Гремучая смесь парвеню с аристократом, лакея с министром, нахала с чаровником, позёра с артистом сбивало с толку и вызывало реакцию от резкого неприятия до восхищения. Изысканно и щёгольски одетый, шествовал он скользящей, как в танце, походкой, непременно держа в руке перламутровый женский бинокль и манерным жестом правой ладони сопровождая особо веские свои фразы.

   Но маска эстета-сноба, фатоватого барчука, приросшая намертво и ставшая истинным его лицом, скрывала нечто совсем с ней несовместимое: искреннюю, взволнованную любовь к искусству, к чарам Красоты, к «улыбке Божества» по собственному определению Сергея. Более того, он сердечно и даже сентиментально любил русское искусство и Россию, и чувствовал себя в ответе за их будущность.

  Александр, изучивший сложную, противоречивую натуру Сергея, не мог не поражаться порой, как в его характере уживаются столь взаимоисключающие черты: коммерческая жилка, стремление прославиться любой ценой и устремлённость к высоким идеалам. Но вот этот-то Серёжин идеализм и подкупал Александра необыкновенно. Идеализм и творчество, основа и смысл Серёжиного существования, приковывали Бенуа к Сергею крепче всех цепей.

  Дягилев не был исполнителем ни в какой художественной области. Но Бенуа был свято убеждён, что без Дягилева, без его изумительной творческой энергии, без его объединяющей творческой воли, даже при наличии всех остальных артистических личностей, что принимали участие в объединении «Мир искусства», ни сам журнал, выходивший шесть лет,  ни ежегодные выставки, перевернувшие художественную жизнь России, не состоялись бы ни при каких обстоятельствах и никогда. Александр и его единомышленники -   художники, искусствоведы, репортёры, литераторы, музыканты,  -   воспламеняясь какой-нибудь идеей, говорили: «Как хорошо было бы, если бы стало...» Дягилев, поймав то, что возникало в головах у друзей, приняв и обдумав идею, сжившись с ней, воспламенившись и проникнувшись ею, произносил: «Да будет».  И дело становилось, когда этот удивительный человек начинал хотеть, чтобы стало.               

Эта выставка не стала исключением. Надобно признать, невероятная интуиция Сергея  безотказно сработала и на этот раз. Как нельзя более удачно был выбран момент для их задумки. Французское правительство было заинтересовано в укреплении связей с Россией с дальним прицелом обрести союзника в деле возвращения утраченных территорий Эльзаса и Лотарингии. Предстоящая выставка представлялась прекрасным инструментом для этой цели, а лично для Сергея она была шансом заявить о себе в высших государственных сферах Франции. Он очень ревниво относился к такой великолепной возможности прославиться, и делился ею с большой неохотой. Как он был раздосадован, прочитав в «Новом времени» заметку о том, что он и Бенуа готовят грандиозную выставку во Франции! Как недоумевал, зачем репортёр упомянул ещё кого-то, кроме него!

  Безусловно, Александру совсем не улыбалось оставаться в  роли закулисного суфлёра-вдохновителя, хоть и не гнался он за громкой славой. Но желание получить отклик на своё творчество заложено в природу художника изначально. Известность хороша тем, что даёт возможность быть разборчивее в выборе работы. А Бенуа всю жизнь старался браться лишь за то, к чему его влекло, что воспламеняло и давало возможность сохранить и упрочить гармонию красоты.

  Когда возникала возможность создать нечто, что доставит удовольствие ему самому и окружающим, соображения выгоды отступали для него на дальний план. То и дело он поддавался величайшему соблазну: поступать, как хочется и заниматься любимым делом, хотя такая роскошь бывала порой совсем ему не по средствам. Его абсолютная непрактичность, даже полное неприятие практичности, имело под собой ту же основу  -  непреодолимую жажду свободы, свободы творчества и самовыражения. И вот это-то свободолюбие подминал под себя Дягилев своей железной волей и диктаторскими наклонностями. Возможно, Александру просто-напросто не удавалось перейти от дружеских и товарищеских отношений к деловым. Но ведь и Серёжа никогда не разделял их, особенно с друзьями юности. Да, при ведении любого дела необходима власть и единоначалие, но самовластность Дягилева казалась Александру деспотизмом. Растоптанные амбиции и уязвленное самолюбие окружающих не имели для Сергея ни малейшего значения.

