Каждому идущему рано или поздно приходится сталкиваться с тем, что уверенно выбранный маршрут приводит в тупик. Чаще всего это бывает самый удобный и очевидный, но, увы, не самый верный путь. Казалось бы, лучшее, что можно сделать в такой ситуации – найти иной выход. Однако многим первоначальный выбор слишком дорог, чтобы отказаться от него. И они продолжают блуждать в потемках до тех пор, пока заблуждение не станет неотъемлемой частью их мира. Особенно это свойственно женщинам. Ведь отказаться от заблуждения – значит признать свою ошибку. Или того хуже, неправоту. А ведь слабый пол и так всегда в чем-то упрекают - то в отсутствии логики, то в самодеятельности, а то в игре воображения. И потому, в отличие от мужчин, которые всегда готовы пожать плечами и попробовать заблудиться по-новому, мы свои заблуждения холим и лелеем. Мы предпочитаем отстаивать их, особенно когда речь идет о чувствах, иногда до последнего. Как говаривал знаменитый автор устами знаменитого сыщика, «опасно отнимать у тигрицы тигренка, а у женщины ее заблуждение». В этой новелле заблуждаются все. Но мы уверены, что главный герой последует примеру своего друга, чтобы найти выход из тупика не только для себя, но и для героини, даже если для этого придется пойти на риск, отпугнувший самого Шерлока Холмса.
Конечно, ужасно, нелепо, бессмысленно
Доктор Милц заканчивал обход, когда к больнице подкатил экипаж. Поскольку скорость езды обычно была прямо пропорциональна тяжести состояния пациента, было ясно, что больной очень плох. Любой врач – немножко детектив, что подтвердил бы и сам сэр Конан Дойль, а потому Александр Францевич сделал правильные выводы, нахлобучил цилиндр и взял саквояж. Кучер, влетевший в приемную секунду спустя, подтвердил верность его дедукции, для скорости экономя на гласных:
- Гспдндктр! Пдмскрей, ЛвДмтрч очплх!
Из чего Милц понял, что ему срочно придется ехать в поместье Мещерских. Бешеная гонка по пересеченной местности едва не увеличила число пациентов в Затонской больнице вдвое. Как истинный гуманист, Александр Францевич радовался резвым телодвижениям несостоявшихся жертв дорожного происшествия и не обращал внимания на их слова. Но все-таки прибытие на место назначения даже он воспринял с невыразимым облегчением.
Его встретил старый князь Мещерский.
- Скорее, скорее, Алексан Францевич, Льву совсем плохо!
Не теряя ни минуты, Милц поднялся в покои младшего Мещерского, но уже с порога понял, что опоздал: у больного начались судороги, залитое холодным потом лицо страшно исказилось, он захрипел, безуспешно пытаясь сделать вдох. На губах выступила пена. Еще несколько мучительных минут врач пытался сделать хоть что-нибудь, но стиснутое спазмом горло разжать не удалось. Лев Дмитрич скончался у него на руках. Александр Францевич приподнял веки, проверил пульс, больше для очистки совести – молодой Мещерский был бесповоротно мертв. Милц покачал головой, тяжело вздохнул и повернулся к отцу, взиравшему на происходящее с ужасом и надеждой.
Дмитрий Львович, не веря, переводил полные слез глаза с сына на друга и обратно, потом пошатнулся и осел на пол. Милц бросился к нему. Следующие полчаса ушли на то, чтобы привести князя в себя, устроить получше и проинструктировать слуг. Но утешить уже очень немолодого отца, потерявшего единственного сына, было невозможно. Давно у Александра Францевича не было так тяжело на сердце. Но он всегда был человеком долга, так что он с трудом, но выговорил то, что следовало:
- Дмитрий Львович, боюсь, что вам следует вызвать полицию. Лев Дмитрич… был… сильным и крепким мужчиной. Подобная внезапная болезнь выглядит крайне подозрительно. Все симптомы указывают на отравление, возможно, алкалоидами.
- Делайте, что угодно, доктор, - ответил князь, безразлично глядя мимо Милца. – Мне теперь все равно.
Александр Францевич вышел, отдал распоряжения слугам и вернулся к Мещерскому, чтобы быть рядом со старым другом – это было единственное, что он мог для него сделать.
