Казалось бы, что может быть проще и очевидней правды. Правда – это то, что есть на самом деле, не так ли? Истина не нуждается в вере, ибо представлена фактами и не зависит от нашего восприятия. Так думают материалисты и логики. Люди же, погруженные в мир духов, магии, чувств и предчувствий, знают, что правда может быть не одна; она зависит от угла зрения и отношения к ней; она хрупка, ненадежна и преходяща, подвержена влиянию времени, погоды и настроения. По их мнению, правда – это то, во что веришь в данную минуту.

Трудно сказать, кто прав. Сознание, как и зрение, видит совсем не ту картину, на которую смотрит, а свою интерпретацию увиденного. Именно поэтому привет, полученный от жены, одновременно может быть правдой, ложью, полуправдой или недосказанностью. И уж если полных сведений по этому вопросу нет, может быть, истина откроется как раз тому, кто больше прислушивается не к логике, а к сердцу? Нужно только не заглушать в себе его голос.

Даже если вам немного за тридцать

- Яков Платоныч, вы получили мою записку? Прелюбопытный случай, доложу я вам. - Доктор Милц вызвал Штольмана и теперь вводил его в курс дела. -  Некто, пожелавший остаться неизвестным, вчера в полночь доставил в клинику пострадавшего. Где уж он его взял и какую роль сыграл в его судьбе, это предстоит выяснить вам, но несчастный явно выловлен из местной реки. Вкупе с водонаполнением  страдалец также имеет черепно-мозговую травму, приведшую к, надеюсь, кратковременной потере сознания, и, увы, необратимой потере зрения в одном глазу…

Любочка, сестра милосердия, прислушивалась к разговору за дверью палаты. При виде Штольмана её моментально настигло чрезвычайно гневное настроение и злость на всех мужчин мира, которым невтерпёж жениться на первых встречных, в то самое время, когда на затонской земле в безбрачии изнемогают так нуждающиеся в твердом мужском плече незамужние девицы критического возраста. Весть о злокозненной женатости Штольмана за какие-то пару часов облетела весь Затонск и не миновала Любочкиных ушей.

Сестра милосердия домовито обозрела больного, явно рассчитывая по выздоровлению приладить его к своему хозяйству.

- Послушайте, как вас...

Больной неразборчиво застонал.

“Надо его как-то назвать,”- размышляла она, вдруг он и вовсе не придет в сознание? Тогда жить ему придется с тем именем, что она даст сейчас. - “Никифор? Василий? Парамон? Нет, это никуда не годится, у соседа Тараканчикова Парамоном кличут кабанчика”.

Бедная Любочка, она чувствовала прозаичность, будничность этих имен, а хотелось чего-то значительного. На службе тоже не случалось совершенно никакого самовыражения, перед ней ставили конкретную задачу, а она жила, погруженная целиком в мечты и абстрактные образы:

“Назову его Фредерик. Нет, лучше Рудольф. Или Вильгельм. Или Жоффрей”.

Дверь приоткрылась, и вошёл судебный следователь.

Любочка встала на пути окольцованного аспида и решительно пресекла его поползновения в сторону своей, пока еще незаконной, добычи. Не дай бог еще решит, что её Ричард похож на кого-нибудь преступника и изымет его.

- Прошу покинуть палату, здесь больной!

Не обращая на нее внимания, тот впился в Ричарда холодными светлыми глазами, осмотрел лицо и руки, даже ногти проверил, потом обернулся к Любочке.

- Выйдем в приемную! – приказал непробиваемый фараон.

Любочка уныло поплелась за сыщиком, на пороге еще раз бросив тоскливый взгляд на пациента.

- Расскажите, кто привез этого человека? - Яков Платоныч кивнул в сторону палаты. 

- Я того не разглядела, занималась больным. На вид совсем обыкновенный. - Любочка юлила и помогать следствию не стремилась. 

Штольман потерял терпение:

- На вопросы отвечайте! Тут покушение на убийство!

Девица сникла, захлюпала носом и поведала, что едва неизвестный спаситель доставил этого мужчину к дверям клиники и протянул больного в истомившиеся в перезрелом девичестве руки Любочки, она сразу оценила дар судьбы: молод, лет тридцати, хорош собой, а амнезия словно бы перечеркивала всю его прошлую жизнь, освобождая место для Любочки:

- А можно, если никто его не затребует, конечно, после выздоровления, я его себе оставлю?

- По делу вам есть что добавить?

- Да. С тем мужчиной была большая черная собака. Подошла ко мне, я испугалась, а он велел ей отойти, так представляете, она его послушалась! Да вы спросите соседа моего, Семёна Тараканчикова, он извозчик, как раз всех их привозил, он вам всё расскажет...

И, в общем, бесполезно
Скрываться от меня

Матримониально озабоченная сестра милосердия явно впечатлилась жертвой покушения, решив превратить ее в свою, и описание застенчивого спасителя дала крайне небрежно. Поэтому Штольману пришлось взывать к памяти извозчика. Семен Тараканчиков не был знаком с искусством риторики и мялся, как выставленный на табурет предмет родительского тщеславия. Однако Штольман обладал даром разбирать профессиональные наречия и продрался сквозь «дык», «это» и «того», а также дебри образных сравнений. В результате получился портрет высокого мужчины («каланча затонская») с голубыми глазами навыкате («зенки лягушачьи, как небушко, синие») и окладистой бородой («аки метла дворницкая»). Одежда чистая, господская, хотя и мокрая. Из особых примет – лохматая черная дворняга, упомянутая Любочкой.

