Давно известно, что мысль может стать вещественной, если придать ей нужную эмоциональную энергию. Испускаемые мозгом лучи могут сделать чей-то день лучезарным, а чей-то злополучным, причем мнительность и вера в чудеса усиливают воздействие, а материализм и логика могут послужить защитным экраном. В этой главе разум одерживает очередную победу, не прилагая при этом сверхъестественных усилий, но пользуясь потусторонней помощью, а злая воля и преступные намерения терпят очередное поражение, как бы они ни старались преуспеть. Тем не менее, официальному правосудию совершенно нечем поживиться, ибо туда, где свершилось преступление, оно уже опоздало, а там, где совершается возмездие, ему делать нечего.
В этой драме столько страсти,
Философии и грусти
Штольман с отвращением заканчивал очередной рапорт на имя Трегубова. Задолженностей накопилось столько, что отлынивать от писанины более не представлялось возможным. Однако это занятие Яков Платоныч ненавидел почти так же, как публичные выступления, и мечтал о спасителе, который в будущем сможет оформлять все необходимые документы по его краткому изложению. Свалить их, как раньше, на Коробейникова, не получалось, Антон слишком дорожил своей шапкой Мономаха, то есть начальника сыска, чтобы размениваться на такие мелочи. А вот, кстати, и он. Топает, как слон, глядя в очередную бумажку.
- Что там у вас, Антон Андреич?
- Да вот происшествие, Яков Платоныч. Я только что от Николай Васильича, докладывал ему.
Крыса оживилась в предвкушении зрелища, потому что блеск глаз Коробейникова говорил о том, что отчет составлял не кто иной, как урядник Рябко. Предчувствия ее не обманули! Начальник сыска откашлялся, отставил правую ногу, откинул назад голову, и, отведя руку в сторону, прочел:
«Сегодня утром доблестный наставник
Известный Митрофанов Валентин
Внезапно слег с тягчайшим из недугов.
И вскоре в лазарет снесли его
Из школы, где директором служил он.
Мучимый болью в чреве и груди,
С удушьем он отчаянно боролся,
Но все ж не преуспел. Спасти его
Врачам не удалось, как ни пытались.
И дух, мучений плоти не снеся,
Его покинул. В бозе он почил.
Но доктор Милц узнал причину смерти
Виной всему, как видно, белладонна,
Что в пироге нашел он запеченной».
Раздираемый противоречивыми чувствами, Штольман некоторое время молчал, осмысливая услышанное. Мысль о том, что вот на кого хорошо бы свалить отчетность, робко затеплилась в его душе, но тут же погасла, задутая порывом холодного сарказма, стоило Яков Платонычу представить себе лицо Трегубова, читающего его рапорт.
Я — черная моль, я — летучая мышь,
Я — функция в белом халате
- Анна Викторовна, голубушка, успокойтесь! Выпейте валерьяночки! Весьма полезно для столь глубоко погруженных в свои душевные терзания. Но, заявляю вам, совершенно нет никаких оснований для этого! Я не собираюсь чинить препятствий на избранной вами дороге оздоровления населения. Отныне вы пойдете с Иван Евгеньичем вместе по этому пути. Рука об руку, так сказать. Врачуя страждущих направо и налево, повстречавшихся вам.
Доктор Милц залечивал валерьяночкой собственноручно нанесенную душевую рану помощницы. В таких случаях бы подошел коньяк. Сей напиток как нельзя лучше помог бы не увязнуть в своих расстроенных чувствах, как в болоте, но ознакомить коллегу с его чудодейственными свойствами он постеснялся.
Когда после “Дела врачей” он выписывал еще одного доктора, то руководствовался совершенно иными потребностями, а не ревнивым и ранимым медицинским “Я” Анны Викторовны. Хотя, задумайся он об этом, в будущем кувшин успокоительных капель мог бы сэкономить.
Теперь Милц ласково увещевал насмерть разобиженную коллегу. От такого внимания к своей персоне её медицинское “Я” преднамеренно вредничало, пучилось, фыркало и кипятилось. Доктор напоминал ей, что врачи на вес золота. Вот вспомните, Анна Викторовна, как нам тяжело пришлось, когда пропали Свиридов и Уминский?. А тут все-таки еще один комплект рук. Да еще каких! Золотых! Да вкупе со слоновьей памятью! Говорят, немного эксцентричен, но, нас-то с вами этим не удивишь, правда?
- Но, голубушка, послушайте, Иван Евгеньич в чем-то прав. С вашей стороны было весьма опрометчиво внедряться незащищенными руками в чрево покойного. Тем более, что разгадка его несвоевременной смерти кроется, скорее всего в этом чреве.
Сейчас же руки Анны тряслись и не могли поднять мензурку со снадобьем. Доктор поднес ей самолично, и зубы девушки морзянкой выбили все, что она думает о мужском заговоре в стенах клиники.
Задремавший и ослабивший хватку феминизм приготовился при малейшем шевелении закусать насмерть любого, как не выспавшаяся кобра, всю ночь отплясывавшая в злачном заведении, а утром с трудом разлепившая глаза при звуке свирели.
Вот тебе и хвалёный доктор, уныло бредя домой, бурчала себе под нос Анна. Со слов доктор Милца выходило, что прямо святой, лишь нимба не хватает. Умница, новатор и изобретатель. Душка прямо. Не “душка”, а душитель свободы! Не таким Анна его представляла, реальность оказалась более жестокой, чем любые фантазии. Выискал его доктор в Петербурге. Других, что ли, не нашлось, не таких хамов? Вскрытие, видите ли, надо проводить в перчатках! И вообще это помещение - не место для нежных особ. Эгоист прозекторский!
Анна хотела было объяснить ему, что нежнее вновь прибывшего в данном помещении никого нет, и что её никаким трупом не испугаешь. Она и после смерти продолжает с ними общаться! Но под взглядом доктора передумала это делать и с достоинством удалилась в приемную, пить валерьянку...
Мысли свысока
«Так говорите, аппарат, усиливающий церебральное излучение, направленное на активизацию некоторых функций организма? Ну-ну. Очень полезная вещь. Жаль, с гипнозом связать невозможно. Ну да мы найдем этой пушечке применение. Отвлечем господина Штольмана от милой ему особы. Отправим ему лучебный, хе-хе, посыл. Пусть думает о самых низменных функциях, а не о госпоже Мироновой. А уж тогда я на свободе займусь ее короной феминизма, а то что-то съезжать стала. Обоим мысли подправим. И будет всем великая радость.
