Знакомством с  обитателями дома на Гранд-Огюстен  Бенуа был обязан счастливому случаю и великолепному Петру Ивановичу Миронову.     

  В прошлом октябре исполнилась давняя мечта семейства Бенуа. После лета, проведённого в Бретани, они поселились в Версале. В столицу Александр наезжал изредка. Когда ему требовалось разузнать последние новости и повстречать как можно больше русских парижан разом, Бенуа прямиком отправлялся в ателье госпожи Кругликовой, что он и проделал в один из своих приездов.

   
  Елизавета Сергеевна Кругликова являлась дамой презанятной.  Денежные средства, которыми она располагала, были не особенно велики, чего совсем нельзя сказать о неистощимых запасах её энергии, энтузиазма  и общительности. Дабы без помех предаваться любимым занятиям  -  встречам и разговорам,  -  она устроила у себя на улице Буассонад нечто вроде художественного клуба, где собирался, кажется, весь русский Париж. Там нежданного посетителя могло ожидать что угодно:  дружеская импровизированная пирушка, поэтическое состязание, хоровод ряженых или научный доклад. И действительно, еще при входе в двойную мастерскую Бенуа услышал, как хорошо поставленный, низкий, вальяжный голос вещает  почти в полной тишине:

   -  Господа, мы с вами живем в эпоху перемен. Торжество рационального познания, которым так гордилось XIX столетие, сейчас не представляется столь неоспоримым, как десяток лет назад. Рационализм, позитивизм и эволюционизм повсеместно подвергаются сомнению. Основы, мнившиеся непоколебимыми, становятся шаткими и зыбкими.  Философские установки не дают ответа на главные экзистенциальные вопросы бытия: что есть человек, и что есть Бог. Интеллектуальный тупик, с которым мы столкнулись, буквально вынуждает нас искать новые формы восприятия. Мы протестуем против засилья реализма и материализма, против плоского, упрощенного отношения к искусству и жизни! 

  Надобно отметить, что в шумной и бестолковой круговерти сборищ у Елизаветы Сергеевны затишья случались нечасто. Хозяйка, сама довольно оригинальная художница, отличалась исключительной живостью темперамента и страстным интересом ко всему, что касалось искусства и его служителей.  Будучи особой очень отзывчивой, она нередко оказывала посильную помощь разным беднякам и неудачникам в приискании заработка и продаже картин, старалась по возможности организовать жизнь и быт начинающих художников. И непризнанные гении в полной мере пользовались её гостеприимством и добросердечием, толпами осаждая её мастерскую.

  Радушная хозяйка привечала всех подряд. Елизавета Сергеевна была такая живая, такая носатая и смешная с виду, такая благожелательная и добродушная, что все сразу начинали её любить и всячески ей это демонстрировать. Поскольку визитеры, в основном, вели себя под стать хозяйке, демонстрации симпатий выходили весьма экспрессивными, и жизнь на собраниях в мастерской всегда кипела ключом. И вот какому-то чародею удалось укротить обычно шумный прибой разговоров в гостиной Кругликовой!

  Александр Николаевич любил людей и был до них чрезвычайно любопытен.  Ему нравилось наблюдать за ними,  подмечать их привычки и особенности, распознавать характеры, предугадывать поступки. В любом, самом заурядном человеке, всегда есть возможность  обнаружить нечто неожиданное  и необыкновенное.  Многолюдные собрания у Елизаветы Сергеевны представлялись сущим раздольем для подобных изысканий и исследований. И, судя по всему, нынче коллекционера ожидал царский улов!

     Незнакомый господин, утихомиривший громогласное сборище записных говорунов, которые в большинстве своём предпочитали слушать исключительно себя,  под определение «заурядный» не подходил никоим образом. Смотрелся он вполне многообещающе. Собрав вокруг себя основную часть присутствующих, он со знанием дела разглагольствовал о сродстве истинного искусства и тонкого мира. Дорогого стоило поглядеть на  примолкших болтунов! Словно зачарованные, внимали они оратору, не отвлекаясь ни на мгновение.     

  Глаз художника не мог не отметить внешнюю колоритность и яркость незнакомца. Столкнувшись с ним на улице, Бенуа вряд ли распознал бы в нем соотечественника: слишком экзотично и не по-русски он выглядел. Хотя, Александру ли с его невероятной смесью кровей и неславянской внешностью рассуждать о типично российском облике той или иной персоны? *

  Признаться,  поначалу он не принял господина Миронова всерьёз. Безусловно, невозможно было отказать Петру Ивановичу в уме и эрудиции, но несколько аффектированные, водевильные манеры, неприкрытое желание блеснуть и заметная тяга к театральным жестам не позволяли отнестись к нему иначе, чем как к вдохновенному краснобаю и светскому бездельнику.

  И что же? Стоило им разговориться накоротке, Бенуа тут же попал под сокрушительное обаяние нового знакомого. Широта его интересов и начитанность вызывали уважение. Нескрываемая склонность к озорству и шутке пленяла. Умение превратить любой разговор в феерическое представление очаровывало.             

   Беседа текла легко и непринужденно, касаясь множества тем. Господин Миронов немало польстил Александру, обнаружив свое знакомство с его публицистикой и литературными трудами. Отозвался он о них весьма одобрительно, хоть и с некоторыми оговорками.  Принимая позицию Бенуа в целом, Петр Иванович категорически расходился с ним в некоторых нюансах.   Чего-чего, а желание соглашаться с собеседником лишь из вежливости определённо не входило в привычки господина Миронова! Тем азартнее Бенуа принялся отстаивать свою точку зрения. Чем умнее оппонент  -  тем сложнее перетянуть его на свою сторону, но победа в споре становится стократ слаще! Слово за слово, к обоюдному удовольствию собеседники-спорщики все же пришли к некому знаменателю. Когда же они выяснили, что с одинаковым жаром восхищаются музыкой Мусоргского и Чайковского, а в далёком 1890-м году им выпала удача увидеть на сцене Мариинского театра премьеру «Пиковой дамы», окружающее и вовсе перестало для них существовать.

  -  Ах, дорогой, дорогой Александр Николаич,  -  сетовал господин Миронов,  -  Как жаль, как мне жаль, что упущенного не воротишь! Мне довелось побывать всего лишь на одном спектакле. Обстоятельства вынудили меня срочно покинуть Петербург. Второго представления я так и не дождался. Но у меня даже сейчас мурашки бегут по спине и встают дыбом волосы, только вспомню балладу Томского! А клятва Германа и эти раскаты грома! А сцена на Зимней канавке! Какая сила! Какая экспрессия, Александр Николаич! Какая экспрессия и выразительность!

  -  А я тогда не чаял этой премьеры дождаться! Петр Иваныч, ещё со времен «Спящей красавицы» я боготворю музыку Чайковского! Любое новое его творение становилось для меня драгоценностью и  чудом.

   -  Вполне, вполне могу вообразить ваше нетерпение! -  засмеялся Петр Иванович.  -  Даже сейчас, спустя столько лет, вы весь будто в горячке!   Должно быть, для многих тогда премьера новой оперы стала таким же подарком, как для нас с вами?

