(Фанфик к новелле первого сезона "Семейные ценности". Не совсем драббл...)
В книге Лады Антоновой «Яков. Воспоминания» в новелле «Семейные тайны» есть такие строки: «И по тому, как он произнёс её имя, по тому, как смотрели они друг на друга, я понял, что узнал редкую тайну Затонска, не доставшуюся сплетникам...»
Об этой «тайне» и рассказывает фанфик.

Ермолай шёл по лесу напрямки. Ему ли, леснику, не знать короткой дороги к ротонде. Вчера он нашёл там записку, засунутую под верхнюю ступеньку. В ней было коротко сказано: «Завтра, в полдень». Без подписи, но ему она и не нужна была. Он знал, что только Софья могла оставить для него послание. Значит, ей нужна его помощь.
Скорее всего, дело было связано с телом того студента, что нашли у сторожки. Ермолай слышал на рынке, что подозревают Алексея. Слышал также, что и Владимир приехал из столицы, что оба брата сейчас в управлении, оба арестованы. Слышал и про чиновника из Петербурга, приехавшего по их душу, да не поверил: не стал бы тот за-ради такого приезжать. Видно, что-то посерьёзнее его привело сюда. Ну да ладно, разберёмся. Главное – Софья... Софья Николаевна, жена лучшего друга – Семёна Елагина, первая и единственная любовь...
***
Любовь пришла к нему поздно. Ему уже было почти сорок. Не мальчик, чай, а муж...
Семён Елагин, сослуживец и, пожалуй, единственный друг, оставшийся с Севастополя,  как раз вернулся из-за границы, где провёл около двадцати лет. Да не около, а ровно двадцать. Как раз по окончании Крымской кампании он и уехал. Вышел в отставку, благо, после поражения многие так сделали, и, сославшись на необходимость лечения, выехал во Францию. Там он и женился на младшей дочери интенданта Тарлецкого – Софье. Ермолай помнил её нескладной девочкой, лет восьми-девяти, а самого Тарлецкого – по Севастополю. Тот заведовал «мундирным» складом. Был толст, одышлив, но дело своё исправлял. Семья у него была большая – девять детей! – старшие сыновья воевали наравне со всеми на бастионах Севастополя, жена содержала дом. Не полная чаша, но всё-таки жили они прилично: имели кухарку, пару горничных, денщика и трёх нянь для девочек. Когда в Севастополе стало жарко и снаряды разнесли склад обмундирования в щепы, семья уехала с последними обозами. Как они оказались во Франции, Ермолай не знал, но именно там Семён Елагин и повстречал свою суженую. Старший Елагин был ещё жив и благословил молодых, отписав единственному сыну всё наследство. Оно оказалось немалым, и Семёну предстояло проживать его до самой старости.
Семён с Ермолаем общались на протяжении всех этих двадцати лет посредством писем. Редких, но достаточных, чтобы знать друг о друге. Ермолай знал, что у Семёна – два сына, а Семён знал, что Ермолай живёт бобылём...
Когда Елагин вернулся из-за границы и поселился в родовом имении в Затонске, он позвал Ермолая к себе, предложив хлебную должность лесника. В 1878м Ермолай в одночасье собравшись, приехал  и не пожалел: лèса у сослуживца было много, а присмотра никакого. Обойдя, по распоряжению Семёна, елагинские угодья, Ермолай явился к «хозяину» с докладом. Вот тут-то он и повстречал Софью Николаевну.
Из нескладной и невзрачной девочки она превратилась в женщину-красавицу. Русоволосая, с косой, уложенной венцом на голове, большеглазая, с удивительным для женщины умным взглядом серых глаз, она сразу очаровала Ермолая. А после разговора – хозяйством занималась она, а не Семён, что было ещё удивительней, – во время которого она задавала правильные вопросы и вникала в каждую мелочь, Ермолай был просто покорён. Софья несколько дней не выходила у него из головы, даже снилась, вызывая давно забытые ощущения. А вскоре он поймал себя на том, что ищет повода побывать в усадьбе и повидать её хотя бы издали. Вот тогда-то он и решил, что нечего портить жизнь своими чувствами ни этой удивительной женщине, ни старому другу, ни себе. Приходил, когда звали, докладывал и быстрее уходил: Софья становилась всё краше и желаннее.
