Глава 5. Чрезвычайное происшествие

Почти сорок лет прошло, а поезд из Питера, на который Штольман так удачно опоздал когда-то благодаря Анне Викторовне, всё ещё проходил через Затонск ранним утром. Это обстоятельство позволяло Якову Платоновичу в день приезда появиться на службе. Не то чтобы его присутствие там неотложно требовалось. Будь это так, Василий позаботился бы послать к поезду кого-то из отделения. Но встречающих на перроне не было. Отсутствие родных объяснялось утром буднего дня. Просто у Веры и у Василия снова аврал на работе. Как всегда.
То, что прибытие обошлось без парадной церемонии, сыщика вполне устраивало. Хотелось уже оказаться дома, выпить чаю в привычной обстановке и в окружении своих. А молодых они, несомненно, увидят вечером. Впрочем, увидеть Василия он может при желании значительно раньше. Прихлёбывая чай, Яков Платонович молча размышлял, имеется ли у него такое желание. Или он за время отдыха совершенно уподобился Ваньке, который радостно набивал рот, торжествуя про себя, что уроки уже давно идут, следовательно, ему не грозит уже нынче оказаться за партой?
Несмотря на трагедию, омрачившую начало их отпуска в Севастополе, по зрелом размышлении Штольман счёл черноморскую авантюру удавшейся. Все поставленные цели были достигнуты. Они нашли отца. Ванька до одури накупался в море. И даже противный кашель, мучивший Якова с весны, исчез без остатка. На такой результат сыщик даже не рассчитывал, в чём неосторожно признался за завтраком. Анна Викторовна хищно прищурилась и произнесла с неподражаемым выражением:
- Я рада, что вы, Яков Платонович, со свойственной вам проницательностью установили причинно-следственную связь между процессом лечения и его результатом!
- Виноват, каюсь! – быстро произнёс сыщик, блистая улыбкой Жеводанского Зверя, благо, старость зубы не проредила.
Не уловив и тени раскаяния в его лице и голосе, Анна молча пожала плечами с тем выражением, с которым всегда произносила: «Горе моё!» Яков Платонович ответил гримасой, обычно сопровождающей реплику: «Я услышал вас, Анна Викторовна!» Они давно уже не нуждались в словах, чтобы общаться в подобном стиле.
Ссориться с Анной не хотелось. Ему никогда этого не хотелось, но в стародавние времена, о которых теперь в Затонске слагались легенды, это как-то само получалось. При виде этой пушистой и голубоглазой наивности рот сам собой открывался, чтобы изречь какую-нибудь колкость, а потом Яков с наслаждением наблюдал, как забавно она надувается в ответ. Жаль только, что порой барышня Миронова обижалась на него всерьёз. Не на такой эффект он, признаться, тогда рассчитывал. Но с тех пор, как она стала госпожой Штольман и в полной мере овладела искусством возвращать шпильки обратно, общение с ней стало безопасным и азартным. Эти пикировки кружили голову не хуже шампанского. Сегодня он просто слегка не в форме, чтобы достойно участвовать. Да и Анна куснула его как-то мимоходом, явно собираясь улизнуть в своё царство тетрадок и мела.
Яков Платонович решил, что ему тоже пора, отложил салфетку и сообщил, что намерен прогуляться до отделения. Мыть посуду они коварно оставили младшего. Благо тот никуда пока не собирался. Все его сотоварищи в данный момент отбывали ежедневную школьную повинность.
* * *
В помещении затонского РОВД Василий Степанович не обнаружился. Впрочем, это было ожидаемо, раз уж он не соизволил встретить вернувшихся из курортных странствий родственников. Вместо него за начальственным столом Штольман с изумлением узрел Лёню Федорчукова, который с гримасой истинного страдания  допрашивал какого-то гражданина с светлом твидовом костюме. Это и в доброе-то время было для него не самым простым делом. Когда же Лёня волновался, допрос в его исполнении делался пыткой для обеих сторон. Что заставило Ваську возложить эту епитимью на Федорчукова? Некая провинность молодого милиционера? Или особая неприязнь к его жертве? Федорчуков – хороший парень, но в сыскном деле никак не орёл. А уж когда вопросы задаёт…
- А-а-а…пишите св-в-в-в-ои п-п-п-аадазрения ф-ф-ф… п-п-п…
Федорчуковский собеседник, до такой степени деморализовавший дознавателя, походил на ожившую мечту Пикассо, просто-таки воплощение кубизма. Штольман даже восхитился про себя. Кубическим был представший взору Якова Платоновича затылок, стриженный коротким бобриком. Кубическим был торс, который по ширине плеч когда-то мог считаться атлетическим. Нынче же, благодаря качественному и обильному питанию, гражданин в светлом твидовом костюме имел примерно равные габариты в продольном и поперечном сечении. Гармонию прямых углов, из которых он состоял, нарушал только крупный нос, торчавший вперёд внушительной трапецией. Более всего он напоминал персонаж из «Окон РОСТа»: «Ешь ананасы, рябчиков жуй!..» И смотрел на милиционера соответствующим взглядом. Не удивительно, что комсомолец Федорчуков беседой с ним отнюдь не наслаждался.