  -  Ничуть не бывало! Широкая публика встретила «Пиковую даму» скептически и с прохладцей. Было у меня ощущение, ещё до премьеры… Этакий враждебный настрой, стойкое  предубеждение  -   нечто похожее просто в воздухе витало! Взять хотя бы моего приятеля, Митю Пыпина. Сей музыкант-любитель раздобыл прямо от издателя клавир «Пиковой дамы». Расстарался, до выпуска в продажу достал! Разобрал оперу дома, пришел ко мне и буквально-таки охаял её! Как сейчас вижу: сидит, краснеет, бормочет: «Уверяю тебя, Шура, провалится спектакль.  Ничегошеньки нового! Исписался Чайковский, выдохся, повторяется!» Едва мы с ним не разругались в пух и прах! Опять-таки, большинство ценителей музыки и в Петербурге, и в Москве, брюзжали и твердили то же самое. Неужто вы не почувствовали это настроение неприязни и недоверия на премьере?

  -  Да-да, помню, отчетливо помню!  Артисты срывали аплодисменты, но бурных оваций в адрес композитора не было.  Поправьте меня, коли я не прав  -  сдержанность на премьерах у русской публики не в обычае?

  -  Верно,  наша публика на неистовства  горазда…  А что за разговоры велись в антрактах!  -  возмущение Бенуа даже спустя столько лет ничуть не ослабло.  -   Ни восторга, ни даже одобрения. Всякие умники твердили, что сюжет нелеп и не подходит для оперы, что сплошь и рядом автор грешит против хорошего вкуса. Шипели, что автор либретто самовольно перенес действие в другую эпоху.  Ни в какую не желали замечать, что создано нечто прекрасное и уникальное, не желали даже попытаться прислушаться и услышать.    Решительно, мне не дано понять, как возможно было не проникнуться новым творением гения!  В этой музыке выразилась вся душа Чайковского, всё его  ощущение сущего. В неё он вложил всё свое понимание русского прошлого. И как пронзительно чувствуется в «Пиковой даме»  неуловимый рубеж меж прошлым и настоящим: былое ещё не кануло в вечность, но уже обречено на гибель…

   Александр Николаевич попытался унять свою горячность, но слишком много значила для него музыка Чайковского. Она стала для Бенуа тем, что помогло ему понять и обрести самого себя.  Цепкая память услужливо подсовывала нисколько не угасшие чувства негодования и обиды за любимого композитора:

  -  Пётр Иванович,  Чайковский, его балет «Спящая красавица» перевернул всё мое отношение к русской музыке.  Вообразите, до этого балета я почти ничего не знал о ней. От моего полного неведения и даже рода презрения  Петр Ильич привел меня  к восторженному  поклонению. А уж «Пиковая дама» буквально свела меня с ума!

-  Ах, Александр Николаич, всё же вы  -   несомненный, несомненный счастливец!  -  пришел к неожиданному выводу Пётр Иванович.  -   Вы ведь в те времена были совсем ещё молодым человеком?

  -  Вернее сказать, был я тогда сущим юнцом! -  подтвердил со смешком собеседник.

-  И как же это прекрасно…   Обладать всеми силами молодости, свежестью чувств  -  и при этом приобщиться к чему-то чудесно близкому своей душе… Обрести то, к чему тебя смутно влекло издавна… Знать, что обретённое чудо выведет тебя на иные просторы, беспредельно расширит горизонт  -  это ли не счастье?

  Положительно, Бенуа поспешил с выводами,  с первого взгляда приняв господина Миронова за  умелого пустослова и позёра. Из-под маски гаера явственно проглядывали черты проницательного мудреца и философа.

  -  И снова вы угадали, Петр Иванович. Я не просто был счастлив, я был окрылён. Слова слишком рассудочны, ими не описать, что я тогда испытывал. Я впитывал в себя стихию новой для меня музыки, купался в ней, наслаждался ею…   В ту пору я вовсе не думал о том, что она для меня значит, или какую пользу я извлеку впоследствии.  Я просто чувствовал  -   свободно, непосредственно и необычайно сильно. К тому же так совпало, что именно в это время возобновился мой роман жизни. После двухлетнего перерыва мы снова воссоединились с моей тогда наречённой, а ныне  -  женой, Анной Карловной. И с каким же наслаждением знакомил я Атю** с «Пиковой дамой»! Мы бродили по Летнему саду, пытались определить место, где проходят первые сцены спектакля. А когда находили, я напевал Ате арии и мелодии и пытался представить всех героев оперы разом.*** Можете вообразить, как подобные ужимки и прыжки шокировали других гуляющих! А нам всё было нипочём! До разлуки мы сходились во вкусах едва ли не полностью. К моему безграничному восторгу,  за два года ничего не изменилось. И Атя упивалась музыкой «Пиковой дамы» не меньше, в отличие от её сестёр-музыкантш.  Наше общее восхищение добавляло нашим отношениям обособленности и прелести, и сближало нас ещё больше.  Да, это было счастливое время!

   -  Вот так совпадение,  -  тихонько пробормотал себе под нос Пётр Иванович, и тут же воскликнул:

  -  И я с тех пор, как услышал «Пиковую даму», твержу всем своим знакомым, что будущее  -  за русской музыкой!

  -  Согласитесь, Петр Ильич был вправе ожидать, что соотечественники, по меньшей мере, скажут ему «спасибо»,   -  подхватил Бенуа.  -   А вместо благодарности ему пришлось выслушивать придирки или терпеть снисходительное одобрение.  Право, такое оскорбляет хуже всякой брани! Мне до сих пор стыдно за петербургскую публику!

  -  Верите ли, Александр Николаич, я тогда чуть не намял бока соседу по ложе,  -  с некоторым смущением признался господин Миронов.  -  Ему, каналье, вздумалось в остроумии поупражняться, причем во весь голос. Над хором приживалок издевался!   Ну, я его живо, живо вразумил!

  -   А я во время этого эпизода поссорился с другом моим, Вальтером Нувелем,  -  с весёлым изумлением взглянул на собеседника Александр.  -  Мы с ним рядом сидели. И вот началась сцена в спальне графини.  И мне показалось, что Валичка недостаточно реагирует. В хоре приживалок он ничего не понял и заявил шепотом: «Ну, это уже совершенно глупо!»  Каково? Разумеется, я обозвал его дураком и болваном!

  - Да как же возможно не ощутить всё великолепие этой  находки? Песенка ласковая, заискивающая,  -  и Петр Иванович довольно верно промурлыкал:

  -  «Благодетельница наша, свет наш барынюшка…»

  На мгновение он примолк и прикрыл глаза, будто вслушиваясь в давно отзвучавшую мелодию. Потом спросил:

  -  А Вам не почудилось в ней что-то погребальное?

  -  Приживалки уже начали оплакивать графиню, хотя она ещё жива? И музыка исподволь подводит нас к дальнейшему?  -  встрепенулся Бенуа.