  Дягилев не щадил никого. Когда в очередной раз в погоне за успехом и славой он, не колеблясь, шел по головам своих же друзей, чуткость Бенуа  к любой обиде обострялась. Всякая вина, истинная или мнимая, шла в строку. Серёжино адское самодовольство, его дерзкий, великолепный вид, его фатоватая поза, его непрошибаемое самомнение бесили особенно нестерпимо и доводили Бенуа до белого каления. Бесконечно несправедливым казалось бросать свои способности, силы, нервы и время  в топку Серёжиного подлейшего честолюбия и желания играть блестящую роль. При вспыльчивости и гневливости Александра взрыва избежать зачастую не удавалось, и закономерно происходил, как ему казалось, окончательный разрыв.

   Но именно Серёжа всегда делал первый шаг к примирению. Мягким, ласковым, вползающим в душу голосом он не уговаривал  -  зачаровывал собеседника. Глядя в его большие, выразительные, всегда грустные глаза, невозможно было ни в чём ему отказать. В ход шли уговоры, соблазны, ласковый натиск  -  против очарования неотразимого шармёра мало кому удавалось устоять. Изумительная интуиция Сергея, поразительное умение угадывать затаённые людские думы, вкусы, желания и мечты  предрешали неизбежный успех Дягилева в уговорах. Наступало примирение, и в самый патетический момент Сергей плакал настоящими, искренними слезами. Этот монстр, этот манипулятор при всей своей повадке слона в посудной лавке и пренебрежении чувствами окружающих был сентиментален и очень болезненно переносил распри между друзьями.

   Возможно ли было устоять против чистосердечных Серёжиных слов, написанных Александру во время их очередной размолвки? «У меня есть маленькая, маленькая кучка лиц, пред которыми я теряю всякую смелость и с наклоненной головой жду их суда. Это Дима, ты, редко Валичка и по некоторым житейским вопросам Саша Ратьков. Пред вами я становлюсь человеком без всякой воли и свободы действий.
  Мне даже кажется, что все, что я делаю, я делаю именно для вас или, лучше сказать, из-за вас: как вы присудите, так и будет. И потому вы для меня – второй я»,  -  изливал душу Дягилев в одном из своих нечастых посланий. Эпистолярный жанр он не любил, и тем сильнее трогали и убеждали его письма. 

  Оставаться глухим к подобному изъявлению чувств было не в силах Александра. И самое главное, находилось очередное прекрасное начинание, не поучаствовать в котором было для Бенуа-художника решительно невозможно. И Александр снова впрягался в колесницу очередного проекта, которой самовластно и  диктаторски  управлял Дягилев, это священное чудовище, не ведающее препятствий для своих устремлений в беспредельном желании покорять новые вершины.

  И вот сегодня Александр послушно бредёт в петербургский зал, прекрасно зная, что он там увидит. Вчера, как у них водилось, вздорили они до последнего мгновения и  по любому поводу. Лёвушке решительно ничем нельзя было угодить. И его, обычно покладистого и благодушного, Дягилев на сей раз придирками довёл до исступления. В конце-концов Бакст пулей вылетел из зала, бросив напоследок: «Видеть тебя больше не могу, въедливое ты чудище! Делай, что хочешь, а я умываю руки!» Серёжа хладнокровно проигнорировал его вспышку и в тысячный раз принялся перевешивать картины, прицепившись  именно к петербургским художникам.

  -  Решительно, Добужинского следует убрать,   -  бормотал он, взбираясь на стремянку.  - И без него места маловато.

  -  Как же будет достаточно места, если ты своим нынешним фаворитам, Судейкину да Кузнецову, чуть не целый зал отдал в распоряжение!  -  возмутился Александр.  -  Чем тебе Добужинский не угодил?

  -  Всё во мне протестует против эстетизации закоулков Петербурга! Ну, к чему здесь эти трущобы?

  -  Серёжа, это снобизм чистой воды! Я тоже не поклонник убогих петербургских дворов, но нельзя же отметать работы Мстислава вот так, сходу и без исключения!

  -  Места мало. Так, Кругликову передвинем сюда, поплотнее, поплотнее, к Остроумовой поближе... Лансере тоже переместим...  -  рассуждал Дягилев, мягко спрыгивая с предпоследней ступеньки.

  -  Что ты делаешь, варвар! Теперь в развеске отсутствует всякая логика!  -  Александр попытался оттолкнуть Сергея от рисунков, но куда там! Дягилев не стал меньше и слабее со времён юности. Наоборот, соотношение сил и здесь изменилось не в пользу Бенуа.