- Товарищ Смирной где? – прервал Штольман Лёнины муки.
- Я-а-ков П-платоныч! – искренне обрадовался ему милиционер. – В С-а-а-сновку уехали. Т-т-драка там.
И с каких это пор у нас начальник угро разнимать драки ездит? Причём аж в Сосновку. До сих пор сыщик знал своего зятя и ученика, как человека, который предпочитает дело пытать, а не от дела лытать. Что ж там такое приключилось, что требует присутствия самого товарища Смирного? Не придётся ли ему на помощь спешить?
- Редькин в отделении?
- Т-т-а-ак н-на Редькине у-у-ехали. Я-а-ков П-платоныч, а-а м-м-может ф-в-вы? – Лёня страдальчески покосился на квадратного детину. – Па-а-терпевшего… д-д-д…
Штольман вздохнул и молча турнул незадачливого дознавателя со своего рабочего места.
- Так, и что у нас тут?
Кубический дядька из «Окон РОСТа» открыл квадратный рот и изрёк сакраментальное:
- Я буду жаловаться!
- Это потом, - хладнокровно осадил его Яков Платонович. – Для начала анкетные данные. Кем, гражданин, будете?
На «товарища» потерпевший явственно не тянул. Но и назвать его «господином» язык тоже как-то не поворачивался. Не того поля ягодица.
- Прилипский, Фабиан Дементьевич, - раздражённо отрекомендовался потерпевший. – Коммерсант из Заволжска-Заднего.
- Изложите свои показания в письменной форме, - сухо озвучил Яков Платонович то, что никак не удавалось произнести заике Федорчукову.
Коммерсант Прилипский склонился над листом бумаги, а Штольман, прищурив глаза, принялся украдкой искать Заволжск-Задний на украшающей стену карте области. Обнаружил его на месте Богородска и с лёгким облегчением выдохнул. Никак он не мог привыкнуть к новой российской топонимике. Даже привычные затонские улицы, сменив имена, враз превратились в загадочных незнакомцев.
Однако какая нелёгкая занесла в Затонск нэпмана из Заволжска-Заднего?
Прилипский закончил писать и придвинул к нему заявление, продолжая глядеть из-под кустистой моноброви, простирающейся над недобрыми глазами непрерывной чёрной гусеницей..
- Пожар в типографии? – Яков Платонович пробежал глазами лист и удивлённо вскинул бровь. – Да ещё и в соседнем районе. Не могу взять в толк, какое это к нашему отделению отношение имеет. В свой РОВД почему не обращаетесь?
- Там моё заявление уже рассматривают, - веско произнёс Прилипский.
И сурово двинул своей монобровью, дабы усугубить впечатление. На Штольмана, впрочем, это не оказало должного эффекта. На него за всю его сыскную карьеру и брови супили, и глаза пучили, и ногами топали. Хоть бы раз помогло.
- А от нас вы чего хотите? – невозмутимо спросил Яков Платонович, начиная смутно догадываться, что погнало Василия с утра пораньше в Сосновку.
- Хочу, чтобы вы наказали поджигательницу. Она из вашего района.
- А вам что же, и личность злоумышленника известна?
- Да уж, известна! – с торжеством провозгласил Прилипский. – Жолдина Елизавета Тихоновна. Редактор «Затонской нови».
Штольман сморщился и мысленно застонал. В прежние времена он относился к Лизе с лёгкой смесью презрения, иронии и сожаления – по праву человека, который видит её прошлое, настоящее и будущее. Но человек, который каким-то чудом получился из девицы Жолдиной в итоге, вызывал у Якова Платоновича искреннюю симпатию. Тоже смешанную с иронией, но всё же. Опять же, эта нынешняя Лиза была Аниной лучшей подругой. И названной тёткой Василия, стало быть, приходилась почти уже родственницей разросшемуся семейству Штольманов. Как же это Вася пустил такое дело на самотёк? Или он не знал, что дело касается неистовой редакторши?
- У вас и доказательства имеются? – хладнокровно отозвался сыщик, но в глубине души не был так спокоен. Лиза в гневе была и впрямь на многое способна. Но поджог? Не слишком ли, даже для неё?
- Она мне собственноручно угрожала! – уверенно заявил потерпевший. И проиллюстрировал своё заявление, потрясая кубическими же кулаками. Потом, видимо, сообразил, что на этом фоне угрозы товарища Жолдиной выглядят как-то неубедительно, и попытался скрестить руки на груди. Не очень у него это получилось по причине кубических габаритов. В итоге он спрятал ладони подмышки.
Яков Платонович хищно прищурился.
- С оружием, стало быть? Или голыми руками… гм… производила воздействие?
- Нет, только словесно, - вынужден был признать Прилипский.
- И что сказала? – поинтересовался Штольман.
- «А горите вы все!» Как-то так, за точность я не ручаюсь.
- Ну, это ещё не доказательство вины, - попытался урезонить его Яков Платонович.
- А вы что же, доказательства и искать не станете? – запальчиво воскликнул кубический нэпман.