Так. Трубка пятнадцать, прицел сто двадцать, и-и-и-и… Пиу-пиу-пиу! О нет!!! Мимо! Мимо!! Мимо!!!».
Антон Андреич прошел перед окном и оставил листок с рапортом перед Штольманом. Хотел что-то сказать, как вдруг побледнел, схватился за живот и ринулся вон из кабинета. Яков Платоныч нахмурился и еще раз перечел творение Рябко. Оно навело его на мысль, которая ему не понравилась. Он спросил у крысы:
- Отравой не пахнет?
Крыса нервно забегала по клетке, усиленно внюхиваясь, потом отрицательно покачала головой. Штольман походил по кабинету, выглянул за дверь. Вернулся за свой стол и попытался сосредоточиться на деле. Через какое-то время Коробейников вернулся.
- Как вы себя чувствуете, Антон Андреевич?
- Уже все в порядке, - неуверенно ответил начальник сыскного отделения, садясь на место и прислушиваясь к своему внутреннему миру. Но долго на стуле не задержался.
После того, как Коробейников совершил пятый по счету забег, Штольман бросил все дела и занялся его эвакуацией: он уложил несчастного на слоновьих размеров носилки, которые подхватили двое резвых городовых, накрыл одеялом, под которое тайком подсунул утку, и велел носильщикам быстрее ветра бежать в больницу.
Какая женщина наш посетила дом!
Какая женщина на нас бросает взоры!
- Я вам, вашбродь, расскажу про таинственный пирог...
Штольман опрашивал гимназического сторожа, который помнил еще и самого Митрофанова в гимназической фуражке. Да нет, не учился он тут, мужская-то гимназия недалече отсюда, вот он и заходил после занятий за своей сестрой. Миловидная она была барышня и приветливая, не чета братцу.
- В чем же его таинственность? Невозможно понять его вкус? В непредсказуемости последствий после его употребления?
“Непредсказуемость последствий” была злободневной темой. Наболевшей, так сказать, особенно для Коробейникова, во время эвакуации стыдливо прячущего под одеялом предмет, являющийся тезкой некой птицы. Доктор Милц прогнозов не давал. Пока рекомендовал Антону мужественно, скрепя сердце, перетерпеть трудный момент очищения от скверны, скопившейся в нем за несколько последних лет, побольше пить и ничего не есть. Штольману Александр Францевич сказал, что делает все возможное, но нужно определить причину состояния Коробейникова, поэтому он и просит его, ЯкПлатоныча, поторопиться с расследованием - если это злой умысел и Антона Андреича отравили, противоядие нужно найти как можно скорее. В пределах суток!
- Да нет же, не в этом, а может и в этом, никому не довелось его попробовать. Митрофанов один его вкушал. Да, почитай, уже дюжину таких пирогов я видел. Каждый год в один и тот же день господину Митрофанову приносили гостинец.
- А кто приносил, ты видел?
- Видел! Привидение приносило! Кого угодно спросите, вам любой подтвердит. Хоть у барышень наших поинтересуйтесь, они давно пугают друг друга призраком черной дамы.
Сторож посоветовал опросить извозчиков и нищих, тут рядом церковь, много их тут обретается. И те, и другие в один голос повторяли историю “черной дамы”. Была дама с пирогом. Проходя мимо нищих, давала им по монетке. Монетки вполне настоящие, но нищие их не покажут, дабы господин полицейский их не изъял, как вещественное доказательство. В этот раз дама задержалась около хромого Луки. Есть тут такой. Совсем молодой парень, да уж очень бедолажный. Замерла около него и долго-долго разглядывала.
Положим, то, что призраки существуют, Штольман с некоторых пор допускал. И даже не раз убеждался в этом, но чтобы один из них раз в год материализовывался и разгуливал по городу на глазах у всего Затонска, угощая Митрофанова пирогами? Это нонсенс. Откуда у привидения страсть к выпечке? Почему только раз в год? И почему именно Митрофанова?
И какая меня Муза укусила…
Уйду я от вас. От всех уйду. Ищите себе других, надежных. А бедная несчастная Музочка будет скитаться одна по улицам, в дождь, в снег. Заболеет и умрет. Хитончик-то у неё совсем тоненький, летний. Вот вы все тогда поплачете. Или вообще, под экипаж попадёт или её лошади затопчут. Или уйдет к художнику Мазаеву, беспробудному пьянице. Пристрастится с ним к горячительным напиткам, заразится алкоголизмом и в компании белой горячки будет посещать затончан. Будут знать, как порочить её честь при любимом человеке.
А он тоже хорош, ни словечка в защиту. Забыл, как она к нему, под покровом ночи...
С утра явился Распрекраснейший. С букетиком.
- А это Марь Тимофеевне дань признательности вашему вдохновению. Простите, что спугнул Музу.
Музочка засмущалась, потянулась было к цветочкам, но была позорно изобличена словами хозяйки:
- Муза – дама ненадежная. Главное – труд!
Вот так несколькими словами Марь Тимофеевна перечеркнула все их многолетние отношения. Чуть не насмерть её заклеветала. По правде сказать, в последнее время хозяйка косо посматривала на неё, словно дожидалась подходящего момента для мести.
А что сразу Муза? Чуть что, так сразу Муза. Она-то причем? Она же из добрых побуждений. Она Домну пожалела! И Марь Тимофеевну! Она чернила экономила!
Нет, а ну вообще-то хорошо же получилось?
После выхода очерка “Госпожа и горничная” в котором Марь Тимофеевна столь прозрачно описала ситуацию, в которую вверг их коварный вертопрах, что к дому потянулись такие же горюньи со своими историями.
Поначалу Марь Тимофеевна с Музой усердно записывали их кручины, но к концу второй недели кончились бумага и чернила, да и истории повторялись один в один. Домна сбилась с ног, белкой прыгая между гостиной и кухней. Почему-то страстотерпицы решили устроить в их доме штаб и поселиться у них на веки вечные, чаем и пирожными заедая свои невзгоды. Так мученицы превратились в мучительниц.
Когда всё вокруг пропиталось их слезами и страданиями, даже со штор капало на пол, Музочка сотворила то, что потом хозяйка назвала диверсией.
С утра пораньше, едва страдалицы заняли в гостиной свои места, приготовились в сто десятый раз жаловаться друг другу на мужей и послали Домну на кухню, Муза отправилась с ней...