Позже он узнал, что Семён больше занимался охотой или пил, причём, чем дальше, тем больше и чаще склонялся к последнему. А вскоре до Ермолая дошли слухи, что старый товарищ не брезгует заглядывать в бордель и приводить девиц из Заведения к себе. Не домой, нет, до этого его друг ещё не опустился. А в сторожку, построенную в лесу специально для подобных утех неподалёку от усадьбы.
Ермолай побывал там однажды. Семён был пьян, слезлив, жаловался на жизнь, утомительную и скучную («Уехать бы куда-нибудь подальше от этих всех забот!..»), на жену, не понимающую его маленькие слабости и не дававшей ему просто наслаждаться жизнью («Представляешь, даже детям запретила сюда приходить!»). Ермолай молча выслушал Семёна и ушёл, так ничего не сказав. Тот вслед кричал что-то пьяное и матерное, но Ермолай не слушал. Он думал о том, как тяжело Софье одной справляться с таким огромным хозяйством, как ей одиноко, ей, ещё не старой женщине. Как ей нужен человек, который поддержит, подставит плечо, поможет справиться, пережить... И этот человек – не Семён...
Он шёл по лесу, сам не зная, куда и зачем. Шёл быстро, словно торопился успеть... Когда услышал рыдания, сразу понял, где это и кто плачет. И не раздумывая, пошёл на голос.
Ротонда стояла в конце дорожки. Софья сидела на грязной ступеньке у подножия колонны и сотрясалась от рыданий. Он просто подошёл, поднял её и прижал к себе. Крепко – не оторвать, и в то же время нежно – не навредить...

Софья рыдала тяжело. Она не привыкла плакать, и слёзы с трудом нашли себе дорожку, по которой теперь лились без остановки. Хотелось выплакаться, от души отрыдаться, чтобы потом даже и не вспомнить эту горькую горечь. Горько было во рту, горько до тошноты. Она захлёбывалась рыданиями и не могла остановиться. Да она и не хотела останавливаться. Всё, что накопилось за эти годы, что бременем лежало на плечах, давило её непрестанно, выливалось из неё судорожными всхлипами. Когда крепкие руки подняли её и прижали к мягкому, пахнувшему почему-то ёлкой и таким сугубо мужским запахом, она было дёрнулась, но ей не дали, прижав её лицо так, чтобы она могла и рыдать, и дышать одновременно.
Когда рыдания прекратились и перешли в судорожное всхлипывание, Софья подняла голову и взглянула в лицо мужчине. Это был Ермолай. Ей стало легче от того, что нечужой человек. Когда она стала считать лесника «своим», Софья не помнила, но знала очень хорошо, что он больше, чем «свой»: он родной ей человек. Роднее Семёна. Она облегчённо вздохнула и отстранилась. Ермолай не удерживал её. Она молча протянул ей носовой платок, и Софья утёрлась.
- Спасибо, Ермолай... Алексеевич.
- Можно просто Ермолай, - помолчав мгновение, ответил лесник.
А потом неожиданно наклонился и отряхнул её пальто. Она, придя к ротонде, где её никто не мог видеть и слышать, рухнула прямо на ступени, даже не обмахнув их... Вид у неё, конечно, ещё тот: как у пьяной бабы, что завалилась, не удержавшись на ногах. Софья комкала в руке носовой платок Ермолая и думала, что этот предмет туалета в кармане лесника – нонсенс. Где лесник, привыкший, должно быть, сморкаться через два пальца и вытирать нос рукавом, а где носовой платок – белоснежный, между прочим.
- Я... постираю и верну, - наконец проговорила она, боясь взглянуть Ермолаю в лицо и увидеть там снисходительное понимание...
Больше всего она ненавидела жалость и не принимала её ни от кого. Она и адвоката себе выбрала по тому же принципу: понимание, но не жалость. С Мироновым, она считала, ей повезло, несмотря на недовольство его жены. Тот принимал её такой, какая она есть: не миндальничал, не сюсюкал, не унижал сочувствием,  но дела вёл жёстко и всегда являлся по первому требованию.