- Отчего же? - вздохнул сыщик.
В конце концов, если Лиза впрямь во что-то впуталась, должен же кто-то её выручать!
* * *

Он предпочёл бы отправить нэпмана по месту прописки и приехать позднее, поговорив для начала с самой Лизаветой Тихоновной. Это дало бы ему представление о ситуации и избавило от необходимости ехать в Заволжск-Задний в компании Прилипского. Но потерпевший был настроен решительно. Кто знает, куда он направится дальше со своим заявлением? И сумеет ли Штольман отстоять непутёвую Лизу перед лицом, скажем, Тверской ЧК? Потому он решил не пускать дело на самотёк. Опять же, других, более важных дел вокруг покуда не наблюдалось.
Принятое решение обрекало его на путешествие в компании новоявленной акулы капитализма. По пути Яков Платонович выяснил, что разгневанная Лизавета Тихоновна нанесла визит в Заволжск-Задний два дня назад, пытаясь отстоять авторские права на какое-то литературное наследие. Борьба за справедливость в исполнении Затонской Жанны д’Арк могла приобретать весьма причудливые формы, но насколько он понял, дальше словесной перепалки дело не зашло. Выслушивать поминутную хронику событий сыщик отказался, заявив, что займётся этим на месте. Он был почти уверен, что спор между двумя издателями, без сомнения, весьма зажигательный,  даже при темпераменте товарища Жолдиной едва ли перешёл бы в практическую плоскость. Ну, не сама же она там с керосинкой бегала! Обвинительный напор нэпмана он остановил сакраментальной фразой своего знаменитого английского коллеги:
- Не будем теоретизировать, не имея фактов.
Чтобы отбить у спутника всякое желание общаться, весь путь в тряской пролётке Затонского отделения он просидел с лицом Каменного гостя. Фабиан Дамианович не мог знать, что мрачный вид сыщика был вызван тем, что он подбирал слова, какими встретит Ваську, умотавшего под надуманным предлогом на Редькине. Гидра Империализма хоть увечная, позволила бы существенно сократить время поездки. Соседний район - это всё же не булочная за углом.
Типография Прилипского под громким названием «Перо и орало» располагалась недалеко от вокзала в бывшем купеческом лабазе, примыкавшем к одноэтажному купеческому же дому. Владение было окружено двухметровым кирпичным забором. Забор, впрочем, был от честных людей. При желании и наличии лестницы преодолеть его ничего не стоило. Яков Платонович мог это сделать хоть сейчас, невзирая на годы. Но Лиза? Неужели так и лезла, подоткнув юбку?
Штольман обошёл нэпманские владения по периметру и убедился, что лестница в мероприятии не участвовала. Забор окружала полоска земли, сырая по причине недавних дождей. Характерных следов не было. Имелись другие, но о них сыщик предпочёл пока умолчать.
В помещении типографии было мокро и воняло гарью. Но каких-то больших разрушений, вызванных именно огнём, Штольман с первого взгляда даже не заметил. Основные потери предприятие понесло в результате действий доблестных пожарных, заливших водой всё, до чего не добрался огонь. А он и добрался-то всего лишь до стопки книжек, сложенных вблизи выбитого булыжником окна.
- С пожарников будет взыскано, - весомо пообещал коммерсант.
Штольман пожал плечами, подумав про себя, что требовать деньги с Лизы он в любом случае ему не даст.
Хозяин с гордостью заявил, что хоть типография у него и небольшая, при необходимости он может выдать тираж в тысячу экземпляров. Яков Платонович обозрел валяющиеся под ногами раскисшие образцы печатной продукции. Их было явно меньше тысячи. Он мысленно порадовался, что грамотность в Затонском районе пока ещё не достигла таких масштабов, чтобы появился спрос на тысячу экземпляров подобного чтива.
Обложка довольно толстой книжки, являвшейся, по признанию Прилипского, уже вторым изданием замечательного труда его талантливой жены, приводила на память разухабистое творчество Затонского Гомера. Какая-то очередная аляповатая пошлость из жизни «высшего света». На эту мысль наводил вид коленопреклонённого брюнета во фраке у ног надменной красавицы с веером. «Тайна ледяного кинжала».  Судя по заголовку, очередной русский Шерлок в пещере Лейхтвейса.
В очаге возгорания взгляд зацепил нечто лишнее. Сыщик нагнулся и быстро подобрал с пола обгорелый тетрадный листок. Улика не наводила на мысли о неистовой редакторше, зато удивительно гармонировала со следами небольших по размеру ботинок, виденными Штольманом под оградой.
- Дети у вас есть, Фабиан Дамианович?
- Пока нет, - без особого восторга ответил Прилипский. И добавил с неожиданной для него откровенностью. – Жена, знаете ли, не хочет. Но я не теряю надежды.
- Жена у вас – женщина занятая?
- Да, она пишет. Не то чтобы я разделял восторги читателей… Не моё это. Но поклонники у её творчества есть. И они готовы отдавать за это деньги, так почему мне их не взять?