Там она, прилежно выдувая из флейты самую что ни на есть бодрую мелодию, вдохновила кухарку вылить в выпечку все запасы коньяка и ликера Петра Ивановича, да сдобрила все это щедрыми порциями пыльцы.
Рогоносицы, отведав одухотворительно пьянящих пирожных, очнулись от забытья, встряхнулись, поснимали лапшу с ушей, и их словно унесло тайфуном.
Как дальше развивались события, узнали на следующий день из “Затонского Телеграфа”
Эти дамы, разобрав часть соседского забора, вооружились кольями и отправились на поиски нечестивцев, плюнувших в их семейные очаги.
Исколошматили трех неверных мужей и, словно средневековые инквизиторши, принялись за охоту на любовниц, желая тем самым навсегда отвратить развращенных дамочек от желания любовничать с их мужьями.
Любовницы, почуяв опасность, затаились в своих логовах и не спешили показываться наружу. Двоих все же удалось отловить. Одна из них оказалась близкой подругой губернаторши и еще ближе самого господина губернатора. Вторая - бывшей горничной Мироновых. Гиене Лизе, у которой только прошли синяки от побоев яблоками, вторично досталось за свои проказы. Теперь, когда справедливость настигла её, она проходила курс лечения в клинике и клятвенно обещала не смотреть в сторону брюконосцев.
Когда же Марь Тимофеевне приспичило посочинять, одухотворять её было нечем. Как уж Музочка не выворачивала перед ней карманы, ничего вытряхнуть не удалось. Хозяйка быстро сообразила, кто приложил руку к “Варфоломеевской ночи наложниц”, и с тех пор была страшно зла. Её недовольство вылилось в “ненадежность”.
Вот теперь после опороченья эфемерной чести и выведения на “чистую воду” в глазах Алексея Егорыча, Муза и решила навсегда покинуть эту обитель.
Она нарочно помедлила, понуро тащась мимо Марь Тимофеевна и Ребушинского, но им было не до неё. Как же, зачем им беспутная Муза, раз первую главу романа опубликуют в “Вестнике Европы”?
Музочка ушла совсем. Навечно. До скончания века. Без возврата. Раз и навсегда.
Впрочем, недалеко. Даже весьма близко. Уселась под кустик у беседки. Отсюда ей было хорошо видно и слышно, что происходит на веранде.
Марь Тимофеевна пришла в себя от неожиданности, и теперь эти двое пыжились придумать захватывающее заголовок для романа. Безуспешно.
Пусть попробуют сами, бубнила Муза. Раз труд смог сделать из обезьяны человека, то уж придумать название для него как крылышки измочить.
Несколько часов спустя, когда уже ушел Ребушинский, а хозяйка за ней все не шла, Музу накрыло отчаяние. Неужели ей правда придется скитаться и сгинуть, как несчастный Балдахинчик?
Стемнело. Накрапывал дождь. Музочка вся промокла и промерзла. Достала флейту и выводила жалостливые мелодии. Так увлеклась своими горестями, что не заметала, как подошла Марь Тимофеевна, протянула мизинчик, “мирись-мирись”, и сказала: “Пойдем домой” ...
Книга Джойса в руках –
Атрибут утонченной натуры
В поисках Луки Штольман зашел в ночлежку. Здесь было шумно. В отсутствие старшины нищие совершенно распоясались. В одном углу седой бородач в лохмотьях громко читал: «И снится Вере Павловне сон, будто..». В другом обсуждали отличие «Простодушного» от других работ Вольтера. Ораторствовал отрок с нежным, но грязным лицом, оппонировала девица легкого поведения. Патлатый нищий со сломанным пенсне на носу писал углем на стене: «All you need is love”. Другой, тоже длинноволосый, сидел рядом и бренчал на балалайке что-то непривычное, но завлекательное, так что Штольман заслушался. И тут его заметил мальчишка, который должен был стоять на страже, но зачитался «Слоненком» Киплинга. Он запоздало свистнул, вызвав к жизни сразу два бессмертных произведения искусства: комедию Гоголя и картину Репина.
Сделав вид, что ничего не заметил, Яков Платонович громко обратился к обитателям ночлежки:
- Кто здесь Лука-хромоножка?
- Нету здесь Луки, - ответила девица. – А что вам до него? Он законы блюдет.
- Спросить его хочу, может, видел нужного мне человека. Где его искать?
Нищие переглянулись. Чтобы разрешить их сомнения в свою пользу, Штольман задумчиво сказал:
- Сочинения господина Чернышевского к прочтению запрещены. Или это не его Вера Павловна?
Бородач показал мальчишке кулак и сказал:
- Послышалось вам, ваше благородие. Читали про Веру из сочинения господина Гончарова. А Луку, ежели надобность в нем есть, у Наташки найдете.
- Кто такая?
- На улице работает, а живет на Дмитровской.
Штольман кивнул мальчишке:
- Проводишь, - и ушел, оставив за спиной далеко не литературные прения.
Нужно было торопиться, но, оказавшись перед нужной дверью, Штольман задержался. Изнутри доносились громкие голоса:
- Не ходи к бабке, Наташка!
- Да тебе-то что? А ну как не твой!
- Мой! Чувствую, что мой. Оставь, Наташка, деньгами мне помочь обещали. По-честному хочу.
- Кто обещал-то, господи? Обманет тебя твоя обещалка-то!
- Она не обманет!
В коридоре послышались шаги. Пришлось оторваться от замочной скважины и постучать.
- Откройте, полиция!
Я нищ, как Ван Гог перед смертью
За дверью завозились и зашептались, но открыли. Красивый молодой парень с тонкими чертами лица и за его спиной хорошенькая девчонка, еще не до конца испорченная своим занятием. Штольман вошел и закрыл за собой дверь. Не давая Луке опомниться, прошел к высокому окну и в лоб спросил:
- Это кто же денег тебе обещал? Уж не то ли привидение в черном, что пироги носит директору гимназии?
Лука невольно отпрянул, залился краской и отчаянно затряс головой. Штольман шагнул вперед, схватил его за плечо и тряхнул:
- Говори! Вымогательство замышляешь?
- Да вы что! – вступилась Наташка. – Лука не такой! Не троньте!