  -  Да! А потом разражается весь этот ужас со смертью их хозяйки!   Положительно, положительно, музыкальная драматургия не знала раньше равных по силе сцен!

  Удивительным образом Петр Иванович разделял с Бенуа восхищение давним зрелищем, совпадая даже в оттенках впечатлений. До чего же отрадно было встретить подтверждение и углубление своих нисколько не потускневших ощущений! Разумеется, разговор продолжался со всё возрастающей приязнью и откровенностью.

  -  Для меня нет сомнения, что для Петра Ильича минувшее не исчезло окончательно и навсегда.  Для него оно растворено в текущей действительности, сплетается с ней и в ней продолжается. Мне кажется, что такая черта  -  ценнейший дар, нечто вроде благодати.  И как же этот дар расширяет рамки жизни!  Благодаря ему и самое «жало смерти» не представляется столь грозным,  -  Бенуа без опаски делился своими размышлениями. Собеседник завоевал его доверие.

  -  Вы полагаете? Мне думается, мысли о смерти не покидали Чайковского. Знал, знал он в этом толк. Стоит лишь вслушаться в четвертую часть VI симфонии. Так и слышится: «Memento mori!»**** Сдается, мучило его такое соседство, отравляло радость бытия…

  -  «Memento mori»? Петр Иваныч, согласитесь, высказывание далеко не однозначное. Вы сами прекрасно знаете, что его можно трактовать и так: «Цени любое мгновение своей жизни, наслаждайся им!» А мне кажется, что Петр Ильич определённо чувствовал, что не все со смертью кончается. Знал он, что за гробом жизнь продолжится. И это реальное ощущение потустороннего манило его, тянуло в царство теней.

  -  Вы верите в загробную жизнь? Вы признаете возможность существования за чертой?

  Странно прозвучали эти вопросы в устах господина Миронова. Он спрашивал без удивления, скорее, что-то уточнял и решал для себя, очень внимательно и пристально наблюдая за Бенуа.

  -  Верю ли я в царство теней? Пожалуй, тут я солидарен с Чайковским.

  -  И как вам представляется тот, иной мир? Какая-то отвлеченная идея, некое подобие жизни, нечто бесформенное и бесплотное? Или абсолют, в котором все мы растворимся в свой час?

  -  Напротив, мнится мне, что там, за чертой, что-то вполне ощутимое. Только там  возможно встретить самых дорогих для нас ушедших. И продолжают там жить не только отдельные личности, но и целые эпохи, самая атмосфера их. И Петр Ильич  умел воссоздать эту атмосферу чарами своей музыки. Всем собой ощущаю я подлинность этого проникновения в былое. И по собственному опыту знаю, до чего это сладостно.

  -  По собственному опыту?  -  жарко вспыхнули глаза господина Миронова

Его горячий  интерес не был досужим любопытством светского сплетника. Несомненно, Пётр Иванович придавал своему вопросу огромное значение.

  Сколько себя помнил Александр Николаевич, давным давно миновавшее всегда тянуло его к себе с необоримой силой. Со стен родительского дома смотрели на него фамильные портреты когда-то живших дядюшек и тётушек. Казалось, призраки этих людей витают в отчем доме, нашептывая всем, кто способен уловить их смутные речи, о безвозвратно ушедших временах.

  Живое прошлое разговаривало с ним напрямую устами его папочки, пребывавшем  уже в весьма почтенном возрасте, когда родился Шура, последний из девятерых его детей. Любимейшим занятием мальчика было разглядывать книги в отцовской библиотеке, полные изображений былого: рыцарей, пажей, старинных замков, жутких темниц, прекрасных чертогов, величественных соборов.  Чуть ли не в самых первых своих рисунках Шура пытался подражать подсмотренному в книгах, пытался воскресить прошлое и сделать его видимым, страстно желая вернуть его к жизни. Всё, связанное с былым, интересовало Шуру до крайности. Одежда, обстановка, порядки и нравы, быт и уклад прошедших времен  -   любая мелкая подробность принималась с воодушевлением, занимала своё место в общей картине и будоражила воображение.   

   Старое искусство было для него живым, дышащим, близким. Душа трепетала и чутко отзывалась при виде красоты, истины и высокого мастерства, явленных в старинных картинах Эрмитажа.  Подолгу застревал Шура в канцелярии Академии художеств, увешанной  портретами людей давно ушедшей эпохи. Мальчик замирал перед холстами Левицкого с портретами смолянок в Большом Петергофском дворце, пленённый  их ещё неловкой юной грацией и пробуждающейся женственностью. Детская парсуна Елисаветы Петровны в соседнем покое вызывала у него чувство сродни влюблённости. Четырёхтомник «Словаря русских гравированных портретов» Ровинского  -  драгоценная коллекция старинных картин,  -  стал неизменным спутником Александра. Бенуа таскал его всюду с собой и никогда с ним не расставался.
 
  Красоту и гармонию искусства ушедшего столетия Бенуа чувствовал с необычайной остротой. Прекрасное далёко стало неотделимой частью его души, его мыслей.  Фонтаны, дворцы Петергофа, парки Павловска, Царского Села и Ораниенбаума, кушелевский дворец и парк на Охте, исчезающий под натиском наступающих со всех сторон заводов, неистребимо врезались в его сознание с младенческих лет. А собор Николы Морского, что стоял напротив окон дома Бенуа, неизменно являлся перед глазами и воспринимался привычно, по-родственному. Словно строгий и грозный патриарх семейства присматривал он за маленьким Шурой, и невозможно было скрыть от него ни малейшей шалости или каприза.

  Многое в прошлом представлялось Бенуа хорошо и давно знакомым, даже более знакомым, нежели настоящее. И отношение к прошлому у Александра было более любовное, более нежное и трепетное, чем к  тому, что происходит здесь и сейчас. Возможно ли иначе относится к красоте, что отступает, ускользает, исчезает под тяжкой поступью новых времён?

   И вот это-то дремавшее угадывание прошлого пробудила в Бенуа музыка «Пиковой дамы». Она словно наделила его своей чудодейственной способностью вызывать тени былого и делать их едва ли не зримыми. То таинственное, что смутно чувствовал он вокруг себя, то давно миновавшее прошлое Петербурга придвинулось вплотную и стало почти осязаемым. С увлечением оперой Чайковского Бенуа отчетливо осознал свою душевную связь с родным городом, явственно увидел, сколько в нем таится трогательного и драгоценного, сколько прелести и романтики скрыто за внешней суровостью и казёнщиной. Александр точно прозрел, разглядев новый смысл во всём окружающем.