А теперь, оказывается, ей повезло и с лесником. Он застал её в неподходящий момент, в стыдной  для неё ситуации, и ничего не сказал, даже помог. Она и сейчас чувствовал его руки на себе... Ей очень давно не было так спокойно и уютно в мужских руках. Семён... она с удивлением поняла, что не помнит его объятий, а его запах вызывает у неё тошноту: от мужа пахло псарней, водкой, пóтом и дешёвыми духàми. А от Ермолая – лесом, печным дымком и чуть-чуть собакой. Не псиной, а именно собакой, чистой, ухоженной – словом, такой чисто мужской запах.
Софья искоса глянула в сторону мужчины: Ермолай стоял к ней вполоборота и ждал. Скажет она сейчас «уходи» - уйдёт, скажет «проводи» - проводит хоть до самых дверей... спальни. Ей вдруг так захотелось ощутить его руки на своём обнажённом теле!.. Аж в низу живота потянуло, и кровь к лицу прихлынула. Софья судорожно сглотнула и отвернулась: хоть бы он не увидел и не догадался, о чём она думает и что сейчас чувствует...

Ермолай сразу разжал руки, когда Софья, вскинув голову и узнав его, отстранилась, машинально оттолкнув его. У неё и так на лице мгновенно сменилось несколько выражений, и последним был стыд. Он её понимал: Софья была гордой женщиной и никому никогда не показывала своих чувств. А тут мало того, что вся зарёванная, так ещё – и лесник. Слуга, можно сказать, а барыня – вся в слезах и в красных пятнах... Какая женщина такое себе позволит и простит! Потому Ермолай спокойно стоял, глядя в сторону, давая возможность Софье прийти в себя, успокоиться и... послать его куда подальше с глаз долой. Он уйдёт, ни слова не скажет и постарается ей на глаза не попадаться, чтобы не напоминать о минутах слабости и... позора, как ей сейчас кажется.
А она про платок... Ермолай даже слегка растерялся. Причём тут его платок? Ну, утёрлась; наземь кинет - он даже глазом не моргнёт: её право; а платков этих у него ещё с прежних, офицерских времён много осталось. Сейчас-то они ему ни к чему, он по привычке кладёт в карман чисто выстиранный платок. Так, на всякий случай. Вроде сегодняшнего...
Он вскинул ружьё на плечо, поправил ремень, шапку надвинул почти до самых глаз и, кашлянув, сказал:
- Так я... пойду... Софья... Николаевна.
- Иди, - облегчённо проговорила она и поморщилась. Ну, зачем она так явно, он ещё обидится и... больше не придёт!  Ты... обещал отчёт предоставить.
- Обещал – принесу. Когда изволите?
Софья снова поморщилась: обиделся всё-таки.
- Изволю в конце недели.
Ермолай кивнул и повернулся уходить.
- Ермолай! – не удержавшись, воскликнула она.
Лесник замер и повернулся к ней. Лицо его было спокойным, только подрагивающие крылья носа да рука, слишком крепко сжимавшая ремень ружья на плече, выдавали, чего стоило ему это видимое спокойствие. Ей от этого стало легче: не она одна, видимо, чувствует... влечение.
- Не уходи, - неожиданно для себя сказала она просительно. Если откажется... так тому и быть. Он промолчал.
Они отошли к поваленному дереву, Ермолай усадил Софью на ствол, подстелив тужурку, что была на нём, и отступил на пару шагов в сторону. Ей были видны только его сапоги. Софья перевела дух.
- Не смотри на меня Ерё... Ермолай, – проговорила она, комкая в руках его носовой платок.
- А я и не смотрю, – спокойно отозвался тот.
София снова искоса глянула в его сторону. Ермолай стоял слева от неё, у комля поваленного дерева, так и не сползшего вниз, и действительно смотрел в сторону. Словно шёл по своим лесничим делам да остановился полюбоваться видом, открывающемся с высокого берега Затони.
Софья знала, что после рыданий она выглядит некрасиво: нос покраснел, глаза оплыли, губы распухли... Ей бы умыться да охолонуть немного на ветерке... Словно прочитав её мысли, Ермолай вынул из-за пазухи фляжку и протянул её, всё так же не глядя на неё.