Штольман усмехнулся, подумав, что Антон Андреевич на его месте непременно выдал бы какой-нибудь латинский афоризм. Скажем, о том, что деньги не пахнут. Сам сыщик был не склонен заниматься нравоучениями. Какой смысл? Гражданин Прилипский – дяденька взрослый и, кажется, неглупый. Покуда ему выгодно финансировать очередную ребушинщину, он будет это делать.
- Ну, так я вам вот что скажу, - произнёс сыщик. – Не имеет товарищ Жолдина отношения к поджогу.
Нэпман вскинулся, но Штольман не дал ему себя перебить.
- Ваши коммерческие разногласия – это мотив, конечно. Но кроме мотива должна быть ещё физическая возможность. Подумайте сами! Едва ли дама средних лет, даже такая энергичная, сумела бы форсировать ваш забор. Следов лестницы нет. А улики говорят о том, что злоумышлял против вас… человек лет двенадцати. Максимум, четырнадцати.
- Это вы откуда взяли? – сердито выдохнул Прилипский, делаясь похожим на атакующего быка. Пара из ноздрей только не хватало.
- Товарищ Жолдина, конечно, систематического образования не получала, - вздохнул сыщик. – Но едва ли такая занятая гражданка станет на досуге решать задачки по геометрии.
- По геометрии? – несколько растерянно произнёс пострадавший.
- Насколько могу судить, с применением теоремы о внешнем угле треугольника, - констатировал Штольман, протягивая ему улику. – Так что я склонен считать, что этот поджог – дело рук местных гаврошей. Думаю, злоумышленник отыщется среди учащихся ближайшей школы. Дети шалят. Честь имею кланяться!
За длинную сыскную карьеру Якову Платоновичу сравнительно редко доводилось «заматывать» дело. И обычно удовольствия ему это не доставляло. Но сегодня он был совсем не против свернуть поиски. Хоть и был уверен, что непутёвая Лиза здесь совершенно не при чём. Какими бы там словами она ни крыла своего конкурента на ниве книгоиздания.
- И вы не станете её задерживать? – вновь нахмурился Прилипский.
- А за что?
Штольман обернулся на пороге и одарил нэпмана самой приветливой из улыбок Жеводанского Зверя.
- Ну, как же?.. Угрозы, почти шантаж.
- А что не поделили-то? – поинтересовался сыщик.
Как-то его этот вопрос до сих пор не волновал, а тут вдруг узнать захотелось. Опять же, с Лизой надо будет серьёзно поговорить. Не девочка уже, чтобы в глупости встревать. Вставать поперёк дороги персонажам, подобным этому Прилипскому, Яков Платонович ей бы не посоветовал. Мужик хваткий, законы знает. Любого соперника судебными исками замотает и по миру пустит. Вот оно ей надо?
- Она заявила, что мы не имеем права продолжать книжную серию, которую начал её покойный муж. Но поскольку судьба издания и переиздания в завещании господина Ребушинского не  оговорена, а среди авторов госпожа Жолдина не значится, то мы имеем не меньше прав на продолжение, чем все прочие.
Сыщик нахмурился. Неужели опять всплыла «Штольманиада», будь она неладна?
- Вот, извольте видеть  – свежий выпуск. В продаже ещё не было.
Прилипский решительно протянул ему наименее раскисший экземпляр творчества своей супруги. На обложке трагически заламывала руки дама в туалете по моде конца минувшего века. Вокруг дамы шумел камыш, деревья гнулись, и ночка тёмная была. Опус именовался «Песнь грешной любви».
- Спасибо, ознакомлюсь, - сухо сказал Яков Платонович, пряча книжицу в карман пиджака. И поспешил откланяться, пока в нём не признали прототипа Героического Сыщика. Не дай Бог, конечно!

* * *
Штольман вылез из пролётки во дворе Затонского отделения в два часа пополудни. Отправил исполнявшего при нём обязанности возницы Пашку Волкова обедать, а сам задумался. Нынче он не рассчитывал задерживаться на службе надолго и бутербродов с собой не захватил. Можно было, конечно, зайти в расположенный неподалёку ресторан, но после общения с Прилипским отдавать свои кровно заработанные нэпманам ему почему-то не хотелось. Младший сын именовал это чувство классовой ненавистью. Сам Яков Платонович не склонен был пользоваться в данном случае столь сильным словом, но всё же испытывал сейчас к новоявленной советской буржуазии довольно сильную неприязнь. Хотя, если разобраться, с чего бы? Не играет ли в этом роль та книжечка, которую ему презентовали напоследок?
Сыщик сильно надеялся, что дело Ребушинского умерло собственной смертью за столько-то лет. Во всяком случае, даже самые романтические затонцы к концу века перестали через одного нарекать своих детей Аннами и Яковами. Была у него также смутная надежда, что у Затонского Гомера имелось и иное литературное наследие помимо пресловутых «Сыщика и Медиума». Неужели именно их похождения продолжаются нынче в Заволжске-Заднем?
Разберёмся!
Штольман решительно поворотил стопы домой. В отделении его всё равно сегодня не ждали. А дома найдётся, чего пожевать. И от изучения труда мадам Прилипской никто отвлекать не будет.