   Бенуа внимательно всмотрелся в лицо господина Миронова.  Вряд ли Петр  Иванович начнет обсуждать за спиной Александра его странности. Немыслимо, чтобы столь тонко чувствующий человек, настроенный так созвучно, стал бы насмешничать и уверять, что Бенуа принимает желаемое за действительное.  Медленно, тщательно подбирая слова, он произнёс: 

  -  Музыка «Пиковой дамы» стала для меня чем-то вроде заклятия. С её помощью я смог научиться проникать в мир теней, а он манит и меня издавна. Да, я знаю, что громадное большинство считает его ирреальным. Само собой разумеется, что он отошел и исчез навсегда. Но для меня он живет и существует. И порой что-нибудь  -  музыка, архитектура, живопись  -  дает мне толчок, и я погружаюсь в нечто вроде галлюцинации. Двери в прошлое открываются передо мной, и я прохожу сквозь них дальше и дальше. Я вижу, слышу, обоняю и осязаю то, что давно миновало. Магия звуков рождает убеждение, что я возвращаюсь к себе. Я словно вспоминаю с особой отчетливостью то, что когда-то происходило со мной, чему я был свидетелем. Я не придумываю и не фантазирую, я лишь зарисовываю то, что видел сам в незапамятные времена.

  Петр Иванович сосредоточенно и серьёзно слушал Бенуа и совершенно не собирался разубеждать его или советовать подлечить расходившиеся нервы. Сочувствие и понимание светились в его глазах. Потом он улыбнулся и произнес:

  -  Полагаю, Александр Николаич, в Вашем лице мы имеем блестящее подтверждение тезисов моей сегодняшней речи?

  Его шутливая поддержка и одобрение сразу сняли возникшее напряжение и некоторую неловкость Бенуа, вызванную собственной откровенностью:

  -  Петр Иванович, спасибо. Не то, чтобы я делал секрет из своих особенностей. Вся моя деятельность тому свидетельством. Но Вы представить не можете, сколько обвинений окружающих мне приходится выслушивать! Мне говорят, что увлечение прошлым есть нечто болезненное, чуть ли не порочное. Иные и вовсе считают его сумасшествием...  Меня называют ретроспективным мечтателем. А ведь этот мой уклон в сторону культа прошлого стал чем-то вроде путеводной нити во всех наших начинаниях, во всей художественной деятельности нашего содружества! Везде, везде  -  и в «Мире искусства», и в «Художественных сокровищах России», и в наших с господином Дягилевым монографиях, и в выставке в Таврическом дворце…

  -  Ну отчего же не могу представить?  -  вдруг возразил Петр Иванович. Потом оглядел мастерскую Кругликовой, уже давно гудевшую разговорами, и неожиданно предложил:

  -  Александр Николаич, не окажете ли вы мне честь, познакомившись с моим семейством?

   Разговор с Петром Ивановичем тронул душу, напомнил о счастливых временах, о прелести прекрасного, что была так созвучна тогда всей телесной и духовной природе Бенуа.  Он был очень благодарен господину Миронову за нежданное свидание с юностью. Расстаться и не упрочить состоявшееся знакомство было решительно невозможно.

  Не тратя времени даром, энергичный и воодушевлённый Петр Иванович потащил Александра к себе на Гранд-Огюстен. Всю дорогу он потчевал Бенуа рассказами о невероятном путешествии, что предпринял он лет пятнадцать назад, присоединившись к племяннице и её супругу. Господин Миронов утверждал, что именно этот вояж и стал причиной его поспешного отъезда из Петербурга. Бенуа слушал, и снова не понимал, чему верить, а чему нет  - уж больно россказни Петра Ивановича походили на байки барона Мюнхаузена. Но в ответ на резонные сомнения нового знакомого господин Миронов клялся и божился, что не соврал ни единым словом, и обещал, что представит неопровержимые доказательства: рисунки племянницы и её же свидетельства. «Яков Платонович вряд ли соизволит рот открыть»,  -  непонятно пробормотал сказочник себе под нос.  Любопытство Бенуа, и без того разыгравшееся, возросло многократно.         

  Предчувствие новых занимательных знакомств не обмануло. Все обитатели дома на Гранд-Огюстен оказались не менее интересны и необычны, чем господин Миронов. Александра Андреевна, прекрасная супруга Петра Ивановича, вызывала почтение и восхищение, а тот рядом с ней вновь открылся в иной своей ипостаси. Искреннее, глубокое чувство, связывающее чету Мироновых, виделось яснее ясного. Оно окончательно утвердило Бенуа в убеждении, что Петр Иванович человек отнюдь не поверхностный.     Живший по соседству доктор,  Александр Францевич Милц, заглянувший на огонек,   по всей видимости представлял собой  умудрённого жизнью умницу и философа.  Его присутствие придавало обстановке уюта, спокойствия и основательности. Бенуа очень ценил в людях такое качество и в обществе подобных персон отдыхал душой. Разве что невестка господина Миронова, Мария Тимофеевна, оказалась дамой несколько нервического склада, с налётом провинциальности. Она изо всех сил тщилась держаться светски и соблюдать  хороший тон.       

   Хрупкая светловолосая мадам Сакен тише тени скользила по гостиной, неслышно хлопотала у чайного столика, беззвучно расставляла чашки и розетки с угощением и мягко и несмело улыбалась. В дверях время от времени мелькала весёлая физиономия с раскосыми глазами  -  её супруг Карим, ещё более экзотичный, чем сам Петр Иванович, наблюдал за происходящим и, кажется, стоял на страже. Видимо, присматривал за новым знакомцем Петра Ивановича, не замышляет ли тот чего неподобающего. Волей каких богов сложилась такая занятная пара  -  француженка и киргиз?

  Но, к вящему удивлению Бенуа, вовсе не господин Миронов оказался центром, вокруг которого вращалась жизнь дома на Гранд-Огюстен. При всей его неординарности и яркости следовало признать, что сердце и душа этого очага  -   супружеская пара Штольман, племянница Петра Ивановича Анна Викторовна и её муж Яков Платонович.

  Они появились в гостиной позже всех, оживлённые и улыбающиеся, споря на ходу. Анна Викторовна что-то горячо втолковывала мужу.  Господин Штольман слушал её с затаённой улыбкой, и глаза его сияли мягким блеском. Но, увидев в гостиной незнакомца, он мгновенно подобрался и словно закрылся.  Лицо его приобрело замкнутое и бесстрастное выражение, а взгляд стал холодным и изучающим. После того, как их представили друг другу, Яков Платонович, извинившись, увлёк Петра Ивановича в угол гостиной, и они довольно долго говорили тихим неразборчивым шёпотом.  Время от времени заинтригованный Александр искоса поглядывал в их сторону.  С удивлением он понял, что их диалог со стороны напоминает ему допрос с пристрастием, который племянник устроил дядюшке. Причем красноречие и убедительность Петра Ивановича в кои-то веки не действовали на собеседника совершенно.

  Как ни хотелось Бенуа в подробностях рассмотреть эту сцену, а по возможности  -  что греха таить!  -  и расслышать хоть что-нибудь, отвлекаться было некогда. Его вниманием вскоре безраздельно завладела госпожа Штольман.

  Пожалуй, по части обаяния Анна Викторовна далеко оставляла дядюшку позади. Госпожа Штольман в полной мере обладала качествами, которые Бенуа больше всего ценил в людях: искренностью и неподдельной естественностью. К тому же Анна Викторовна встретила его с радушием, лишенным малейшей гримасы, и сразу взяла  в разговоре такой почти товарищеский тон, что уже через четверть часа Александр начал чувствовать себя  на Гранд-Огюстен почти как дома. Разве что несколько стесняли ледяная учтивость Якова Платоновича и преувеличенные внимание и любезность Марии Тимофеевны.