- Вот... Здесь вода, родниковая, холодная. Выпей да... лицо сполосни.
Софья взяла. Вода действительно была ключевой да холодной – аж зубы заломило. Она плеснула немного на ладонь и обмыла лицо. Стряхнув капли со щёк, сунулась было мокрым платком утереться, да... Ладно, само обсохнет. Расправила платок, аккуратно сложила, думая о том, что платок-то белоснежный, что удивительно у обыкновенного лесничего, днями шатающегося по лесу. Видно, не был Ермолай «обыкновенным»...
- А ты, Ермолай, ведь не из простых будешь, – вдруг сказала Софья и подумала, что лесник не ответит – и будет прав. Чего ей вздумалось интересоваться?..
- Не из простых, – неожиданно согласился тот и замолчал.
Софья подумала: всё равно ей обождать надо, пока лицо примет обычный вид и сторонний человек не разглядит бывших на нём слёз - так почему бы не разговором время занять.
- А как же ты... лесником стал?
Ермолай усмехнулся, не отводя глаз от Затони, блестевшей сквозь листву.
- Жизнь так сложилась, – и снова замолчал.
Она не почувствовала неудовольствия в его голосе. Значит, неприятными её вопросы для него не были. И она решилась продолжить.
- И как?..
Ермолай перевёл взгляд на комель, дёрнул за какой-то торчащий вверх корешок – тот легко с хрустом обломился - повертел в руках и сжал пальцами. Корешок рассыпался мелкой трухой.
- Тихомировы мы, – начал лесник, отряхая ладонь от трухи. - Были когда-то богатыми да известными, но со временем наш род захирел, обнищал, и отцу моему остались в наследство деревенька Тихомировка с шестью дворами да лес.
Ермолай тяжело вздохнул, глянул на Софью – рассказывать ли далее – и снова отвернулся.
- А соседям нашими были богачи Лещинские... Сначала они за лес тяжбу затеяли, которую отец проиграл по всем статьям. А потом и сестру мою, Лизоньку... - Помолчал, сощурившись, тряхнул головой. - Пятнадцать ей было, когда в поместье сынок Лещинских – Станислав – явился. Из кавалергардов столичных. Высокий, красивый, и усы такие... щёгольские. Где уж тут барышне, в деревне выросшей, устоять!..
- Соблазнил и бросил? – решила помочь леснику Софья. Она по себе знала, как нелегко говорить о таком.
- Ухаживал сначала красиво, посватался, сговор состоялся, обещал осенью жениться. Родители радовались, принимали его в доме как жениха... А он как уехал в столицу – к свадьбе всё подготовить – так и пропал. А уж в октябре из газет узнали, что в Петербурге его невеста ждала, столь же богатая и знатная, с которой он и обвенчался... А Лизонька...
- Руки на себя наложила?
Ермолай кивнул.
- Она как прочла сообщение о свадьбе, так к себе в комнату ушла и до вечера не показывалась. Даже от обеда отказалась. Родители только к ужину спохватились... В комнату её вошли, а она уж... холодная была...
- Отравилась? – догадалась Софья.
Ермолай снова кивнул, потом вскинул ружьё на плечо.
- Пойдём, Софья Николаевна, провожу тебя.
Она поднялась, отряхнув, отдала ему тужурку, которую он сразу надел, не застёгивая, и они медленно пошли по аллее к усадьбе.
- А ты тогда где был? - проговорила Софья. Узнать хотелось, как дело вышло, что дворянину в лесники пойти пришлось.
- Служил я тогда, в Константинополе, в свите посла нашего – Меншикова Александра Сергеевича. Он с моим отцом друзьями были. Вот он меня к себе и взял. И отпуск дал, как я известие получил о Лизе. На целый месяц. Но... - Голос Ермолая дрогнул, но он справился с ним и продолжил: - Родители не пережили позора и с разницей в несколько дней скончались. Отец - от удара, мать - от горя. Поместье отошло государству в оплату долга за тяжбу. Так я, считай, в одночасье и сиротой стал, и нищим. К Меншикову вернулся после похорон.
- Отомстить не хотелось?
- Ещё как! Думал, увижу его - найду повод, на дуэль вызову и всажу пулю ему прямо в лоб. А потом – как Бог даст.