Закончив допрос, Штольман велел взопревшему извозчику отвезти его туда, откуда он забрал искомых граждан. Ехать было недалеко, в парк у реки. Привычно выскочив из пролетки на ходу и бросив Семену монету, сыщик сразу увидел, в каком направлении следует искать: трава была вытоптана тяжелыми шагами того, кто тащил на своих плечах бесчувственное тело, словно слон потоптался. Штольман пошел по следу, вороша тростью траву, и был вознагражден: нашел приметный собачий свисток, вырезанный в виде головы спаниеля. Он сунул находку в карман и продолжил поиски. Увы, других улик не нашлось.

Штольман осмотрел место, откуда скромный герой предположительно вытащил тело. Нашел черную пуговицу, видно, спаситель раздевался впопыхах и не полностью. Прикинул скорость течения и пошел вверх. Берег здесь был с подъемом, и через пять минут ходьбы Штольман оказался довольно высоко над рекой. Однако невозможно было представить, чтобы отсюда кого-то сбросили: все на виду, случайный прохожий мог превратиться в свидетеля.

Штольман искал еще довольно долго, пока не обнаружил скрытую в кустах скамью, которой явно редко пользовались: она не была отполирована одеждой, как обычные парковые скамьи, очевидно, побаивались здесь сидеть, потому что берег здесь осыпался, и до обрыва было не больше сажени. Он изучил почву, взрыхленную следами, и убедился, что место найдено верно. Итак, отправная точка найдена, теперь нужно задать радиус поисков. И Штольман отправился в участок.

Пропала собака по кличке Дружок

В участке Штольмана поджидал надутый Коробейников. 

О причине его раздутости Яков Платоныч имел некие соображения, и, надеясь на его здравомыслие, разговоров об этом не затевал, но, как видно, надеялся напрасно. Антон Андреич, стремительно взбираясь по карьерной лестнице, предпочел сие чувство, затрудняющее подъем, заменить иным, радикально противоположным - безрассудным нахальством, с которым путь вверх гораздо приятней.

Пересказав утренние события упорно молчавшему Антону, Штольман выложил перед ним улики, найденные на берегу. Пуговица была самой обыкновенной и вела в никуда, а вот свисток оказался весьма примечательным.

- Взгляните сюда, Антон Андреич, это собачий свисток, найденный мной на берегу. Серебряный, в виде искусно выполненной головы спаниеля. Этот предмет явно сделан на заказ и по тому, что местами рисунок потерт, можно предположить, что используется он довольно давно, и собака, для которой он предназначался, скорее всего, немолода.

Коробейников молчал и лишь исподлобья поглядывал на Штольмана.

-... тут есть выгравированная надпись. Не могу разобрать. Будьте любезны, дайте лупу. Ага! Дружок. Сестра в клинике говорила о большой черной дворняге. Теперь нам известна её кличка. Судя по дорогому свистку, собака принадлежит состоятельному человеку. Вам придется обойти дома, расположенные неподалеку вот от этого места, возможно, там кто-то узнает по приметам мужчину с собакой.

- Жене своей будете указывать куда идти! - прервал монолог бывшего начальника Коробейников. Он расхрабрился и выдал, как видно, заранее заготовленную фразу, но, растратив молниеносный запал, тут же сник и еле слышно буркнул. - Еще в свисток подуйте, отдавая мне команды.

Штольман покачал головой и продолжил:

-...а на обратном пути загляните в клинику, спросите сестру милосердия Любочку, ту, что томится в безбрачии, и поведайте ей о тяготах холостой жизни.  Могу дать голову на отсечение, что чертоги клиники вы покинете женатым человеком, составив счастье приятной во всех отношениях барышне, и уже тогда для себя будете решать, о чем разговаривать с женой.

Коробейников, понимая, что зарвался, безропотно отправился по поручению и, уже выходя из дверей участка, обернулся, услышав громкий свист.

- Антон Андреич, загляните к ювелиру, спросите о том, кто изготовил этот свисток...

Моя беда, а не вина,
Что я - наивности образчик

Анна не помнила, как пришла домой, не помнила, что говорила, как отвечала на вопросы, как оказалась, наконец, у себя в спальне. Неотвязная мысль, черная, словно жидкая грязь, заполнила ее всю, сделала тяжелой и неповоротливой. При каждом резком движении она норовила захлестнуть рот, залепить нос, глаза и уши, Анна начинала задыхаться и слепнуть. Осторожно и неловко она забралась на кровать, приткнулась к спинке и закрыла глаза. Так терпеть было легче. Только бы не разговаривать, не видеть никого. Только бы не переживать все снова и снова в пересказах…

Анну затошнило. Она еле успела схватить какую-то посудину, как ее вырвало желчью. В глазах посветлело, зато теперь ее бил озноб. «Невозможно. Невозможно. Невозможно». Она монотонно повторяла это до тех пор, пока не вспомнила вдруг, как мать говорила это в тот день, когда узнала об измене. И конечно, тут же всплыло другое воспоминание: его руки, шепот, утешения... Ложь! Горе скомкало ее, швырнуло в угол кровати, уткнуло в стенку. Она зашлась в рыданиях, замотала головой, заставила себя замолчать. И снова и снова кусала губы и кулаки, чтобы не позволять себе окунуться в недостойные его чувства.

Она не заметила, как из комнаты ушел свет, и ночь заполонила все вокруг. Анна то забывалась, то приходила в себя, и видения толклись вокруг нее, безжалостно возвращая туда, откуда она безуспешно пыталась сбежать. Вопросы кололи воспаленный мозг, и не было от них спасения.

Когда серый рассвет робко заглянул к ней в окно, Анна резко сбросила себя с кровати и принялась переодеваться. Она ответила себе на один из вечных вопросов и собиралась уйти туда, где нужна, и где повседневная работа, самая грязная, вытеснит ненужные мысли. А что делать дальше, она решит потом.