  Удивительным образом Анна Викторовна напоминала по характеру собственную жену Бенуа. В госпоже Штольман он увидел то же отсутствие ломания, жеманности  и позы. Так же Анна Викторовна была напрочь лишена  желания  интересничать и представляться тем, чем не являлась,  и что-то из себя разыгрывать.  Ненарочитая весёлость, жизнерадостность и сердечная приветливость Анны Карловны тоже в полной мере были присущи  госпоже Штольман. Правда, у Ати, в её чрезвычайной женственности, ярче выражена была склонность кокетничать. Но, как и у Анны Викторовны, происходило это не из сознательного желания очаровывать и пленять, а естественно и стихийно, почти инстинктивно. Бенуа полагал это качество чрезвычайно редким у дам, и был весьма удивлён, встретив его в такой пленительной женщине, как Анна Викторовна. Понаблюдав за ней еще некоторое время, он совершенно уверился, что кроме её мужа иных мужчин для госпожи Штольман не существует.

  Безусловно, сходство не было полным. При всей весёлости и милом лукавстве Анны Викторовны её подтрунивание никогда не переходило в насмешку, как это случалось порой у Ати. Госпожа Бенуа недаром заслужила своё семейное прозвище  «Пересмешник»! При несомненном уме, прелестной внешности, чудесном характере главным, что пленяло в Анне Викторовне, была её доброта и спокойная, уверенная любовь ко всему сущему. Ясная, чистая её душа была открыта миру, принимая его со всеми несовершенствами. И не похоже было, что причиной тому  -  прекраснодушие и розовые очки. Отсутствие малейшей экзальтации и живой, быстрый ум Анны Викторовны  отметали подобное объяснение, как несостоятельное.     

  Не менее госпожи Штольман интриговал и её супруг. По первому впечатлению Александр Николаевич поспешил причислить Якова Платоновича к персонам неразговорчивым и необщительным. Весь остаток вечера господин Штольман продолжал держаться сухо и сдержанно. Говорил он мало, но очень пристально и цепко следил за их беседой с Анной Викторовной. Бенуа даже заподозрил, что перед ним  -  классический ревнивец.  Пожалуй, замораживать  ледяным взглядом любого, кто посягает на внимание его жены,  -  обычная манера поведения Якова Платоновича.

  И то сказать, нечасто увидишь супругов, столь отличающихся друг от друга. Дело даже не в значительной разнице в возрасте, такое можно встретить нередко. Но заметить, как сильно различны их характеры, можно было невооруженным глазом. Легкая, улыбчивая, прелестная молодая женщина, ясным солнышком изливающая тепло и свет на все вокруг  -  и закрытый, необщительный сухарь, определённо обладающий непростым характером и совершенно не расположенный ни к душевным излияниям, ни к сближению.

  К удивлению Бенуа, чем непринуждённей вели они беседу с Анной Викторовной, тем явственней отпускала настороженность Якова Платоновича. Казалось бы, всё должно быть наоборот? Значит, дело не в ревности? Или, вернее, не только в ней? Иначе, отчего во время обсуждения рисунков госпожи Штольман на лице  хозяина дома снова появилась затаённая улыбка, причем в тот самый  момент, когда Александр рискнул и позволил себе отозваться о её работах с искренней и горячей похвалой?

  Как бы то ни было, господин Штольман не вызывал у Бенуа отторжения.   Напротив, Александр Николаевич чувствовал к нему  безотчетную симпатию, в особенности в мгновения, когда Яков Платонович смотрел на свою жену. Каким бы каменным и замкнутым ни выглядело его лицо, едва он останавливал взгляд на Анне Викторовне, то сразу заметно смягчался. На жёстких щеках появлялись ямочки, глаза теплели. Господин Штольман очень напоминал кого-то, не внешне и даже не манерой поведения, а каким-то внутренним сходством…  Наконец, Бенуа с удивлением осознал, что смотрит на Штольмана и вспоминает о своём друге Серове. *****

  При первом знакомстве колючий, неприветливый, очень уж строгий к людям Серов тоже совершенно  обескуражил Александра. До того момента, когда он начинал кого-то любить, уважать и подпускать к себе, Серов глядел мрачным медведем. В обществе новых людей он уходил в угрюмое, почти озлобленное молчание, едва отвечал на вопросы, цедя слова сквозь зубы. Часто он даже мог сойти за невежливого и невоспитанного человека. Тех, кто плохо его знал и не привык к его манере и образу мыслей, Серов, скорее, озадачивал.   

   Яков Платонович, разумеется, вел себя очень корректно, подобных упрёков никак не заслуживал и в общий разговор таких резких диссонансов не вносил. Но что-то подсказывало, что сблизится с этим человеком будет потруднее, чем с Валентином Александровичем. Решительно, господин Штольман ещё менее был расположен к откровенностям, к тесному контакту, ещё определённее отстранял от себя людей и держал дистанцию. Помнится, при первой встрече Бенуа тоже показалось, что с Серовым ему никогда не сойтись, что огорчило его тогда безмерно.     

  Перед Серовым-художником он преклонялся с гимназических времён. После знакомства со своим кумиром ему пришлось очень постараться, чтобы заслужить дружбу Серова. Она далась не сразу, и тем больше Бенуа ценил её. Узнав ближе этого «северного угрюмца», приблизившись к этому недоступному, настороженному человеку и завоевав его доверие, Александр получил от судьбы нежданный подарок: дружбу, ставшую одним из самых светлых событий в его жизни. Теперь-то он знал, что за мрачным, насупленным видом таится бездна острого, подчас ядовитого юмора, а за маской молчуна и мизантропа скрывается глубоко порядочный, прямолинейный до абсурдности, честный до нелепости, бескомпромиссный, простой, доброжелательный, безоговорочно верный друзьям и близким человек.

    Занятно! Неужто чутьё не подводит Александра Николаевича, и характер господина Штольмана в чём-то схож с характером Серова? Не могла же одна только молчаливость натолкнуть Бенуа на подобные сравнения?

  Казалось, что Яков Платонович  открывает рот только для того, чтобы изречь очередную колкость. Язвительности и самому Бенуа было не занимать стать, но впоследствии он не мог не отметить, что нечастые саркастические реплики господина Штольмана его изрядно забавляют. Отказать главе семьи в недюжинном уме и своеобразном язвительном чувстве юмора было бы несправедливо. Наблюдать же за короткими перепалками дяди и племянника доставляло Бенуа немалое удовольствие. Он и сам любил балагурство, поддразнивание и острое словцо, и стиль общения в семействе пришелся ему по душе.