Надежды оправдались лишь наполовину. На плите красовалась закутанная в его форменную шинель кастрюля со свежими щами. Но ни Анны, ни Ваньки во флигеле не было. Судя по тому, что уровень хлёбова в кастрюле не понизился ни на сантиметр, никто из домочадцев ещё не обедал. Яков Платонович решил их подождать, зацепил из хлебницы корочку, нацедил себе чаю и присел за стол, раскрывая книгу на первой попавшейся странице.
Увы, первое, что ему попалось на глаза, было знакомое имя:
«Якоб фон Штофф склонился и быстрым взглядом обозрел дохлый труп мёртвого человека, так и лежащий на прежнем месте. Его мозг отказывался принимать внутрь эту картину…»
Штольман нахмурился. Его собственный мозг, казалось бы, давно закалённый знакомством с творчеством Алексея Егоровича, мгновенно взбунтовался, пытаясь понять, каким образом он может принять что-либо внутрь. Во всяком случае, не такую заковыристую прозу. Вроде и русскими буквами написано, а каким языком – черт разберёт!
Озадачивала также реакция Якоба на этот самый «дохлый труп». Похоже, книжный сыщик ожидал, что покойник отправится погулять, а вернувшись, расположится в другом месте и в иной позе? Видимо, за прошедшие тридцать лет трупы N-ской губернии стали гораздо активнее в своей загробной жизни, не только являясь Прекрасному Медиуму в виде духов, но и физически перемещаться навострились.
М-да, а он-то надеялся! Впрочем, а чего ожидал? Что адепты Ребушинского каким-то чудом научатся писать нормальным русским языком, отказавшись от залихватского стиля своего кумира и предшественника? Если за Ваську-сыщика Штольман был покойному литератору где-то даже благодарен, то вовлечение в литературное творчество каких-либо последователей уже тянуло на статью о растлении малолетних.
Но как ни противно, а изучать всё равно придётся. Он перевернул несколько страниц, отыскивая в тексте имя Авторы Романовны. Этот персонаж закономерно интересовал его больше, чем все сыщики вместе взятые. Прекрасная Спиритка его порадует в любом случае. Тут без вариантов. А над остальным можно будет посмеяться всем вместе вечером. Давненько у них не было семейных чтений Ребушинского.
Аврора Романовна быстро нашлась. Но её появление Штольмана порядком озадачило своей эпичностью.
«В кромешной ночи грохотали громовые раскаты грома, порывами несусветной силы сдувающие прочь окрестный лес. Языки чёрного пламени безжалостными флюгегенхайменами вздымались выше уединённой крыши последнего обиталища покойного доктора. Но Прекрасный Медиум, ведомый астральным предчувствием, ринулась прямо в огонь, норовивший с безвозвратной жадностью пожрать бесценные медицинские карточки, которые опрометчиво оставил здесь беспечный Якоб фон Штофф. Особа низкого происхождения, коей было преступно доверено охранять дом, вмещавший в себе улики, кидала в огонь подробные записи доктора, непреложно уличавшие её в грязной и предосудительной связи. Последние следы этой связи она надеялась уничтожить таким злоумышленным образом. Но была повергнута твёрдой рукой юной графини Морозовой.
А затем, невзирая на грозившую ей смертельную опасность, Прекрасная Спиритка ринулась прямо в адское пламя, чтобы спасти бумаги, несомненно содержавшие в себе тайну гибели бедного врача.
Якоб фон Штофф, даже осознав свою глупую и непростительную ошибку, по справедливости должен был остаться у разбитого корыта своей неповоротливой логики с едва тлеющими в нём угольками, когда бы не Аврора Романовна. Вернувшийся сыщик увидел, как развивающиеся золотистые волосы и лазурное платье из тончайшего лионского шёлка с валансьенскими кружевами с градиентом и декольте метались в огне, выбрасывая наружу горящие тетрадки, кои вылетали огненными птицами Правды и врачебной Истины. На несколько мгновений он замер в немом восхищении перед той, что превосходила всех земных женщин настолько, насколько Солнце превосходит все звезды Вселенной.
Даже такое чёрствое и равнодушное сердце должно было дрогнуть перед её самоотверженностью. Но вслух неблагодарный Якоб фон Штофф, показательно демонстрируя во все стороны суровое, но бесконечно фальшивое достоинство, только хрипло проскрипел:
- Что вы здесь делаете, Аврора Романовна?
Возвышавшиеся над обугленными руинами бездонные синие глаза, осенённые пышными, как опахала, ресницами длиной полтора сантиметра, взорвались от справедливого негодования:
- Исправляю вашу ошибку, -  она бросила в него презрительную улыбку хрустально-белых зубов. - Да если бы не моя дальновидная и безаппеляционная смелость, у вас бы ничего не было! Вы бросили здесь все тайны убитого, доверившись слову этой подлорождённой Агафьи?