  -  Логика здесь и раньше не ночевала!  -  Сергей склонил свою большую голову к одному плечу, затем к другому, изучая развеску.  -   Определённо, уберу-ка я это безобразие совсем... Оно и твоя благостная Бретань совершенно рядом не смотрятся.

  -  Конечно, если ты развесил их чуть ли не у самого пола! Нет! Изверг, не смей! Не смей их убирать!  -  Александру отчаянно хотелось встряхнуть этого заносчивого деспота как следует, чтобы хоть часть дури из него вытрясти.

  -  Раз уж тебе дорого это убожество, выбирай, что оставить: либо твоя Бретань, либо Добужинский! Или уберём часть рисунков твоей драгоценной Остроумовой!

  -  Ну, ты и мерзавец! Чёрт с тобой, убирай мою Бретань,  -  сдался Александр.  - Боже милосердный, что ты здесь устроил!

  -  Что следовало, то и устроил!  -  победно ухмылялся Дягилев, отходя подальше о стены и критически рассматривая получившуюся композицию. -  Ну, пожалуй, на этом варианте и остановимся...

  В своём раже Дягилев едва не загубил экспозицию петербуржцев вовсе. Глаза бы на это не глядели! Но выбора нет, приходится смиряться и терпеть.

  Всю душу перебаламутил Серёжа! И всё же, всё же…  Как славно оказалось вновь окунуться в нынешнее, животрепещущее,  непосредственно связанное с тем, что делается дома! Как Александр соскучился по разговорам, спорам, горячим обсуждениям, по друзьям, по русскому искусству!   Признаться, в современной европейской живописи Бенуа разочаровался. Отсюда, издали, ясно видно, что русская живопись живее, свежее и здоровее того, что происходит с пластическими художествами здесь, в средоточии всех искусств. И до чего же он стосковался по кипению российской артистической жизни! Здесь нечего и думать пробиться, тут он никому не нужен. Возвращаться ещё рано, сын поправился не вполне. Что бы там ни говорили друзья, причина отъезда Бенуа в Париж в 1905-м  -  семья.

  Нет, решительно, сегодня у него сердце не на месте. Надобно успокоиться, а то и до беды недалеко. С возрастом он научился справляться с вспышками гнева и раздражительности, но нынче нервы чересчур расходились.

  Бенуа, стряхнув тягостные думы, огляделся. Вот так штука!  За размышлениями  воспоминаниями он и не заметил, как добрался до предпоследнего зала с работами мирискусников. А рядом с панно, на котором красовались его собственные произведения, стояли, обнявшись, не кто иные, как Анна Викторовна и Яков Платонович Штольман. Только выглядели они непривычно. Побледневшая госпожа Штольман жалась к мужу, как испуганный ребёнок, и вглядывалась в его лицо потемневшими огромными глазами, словно сомневалась, не призрак ли он. Обычно непроницаемый Яков Платонович был взволнован так, что беспокойство, написанное крупными буквами, читалось у него на лице. Если Анне Викторовне дурно, то почему остальные члены семьи ничего не предпринимают?   Вон, любезный Пётр Иванович приветствует его взмахом руки; рядом с ним приветливо улыбается его прекрасная супруга; маменька Анны Викторовны, нервически комкая в тонких пальцах платок, остаётся поодаль, удерживаемая этим забавным господином Марселем. Насколько Александр  успел узнать это необычное семейство, оставлять друг друга в беде  -  не в их правилах. В чем же причина промедления?

  Но, как ни странно, раздражение и досада в душе Александра неожиданно улеглись,  и он нисколько не покривил душой, воскликнув:

  -  Господа, как я рад вас видеть! Здравствуйте! А что здесь происходит?

    *  Бенкендорф Дмитрий Александрович (1845  -  после 1910, возможно 1917)  -  живописец, график.

    Щербатов Сергей Александрович (1875-1962).  — князь, художник, меценат, собиратель художественных коллекций.

      ** Шервашидзе (Чачба) Александр Константинович (1867 — 1968) — живописец и театральный художник.

     *** Грабарь Игорь Эммануилович  (1871  -  1960)  -  художник-живописец, реставратор, искусствовед, теоретик искусства, просветитель, музейный деятель, педагог.

     ****  Ярёмич Степан Петрович (1869 — 1939) -  живописец, акварелист, историк искусства, художественный критик и коллекционер.

     *****Фальер, Клемент Арман (Fallières, Clement Armand) (1841–1931), премьер-министр и президент Франции (Третья республика 1906-1913)

     ****** В. О. Гиршман, И. А. Морозов, И. И. Щукин  -  меценаты, коллекционеры и спонсоры выставки.