  Восторгаясь рисунками Анны Викторовны, он нисколько не лукавил. Ему неизменно особенно трудно было устоять против непосредственности и искренности в живописи. Свежесть и обаяние  прелестных акварелей тронули Бенуа. Всё в них дышало радостью жизни и восторгом красотой мира. В них не было ничего дамского, приторного, фальшивого.  Прекрасная душа художницы пела в каждой линии, в каждом  акварельном мазке. К тому же в этих работах Александр Николаевич не увидел дилетанта, что всегда было ему ненавистно. Они были исполнены мастерски.

  -  Анна Викторовна, а у вас не возникало желания заняться живописью вплотную?  -  задал Бенуа живо интересующий его вопрос и по реакции матушки Анны Викторовны тотчас понял, что затронул неподобающую тему.

  -  Живопись...  -  начала было Мария Тимофеевна, но, взглянув почему-то на Якова Платоновича, замолкла на полуслове.

  -  Аннет у нас поглощена совсем другими делами,  -  заявил Пётр Иванович.  -  Её таланты простираются гораздо, гораздо дальше просто художественных.

  -  Что может быть важнее таланта художника?  -  возмутился Бенуа.

  -  Анна Викторовна  -  медиум. Сеансов она не устраивает и столоверчением для забавы не занимается. Она  -  незаменимый и  бесценный сотрудник агентства Якова Платоновича по розыску пропавших.

  Бенуа, услышав заявление Петра Ивановича, дар речи потерял. Не вязалась у него прекрасная, обворожительная, поэтичная, но совершенно земная, лишенная малейшего налёта экзальтации и напускной таинственности женщина с образом тех, кого встречал он среди завсегдатаев салонов по столоверчению. К тому же, господин Миронов, кажется, упомянул о её сотрудничестве  в детективном агентстве мужа? Эта супружеская пара  -  союз сыщика и медиума? Боже милосердный!

  -  Позвольте, Александр Николаевич, вы разве не заметили вывески у входа в дом? - удивился Пётр Иванович.  -  «Штольман, Штольман и Ко. Сыск и розыск пропавших». Висит как раз у дверей.

  -  Видите ли, я несколько близорук, а в сумерках и вовсе разглядеть ничего не могу...  -  растерянно отвечал Бенуа.

  -  Судя по тому, как огорошен Александр Николаевич, он тоже принадлежит к скептикам и материалистам, и не верит в подобную чушь,  -  с упреком в голосе сказала Анна Викторовна, обращаясь при этом не к гостю, а к мужу.

  -  Ничуть не бывало!  -  поспешно возразил Бенуа, придя в себя.  -  Не возьму на себя смелость отрицать  существование духов только потому, что сам не способен их увидеть.

  -  Всё обстоит с точностью наоборот, Анна Викторовна. Вы и Пётр Иванович единомышленника обрели,  -  насмешливо произнёс Яков Платонович. -  Может, вам, Александр Николаевич, и практиковать доводилось?

  -  А кому в юности не доводилось глупостей совершать?  -  улыбнулся Бенуа.

  -  Ну, отчего же глупостей?  -  обиделся Пётр Иванович.  -  Спиритические практики  - занятие...

  -  Только не утверждайте  -  почтенное!  -  гневно сверкая глазами, вступила Мария Тимофеевна. Нервозность её возрастала по мере того, как продолжался разговор. Но, несмотря на приличия и присутствие гостя, спускать Петру Ивановичу подобные высказывания она, определённо, не собиралась.

  -  Юности простительно увлекаться,  -  примирительно произнёс Бенуа, стараясь успокоить взволнованную даму.  -  Должен признаться, что в молодые годы я сам отдал дань столоверчению. Мне было четырнадцать. Моя  belle-soeur,****** жена моего старшего брата Альбера, очень пристрастилась к модной забаве. Ну а я, усердный читатель Дюма-отца, немецких романтиков и восторженный зритель «Праматери», «Гамлета» и «Макбета», стал верным участником спиритических забав её компании.  Часами мы просиживали за одноногим столиком, ну, знаете, таким, который передаёт «ответы вселившегося духа» ударами ножки по паркету. И должен покаяться, что частенько я сам наклонял этот столик, чтобы раздался стук, и дух смог бы «выразиться»! И самое забавное, что все участники этих радений точно так же мистифицировали друг друга, а потом с честными-честными глазами уверяли в своей непричастности!

  -  Решительно не понимаю, чем надувательство может привлекать взрослых, разумных людей, -  заявила матушка Анны Викторовны.

  -  Мария Тимофеевна, а как же аромат тайны? А возможность разгадать загадку и получить быстрый ответ на вопрос? Это так тешит и прельщает!   -  вновь вступился за честь спиритизма Пётр Иванович. 

  -  Безусловно, невозможно же жить спокойно, не узнав у духов, будет ли завтра дождь,  - саркастически заметил Яков Платонович.

  Мария Тимофеевна, не ожидавшая поддержки с этой стороны, удивлённо на него взглянула, а Александра Андреевна, примирительно улыбнувшись, произнесла:

  -  Вы правы, Яков Платонович, вопросы духам на таких сеансах задаются  -  порой, глупее не придумаешь!

  Анна Викторовна, услышав тетушкину сентенцию, сердито вскинула голову, но гневный свой взгляд снова устремила на мужа. А тот, удивительное дело, улыбнулся ей, виновато и словно извиняясь.

  -  Господа, если бы всё ограничивалось надувательством по молодости лет, то не стал бы я ворошить своё сомнительное прошлое,  -  признался Бенуа.  -  Так и осталось бы это всё пустой забавой, кабы не пара случаев, чему я был свидетелем. Уже больше года продолжались сборища у Марии Карловны. И вот в один из вечеров всё шло, как обычно. Больше часа провели мы за столиком, и  порядком заскучали. И тогда шутки ради Мария Карловна, наша верховная жрица, обратилась к духу с вопросом: не пожелает ли он проявить себя в какой-либо материализации? Дух «ответил» согласием. Тогда я предложил ему сыграть на рояле. Благородный инструмент  -  а Мария Карловна была профессиональной музыкантшей,  - стоял совсем в другом конце большой залы. Никто из нас не сумел бы до него дотянуться! Но едва я произнес свои слова, в ту же секунду тишину разорвала дикая рулада, снизу доверху, по всем клавишам! В зале было темно, но уличный фонарь светил в окно. В слабом свете мы увидели, как с клавиатуры спрыгнул большущий кот. Но потом поднялся визг и шум, все бросились к дверям и разбежались, совершенно перепуганные. С тем и прекратились наши собрания.

  -  Совпадение,  -  пожав плечами, сказал Яков Платонович.  -  Коту вдруг захотелось прогуляться по роялю.

  -  Яков Платонович, вы же не верите в совпадения,  -  напомнила Анна Викторовна тихонько.

  -  Совпадение?  -  переспросил Бенуа.  -  Но дело в том, что мой брат Альбер не терпел ни кошек, ни собак, и запрещал пускать их в дом. Так никто и не узнал, откуда тот кот взялся и куда потом подевался.

  К удивлению рассказчика, собравшееся общество ничуть не впечатлилось его историей. Никто и не подумал ахать и охать, лишь только Пётр Иванович вежливо спросил:

  -  А второй случай?