Александр Францевич приятно удивился столь раннему приходу Анны Викторовны и для начала поведал о новом пациенте, выловленном из реки, - тот был очень плох и нуждался в постоянном присмотре. Анна с готовностью взялась дежурить у постели больного. Но когда Милц нерешительно попытался завести разговор о вчерашнем, замотала головой и убежала.

С этого момента время понеслось, как во сне. Она осторожно поила больного, меняла мокрые компрессы на лбу, когда поднимался жар, подставляла утку, не прибегая к помощи сестры. Он и вправду был плох. Рана на голове воспалилась, и приходилось дезинфицировать, делать перевязки, следить, чтобы не метался. Выглянув машинально в окно, Анна вдруг увидела, что наступил вечер. Голова закружилась. Она прикрыла глаза, прислонилась спиной к стене и сползла по ней на пол. Должно быть, она просидела так какое-то время, потому что, открыв глаза, почувствовала, что затекло даже то, что не должно было бы. Анна заворочалась, стараясь возобновить кровообращение. Колючие мурашки задергали ноги и руки, и вдруг холодный ветер ударил в лицо.

Анна увидела призрачную женщину, потом яркую картину – мальчик и еще мальчик. Одинаковые трехлетки вцепились в материнский подол. Близнецы, у одного в руках игрушка - слоник. Видение исчезло, но женщина осталась и с мольбой протянула руки к Анне. Показала на кровать. Указала на голову, лоб. И снова мольба. Анна закивала: «Сейчас, сейчас», - и на ватных ногах дохромала до кровати. С первого взгляда было ясно, что нужно срочно звать Милца или Скрябина – у пациента начались конвульсии. Анна бросилась к двери, запнулась, упала на одно колено. Боль встряхнула ее. Она поднялась и, выходя, невольно оглянулась. Мать стояла у постели сына и по-прежнему умоляюще смотрела на Анну.

Для того, что на словах не передашь,
Люди выдумали кисть и карандаш

Штольман вернулся в больницу как раз в тот момент, когда два с половиной врача делали все, чтобы отсрочить встречу безымянного пациента с покойной матерью еще лет на сорок. Не лучшее время для объяснений, понял Штольман, и обратился к сестре милосердия, пока находившейся в зоне доступа:

- Мне нужна одежда, в которой вчера привезли вот этого больного. Надеюсь, ее не выбросили?

Сестра задумалась так глубоко, что это напоминало транс. Когда Штольман уже готов был слегка встряхнуть ее, она неожиданно вернулась в этот мир и повела сыщика на склад. Получив искомое, он тщательно осмотрел голубую блузу и штаны, прощупал каждый шов и обшлага. Обуви не было, видно, потерпевший успел избавиться от нее в реке. Куртка была примечательной – несмываемые пятна от краски, полный комплект пуговиц и обломок кисти для живописи, завалившийся за подкладку через дыру в кармане. Плюс замеченная при первом осмотре краска на руках и под ногтями. Образ художника был столь силен, что нарисовался сам собой.

Штольман опять подозвал задумчивую сестру и велел ей отправить одежду с посыльным в полицейский участок, для верности повторив инструкции трижды. Прошелся по коридору, но обстановка в палате не изменилась. Штольман отправился по сыщицким делам, не зная, грустить или радоваться. Впрочем, Анна часто вызывала в нем противоречивые чувства. С одной стороны, ему очень хотелось выложить ей всю правду в глаза и увидеть ее раскаяние в том, что посмела заподозрить его во лжи. Разве он мог поступать с ней бесчестно?! С другой стороны… Всякий раз, когда ему приходилось объясняться с Анной, он чувствовал себя слоном в посудной лавке: как ни соблюдай осторожность, все равно нечто хрупкое теряет равновесие и безвозвратно обращается в пыль, и чем менее понятно, что же было разбито на этот раз, тем больнее ранят невидимые осколки…

В лавке, где продавали все необходимое для художников, Штольмана встретил вежливо изогнувшийся приказчик, сияя глазами, зубами и набриолиненным пробором.

- Чему обязан, сударь?

- Судебный следователь Штольман. Что можете сказать об этой кисти?

Приказчик добавил вежливости в изгиб и готовности оказать содействие во взор. Взял кисть. Ощупал, взъерошил, посмотрел излом.

- Сосна, сталь, хвост сибирской белки. Как же-с, доставляем такие. Из Петербурга, но исключительно на заказ, и авансец требуем. Недешевый товар, для истинных живописцев.

- Кто заказывает у вас такие кисти?

- Господа Мазаев, Шевелев и Соломин.

- Когда был последний заказ?

- Прикажете книги достать? – спросил приказчик в робкой надежде, что посетитель откажется. Штольман улыбнулся ему столь поощрительно, что надежда увяла, не успев расцвести.

Через полчаса ползания по пыльным закоулкам неистово чихающий приказчик растерял свой лоск и блеск, но нашел нужное. Ему нестерпимо хотелось привести себя в порядок, однако он не решался отлучиться, пока строгий гость листал гроссбухи. Итак, судя по записям, самая старая кисть была у Шевелева. Нет, у Мазаева, но ведь Мазаева сыщик знал в лицо, и несчастный имярек быть им не мог. Заполучив адрес Шевелева и Соломина, Штольман покинул магазин. Отпущенный приказчик долго кланялся вслед, излучая облегчение, переходящее в блаженство.

Поговорим о деле,
Причем начистоту

Этот день для Петра Иваныча прошел под девизом “предотвратить и убедить”.

Для начала он отправился к доктору Милцу, чтобы, как секундант с секундантом, обсудить детали предстоящей дуэли. Необходимость поединка после того, что он узнал от доктора, оказалась под вопросом.