Сыщик фон Штофф опустил ниже локтей свою седую голову, вынужденный признать убийственную справедливость её слов. Его никчемная жизнь в очередной раз пронеслась мимо его памяти, оставляя за собой пепельное благовоние отчаяния…»
Сыщик Штольман озадаченно покачал своей седой головой, гадая, что же это стало с его литературным воплощением. На старости лет ум совсем растерял? Или по голове слишком часто били? Насколько он понял, фон Штофф ухитрился оставить улики на месте преступления, даже не опечатав его. Да ещё и приставил охранять эти улики подозреваемую – эту самую «подлорожденную Агафью». Надо признать, под пером Ребушинского сыщик тоже творил порой… всякое. Но хотя бы в сыскном деле он был по всем статьям герой.
А рискует мадам Прилипская, употребляя словечки вроде это «подлорождённой». Заметим, в условиях построения основ социализма в одной отдельно взятой стране. Не то чтобы Яков Платонович любил шантажировать, но при необходимости очень даже мог. Если Прилипские станут и дальше угрожать Лизе, он прибегнет к этому средству без особых угрызений совести.
Прекрасный Медиум, конечно, озадачивал. Он такого и за Анной Викторовной припомнить не мог. Похоже, авторша решила воплотить в жизнь строки Некрасова о коне и горящей избе.
Хотя...
Штольман внезапно нахмурился. Память услужливо подсунула ему картинку пожара в Василеостровском отделении милиции, когда Анна тащила его, контуженного взрывом, на себе. М-да, пожалуй, он погорячился, утверждая, что для барышни Морозовой это будет чересчур. Его любимая всё же на многое способна.
Вот только Якоб-то, похоже, утратил её расположение. И поделом! Где это видано – улики бросать на произвол судьбы?
Штольман попытался вторично углубиться в текст, но вскоре вынужден был признать, что полиция N-ской губернии потеряла свою квалификацию в полном составе. Господин Сундуков выглядел несколько лучше своего патрона, но сыскными талантами также не блистал, безоговорочно уступая пальму первенства Прекрасной Спиритке, успешно исправлявшей все промахи двух полицейских сыщиков.
«Все сорок разбойников были водворены в кабинет и теперь сидели вдоль стен и окон, внимательно глядя на того, кому выпала радость быть допрашиваемым первым. Впитав ушами вопрос сурово восседавшего  фон Штоффа, Черный Хромоног внимательно посмотрел на товарищей. Те дружно задвигали глазами, руками и пальцами.
- Кем была для вас гражданка М? - вопросил фон Штофф, забыв о чести и скромности, воспрещающих задавать приличному человеку столь личные и сокровенные вопросы.
Хромоног молча ловил лица других разбойников. Тот что был зарощен рыжими волосами от носа до пят, выразительно стукнул себя прямо по сердцу и сладострастно чмокнул воздух.
Сундуков и фон Штофф ничего не заметили, а вот Хромоног своим извернутым и мрачным рассудком поймал мысль рыжего:
- Я так любил гражданку М, что не знаю слов, дабы живописать сие чувство, сокрушительное как инфаркт микарда.
- Почему же вы расстались? - не отставал бессердечный и въедливый, как чернильное пятно, сыщик.
Разбойник, у которого в носу было кольцо и полосатая тельняшка, изящно отшлепал сам себя по щекам, после чего его сложенные таинственной щепотью пальцы левой ладони правой руки начали лобзать друг-друга. Сам их хозяин горестно возвел очи к равнодушному потолку, а затем шлепнул себя ладонью прямо по круглому страдающему лику. Сыщики опять не обратили на него внимания, ибо продолжали расстреливать глазами бедного Хромонога.
- Она меня так мучила! - захрипел тот, буквально плюясь слезами, - Она изменяла мне на моих глазах, и не со мной!
Рычащие и свистящие сигнальные системы разбойников пролетали мимо фон Штоффа, даже не заглядывая в его уши. Органы чувств господина Сундукова тоже были заняты - они вспоминали и осязали прекрасную Аврору, скромно стоявшую на столике в углу кабинета. Черное платье облегало её стан до колен, подчёркивая рисунок отточенных благородством лодыжек и искрило глаза подлинным воплощением богини Правосудия Фетиды».
Яков Платонович обескураженно крякнул. Ну, Фемида же!
Спору нет, господин Ребушинский тоже частенько выставлял своих героев-полицейских идиотами. Но это делалось непреднамеренно, а просто по причине того, что Затонский Гомер в творческом порыве пренебрегал тонкостями полицейской процедуры, считая их малоинтересными. Новая же авторша старательно подчёркивала глупость и слепоту сыщиков, которые категорически были не способны справляться со своими служебными обязанностями без помощи Прекрасного Медиума. Которая, кстати, больше не испытывала никаких положительных чувств к несчастному фон Штоффу. Похоже, разговор на повышенных тонах на пожаре не был случайной размолвкой. Что сотворил несчастный Якоб, чтобы лишиться расположения возлюбленной, для Штольмана пока оставалось тайной. Ну, кроме раннего маразма, естественно. Он поймал себя на том, что испытывает некоторую досаду, словно это он сам превратился в бездарного неумеху, недостойного любви прекрасной дамы.