  -  Он произошёл лет семь спустя,   -  продолжил гость свое повествование. -  К тому времени мода на столоверчение сменилась модой на сеансы с блюдечком. Под блюдечко клали бумагу с написанными буквами, оно двигалось, и таким образом дух «высказывался». И вот однажды дух через блюдечко открыл, что его зовут Ратаксяном, и он готов материализоваться особым образом.

  -  И на том спасибо, что не Бафомётом,  -  снова проворчал Яков Платонович непонятно. Анна Викторовна дёрнула его за рукав, и взглянула на рассказчика очень тревожно.

  -  Дух через блюдечко повелел сесть перед камином, взяться за руки и три раза произнести заклятие: «Дух тьмы, Ратаксян, восстань и явись перед нами!»,  - продолжал Бенуа, с удивлением отмечая, что Анна Викторовна беспокоится всё сильнее, а Яков Платонович нахмурился.  -  Мы все были настроены совсем несерьёзно, переговаривались, болтали всякий вздор и хихикали. Мне, откровенно говоря, было не до потусторонних сущностей, ведь со мной рядом была моя будущая жена, Анна Карловна. Мы уже официально считались женихом и невестой. После первых двух призывов ничего не произошло. Но потом председательствующий призвал нас к порядку, и все дружно произнесли формулу призыва в третий раз. И тут из каминной трубы с грохотом посыпались кирпичи!  Ну и паника поднялась! Стоит ли говорить, что «блюдечная серия» сеансов завершилась после этого происшествия навсегда?

  Заметно побледневшая Анна Викторовна взволнованно и твёрдо произнесла:

  -  Александр Николаевич, не следует заигрывать с подобными вещами. Даже не всерьёз, ради развлечения,  -  и господин Штольман, к удивлению Александра, поддержал жену согласным кивком.

   Как Яков Платонович относится к спиритизму и способностям своей жены, понять не получалось. Если он, в силу своего скептицизма, не признаёт существование потустороннего, почему он принимает помощь Анны Викторовны? И почему он вообще допускает, что его супруга участвует в расследованиях, да ещё таким экстравагантным образом?

  -  Не тревожьтесь, Анна Викторовна,  -  поспешил успокоить её Бенуа.  -  То дела дней минувших. Скажем так, забавы молодости. С тех пор подобные опыты неизменно вызывают у меня в темени тупое и довольно болезненное нытьё. Самая моя природа противится непосредственному общению с духами. Сдаётся мне, что к живым они  весьма немилосердны.

  -  Вы даже представить себе не можете, насколько,  -  сердито произнес Яков Платонович, сверля жену глазами.

  -  Так что остерегусь делать поспешные выводы и полностью отметать возможность проявления потустороннего,  -  заключил Бенуа свой рассказ.

  -  Наука слишком молода, чтобы учесть, описать и объяснить всё, существующее даже на этом свете,      -  подал голос доктор Милц, до того с затаённой усмешкой наблюдавший за беседующими.  -  Многолетнее общение с голубушкой Анной Викторовной  волей-неволей заставляет признать, что границы познанного не так уж обширны.

  -  И ты, Брут,  -  проворчал негромко Яков Платонович.

  -  Яков, меня изумляет, как ты умудрился сохранить свой непрошибаемый материализм, будучи более пятнадцати лет женатым на медиуме!  -  воскликнул Петр Иванович сердито.

  -  В Анну Викторовну я верю. В остальном  -  предпочитаю полагаться на то, что вижу и слышу сам.

  И тут Александр, уже минут пять как ощущавший некоторое лёгкое стеснение, со всей определённостью почувствовал чей-то пристальный взгляд. Он не сразу понял, что его внимательнейшим образом изучают, из-за того, что смотрели на него из-под чайного столика где-то на уровне его колен, а то и ниже. Опустив глаза к собственным ботинкам, он увидел сидящую напротив него черную кошку с белой проточиной на груди и в белых носочках.  Она рассматривала его еще несколько мгновений, затем величественно положила лапу ему на колено и почти беззвучно, но очень требовательно мяукнула.

  -  Прошу прощения, господа, кажется, меня не представили ещё одному члену вашего семейства!  -  с улыбкой попенял Бенуа окружающим.

  -  Непростительное упущение с нашей стороны,  -  улыбнулась ему в ответ Александра Андреевна. -  Нас извиняет только то, что обычно эта дама не снисходит до наших гостей.

  -  Эмильена, что ты себе позволяешь! -  ахнула Мария Тимофеевна.  -  Немедленно убери лапы! Совсем распустилась!

  -  Нет-нет, Мария Тимофеевна, не прогоняйте её! Думаю, Эмильену до крайности заинтересовал наш разговор. Сударыня, не соблаговолите ли почтить меня своим соседством?  - с полной серьёзностью обратился Бенуа к кошке.

  Сударыня соблаговолила.  Она легко запрыгнула к Александру Николаевичу на колени и удобно там устроилась. Он почесал ей шейку, и кошка от удовольствия прижмурила свои таинственно мерцающие глаза.

  -  Первый раз вижу, чтобы Эмильена добровольно сама пошла на руки кому-нибудь, кроме нашего сына Мити,  -  удивлённо произнесла Анна Викторовна.

  -  Кошки мне доверяют. Наверно, чувствуют, как они мне интересны,  -  смущенно произнес Бенуа.  -   Признаться, для нас с  супругой имеет большое значение, как те или иные люди относятся к животным. Кошки же  -  моя слабость. Надобно только обратить на них более серьезное внимание, и тогда они забывают свою неприступную важность и манеру держать дистанцию. До сих пор мы с женой не можем забыть кота, что подарили нам после нашего свадебного путешествия. Эта достойная дама живо напомнила мне о нём.  Какой это был кот! Умница, аристократ, яркая индивидуальность. Весь черный, как смоль, с атласной шерсткой, изящный, ловкий, он словно со страниц гофмановской   «Lebens-Ansichten des Katers Murr»*******   явился! Мы и назвали его Муром, в честь гениального кота. Гофмана мы с женой обожаем, в том числе и за любовь к кошкам и понимание их души.

  -  Герр Гофман великолепен, фантастически прекрасен, и оставляет о себе совершенно неизгладимое впечатление,********   -  с озорной улыбкой взглянув на мужа, поведала госпожа Штольман. А Яков Платонович, опустив глаза долу, в явственном смущении взялся за левый манжет.

  Позвольте, речь идет о том же самом Гофмане? Об Эрнсте Теодоре Амадее? Или Александр что-то упускает? Но беседа не оставляла времени для раздумий:

  -  Мне кажется, стоит хозяевам начать воспринимать своих питомцев всерьёз, они преподнесут множество сюрпризов! Анна Викторовна, скажите, Ваша красавица,  -  Бенуа кивнул на кошку,  -  помогает Вам в Вашей работе? Считается, что кошки способны видеть то, что недоступно взору обычного человека.

  -  Несомненно, что-то этакое они воспринимают,  -  поддакнул Петр Иванович.