В этот момент Петр лучше стал понимать старшего брата и его вынужденную необходимость защищать в суде людей с сомнительными моральными качествами. Ох, и трудно это, оказывается!

Поступку Клюева объяснения не находились. Неужели он воспылал к племяннице безграничным чувством настолько, что презрел законы морали? 

Радовало Петра во всей этой круговерти одно - отсутствие жены у Штольмана. Неприятно было сознавать, что в обличие сыщика скрывался обыкновенный ловелас, готовый за спиной законной жены на пленэре предаваться романтическим утехам с его племянницей. Впрочем, хорошенько подумав, ни один мало-мальски знакомый с Яковом Платонычем человек в это бы не поверил.

Вся интрига оказалась происками обыкновенного глупца.

С племянницей толком объясниться тоже не получилось, увидев её выходящей из больничной палаты, Петр Иваныч замахал, привлекая её внимание:

- Аннет, Аннет! - Она остановилась, а Петр Иваныч продолжил, - Аннет, Штольман...

Договорить ему не дали, Анна ловким движением запрыгнула обратно в палату и, звякнув на прощание склянками на подносе, захлопнула дверь перед самым лицом ошарашенного дяди.  Картина, и без того криво висевшая на стене, покачалась из стороны в сторону и с грохотом упала на пол, выведя Петра Иваныча из оцепенения. Он ощупал нос, по которому чуть не стукнула дверь, поднял картину, изумившись сюжету и затейливости того, кто догадался разместить в больничном коридоре сей явно мазаевский шедевр. С холста на него хмуро взирала древняя воительница, целясь копьем в правый глаз Петра Иваныча и обещая искоренение всему мужскому роду.

“Вероятно, время еще не настало, и обида очень сильна. Пусть досада перекипит в ней, и когда она успокоится, мы вернемся к этому разговору,” - решил дядюшка, запихивая картину за скамейку, от греха подальше, а то понавешают всякого, а потом удивляются разгулу феминизма.

Следующим на повестке “Дня забот” был господин Клюев, к благоразумию которого Петру Иванычу тоже непременно хотелось воззвать. И делать это лучше, сопроводив доводы французским коньяком.

Заехав в винную лавку, Петр Иваныч запасся чудодейственным напитком и отправился вразумлять приятеля, которого нашел в крайне воодушевленном состоянии:

- Уж я ему задам! Он у меня попляшет. Пришло время суровой расплаты за все мои унижения, учиненные господином судебным следователем! - бравировал Андрей Петрович, и тут же, словно не уверенный в своей правоте, спросил, - А правду говорят, что Штольман стрелялся на дуэли с бывшим хозяином моего особняка? А потом, подкараулил Разумовского и насмерть пристукнул его камнем по голове?

- Сии события, подтверждаю, имели место, но я уверен, что они никак не связаны между собой. Убил князя его дворецкий, как я слышал. Яков Платоныч - честнейший человек. Он не способен камнем по затылку. Вот пулей на дуэли...

“Пулей?” - Клюев вздрогнул. Почему он не подумал, что у Штольмана тоже есть повод точить на него зуб? Ему отчего-то дуэль представлялась в ином свете. 

Вот они со Штольманом и секундантами где-то за городом. Дуэлянты расходятся и по сигналу начинают сближаться. Тут он протягивает руку с пистолетом и Штольман, заглянув в круглое пистолетное дуло, покрывается смертельной бледностью, падает на колени перед соперником и начинает просить пощады. Тут наступает клюевский “звездный час”. Он милостиво прощает его и приказывает навсегда, с первым же поездом, выметаться из Затонска и не показываться тут никогда. А лучше вообще, самостереться с лица земли. И никаких прощаний с Анной Викторовной! Вещи ему потом по почте вышлют.

Петр Иваныч, видя тень страха, заметавшуюся по лицу приятеля, выбрал момент и произнес длинную, прочувствованную речь, напустив на Андрея Петровича полчища суетливых мурашек, которые непостижимым образом заставляли суть сказанного проникнуть в самое сердце.

Для пущего впечатления он, вспомнив выступления брата в суде, говорил непонятными словами: рефлексия, тенденциозность, физическое устранение, репрессалия, пенитенциарий...

При заключительных словах Миронова: “Прозекторская переполнена, но доктор Милц обещал изыскать вам там местечко по знакомству”, Клюев стал белее снега, и Петр Иваныч уверился, что смог донести до соседа слова разума.

В клюевских глазах читалось: “Дурак я, дурак, зачем я все это затеял?”. 

А вслух он ответил, что обещает подумать над словами соседа и, дабы не расстраивать его, склонен согласиться. Наверное, но, может быть, и нет. Андрей Петрович подумает, но, Петр Иваныч, не вздумайте вообразить, что он испугался Штольмана...

Призрачно все

Борьбу за жизнь безымянного больного врачи выиграли. К вечеру стало ясно, что кризис миновал. Александр Францевич попытался было намекнуть Анне, что ей пора домой, но она только головой покачала. Она будет снова дежурить у постели пациента, ведь он еще так слаб. Милц собирался сказать еще что-то, но Анна извинилась и поторопилась исчезнуть. Ей не хотелось говорить ни с кем из живущих.

Вечер сменился ночью, в больнице остались только те, кто не мог уйти по долгу службы или по состоянию, и Анна. Мысли, которые не тревожили ее весь день, вновь кружили голову. Бесчисленные вопросы застучали в виски. Неужели та ночь ей приснилась? Где Штольман был пять лет? Как вышло, что он женат? А может, он и был женат или обручен еще тогда, до исчезновения. Потому-то и сначала вел себя с ней так отстраненно. «Сейчас я бессилен». Да, но если у него были обязательства, почему… Ведь было же, было! «Моя жизнь была бы иной», «быть рядом и…», «мы должны быть вместе». И записка! Он ведь писал, что любит ее. Ей не могло все это показаться! Или могло? И если это был обман, то ради чего?