Не обращая на нее внимания, Штольман держал Луку взглядом и отпускать не собирался. Парень приоткрыл рот и…
Мысли свысока
«Надо же, проворный какой. Быстро бегаете, господин Штольман, а сейчас еще быстрее побежите. И никакой слон вам не поможет. Не зря заряд мысленный копился. Только нацелиться надо как следует, ну-ка, ну-ка. Так, наводка, упреждение на ветер, сосредоточиться на ментальном луче и-и-и-и… Пиу-пиу-пиу! Ой! Да что же это, прицел, что ли, сбит! Оптика никуда не годится!».
…внезапно скрючился, схватившись за живот, точь-в-точь, как Коробейников.
- Ой, отпустите, мне нужно… - и он опрометью ринулся вон. Штольман, не поверив, за ним. Но Лука нырнул в известную будочку на заднем дворе и заперся там. Поскольку звукоизоляции в подобных местах отродясь не бывало, Штольман понял, что парень не симулирует. И, вздохнув, достал свисток – вызывать городовых, чтобы эвакуировали очередную жертву в больницу. Прямо с отхожим местом, если понадобится.
Чтоб не случилась такая драма, вам надо помнить советы мамы
- Чудесная девушка ваша племянница, Петр Иваныч.
- Странно, Андрей Петрович, что вы заговорили сейчас об этом. Она же вам отказала? Мы даже ездили в Петербург лечиться у цыган от душевного расстройства.
- Было дело. Но это ничего не значит. Я не отступлюсь. Я, да будет вам известно, человек слова, сказал, женюсь, значит женюсь!
- А её мнение вам не важно?
- Терпение, Петр Иваныч, я её штурмом и хитростью возьму, как Суворов турецкий Измаил. Но для подготовки нужно время. Сейчас меня другое гнетет. Скука. Надоело безделие. Ну вот как мы с вами живем? Пусто. Неинтересно...
- Разве вам не понравилось у цыган? А кафешантан? А знойная Изабелла, роскошная Симона и прекрасная Моника?
- Я не об этом. Вот, к примеру Анна Викторовна. Великолепная девушка. Без дела не сидит, старается быть полезной людям. В клинике и в полиции, но это я не одобряю. Негоже ей столько времени проводить со Штольманом. Духовидничество ей тоже после свадьбы придется оставить, конечно. Когда мы поженимся, я это пресеку. Пусть занимается благотворительностью или учительствует. Занятие для такой разносторонне образованной девушки удивительно подходящее. Я мечтаю организовать роскошный приют в своем особняке.
- Позвольте, но сами-то вы где жить будете?
- Мне многого не надо. Перееду во флигель, буду сеять хлеб, ходить босиком...
- А вы не думали, как Марь Тимофеевна посмотрит на такое соседство? Дети, они, знаете, столь шаловливы, кричат, топают, как слонята... Яблоневый сад у нас...
- Да не тронут мои детки ваши яблони, их будут кормить превосходно. Я познакомлю их со всеми кухнями мира. Обучу литературной критике и другим художествам. Анна Викторовна приучит их к языкам, игре на фортепиано и медицине.
- Может, вам не торопиться с приютом? Не спеша жениться на Анне, а потом как-нибудь своими силами завести несколько деток? А отчего, позвольте узнать, у вас внезапно проснулся такой интерес к чужим детям?
- Да вот, недавно подумал, всякое в жизни было. Грешил по молодости. Может, и у меня где-то наследники есть. Все бы отдал, чтоб найти.
-А как, по вашему мнению, Анна отреагирует на такие вести?
- Конечно, сначала негативно, все-таки обман с моей стороны получается, но потом она все поймет и простит меня. А может, и скажет мне: “Вы самый благородный человек”!
Люди злы, как прокуроры,
Ждут печального конца
Этот день в клинике можно было бы официально признать “Днём жалоб”. Жаловались все и на всё. К вечеру голова Анны превратилась в гудящий улей. Пчелы непрерывно жужжали и тоже ябедничали друг на друга.
Доставили нищего Луку с симптомами, напоминающими заболевание Коробейникова. Очередь в уборную увеличилась в два раза. Лука, поскольку был моложе, и зараза поразила его не так давно, еще был в силах бегать и поэтому опережал обессиленного, еле плетущегося Антона Андреича. Тому пришлось отринуть стыдливость, перестать участвовать в забегах, только лежать, стонать и взглядом указывать на утку. Его стоны, поначалу вызывавшие жалость, со временем начали раздражать.
Он противно ныл обо все на свете, жаловался на разлуку с крысой, просил Анну Викторовну побыть немного Клашей. Она списала это на умопомрачение, но на всякий случай наклонилась и в самое ухо сказала: пи-пи, Антон Андреич.
На лице Коробейникова разлилась блаженная улыбка.
Санитарки ныли, что боятся подхватить заразу от этих засланцев, а поскольку природа заболевания так и не выяснена, договорились считать их первыми ласточками эпидемии.
Пациенты жаловались на очередь в приемной и косились в сторону палаты засланцев.
Скрябин вещал о своей потере громче всех, у него пропало изобретение, с помощью которого он собирался лечить заболевания на расстоянии. Он гневался, требовал учинить сыск, а поскольку свободных сыщиков не осталось, Трегубов посоветовал исцелить старыми методами Коробейникова и тогда он, придя в себя, найдет ментальную пушку. По старинке Скрябин лечить отказывался, кричал, что это варварство и прошлый век и в цивилизованных странах давно диарею принято лечить силой мысли и только один Затонск задержался в первобытнообщинном строе, давайте ещё вызовем знахарку с пучком травы.
Трегубов, дабы не прослыть первобытным, стеснительно прятал за спину принесенный рисовый отвар и настойку полыни на спирту.
Скрябин опутал Коробейникова и Луку присосками и проводами, тянущимися к некоему прибору. Изобретение было весьма шумным. Оно фырчало, шипело, а под конец и вовсе заискрило. Иван Евгеньич распсиховался еще больше, ну что за город, даже диарея у них какая-то ненормальная, неукротимая что ли. Да на беду, у пациентов, в силу заболевания, три часа подряд неподвижно лежать не получалось, и лечение шло медленно. Скрябин злился, приставал к Анне Викторовне. Она же, в свою очередь, с головой полной пчел шла жаловаться Милцу на Скрябина.
Доктор Милц в ответ роптал на неудержимое течение болезни, от отчаяния хотел сделать переливание крови или заклеить пластырем проблемные места.