Кстати, Гектор Гордеевич, похоже, был того же мнения:
«Молодой, но уже умудрённый до корней своего естества самыми разнообразными и хитросочинёнными злодеяниями, которые он расследовал в отсутствии фон Штоффа все пять лет, сыщик горячо воскликнул, едва касаясь трепетной дланью тончайшей и белоснежнейшей перчатки:
- Драгоценная Аврора Романовна! Разве вы не видите, что этот низкий человек пытается снова вползти к вам в сердце скользким и ядовитым мозамбикским ужом, чтобы свить там своё подлое гнездо? Клянусь вам, что не буду знать сна и отдыха, пока не выясню, зачем он снова явился в наш город в том же чине пять лет спустя, чтобы безнаказанно пить кровь наших сердец!
Всем своим пылким сердцем он вдохнул её аромат и продекламировал во всю сладость, наполнившую его легкие:
О, бесценная стройная пальма севера,
Очи чьи исполнены муки и тоски.
Гнусный червь покушается на сердце ваше верное,
Не давая взамен ни души, ни руки!

Вы спрячьте уши невинные в кудри пышные,
И обратите взор на скромность и чью-то мольбу.
И тогда беспримерно услышите
Как вопят его верные губы - Люблю!»
Штольман поперхнулся. Это что же получается? Они с Сундуковым теперь ещё и соперники в любви? Вот уж чего не было и быть не могло!
То есть, когда-то в Затонске Коробейников испытывал какие-то чувства восхищения и преклонения, но тогда они адресовались примерно поровну барышне-медиуму и начальнику сыскного отделения. Потом, в самом начале их с Антоном Андреичем партнёрства в Париже между ними случилось некоторое напряжение. Встретившись после двухлетней разлуки, Штольман и Коробейников вынуждены были заново притираться друг к другу. Эта притирка усложнялась тем, что ученик и впрямь успел за эти годы во многом сравняться с учителем, а кое в чём и превзойти его. Настоящему сыщику, каким он стал, пока Якова носило по горам и лесам, трудно было вновь оказаться на вторых ролях. Штольман понял это достаточно быстро. И хотя память хранила романтичного юношу, восторженно глядящего ему в рот, он вынужден был признать, что мальчик вырос. Пришлось срочно искать способ по-новому распределить роли в их сыскном агентстве. В итоге они стали равноправными партнёрами, зачастую расследовавшими дела параллельно, объединяясь только при крайней необходимости.
Так продолжалось до самой войны. Всё рухнуло в одночасье в 1916 году, когда Штольман вдруг обнаружил, что Коробейников, не уведомив его, ведёт два дела, которые Яков брался расследовать сам. Последовал тяжёлый разговор, в ходе которого Антон Андреевич принялся убеждать его, что это нормально, что сейчас Штольману нужно подумать о своём. Что он подразумевал под этим, сыщик понял, только сумев немного остыть.
Именно в ту пору с фронта приехал Максим, привезя с собой известие, что тяжело раненный Дмитрий доставлен в парижский госпиталь Сальпетриер. Несколько недель они провели у постели сына, ослабевшего, не способного подняться на ноги после неудачного лечения. Аня держалась стойко, а Яков молча ходил по стенам от бессилия. Единственным лекарством от безысходности, какое он знал, могла быть только работа. Но именно её так заботливо лишил Штольмана лучший друг.
Тогда Яков был взбешён, наговорил в запале много лишнего. Антон Андреевич, наверное, сумел бы простить его со временем. Но Штольман сам не смог бы забыть и простить. Ни Коробейникову, ни себе самому. Тогда его начало разъедать изнутри мерзкое сомнение в себе самом. Чертовски не хотелось становиться беспомощным, ни на что не способным стариком. Неужели Антон Андреевич уже видел его таким? Ведь не на пустом же месте возникло это стремление оберегать. Для самого Антона Андреевича идеалом счастливой старости был покой в мягком кресле, в окружении родных. И он взять в толк не мог, что Яков Платонович этот покой в гробу видал. Покуда может двигаться, он не даст старости взять над ним верх. И не позволит себя жалеть!
Отъезд Штольманов в Россию избавил их дружбу от крушения, быть может окончательного. Война оборвала все связи. Но когда письма снова пошли, они были наполнены искренней радостью и неподдельной тревогой. На расстоянии их дружба, навсегда лишённая налёта соперничества, кажется, только окрепла. Жаль, больше свидеться им уже не придётся. Но так тоже хорошо.
Яков Платонович тяжело вздохнул, выныривая из воспоминаний, не все из которых были приятными. Лучше уж эту дурацкую книжонку дальше читать. Хотя уже, пожалуй, понятно, что так возмутило порывистую Лизу. Товарищ Жолдина относилась к творчеству покойного мужа с понятным пиететом. Долгое время она оставалось последней хранительницей культа  Героев Затонского сыска. И теперь, похоже, оскорблена тем, какими Сундуков и фон Штофф предстали в произведении нового автора.
А вот Аврора Романовна явно была фавориткой госпожи Прилипской. Таланты и красота молодой графини превозносились до небес, с чём Яков Платонович в глубине души не мог бы не согласиться. Если бы ещё образ Прекрасной Спиритки нет находился в некотором диссонансе с характером реальной барышни Мироновой.  Впрочем, порой он входил в противоречие также с анатомией, физикой и со здравым смыслом.