Анна невольно застонала. Она ничего не понимала. И прежде всего, себя. Пять лет, как это много! Почему ей кажется, что все это время она провела в забытьи? Или так оно и было? Все воспоминания будто подернуты дымкой условности, обволакивающей самые яркие и четкие видения. Она видела, точно видела его любовь, свою жизнь без него в эти годы, но в реальности ли? Происходило ли это все в действительности, или это игра воображения, потусторонняя тень, в которую погрузился ее разум? Анна в отчаянии обхватила себя руками и съежилась на стуле. Кто ответит ей, что было сном, а что явью? Кому можно верить?!

Ответ пришел сам собой.

- Дух баронессы фон Берг, явись мне! Дух Натальи Павловны, явись мне! Прошу вас, помогите!

Холодное дуновение было совсем слабым, словно баронесса противилась ее воле, как могла, но не устояла перед просьбой о помощи. Смутно мерцающий призрак словно окутался вуалью, размывающей черты.

- Наталья Павловна, вы знали?! – выпалила Анна совсем не то, о чем хотела спросить.

Баронесса смотрела на нее издалека, качала головой, отворачивалась.

- Я виновата перед тобой, ма фий, девочка моя. Прости.

- Так вы нарочно, - прошептала Анна, чувствуя, как отчаяние накрывает ее с головой, мутит зрение, сдавливает горло и горячо струится по щекам. – Вы отослали меня в Париж, вы все, чтобы я не знала, что он жив… думать забыла… и я забыла… Но как?!

Баронесса протянула руки протестующим и в то же время умоляющим жестом.

- Как вы могли скрывать… И дядя… и папа… А он решил, что свободен, и женился…- не выдержав, Анна забилась в беззвучных рыданиях. Она смутно чувствовала, что призраки окружили ее. Баронесса. Бабушка. Кажется, та женщина, мать сегодняшнего спасенного. Она видела их краем глаза, трясла головой, не в силах ни прогнать, ни принять их утешения.

…Меж тем тот, о ком Анна так мучительно думала, бродил вокруг усадьбы Мироновых, безуспешно пытаясь высмотреть ее и вызвать в сад, чтобы дать ответ если не на все вопросы, то на тот главный, который она так и не высказала вслух…

А нюх, как у собаки…

Он шел по следу. Поплутал по берегу реки, обшарил все кусты и деревья, приглядываясь и принюхиваясь к меткам, оставленным собакой. Затем он повернул в город, казалось бы, хаотично, но на самом деле преследуя определенную цель, покружил по улицам, забрёл на базар, остановился у прилавка мясника, полюбовался огромными кусками разнообразного мяса и метрами аппетитных колбас, свисающих с потолка, когда в животе заурчало, он понял, что медлить нельзя, поглубже вдохнул и:

- Вам не знаком владелец большой черной собаки? - поинтересовался Антон у торговца. - Собаку зовут Дружок.

- А-а-а, Дружок, собака дворовая, а мясо ей парное у меня берут. Хозяина по имени не знаю, но вот с той барыней, бывает, под ручку вышагивает. - Мясник указал на представительную даму средних лет.

Антон, не желая сразу раскрывать своих намерений, таясь в тени кустов и деревьев, осторожно крался за женщиной.

Дама не торопясь брела по улице, раскланивалась со знакомыми, заглядывала в витрины лавок. И вдруг у одной из них замерла, словно увидев что-то необычное, как-то вся сжалась и почти бегом припустила вперед по улице.

Он еле поспевал за ней. Стараясь не отстать, перестал искать укрытия и уже не таясь бежал за ней. Дама, несмотря на солидный возраст, уходила от погони со знанием дела, не хуже матерого преступника, но не таков был Антон Андреич, чтобы сбиться со следа. Не сотвори его природа сыщиком, охотничья собака из него вышла бы преотличная.

Незаметно они проскочили ограду и ворота, остановились только у дверей большого дома. Дама, ничуточки не запыхавшаяся, в отличие от грузного сыщика, открыла дверь и завопила во всю глотку:

- Дружооок!

В тот же миг из дверей выскочила огромная собака и вопросительно взглянула на хозяйку. Та указала ей на тяжело дышащего Антона и скомандовала:

- Этот безумец преследует меня! Взять!

- Гав!

Собака, оскалившись и вытаращив желтые глаза, неслась на Антона со всех лап. Промедлив секунду от неожиданности, он, перепрыгивая через клумбы и газоны, побежал в сторону ворот, но от испуга перепутал направление и уперся спиной в забор. Зверюга была все ближе. Коробейников трясся все сильнее. Со всей прытью, на которую был способен, он вдруг вскарабкался на забор. Дружок прыгал, клацал зубами и норовил ухватить его за ногу.

- Уберите собаку! Я из полиции! Мне нужен хозяин Дружка.

Убедившись в своей безопасности, дама оказалась готова к конструктивному диалогу.

- Я - графиня Горина, а собака принадлежит моему брату Николаю Фирсанову. Зачем он понадобился полиции? - поинтересовалась она. Дружок продолжал подскакивать и облизываться, предвкушая Коробейникова на ужин. 

- Николай, - позвала графиня, - Возьми собаку.

Из дома вышел высокий худощавый мужчина. Взял Дружка за ошейник и приготовился уйти вместе с ним.

- Стойте - сидя верхом на заборе, скомандовал Коробейников. - Вы задержаны!

- У вас есть ордер на арест? - вступилась за брата графиня.

Антон отрицательно покачал головой, неуклюже сползая с забора:

- В участке разберемся с ордером

- Дружок, - обратилась дама к собаке, - у него нет ордера!