Анна мечтала встретить Штольмана и всласть нажаловаться ему на этот дурацкий, нескончаемый день...
Тут вдpуг пpинц пpискакал, всех убил и pаскpыл ей объятья
Она вышла из больницы и присела на скамейку, ни на что особенно не надеясь. И когда увидела знакомую фигуру в котелке, быстро шагающую к ней той самой походкой немножко враскачку, сначала не поверила своим глазам. Сердце подпрыгнуло и бросилось ему навстречу, и незаметно для себя Анна последовала за ним. Как когда-то. Как всегда раньше. Когда сердце было быстрее рассудка.
Штольман увидел, как просияло лицо Анны, и улыбнулся ей в ответ. Эта редкая теплая улыбка, предназначенная только ей, смягчила резкие черты и на минуту сделала его другим человеком. Тем, который однажды сжег мосты за собой и за ней. Которого она обрела так ненадолго и потом так отчаянно искала. И которого потом не узнала. Потому что… забыла?
Анна растерянно стояла перед Штольманом, не понимая, что с ней происходит. Откуда это чувство вины, обрушившееся на нее, как ледяной душ? Почему она не смеет шевельнуться, не знает, что с собой делать? Что говорить? И почему он ничем не помогает ей, а только смотрит, и улыбка тает в его глазах?
Штольман переживал мучительное разочарование. Когда Анна встрепенулась и ринулась ему навстречу, он вдруг поверил, что она стала прежней, все вернулось, а последние месяцы развеялись, как дурной сон. Он так хотел прикоснуться к ней, пусть и на виду, но ждал, что ему это позволят, взглядом, улыбкой или жестом. Однако Анна остановилась, не дойдя до него двух шагов. И словно отстранила потянувшуюся к ней душу. Штольман снова потерял почву под ногами, не понимая, что происходит.
В эту минуту, как обычно в такие моменты, не иначе, как из преисподней, появился санитар и принялся взывать к Анне Викторовне, напоминая ей о страждущих, которые нуждаются в ней больше, чем явно здоровый господин в котелке. Анна побежала в больницу, а Штольман, тяжело вздохнув, пошел к Коробейникову. Слабый и слегка похудевший Антон выглядел на пять лет моложе, точь-в-точь тот молодой человек, который когда-то отважно заявил новому начальству, что Яков Платонович научил его всему, что он умеет в сыскном деле. Он непритворно обрадовался посетителю.
- Как хорошо, что вы пришли, Яков Платоныч! Как там моя Клаша?
- Каюсь, Антон Андреич, с утра не был в участке.
- Прошу вас, проведайте ее, накормите, я бы не хотел, чтобы бедняжка страдала так же, как и я… - слабеющим трагическим шепотом попросил Коробейников.
Штольман подумал, что и крыса, и ее хозяин могли бы жить за счет подкожного жира еще, как минимум, неделю, и все равно не уступать слону в размере живота, но пообещал приглядеть за Клашей. Успокоив коллегу, он зашел к Луке. Отмытый нищий выглядел настолько благородно, что это навело сыщика на определенные мысли.
- Ты знаешь, кто принес Митрофанову отравленный пирог, - начал сыщик, - это значит, что твоя жизнь в опасности. Убийце не нужен свидетель.
Лицо Луки озарила великолепная улыбка, одновременно снисходительная, уверенная и счастливая. Ответ на провокацию не мог быть более очевидным, но Штольман решил сделать еще одну попытку.
- Может, ты попал сюда неспроста? Она и тебя отравила? – вкрадчиво спросил он.
- Она не могла! Не могла! – закричал Лука так громко, что в палату вбежала сестра милосердия с судном и велела больному не напрягаться, а посетителю – немедленно выйти. Во избежание.
Третьим Штольман навестил Милца.
- Ума не приложу, Яков Платоныч, - развел он руками. – Впервые встречаюсь с подобным случаем – два внезапных приступа диареи без иных симптомов. А вам, Иван Евгеньевич, доводилось сталкиваться с подобным?
Сыщик повернулся к новому доктору, больше напоминавшему гренадера из личной охраны императора, чем особу медицинского звания. Впрочем, вряд ли гренадеры так тщательно моют руки.
- Ах да! – спохватился Милц. – Наш новый доктор, господин Скрябин, - Яков Платонович Штольман, судебный следователь. Прошу любить и жаловать.
Гренадер торжественно вытер полотенчиком каждый палец и протянул руку.
- Очень приятно! Вы как нельзя кстати, господин следователь. Дело в том, что у меня пропал экспериментальный аппарат. Он усиливает ментальное излучение и позволяет ускорить лечение волею врача, сконцентрировавшего мысленные усилия на выздоровлении.
Штольман заинтересовался.
- Усиливает ли он любое ментальное излучение? Или только положительное?
Скрябин нахмурился.
- Аппарат экспериментальный… И я не задумывался над иным возможным воздействием… Пожалуй, он усиливает любую мысль. У него нет столь тонких настроек, чтобы отличать зло от добра.
- Опасное изобретение, - серьезно сказал Штольман. – Постараюсь отыскать вашу пропажу, тем более что она может помочь вам вылечить жертв диареи, но я бы посоветовал вам впредь тщательнее взвешивать вред и пользу ваших экспериментов. У вас-то настройки добра и зла в порядке, я надеюсь? Честь имею!
В коридоре он встретил солидного незнакомца с корзиной сластей, препиравшегося с Анной Викторовной.
- Говорю вам, к нему нельзя! Тем более со сладостями! При желудочных расстройствах голод – первое лечение!
Господин с корзиной делал умильное лицо и пытался что-то совать ей в карман халата. Штольман решительно вмешался.
- Господин..
- Линьков Пафнутий, к вашим услугам.
- Господин Линьков, слово врача в больнице закон. Доверьтесь Анне Викторовне, если не желаете зла своему родственнику. К кому вы, кстати, пришли?
- К Луке-хромоножке.
Штольман кивнул Анне Викторовне:
- Если позволите, я заберу вашего собеседника, мне нужно задать ему несколько вопросов, - и Линькову, - я судебный следователь Штольман.
Она сделала приглашающий жест:
- Вы можете поговорить в моем кабинете, я не буду вам мешать.
Втроем они прошли в приемную и уселись у окна. Линьков, не знавший, что в понимании Анны «не мешать» означает «ничего не говорить», а вовсе не «выйти и закрыть за собой дверь», с удивлением смотрел, как она устраивается поудобнее в ожидании зрелища. Штольман ее маневров «не заметил» и спросил Пафнутия:
- Кто вам Лука? Сын?