- И Бог дал?
- Дал, – невесело усмехнулся Ермолай. - Только уже Крымская кампания началась. Его в штаб прислали с каким-то донесением из Бяла-Подляска, где его полк стоял. Вечером случайно зашёл я в офицерский клуб, где знатные да богатые в карты играли да водку пили. А там – он; сидит за столом, карты тасует и соловьём заливается... О бабах они говорили, о том, кто и сколько их имел в своей жизни. Ржали как кони над сальными шутками... - Ермолай запнулся. - Ведь никогда ж, до того дня не приходил я туда, не играл, не скабрёзничал. А тут... Не иначе меня чёрт привёл! - вздохнул Ермолай тяжело и плечами повёл, словно рубаха ему жала. -  Стал Лещинский, подлец, в самых нелестных выражениях говорить о том, как девúцы разного рода к нему в постель, словно перезрелые яблоки, сыпались. Что городские, что деревенские. «Машки, Соньки, Лизки всякие...» Вот тут я и сорвался. Молодой был, глупый. Мне бы повернуться и уйти, пока меня никто не заметил, а я... Да что уж теперь!
- И что было дальше?
- А что дальше? Дальше была дуэль и трибунал – война же – и разжалование в рядовые без права восстановления в правах и звании.
Софья ахнула:
- Ты его убил?!
- Нет... Хотя очень хотелось! Нас прямо на месте дуэли арестовали – и на гауптвахту. Его дело замяли, а моё... Меншиков с трудом добился хоть такого приговора. И оставил в армии. Правда, не при его штабе, а в егерский полк определил.
- А как же ты с Семёном... Алексеевичем познакомился?
- На Крымской же, в Севастополе, в госпитале, – и опять замолчал.

Ермолай вспомнил, как Меншиков, опекавший его до самой своей смерти, порекомендовал своего подопечного начальнику Николаевской академии Генерального штаба – Баумгартену, Александру Карловичу. И тот взял Ермолая к себе в денщики. Бригаду, которой командовал тогда ещё майор Баумгартен, перевели в Севастопольский гарнизон. Там Ермолай и встретился с Семёном Елагиным
Семён, на взгляд Ермолая, совершенно не был приспособлен к воинской службе. Хотя мундир ему шёл. При обстреле батареи, куда впервые был послан Елагин, он словил шальную пулю в плечо, да так неловко, что месяц провалялся в госпитале, и больше на передовую его не посылали. Ермолай тоже оказался в госпитале, раненный в спину осколком гранаты. За месяц лежания и безделия они познакомились и, можно сказать, подружились. Узнав о беде Ермолая, Семён сам предложил лесничество в своём имении, если тот ничего для себя после войны не найдёт. Ермолай обещал подумать.
По окончании Крымской кампании Ермолай, оставался при Буксведене, а в 1875-м попросился на вольные хлеба. Ещё три года промыкался в столице, а потом, махнув рукой на гордость, приехал в Затонск...

Какое-то время они шли молча. Ермолай хмурился: видно, слишком тяжелы воспоминания, несмотря на прошедшие годы. Софья подумала, что обидела лесника своими расспросами.
- И... давно ты в лесниках? - нарушила она затянувшееся молчание.
- Да вот уже 10 лет как...
Когда сквозь деревья стал виден дом, Софья остановилась. Идти дальше вдвоём – гусей дразнить, молву подымать, и расставаться просто вот так не хотелось.
- Ты... приходи сегодня... с отчётом.
Ермолай кивнул и повернулся уходить.
- Ермолай! – не удержавшись, воскликнула она.
Лесник замер и повернулся к ней. Лицо его было спокойным, только подрагивающие крылья носа да рука, слишком крепко сжимавшая ремень ружья на плече, выдавали, чего стоило ему это внешнее спокойствие. Ей от этого стало легче: не она одна, видимо, чувствует... влечение.
- Ты с отчётом... приходи к вечеру, после ужина.
Ермолай внимательно посмотрел ей в глаза. Она не отвела взгляда, лишь румянец на щеках стал чуть ярче. Он кивнул и, не оглядываясь больше, пошёл прямо в лес.