Письмецо в конверте
Анна взяла за правило ежедневно заходить в книжный магазин. Нет, конечно, не письмо от Полеттиной подруги манило её туда. Новинками книгоиздательского дела она намеревалась скрасить октябрьские вечера. И вот однажды письмо, которого с нетерпением не ждали, пришло:
“Дорогая моя Полеттушка! Твоё письмо возвеличило меня в степень крайнего изумления. Неужели пребывание в Затонске пагубно повернуло вспять твою девичью память? Как ты смогла порастить быльём то, что творилось в Петербурге пять лет назад, как Нева едва не вышла из берегов, стараясь удержать в себе потоки слез счастья, вылившихся в неё?”.
Анна, по-детски шевеля губами, снова и снова перечитывала первые строки, боясь двигаться вперед. Полетта следила за тем, как губы неслышно складываются в слова и подгоняла её: “Ну же, читай дольше!”
“...Нине Аркадьевне, дабы не совершить грубейшего моветона и не стать парией в сливках высшего бомонда, пришлось скрывать, что она под покровом тайны произвела на свет чудодейственное дитя. Несчастной, одинокой фрейлине пришлось трудиться втрое усерднее прежнего, чтобы заработать кусочек хлеба себе и малютке.
По какому-то недоразумению, отцом крошки она сочла несвоевременно упокоившегося князя Разумовского. Факт чудесно-незаконного рождения от бездетного князя сделал её сыночка ещё более удивительным и уязвимым. А значит, ей ещё бережнее приходилось скрывать свою тайну от завистливых личностей. Лишь изредка, таинственно оглядываясь и тенью крадясь по закоулкам ночного Петербурга, она могла навещать прекрасного ангела души своей. Лицезреть младенца каждый день было выше её сил, ведь несмотря на волшебство, сопроводившее его рождение, она по-прежнему оставалась обыкновенной матерью, боящейся испустить дух и оставить малютку сиротой от распиравшей её нежности.
Ей оставалось только считать секунды до встречи, да следить, чтобы сердце окончательно не разорвалось на части от невыразимой тоски по крошке. Мысли о том, что сыночек так и вырастет, не узнав отцовской ласки, становились нестерпимее, отчего она днём и ночью, стыдливо потеряв аппетит, рыдала от опустошающей её разум безысходности. Оставалось только молиться, да клясть недобрым словом того, кто лишил малютку этого восторга.
Отправляясь по неотложным делам, горемычная фрейлина, обливаясь слезами, отрывала сыночка от своей груди и скрипя зубами прикладывала к нянюшкиной. Очарованная воплощением себя в младенце, она ни на секунду не желала с ним расставаться, уберегая его облик в израненном сердце и бескорыстных мыслях. Так и мыкались они вдвоем без опоры на крепкое мужское плечо, пока малютке не исполнился годик. По старинной традиции ребеночку сбрили темненькие кудряшки и миру явилась тайна его рождения! Отныне Нежинская была свободна от незавидной участи в одиночку тащить груз материнства! Она сбросила оковы сиротливости и, ухватив Синюю птицу удачи за хвост, понеслась на её широко расправленных крыльях навстречу жарко натопленному семейному очагу.
Родимое пятно в виде розового сердечка на темечке мальчика отозвалось отражением любви блестящей фрейлины к простому надворному советнику...”
Полетта неотрывно следила за реакцией Анны. Девушка то комкала, то расправляла злополучный листок, но не в силах остановиться, продолжала читать:
“... В тот миг пред её глазами пронеслась история их небесной красоты чувств, приведшая к появлению плода любви: вот он протягивает колоду карт, и она, не глядя, достает туза червей. Милый Якоб целует Нину и говорит, что это не просто карта, а символ их чувств - замочная скважина в его сердце, а ключ от неё хранится в её. Стоит им соединиться, и хлебосольно распахнётся дверь в новый мир, исполненный любви и беспросветного счастья.
Не растрачивая даром мгновения, ведь сыночек за год совершенно истосковался в разлуке с родным отцом, она прижала к своей груди чадо и, полагаясь на бурлящий в крошечном тельце голос крови, указующий ей на место пребывания фаворита её душевных порывов, она, не помня от радости своих ног, бросилась к его отцу. Настигла его, упала пред ним на колени и протянула ему бесценный дар.
Захлебываясь рыданиями, она рассказала, что понесла в последний день их пребывания в Затонске, когда он ночью посетил её гостиничный номер, и теперь она униженно вымаливает прощение за то, что своей гордостью и недальновидностью едва не разрушила их пробуждающуюся семью, отняв отца и сына друг у друга...”
Анна вздрогнула как от предательского удара.
Когда её губы складывались в слова “понесла”, “ в последнюю ночь в Затонске”, Полетта смотрела на неё не моргая, словно стараясь запомнить каждую мелочь.