- Что вы, господин Штольман. Хотя жизнью он обязан и мне.
Линьков насладился паузой, убедился, что аудитория у его ног, и продолжил:
- Однажды ночью я увидел библейскую сцену: какой-то человек пустил младенца в плавание по реке, как Моисея, только не в корзине, а в саквояже. И не на спасение он надеялся, ибо саквояж должен был намокнуть и пойти ко дну. Ребенка спас я и я же его вырастил и обучил ремеслу.
- Вы не разглядели лицо этого господина?
- Увы! Было слишком темно.
- И Лука ничего не знает о своих родителях?
- Нет, конечно же. Хотя недавно он пришел ко мне такой окрыленный, и все выспрашивал о той ночи. Хотел знать, не видел ли я мать. Да куда уж мне. Видел только, что господин вынес саквояж из дома Кузьминичны, это бабка-повитуха.
Мысли свысока
«На этот раз не будем мелочиться, накроем обоих. Буду целиться в окно! Итак, сосредотачиваемся, на старт, внимание… Пиу-пиу-пиу! А-а-а-а!!! Бесполезный, бестолковый, бессмысленный кусок железа! Вот тебе, вот!!!»
Когда несчастный Пафнутий присоединился к Луке, Штольман шепнул Анне: «Я скоро вернусь» и бросился в участок, где были самые точные карты Затонска.
Всё, что сразу не видно, что скрыто внутри,
Вдруг на фото, как есть, проявляется
В палате пострадавших от неведомого недуга был аншлаг. Туда-сюда сновали оба врача, санитарки с утками. Пациенты наперебой жаловались на недуг и попутно выясняли друг у друга, кому же из них приходится хуже, и кто достоин большего сострадания медсестер.
Одна Анна не принимала участия во всеобщем хаосе, она вела допрос.
- Дух Митрофанова, отвечай, кто тебя отравил?
Дух упрямился, он усмотрел себя, прикрытого простыней, на новом столе, гордости доктора Милца, и теперь норовил забраться обратно в тело. В то место, где должны вариться в раскаленных котлах души грешников, он явно опоздать не боялся.
- Дух Митрофанова, я приказываю тебе, отвечай! Немедленно!
Никакого пиетета к бывшему преподавателю Анна не испытывала. Ей вообще было непонятно, волей какого случая в их женской гимназии, единственной во всей Российской Империи, преподавалась химия.
Призрак понял, что бывшая ученица просто так не отстанет, вздохнул, покопался во внутреннем кармане сюртука и протянул Анне фотографию.
- Я ничего не могу разобрать!
Дух огляделся по сторонам, увидел стоящее на столике какое-то изобретение Скрябина - ящичек с торчащей оттуда, наподобие слоновьего хобота, линзой, и вставил в щель ящичка фотографию.
Случилось чудо. На белой стене прозекторской появилось изображение всего выпускного класса Анны.
-Ой! Вот Белоусова, Санина, а это - я. Правда, хорошенькая?
Дух извлек откуда-то указку и ткнул в центр изображения, попав немолодой даме точно в правый глаз, прикрытый круглыми очками.
-Вы хотите сказать, что мне надо поговорить с мадемуазель Полонской?
Митрофанов согласно закивал.
Но злой дух всё над нами летает –
И мешает, мешает, мешает!
Три случая – три отправные точки. В участке Штольман отметил их на карте и с помощью триангуляции запеленговал-таки ментальную пушку. Собственно, он и так догадывался, откуда мог быть произведен обстрел. С пожарной каланчи.
Это самое высокое здание в Затонске находилось за полицейским участком. С тех пор, как в городе стали пользоваться телефонами, каланча опустела и тихо ветшала, приходя в полную негодность. Однако кто-то все-таки осмелился на нее забраться – рассохшаяся дверь не была заперта, висячий замок бесстыдно раззявил ржавую пасть.
Штольман обратил внимание, что петли явно смазывали. Дверь открылась почти бесшумно. Он вошел, думая засветить фонарь, но это не понадобилось – свет лился из многочисленных окон. Тут было тихо и пахло гнилью. Он начал осторожно подниматься по ступенькам, крепко держась за перила – бог знает, когда эту лестницу в последний раз проверяли. Впрочем, далеко идти не пришлось – уже на третьей площадке обнаружились обломки необычного предмета, напоминающего гибрид камеры-обскуры с коленвалом. Гибрид был снабжен прикладом и спусковым крючком. Рядом валялся штатив и подзорная труба. Штольман осмотрел металл и стекло. Опылил корпус и линзу графитовым порошком и порадовался непредусмотрительности преступника – на приборе остались четкие отпечатки тоненьких пальчиков. Ребенок исключался – высота штатива подразумевала рост взрослого человека. Да и сила мысли, развалившая аппарат, вряд ли под силу юному мозгу. Значит, пальчики были дамскими…
Штольман наклеил отпечатки на картон, сложил их в карман. Собрал обломки и направился обратно в больницу. В данном случае ему все было ясно, но доказать подобное преступление было бы сложно – и нанесение ущерба минимально, и орудие для этого подобрано слишком фантастическое. Но оставлять преступницу без внимания Штольман не собирался. Для начала он собирался проверить свои подозрения. Но только после визита в больницу.
Скрябин был явно поражен оперативностью местного сыска, но особой благодарности не выказал, сокрушаясь по поводу состояния аппарата. Зато Милцу только нелюбовь Штольмана к бурному проявлению чувств помешала обнять и расцеловать сыщика, ведь волшебное средство для страждущих было найдено. Впрочем, Яков Платоныч не имел ничего против поцелуев другого лица, но оно, то есть она, почему-то отсутствовала…
Вот снимался муж примерный и отец,
А на снимке вышел бабник и подлец!
- Нет, Анна, не уговаривай. Я умею хранить секреты, тебе ли не знать? - госпожа Полонская лукаво подмигнула Анне. - А помнит ли барышня Миронова, как она держала выпускные экзамены в гимназии?
Анна заерзала, не желая сознаваться, что, несмотря на молодость, память у неё отнюдь не девичья:
- Смутно... Ничего особенного. Обычные экзамены, как у всех...
- А всем ли на математике подсказывает правильные решения дух Карла Фридриха Гаусса? “Короля всех математиков”?