- Гав! - возмутился Дружок, подумал и добавил, - Гав-гав-гав?

- Можно, - разрешила графиня, - но только до перекрестка.

Дружок взглянул на жертву, сделал шаг вперед, мотнул головой, приглашая пробежаться до угла.  Второго приглашения Антону было не нужно. Он припустил бежать со всех лап. Тьфу, ты. Конечно, ног...

Шпионы – это что-то вроде секты

Провинциальный город, крошечная точка на карте, где-то между Петербургом, Москвой, Тверью и Ярославлем. 

Темная-претемная ночь. Чернее не бывает.

Две таинственные фигуры склонились над столом в маленькой комнате, освещаемые лишь тусклой свечкой. При столь неясном освещении лиц не рассмотреть, и фигуры можно разделить условно на высокую - Оглоблю и взлохмаченную - Гнездо. 

В ночной тиши слышны только скрип пера да тихое перешептывание:

- Пиши: любезная нашему сердцу Катерина Матвеевна! - подсказывает Оглобля. 

- Почему Катерина Матвеевна? - Гнездо, водящая пером, замерла в недоумении.

- Чтобы никто не догадался. Не отвлекайся, скоро начнет светать, нас не должны видеть вместе, - скомандовала Та, что главнее. - Во первых строках своего письма нижайше кланяемся и спешим сообщить приятные новости...

- Какие приятные? Мы чуть все дело не завалили. Нас за это по шиньонам не погладят.

- Пиши, я лучше знаю! Отчеты начальству надо начинать с хороших новостей. Троих-то вывели из строя? Вот и похвастаемся.

- Но ЕГО-то не удалось поразить в самое...куда там вы целились?

- Что толку спорить? Дальше: ...дислокация наша протекает гладко, в обстановке сестринской общности и согласия. - На слове “сестринской” Оглобля выразительно посмотрела на компаньонку. - Так что зазря убиваться вам не советуем. Напрасное это занятие. Все задуманное вами движется по намеченному плану с большим успехом. Семена нашего дела упали в благодатную почву, в коей мы, своими неустанными трудами, взращиваем культуру необычайного свойства...

-Не частите, - взмолилась Гнездо, - я быстро писать не приучена, все же не Марь Тимофеевна, не имею опыта опусы строчить.

Оглобля продолжила диктовать медленнее:

-...Однако случилось у нас давеча небольшое фиаско. По случаю попал к нам в руки новаторский экземпляр орудия и решили мы его испробовать, дабы ОН оказался перед НЕЙ в крайне унизительном положении и, испытав позор неудержимой дефекации, стеснялся показаться ей на глаза. К великому сожалению, ОН оказался слишком юрким...

Тут фигуры хором протяжно вздохнули, явно жалея об упущенной возможности.

- Спешим поделиться гранд жуа: петухи не поют дуэтом! На днях угораздило задиристого Дадона в клюве принести Гамбургскому привет от его несушки в присутствии Рябы. На завтра назначены петушиные бои. Все пророчат Дадону скорый бульон. Ряба мечтает о кок-о-вен из Гамбургского. Есть надежда, что он скоро прилетит в родимый курятник к несушке и они на радостях отложат яйца, не откладывая их в долгий инкубатор, а золотому яичку скоро предстоит выйти из тени.

Гнездо перечитала написанное:

- Чего?

- Твое дело пером корябать, не про твои мозги загадка. Давай, пиши, чем закончилась твоя личная миссия.

- У меня всё хорошо. - Гнездо старательно вывела на бумаге. Подумала и добавила, - почти. Наполовину.

Выходило не так красноречиво, как у Оглобли, и она умоляюще воздела к ней глаза:

- То-то же! - торжествующе прошептала длинная фигура. - Пиши, что ходила на охоту. Удалось завалить медведя. Топтыгин глуп, доверчив и богат. Медведица выпихнула его из берлоги. Он готов выворачивать свои карманы, но весьма неохотно, едва хватает на бочонок мёда. Надо заставить его строить собственный улей...

Фигуры склонились над посланием, еще раз его перечитали, и, как видно, остались довольны своим сочинительством. 

- Давай заканчивать. Пиши: на том заканчиваем. Преданные всем сердцем нашему общему делу, Тимон и Пумба.

- Кто такая “Пумба”? - спросила Гнездо.

- Это такая эффектная и неотразимая барышня, сводящая всех с ума, – злорадно пояснила Оглобля.

Сущность явлений, и лет вереница,
Лица друзей, и маски врагов

Дом художника Шевелева ничем не напоминал берлогу единственного знакомого Штольману местного живописца. Это было нечто среднее между храмом искусства и рабочей мастерской: гостиная, увешанная работами хозяина, небольшая спальня и огромная светлая мастерская, в которой в невообразимом хаосе полотен, красок и кистей все же имелся неочевидный для сторонних глаз порядок.

- Чем могу? – спросил Штольмана невысокий плотный господин с окладистой бородой.

- Вы господин Шевелев?

- Да, это я.

- Следователь Штольман. Скажите, эта кисть вам знакома?

Шевелев внимательно рассмотрел и ощупал обломок и сказал, что такая у него есть.

- Покажите.

Не удивившись просьбе, художник довольно быстро разыскал нужную кисть. Она была старой и явно давно не использовалась.

- Я перешел на графику, - пояснил Шевелев. – Если вам нужна, забирайте.

- Да нет, благодарю, - отказался Штольман, - честь имею.

Что ж, все следы вели к Соломину. Ему принадлежал богатый дом с видом на реку, видно, дела его шли хорошо. Штольмана встретил высокий молодой человек, не выказывающий никакого беспокойства.

- С кем имею честь?

- Следователь Штольман, Яков Платонович.