Софья провожала его глазами, пока его фигура не скрылась за деревьями. Потом судорожно вздохнула и повернула к дому. Её ждало хозяйство...

А когда Ермолай явился с отчётом – как было сказано, к вечеру, после ужина – ЭТО случилось...

Он сразу понял, что Софья кинулась к нему не от любви. Просто ей нужен был МУЖЧИНА, и его она нашла в нём.
Потому и уходил на рассвете тихо, чтобы не разбудить. Но Софья проснулась и села на кровати, закутавшись в одеяло по самую шею. Щёки её заалели, и он понял, что ей стыдно, хотя он ничего зазорного в её обычном, женском, желании не видел. И негромко уже от двери сказал:
- Пойду я, Софья... Николаевна. Если понадоблюсь, записку под ступенькой в ротонде оставь.
И вышел, тихонько прикрыв дверь. Зачем смущать гордую женщину...
Он и не рассчитывал ни на что. Кто она, а кто он! Позвала – и на том спасибо.
Встречи их были нечастыми, тем драгоценнее каждая.
Особенно ему памятна была последняя, в июне. Исполнилось пять лет со дня смерти Семёна Елагина, и Ермолай встретил Софью на кладбище. Они вдвоём молча стояли у могилы, потом Софья, не глядя на него, глухо заговорила.
– Я в тот день пошла к нему в сторожку. Хотела урезонить его, велеть бросить пить и заняться наконец-то делами. Я просто с ног сбилась, а он сидит в сторожке и пьёт... И пистолет с собой взяла. Сама не знаю зачем. Просто с ним спокойнее было... Семён был в зюзю пьян, размазывал слёзы по щекам, водку пил прямо из бутылки, не закусывая. Говорил, что потерял сына, любимого, наследника всего, что сам во всём виноват, что это ему в наказание, что он за всё ответит... И в том же духе. Я сказала, что раз сам виноват, то сам всё и реши. И пистолет перед ним на стол положила. Он голову поднял, на стол уставился, замолчал даже и всхлипывать перестал... А я повернулась и вышла. Уже к усадьбе подходила, когда выстрел услышала... Но назад не пошла... К себе поднялась, прилегла... А тут Алёша прибежал из гимназии. Радостный такой. «Мама, – кричит, – я последний экзамен сдал на «отлично»! Теперь я свободный человек! Пойду – отца обрадую!» Я сделать-то ничего не успела, как он убежал. Кинулась было за ним, да не успела. Только с крыльца спустилась, как он уже обратно идёт: лица на нём нет, руки и губы трясутся: «Мама, – говорит, – там отец...» – и в обморок свалился. К ночи у него жар начался, бред, по кровати мечется, про кровь бормочет, «нет» кричит... Я на приличия рукой махнула, вызвала доктора Милца. Он уже за полночь пришёл. Дал Лёше успокоительного, тот затих и вскоре заснул. Проспал чуть не сутки, но встал здоровым, словно ничего не случилось. На похоронах был спокойный, бледный, но собранный... Я вот до сих пор думаю: если бы я тогда с собой пистолет не взяла...
– Не думай об этом, - перебил Ермолай. - Тут твоей вины нет. Если бы он не хотел, то и не застрелился бы...
Софья долго глядела ему лицо, ища осуждения или презрения, и, не найдя, сильно и долго выдохнула, но всё-таки отрицательно покачала головой:
– Всё равно... грех.
Повернулась уходить:
- Не провожай меня, Ермолай... Алексеич.
И пошла по тропинке к кладбищенской аллее. А он так и остался стоять у могилы Семёна, глядя Софье вслед.
А она, выйдя на хорошо утоптанную аллею, обернулась:
- Хотя иногда думаю, что не застрелись он тогда, так бы я и мучилась до сих пор... и тебя не узнала бы...
Софья ушла давно, а он стоял оглушённый её словами, а ещё больше сердцем, сумасшедше бившимся в груди...
***
Ермолай ещё издали разглядел женщину, подходившую по аллее, что вела от Елагиных, к ротонде. И сердце, как всегда при виде её, забилось сильнее. «Софья... любимая... Всё, что велишь, сделаю, не задумавшись...»

Отредактировано Надежда Дегтярёва (03.10.2021 17:55)