- Вероника Матвеевна, откуда вы узнали?
- А каково было декламировать: “Я к вам пишу – чего же боле...” под диктовку автора?
- Не было никого! Я сама! Я учила!
- А откуда же, в таком случае, барышне Мироновой стал известен сюжет второго тома “Мертвых душ”?
Анна краснела, госпожа Полонская улыбалась:
- Нет, Аннушка, не проси...
- Вероника Матвеевна, тут другое. От этого зависит здоровье, а быть может, и жизнь, трех человек. Может, жертв уже больше.
Анна убеждала бывшую классную даму, подлизывалась, обещала, что никому и никогда не откроет секрета.
И убедила. Но предпочла бы никогда не знать того, что услышала.
Не веря своим ушам, Анна внимала рассказу о том, как Полонская застала Митрофанова с Милютиной. Как пыталась защитить ее, но чуть не поплатилась за это. Как безуспешно пыталась поговорить с девушкой.
- Я подозревала даже, что Лидочка была в тягости, но о ребенке ничего не знаю. Прошло время, и я стала замечать, что и другие девушки остаются заниматься химией. Все, что я могла, - это распускать про него слухи. Может, кого-то это и спасло. Но меня все-таки уволили. А у Лидии все сложилось удачно. Она вышла замуж за немолодого господина, но вот деток, как видно, бог ей не дал. Не так давно овдовела. Муж оставил ей приличное состояние.
Анна бежала к Штольману с новостями и радовалась своей предусмотрительности. Когда она обещала не единой душе не рассказывать, догадалась скрестить пальцы под столом...
И скажи ты ей: «Лапуся,
Я тобою так горжуся
Штольман ненадолго зашел в участок. Он велел городовому вызвать Полетту Аникееву и допросить ее на предмет запрещенной литературы. Раз десять повторил наставление: обязательно подсунуть ей стеклянную чернильницу так, чтобы она взяла ее своей рукой; перо дать металлическое; и воды поднести. А потом снять отпечатки. Разумеется, после ее ухода!
Городовой кивал так усердно, что рисковал уронить предмет, необходимый для ношения фуражки. Как вдруг подтянулся и одернул мундир. Штольман оглянулся. Вопреки ожиданиям, увидел не полицмейстера, а Анну Викторовну, до того налитую новостями, что они начали из нее выплескиваться, стоило ей переступить порог дежурки. Поняв с полуслова, что городовые уши здесь лишние, Яков Платоныч перенес брифинг на свежий воздух.
- Что же получается? Нищий Лука находит мать, а соблазнитель юных девушек – внезапную кончину, причем отраву ему приносит женщина, которую Лука покрывает. Это может быть любая его жертва, - Штольман с досадой сощурил глаза.
- Яков Платоныч, но ведь мне показали фотографию именно Полонской!
- И кто показал? – ехидная усмешка лишь чуть тронула тонкие губы, но этого было довольно, чтобы вывести Анну из себя. Опережая неизбежное, Штольман торопливо добавил:
- Я всего лишь хотел сказать, что улик у нас маловато. Пойдете со мной к Лидии?
И рос он, без ласки болея,
Не помнил родителей он
Лидия Семиреченская, в девичестве Милютина, встретила гостей совершенно спокойно. Равнодушно взглянула на Анну, очевидно, не вспомнив ее, более внимательно – на следователя. Предложение поговорить не отклонила. Усадила гостей в удобные кресла, для себя выбрала стул с высокой спинкой. Вопросительно посмотрела на Штольмана. Он не заставил себя долго ждать:
- Сударыня, я провожу расследование смерти директора гимназии Митрофанова, - Лидия выразила сдержанный интерес.
- Не буду вдаваться в подробности расследования, скажу только, что мы арестовали нищего Луку, - сдержанный интерес превратился в горячий.
- По его словам, именно он решил отравить господина Митрофанова, своего незаконного отца, за то, что Митрофанов пытался лишить его жизни сразу же после рождения, - куда только делось былое спокойствие. Анна осуждающе посмотрела на Штольмана, но пока не вмешивалась.
- У Луки хранилась фотография вашего выпуска, и я опрашиваю всех, кто на ней заснят, чтобы установить, кто еще мог иметь отношение к этому убийству. Разумеется, если я не установлю сообщницу, Лука будет отвечать за все один.
Лидия не колебалась ни секунды.
- Лука оговорил себя. Митрофанова отравила я, - она смотрела прямо в глаза Штольману, и выдержать ее взгляд было трудно. – Он принудил меня к сожительству, когда мне не было и семнадцати лет. Он обесчестил меня, и я понесла. Но словно этого было недостаточно, он еще и отнял у меня ребенка.
- Почему же вы молчали? – не выдержала Анна.
Лидия обернулась к ней, и Анна буквально застыла. Светлые глаза были полны такой боли, что казались черными, как давно высохшее жерло вулкана, где горечь и гнев запеклись навечно.
- Вы ведь тоже учились у него. Каким он вам казался?
- Добрым, таким… надежным.
- О да, это он умел – вызвать доверие. Как он хорошо слушал! Как сочувствовал, когда я рассказывала ему о своем одиночестве, о том, что я – человек-невидимка, что мое присутствие или отсутствие не замечает не только отчим, но и родная мать. Как утешал меня… он был таким… ласковым…
- Вы были ему благодарны, - сказал Штольман.
- Не только. Я чувствовала себя виноватой… ведь он был женат… Главное – я верила ему. Все эти годы помнила, как он помог мне. Как берег меня, когда узнал о беременности. Он научил меня сказываться больной и прятаться в своей комнате, а когда пришло время рожать, уговорил моих родителей отправить меня отдохнуть, обещал все устроить. Как он плакал, когда говорил, что ребенок умер! Как старался скрыть его от меня, чтобы не ранить материнское сердце видом бездыханного тельца… Так он говорил мне, и я ему верила. Да, я была ему благодарна. Я каждый год носила ему этот поминальный пирог, чтобы сказать, что все помню, и эти воспоминания для меня драгоценны, что наш мальчик, которому не суждено было выжить, все-таки был! И любовь была… И вдруг… Я случайно зашла в эту церковь, никогда там раньше не бывала, и вот он стоит – одно лицо с моим братом, те же одухотворенные черты! Я вцепилась в него, начала задавать вопросы, и он без утайки все рассказал мне, про саквояж, про чудесное спасение. Мы остались у церкви… не помню, что я делала, что говорила, только это чувство… ощущение, что рядом родной мне человек! Родной! И нет никого ближе…
Она замолчала ненадолго., Анна судорожно перевела дыхание, не замечая слез, струящихся по щекам.