- Глеб Сергеевич Соломин, художник.

- Вот как? – переспросил Штольман.

Молодой человек величественно кивнул.

- Прошу простить, я несколько занят. Готовлюсь к свадьбе.

- Я не отниму у вас много времени. Вам знаком этот обломок?

Соломин кинул взгляд и рассмеялся.

- Мало ли таких кистей, каждую в лицо не вспомнишь.

- И все же взгляните, прошу вас, - Штольман протянул кисть, чтобы рассмотреть руки хозяина. Уступая, тот взял улику, но почти тотчас же вернул.

- Увы, ничего не могу сказать.

Штольман прищурился. Молодой человек нравился ему все меньше. Чистые руки и ногти. Ни слова о кисти, которую другие предпочитали ощупать, чуть ли не надкусить. И сходство с пациентом, хотя узнать в кочане бинтов человеческое лицо было трудновато. В этот момент в комнату ворвалась красивая девушка и бросилась к хозяину.

- Борис! Я не нахожу себе места! Мне нужно срочно увидеть Глеба!

Однако! Штольман точно помнил, что Соломин отрекомендовался именно Глебом.  Молодой человек совершенно спокойно улыбнулся и сказал:

- Наташа, что же ты не узнаешь меня?

Она остановилась в недоумении, оглядела его с ног до головы и сказала неуверенно:

- Это шутка? Вы с Глебом решили меня дурачить? Переоделись в одежду друг друга и гадаете, узнАю я вас или нет?

Штольман решил вмешаться:

- Кто такой Борис?

Наташа только тут обратила внимание на незнакомца, но ничуть не смутилась.

- Это брат-близнец Глеба. Полно, к чему эти шутки, ведь я всегда вас различу! Это для чужих вы на одно лицо.

Борис сделал резкое движение, но Штольман был настороже. Подкрепленное револьвером предложение пройти в участок оказалось достаточно убедительным, чтобы заставить самозванца забыть о срочных делах, к которым он, несомненно, пытался устремиться. Пораженная Наташа тоже получила приглашение явиться, но не в участок, а в больницу для опознания. Впрочем, когда Штольман привел девушку в нужную палату, оказалось, что пациент уже пришел в себя. С трудом, но он сумел объяснить, что брат вызвал его на разговор. Дальнейшее забылось, но легко восстанавливалось с помощью логики. Что не поддавалось логике, так это действия Бориса. Впрочем, преступники часто так сильно стремятся к своей цели, что не замечают глупости и беззаконности используемых средств.

В палате появился доктор Милц и решительно прогнал посетителей, перекинувшись с Яковом Платоновичем парой слов. Штольман отпустил Наташу и прошелся по коридору, заглядывая в приоткрытые двери. Остановился. В пустующей палате на одной из кроватей спала Анна. Ни хлопающие двери, ни привычный гомон больницы, ни дневной свет не тревожили ее. Измученная переживаниями и двумя бессонными ночами, она спала, наверное, впервые за долгое время без видений. Штольман смотрел и смотрел на нее, не в силах отвести глаза. Она была столь трогательна и беззащитна, что им вновь овладело безудержное желание прикоснуться к ней. Стиснуть в объятиях, уберечь, закрыть собой от всех реальных и надуманных опасностей. Обхватить ладонью затылок в пушистых колечках и поцелуями отыскать брови, глаза, щеки… Приникнуть к губам… Не в силах более оставаться на пороге, он осторожно отворил дверь и шагнул бы в палату, если бы не рука Александра Францевича, которая вдруг тяжело легла ему на плечо, заставив вздрогнуть. Милц покачал головой и прижал палец к губам, противопоставляя горящему взору спокойную уверенность в своей правоте друга и врача. Тяжело вздохнув, Яков Платонович покорился. В последний раз приласкал взглядом Анну и ушел, не прощаясь.

Уходя, он неожиданно заметил рисунок на стене больницы: черная корона. Символ ферзя - черной королевы? Снова след Балдахина?

Через год на печи ложками звенят…

- Ну это, Антон Андреич, ни в какие ворота! - Трегубов широко раскинул руки, изображая степень своего изумления, как рыбак, хвастающийся уловом. - Доконаете вы меня. Никакой пощады к моим летам! Не далее как вчера графиня Горина на вас уже изволила жаловаться. Какая муха вас укусила? Зачем вы почтенную графиню гоняли по улицам, изображая бесноватого душегуба? Вот, почитайте, убедитесь, коль мне не верите. Вы вторглись в графские владения, скакали по газонам, дразнили собаку, повисли на заборе, а после обвинили Николая Фирсанова бог знает в чём! Пакостных действий не отрицаете? А сегодняшнее послание от графини еще хлеще! Когда только все успеваете, Коробейников?!

- Никого я не изображал...

- Тем хуже для вас.

- Да что я опять-то натворил? Я в участок прямо из дома, еще нигде не был.

- А это не сейчас. Это случилось ночью. И даже намного раньше. Поздравляю, Коробейников!

- С чем?

-Ночью вы стали отцом! 

Клаша, меланхолично пережевывавшая капустный лист, подавилась и закашлялась. Полицмейстер открыл клетку и по-свойски постучал ей по спине. Крыса в благодарность протянула ему хлебную корку.

- Я??? Я не мог! Да я провел всю ночь в своей кровати! Кто угодно может подтвердить!

- Уже подтвердили. Догадываетесь, кто? Графиня Горина! Может, вы мне объясните, что питаете к их семейству? Зачем привязались к уважаемым людям?  Мёдом у них, что ли, намазано? Вот очередное послание от неё. Читаем. Черным по белому написано: “...Начальник сыскного отделения господин Коробейников фраппировал госпожу Фирсанову, отчего она нынешней ночью прежде времени разрешилась от бремени, явив на белый свет трех кудрявых ангелочков”. Кудрявых! Черт бы побрал вашу невоздержанность! Мало вам девиц легкомысленных, за графинь принялись?