  -  Осталось только научиться разбирать, что они имеют в виду: то ли на призраков шипят,  то ли по причине плохого настроения фыркают,  -  ехидно заметил Яков Платонович, вмиг справившись со своим замешательством.

  И тут Мария Тимофеевна, уже давно сидевшая, как на иголках,  воскликнула с нарочитым оживлением:

  -  Александр Николаевич, что же вы не пьёте чай? Он у вас совсем остыл!

  Озабоченно потрогав заварочный чайник, госпожа Миронова начала преувеличенно хлопотать над чайным столиком  и щебетать о пустяках без остановки, в результате чего разговор на столь интересную тему прервался.

   Впоследствии, во время к великому сожалению Бенуа нечастых визитов на Гранд-Огюстен, Александр так и не преодолел некоторой отчужденности Якова Платоновича. Тот по-прежнему держался с Бенуа корректно и отстранённо, но беседам с Анной Викторовной не препятствовал. Хотя Александр явственно видел, что ревность ему совсем не чужда. Связь между супругами Штольман была нерушимой и ощутимой чуть ли не физически, но, видно, природы человеческой ничем не перешибить. Истинно любящий всегда страшится потерять любимого, даже когда для страхов нет причин. Ничего тут не поделаешь: вопреки воле, сознанию а порой и здравому смыслу самые дикие мысли лезут подчас в голову.  Бенуа знал это по себе. И его собственные тревоги ревности никогда не имели под собой никаких оснований, но, тем не менее, исправно его мучили. Кстати, когда он представил жену Штольманам, к шарму Анны Карловны Яков Платонович остался совершенно безучастен. 
   
   К удивлению Бенуа, Атя сразу сошлась с Анной Викторовной. Малоподатливая на сближение с посторонними дамами, Атя очень скоро, уже во второй свой визит к Штольманам, уже вовсю секретничала с Анной Викторовной в уголке гостиной, пока они с Петром Ивановичем вели очередную словесную баталию. Хлебосольной и гостеприимной Ате даже удалось пару раз залучить Анну Викторовну в гости, несмотря на занятость госпожи Штольман. Как выяснилось позже, Анна Викторовна не только помогала супругу в агентстве. Нынче львиную долю её времени занимало преподавание: госпожа Штольман начала учительствовать в сиротском приюте. Об этом поведал Пётр Иванович, улучив минутку во вчерашнем бедламе.         

  Признаться, Бенуа не особенно надеялся увидеть чету Штольман на выставке. Слишком занятыми людьми они были.  Кроме того, Яков Платонович определённо не относился к горячим поклонникам живописи. Скорее всего, его присутствие здесь  -  заслуга Анны Викторовны.

Бенуа снова подивился непохожести этих людей. Всю жизнь он полагал, что самые счастливые союзы, известные ему  -  это брак его родителей********* и его собственный. Их роман с Атей начался, когда им было по шестнадцати лет и продолжается по сей день, сохраняя свой неизменный характер и силу. Свой брак Александр считал главной стороной своего земного существования. Все шло от него, все вокруг сплеталось. И, глядя на Штольманов, особенно когда они рядом так близко, как сейчас, Бенуа явственно видел связь никак не меньшей силы и значения. Эти люди подходили друг другу взаимно, и словно предназначены были друг другу. Даже самая их разность притягивала их  сильнее. Не иначе, их тоже вела навстречу какая-то высшая сила, как и чету Бенуа.  Новое знакомство обернулось встречей с еще одним истинным союзом, отчего душа наполнялась тихой радостью.

  Но испуга Анны Викторовны Бенуа ожидать никак не мог.  Госпожа Штольман отнюдь не была нервной, боязливой дамой. Насколько Бенуа разобрался в её характере, скорее, близким приходится её сдерживать и утихомиривать её порой безрассудно смелые порывы. Опять же, чего можно испугаться на вернисаже? Вряд ли Анну Викторовну настолько впечатлили его работы. И сомнительно, что Яков Платонович отнёсся бы к ним настолько  всерьёз. Неужели госпожа Штольман прикоснулась к чему-то трансцендентному? Ну, да нечего раздумывать. Проще всего спросить, даже если он при этом выйдет за рамки приличия и сунет нос не в своё дело. И Бенуа произнёс со всей возможной мягкостью:

  -  Анна Викторовна, что Вас так напугало?
   
   

---

   Примечания:

  * Фамилия Бенуа родом из Франции, из провинции Бри, местечка Сент-Уэн неподалеку от Парижа. Дед А.Н. Бенуа, Луи Жюль, перебрался в Россию в 1794 г, бежав от «революционных беснований», в конце концов став царским  метрдотелем. Женился на фрейлен Гроппе, дочери медника из Ганновера. У них родилось 18 детей. Отец Александра, Николай, был крестником императрицы Марии Федоровны. Еще в детстве его взяли на полный пансион в императорскую Академию художеств. Впоследствии он стал известным архитектором.
  Предки с материнской стороны принадлежали к зажиточной буржуазии Венеции. Прадед Александра, Катарино Кавос, композитор и музыкант, появился в Петербурге в 1798 г., приглашенный в Итальянскую оперную труппу. Служил в императорских театрах, став «директором музыки в Петербурге», непосредственным предшественником Глинки. Дед Бенуа, Альберто Кавос, занимал на архитектурном поприще одно из самых выдающихся мест и приобрел широкую известность как специалист по постройке театров. В частности, он построил Мариинский театр (в сотрудничестве с отцом Александра Николаевича), Большой театр в Москве и Петербурге. Бабка Бенуа с материнской стороны также была венецианкой.

  **Атя  -  домашнее имя Анны Карловны Бенуа, в девичестве Киндт.

  *** У А. Н. Бенуа был абсолютный слух.

  ****  Memento mori  -  помни о смерти (лат.)

  ***** Серов Валентин Александрович (1865-1911), русский живописец и график, мастер портрета, академик Императорской Академии художеств.

  ******  belle-soeur  -  свояченица, невестка, золовка (фр.)

  ******* «Lebens-Ansichten des Katers Murr»  -  «Житейские воззрения Кота Мурра»  -  сатирический роман немецкого писателя-романтика Э. Т. А. Гофмана.

  ******** отсылка к событиям, рассказанным в романе  Atenae & SOlga  «Чертознай».

  ******** Родители Александра Николаевича познакомились во время бала, в квартире ректора Академии художеств, знаменитого живописца Федора Бруни. Совершенно юную, скромную и робкую, только что выпущенную из института Камиллу Кавос заметил и отметил тридцатичетырехлетний Николай Бенуа. Он недавно вернулся из чужих краев и уже был особенно отмечен благоволением Николая I. Камилла после первого же контрданса поняла, что этот не совсем уже молодой человек (Николай был на 15 лет старше Камиллы)  -  её суженый-ряженый. Через несколько недель Николай Бенуа сделал предложение, а через несколько месяцев произошло бракосочетание. В безмятежном единении они прожили всю жизнь, до самой смерти Камиллы. Муж пережил ее на семь с половиной лет.