- И вы решили убить Митрофанова, - слова резанули ухо своей неуместностью, словно нож, неожиданно оказавшийся в колыбели.
- Да, - ответила Лидия с силой. – Все, все оказалось ложью. И любовь, и прошлое, и память. Только теперь я поняла, каким холодным и жестоким человеком была обманута. Что может быть страшнее – воспользоваться уязвимостью еще совсем девочки, влюбить ее в себя, наиграться всласть и выбросить за ненадобностью, а перед тем лишить жизни собственное дитя! Навсегда лишить и его и меня счастья быть вместе… А ведь он не одну меня совратил. Как поздно я поняла, что слухи не врут! Да, я отравила его - той ненавистью, которую испытала к нему тогда и которая не покинула меня с его смертью! Он больше никому не причинит вреда.
- Вы не вправе решать, кому жить, а кому умирать, - сказал Штольман без всякого выражения.
- А кто вправе?! Что было бы, обратись я сейчас в суд? Я была бы опозорена, я, а не он! Присяжные бы решили, что дело давнее, да и преступления не было, а если и было, кто докажет, что он не был уверен в смерти ребенка? Я это знаю, потому что я слышала голос сына, но он убедил меня, что то была горячка!
Лидия встала, Штольман тоже.
- Ваше правосудие не отомстит за нас. Оно не только слепо, но и бессильно. Однако и меня никто не накажет. Вы не найдете ни одного свидетеля, который мог бы узнать меня, не зря я скрывала лицо, меняла голос и походку! Никто, кроме вас, не слышал моих признаний, да я от них откажусь. Мальчик мой ни слова не скажет против меня. А больше у вас ничего нет, кроме ветхих слухов. Уходите, господин следователь. Вам здесь делать нечего. Правосудие свершилось и без вас.
Штольман молча кивнул. Он помог Анне встать, незаметно подсовывая свой платок, приобнял, утешая, и вывел ее из дома Лидии Милютиной. Хозяйка проводила их взглядом, стоя у окна, зная, что полиция к ней больше не вернется.
Этот дар исцеляет меня, утоляет меня и врачует
В закрытой пролетке по пути домой Анна продолжала горько плакать, чем привела Штольмана в состояние, близкое к панике. Искренние слезы близких ему женщин всегда вызывали в его душе смятение, ибо он заведомо проигрывал битву с рыданиями: и бездействие, и его утешительные речи обычно производили не осушающий, а слезоточивый эффект. Вот и теперь в ответ на его отвлекающий маневр Анна не только не успокоилась, но и отодвинулась от него подальше. А он всего-навсего спросил, какой ответ она дала Клюеву!
Привычная обстановка участка помогла Штольману обрести утраченное равновесие и отвлечься от непрошенных мыслей. Старательно снятые городовым отпечатки полностью совпали с теми, что хранились у него в кармане. Что ж, его подозрения превратились в уверенность, но этого, конечно, было мало. Вскоре в Петербург был отправлен официальный запрос, частное письмо и телеграмма. Штольману оставалось терпеливо ждать на берегу, что принесут его сети.
Наступает в горах золотая пора листопада.
Все меняется вновь, остается любовь как награда…
Некоторое время спустя, где-то между Петербургом и Камчаткой.
- Маман, Натали, Мари, Элен, я отбываю на службу.
Четыре разновозрастные дамы повисли на шее у мужа, сына и отца. Обнимали, целовали, прощались. Он смущался, никак не мог привыкнуть к проявлениям чувств.
- Что же вы меня провожаете, как на войну?
Дамы принялись уверять, что служба у него и впрямь сложная и даже опасная, сравни военным действиям, и они, как верные жены, матери и дочери будут ожидать к обеду своего бойца с победой.
Лука, а это был именно он, удалился в соседнюю комнату, “на службу”, воевать с гроссбухами.
Вошедшая нянюшка забрала младшую особу на прогулку, гувернантка увела даму чуть постарше готовиться к поступлению в гимназию.
Две остальные устроились в гостиной, им надо было срочно выпить кофе и поговорить. Следить за их хозяйством было так же сложно, как управлять боевым слоном.
Лидия проводила взглядом отправившихся по своими невероятно важным делам подросших внучек, представила сына, прижимающего к уху трубку телефонного аппарата, подняла к небу глаза и мысленно вознесла благодарственную молитву Всевышнему.
Ее наследство превратилось в огромный дом, где осиротевшие дети нашли приют, а ее семья – смысл жизни. Лидия и Наталья занимались детьми, а Лука управлялся с финансами столь ловко, что вскоре к приюту прибавилась школа и ремесленное училище. Сын научился вкладывать полученную прибыль в дело, не приносящее дохода. Кому-то другому могло показаться, что это глупо, но только не им.
Ей нравилось называть Луку “сын”, а не по имени, и тем самым ощущать свое когда-то казавшееся утраченным навсегда материнство. Он приоткрыла дверь в кабинет:
- Сынок, хочешь чашечку кофе?
- Матушка, мне сейчас некогда.
Отрешенное, вскользь брошенное “матушка” ей казалось набором сладчайших звуков. Она специально вторгалась в его дела, чтобы лишний раз услышать это “матушка”.
Наконец-то у всех было то, о чем каждый из них втайне мечтал - семья...
Обращения из-за кулис
Милц – костюмерам:
- Дорогие мои, вот Анна Викторовна у вас косыночку просила, а я перчаточки попрошу. Ведь нам с ней страшно неудобно делать вскрытие голыми руками. И вот вам пример, доктор Скрябин мне руку протягивает, а я в ответ пожать не могу – весь в трупном матерьяле. Так что уж будьте добры.
Милютина – операторам:
- Господа, вы показываете, как я выпрыгиваю из окна, за которым сосны, а потом оказываюсь в центре двора, окруженная людьми. Я спрыгнула на батут и меня перебросило во двор рикошетом?! Зачем вы вообще дали вид сверху, ведь очевидно, что я лежу очень далеко от дома?
Митрофанов – гримерам:
- Я себе голову насквозь прострелил, вы же видели! Почему в морге у меня левый висок совершенно целый? Обидно!