«Кровь из раны хлынула фонтаном и побежала от хозяина прочь, впервые в жизни поражённая неистовым страхом. Она рухнула рядом с ним на колени и в ужасе уставилась на нож в его животе.
– Нужно отвезти его в больницу, – воскликнула Аврора, заламывая в безжалостные небеса алебастровые руки мраморной статуи, одновременно со всей врачебной суровостью пережимая кровоточащие вены несчастного страдальца. – А до тех пор зафиксировать нож, чтобы не вошел глубже.
Сыщики покорно склонились перед её несокрушимой мудростью юного, но самого непревзойдённого эскулапа, который когда либо выходил из недр чертогов Сорбонны. Графиня, сдерживая искренние слёзы сочувствия своей сострадательной души, разрезала ткань, взяла бинты и принялась перевязывать рану. При этом она старалась пыталась укрепить нож в стабильном положении.
— Опухоль спадёт через несколько часов, - произнесла она голосом, мелодичным, как журчание майского соловья. - А вот жгут… — она расправила, принялась наматывать неспешными движениями, — придётся перевязывать неделю, а то и две, чтобы в повреждённой мышце не образовалась шишка.
Якоб фон Штофф, воспользовавшись тем, что Аврора Романовна отвела от него свой бездонный взор, со спины безнаказанно любовался ее божественной грудью, от которой она так решительно отлучила его. Ее золочёные волосы спускались волнами от колен. От её пленительного тела исходил непередаваемый яд соблазна и порока, тем более неожиданный, что Аврора была полностью невинной. Якоб знал, что тогда, пять лет назад он первым касался этой божественной, фантастически яркой плоти. Недостойная голова фон Штоффа кружилась от желания и ревности, что каленым железом обвилась вкруг самообладания. Вишневые губы графини Морозовой напоминали высокоградусную наливку, в которую хотелось впиться до полного умопомрачения и головной боли...
Пришедший в себя от звуков пленительной мелодии её хрустального голоса несчастный князь Клюевский открыл один глаз, а вслед за ним и другие и жадно ловил оными глазами милосердное колыхание её персей и ланит. Вместо снотворного прекрасная докторша решила дать пострадавшему ящик водки…»
Похоже, Прекрасная Спиритка двинулась по стопам доктора Милца, став дипломированным медиком? Вот только методы врачевания, применяемые ею, исторгли бы у Александра Францевича «глубокие висцеральные вздохи» вперемежку с «горькими анатомическими слезами». О хирургии госпожа Прилипская имела самое смутное представление.
И кстати, что это там за князь Клюевский, которому дозволено созерцать «колыхание персей и ланит» после ящика водки? А бедному фон Штоффу приходится лишь любоваться божественной грудью со спины. От которой его так безжалостно отлучили… М-да, и пора бы! Мальчик-то, поди, и ходит, и агукает! Вон, пишут, седой совсем.
Сыщик подавил желание расхохотаться в голос. Ребушинский себе хотя бы эротических фантазий не позволял. Его опусы были образцом целомудрия, которые можно было без опаски читать двухлеткам. Когда бы не опасение, что научившись говорить, они будут глаголать таким же «высоким штилем».
А госпожа Прилипская в центр своего повествования, похоже, поместила ту самую грешную любовь в стиле «шумел камыш», которая значилась в заглавии. И готовила сыщику фон Штоффу подходящую замену. Этого самого Клюевского? Интересно, за что ему такая честь?
Штольман криво усмехнулся, стараясь подавить досаду. Он и сам, было дело, считал себя неподходящим объектом для любви столь чистого и невероятного создания, как барышня Миронова. Счастье, что сама она так не считала. И за тридцать пять лет, проведённых вместе, сумела-таки убедить маловерного Штольмана в том, что ей нужен только он и никто другой. Интересно, что сказала бы она по поводу этого страждущего князя Клюевского? Нет уж, милостивый государь, Аврора Романовна принадлежит Якобу фон Штоффу! Ныне, присно, во веки веков. И точка!
Яков Платонович отложил книгу и потеребил ворот, ослабляя галстук. Кажется, он поторопился с идеей о вечернем семейном чтении. Надо ли Анне знать об этом опусе вообще? Ещё расстроится, чего доброго. Может, попросту отдать ей улику и попросить о графологической экспертизе? Если задачку о внешнем угле треугольника и впрямь решал кто-то из юных адептов культа Героев Затонского сыска, то разбирательство с поджигателями лучше доверить Анне Викторовне.
Принять окончательное решение о том, стоит ли знакомить любимую с новыми похождениями Сыщика и Медиума, он не успел. Дверь с грохотом распахнулась и на пороге возникла его собственная Прекрасная Спиритка. И её синие бездонные глаза норовили «взорваться от справедливого негодования».
Штольман мысленно чертыхнулся и прикусил язык. Невозможный стиль гражданки Прилипской оказался заразен.

   
Содержание