- Да как же так? Я её и в глаза не видел! И как зовут её, не знаю!

- А вот это большое упущение. Дам вам совет на будущее. Если уж решили предаваться страстям с барышнями, то хотя бы знакомьтесь для начала. Чтобы впредь не было таких недоразумений.

- Клянусь вам, Николай Васильич, если её кто и фраппировал, то это не я! Может, это законный муж? Или еще какой удалец? Сейчас сентябрь, отсчитываем девять месяцев назад... Январь! Что я делал в январе?

- Вы меня спрашиваете? Ну вот же, написано: “...разрешилась прежде времени...” Отсчитывайте семь месяцев.

- Это был март! В марте я точно не мог. Помните, я ездил в Петербург на курсы повышения раскрываемости?

- Вы хотите сказать, что почтенное семейство врет?

- Да. Нет. Не знаю! Можно мне письмо?   “...фраппировал... разрешилась... ангелочками...” Ага!  Вот: “...одного из сыновей навали Антоном, в благодарность за...”

- Антоном! Ну, Коробейников!

- “... Госпожа Фирсанова совершенно умаялась от непосильной ноши и рада скорейшему родоразрешению...”  Приглашают стать крёстным отцом! Николай Васильич, ну разве можно так пугать? Я же говорил, что на такое не способен! А вы раздули из мухи слона...

- Как знать, кто на что способен? Жизнь все расставит по своим местам…

Ведь, право, я не дуэлянт

Утро дуэли было ясным и прохладным. Покачиваясь в пролетке рядом с Александром Францевичем, Штольман был далек от мыслей о сути бытия и своем месте в нем. Как обычно, его занимали вопросы куда более практические. Все дела его были в порядке, к тому обязывал характер его непредсказуемой службы. Порядок действий был предопределен при любом исходе дуэли. Сам он находился в отличной форме, оплошности быть не должно. Но Анна…

Думать о ней было мучительно, а не думать – невозможно. Как воспримет она известие о дуэли, при ее-то неприятии подобного способа разрешения споров? Штольман твердо решил, что на этот раз в воздух стрелять не будет. Слишком унизительно погибать от руки этого хлыща. Убивать его он тоже не будет. Но простит ли она даже несмертельную рану? А если она опять попытается вмешаться? При мысли об этом его передернуло. Нет, только не это. Штольман представил себе Анну, бросающуюся к нему, и не к месту вспомнил, как она была хороша, когда, всем на беду, торопилась в участок! И давеча, в палате… Взгляд его смягчился, легкая улыбка тронула губы, и он отвернулся, чтобы Милц не заметил выражения его лица.

Меж тем пролетка медленно подкатила к месту дуэли, почти одновременно с противником. Вопреки обыкновению Штольман дождался полной остановки, неторопливо вышел, расплатился с извозчиком и велел ему ждать поодаль. Тот понятливо мотнул головой и отъехал, но встал так, чтобы все видеть. Седоки второй пролетки пока ее не покинули. Петр Иванович что-то убедительно говорил бледному Клюеву, чей лик по-прежнему носил следы расплаты за болтливость. Андрей Петрович кривился и качал головой. Миронов взял его под руку, побуждая выйти навстречу судьбе, но Клюев все еще сопротивлялся.

- Позвольте, Яков Платонович, я узнаю, в чем заминка, - обратился к Штольману несколько озадаченный Милц. Штольман кивнул, и Александр Францевич присоединился к хлопочущему Петру Ивановичу. Через несколько минут доктор остался с Клюевым, а Миронов подошел к Якову Платоновичу.

- Видите ли, Яков Платонович, Андрей Петрович не был в курсе реального положения дел, и поторопился… я имею в виду, из лучших побуждений… ради Анны Викторовны… Ну, вы меня понимаете?

Штольман вопросительно смотрел на Миронова, ничем ему не помогая.

- Словом, господин Клюев отменяет свой вызов и приносит вам свои извинения за то, что по незнанию коснулся крайне деликатного вопроса.

Штольман уперся тяжелым взглядом в изнемогающего противника, который мялся и отводил глаза.

- Вы желаете, чтобы Андрей Петрович лично извинился перед вами?

Не задумываясь, сыщик покачал головой.

- Извинения принимаются. Благодарю вас, Петр Иванович.

Штольман перехватил трость и зашагал к пролетке. Александр Францевич, донельзя довольный тем, что никому не понадобился, заторопился вслед. А еще не пришедший в себя Клюев так стремился уехать с места своего позора, что совершенно забыл о Петре Ивановиче. Тот какое-то время пытался догнать несостоявшегося дуэлянта, но в итоге отказался от этой идеи и пошел пешком, равным образом наслаждаясь прелестью осеннего дня и успехом своей миссии.

Жалобы из-за кулис

Мария Федоровна – августейшему супругу:

- Мой ангел Саша, почему у нас до сих пор нет усадьбы в Затонске? Графиня Елеонская, графиня Горина, граф Шувалов, князья Гагарины, князь Разумовский, моя фрейлина Нижинская предпочитают жить там, а не в Петербурге. Должно быть, дивное место!

Наташа Соломина – Глебу-Борису Соломину:

- Не мог придумать что-то поумнее истории про Моне? Ты что думаешь, Петр Иваныч «Ревизора» не читал и не понял, что ты издеваешься?

Графиня Горина – Трегубову:

- Для чего этот ваш молодой человек потащил Николая к жене? Ведь уже ясно было, что я этого не желаю? А если бы она потеряла дитя от волнения?