“... Яков Платоныч, развернув пеленки, воткнулся взглядом в бритую младенческую головку, увенчанную таким же розовым сердечком, как у него самого и ста семнадцати поколений его предков. Суровый чиновник по особым поручениям зарыдал, как мальчишка, орошая слезами родную макушку, столь похожую на его собственную, и возблагодарил Нежинскую за неожиданное, но тем более ценное, отцовство.
Немного вернувшись в себя, он поведал любимой фрейлине о семейном благословении Штольманов, что только дети, рожденные от истинной страсти, имеют знак “Поцелуй любви”.
Младенец заплакал от счастья, протянул ручонки к отцу и пролепетал свое первое слово на чистейшем немецком: “Майн либе фатер”.
Не желая испытывать тягот разлуки со своей фамилией даже на секунду, Штольман, украдкой утирая кончиком галстука слёзы счастья, немедленно повел фрейлину в церковь и тотчас обвенчался с ней на веки вечные.
Весь Петербург, окрасившийся в розовый цвет счастья, поздравлял их и рыдал от вида ослепительно окольцованной и божественно счастливой пары.
Вся эта история стала известна от горничной Нежинской, которая оказалась свидетелем сих прекрасных моментов и придя в себя от всепоглощающего восторга, повествовала её лично моей горничной, а она в свою очередь, ничего не утаила от меня.
Полеттушка, надеюсь я удовлетворила твоё любопытство? Пиши, не забывай меня, душа моя. Твоя добрая подруга N”.
Анна положила на прилавок мокрый листок, с растекшимися от её слез буквами и, ни слова не говоря, вышла из магазина...
Хорошо знает он дело…
Когда торопящийся по инерции и оттого взмыленный кучер ворвался в отделение, он застал чрезвычайно занятых, каждый своим делом, господ: урядник мечтательно вздыхал, расставляя в протоколе запятые; полицмейстер совершал обход образчиков флоры под видом проверки представителей фауны; Коробейников называл Клашу именами, а Штольман думал, пригнувшись к столу и прикусив кулак. Впечатлившись, кучер протянул записку Милца наименее, по его мнению, занятому. Яков Платонович развернул сложенный листок, прочел и сказал Коробейникову:
- Антон Андреич, едем, - и дал ему ознакомиться с запиской, чтобы не терять времени и не объясняться при посторонних.
Милц встретил их у крыльца.
- Господа, я сделал князю инъекцию, он отдыхает. Я сам введу вас в курс дела. Будучи семейным врачом и приятелем Дмитрия Львовича, я часто навещал его и знаю, что Лев Дмитрич, его сын, был крепким и здоровым мужчиной. Даже и не помню, когда мне в последний раз приходилось его лечить. Сегодня меня срочно вызвали к нему, но я застал уже агонию. Он скончался от спазма дыхательных путей. Однако некоторые признаки, например, обильное слюнотечение…
- Подробности ни к чему, - поспешил прервать его Коробейников.
- Словом, похоже на отравление ядом, угнетающим нервную систему. А я как раз выписывал Дмитрию Львовичу атропин от сердечной болезни. Конечно, наверняка станет ясно после вскрытия, но обстоятельства подозрительны.
Штольман ненадолго задумался, потом попросил Милца провести его в комнату покойного, а Коробейникову поручил опросить слуг.
В спальне ничего примечательного не нашлось. Слуги убирали настолько тщательно, что, например, под шкафом не обнаружилось даже пыли. Штольман про себя посетовал на такое рвение. Беглый осмотр одежды, обуви и тела тоже не дал никаких зацепок. Придется осмотреть кабинет. Выходя из комнаты, Штольман чуть не столкнулся с высоким немолодым господином благородного, но болезненного вида, в котором без труда угадал хозяина дома. Очевидно, присутствие в доме полиции не прошло для него незамеченным.
- Судебный следователь Штольман, - представился Яков Платонович.
Мещерский наклонил голову.
- Мой сын действительно убит?
Штольман помедлил.
- Не могли бы мы побеседовать где-то в другом месте?
Князь жестом пригласил его следовать за собой и провел его в кабинет. Он уселся за огромный письменный стол красного дерева и предложил Штольману кресло напротив.
- Это ваш кабинет или Льва Дмитриевича?
- Лев Дмитрич живет в Петербурге, а когда приезжает сюда, пользуется моим кабинетом, но редко – здесь он отдыхает от дел, - ответил князь, пристально глядя на собеседника. – Так вы не ответили на мой вопрос?
- Сейчас ничего нельзя утверждать с уверенностью, - сказал Штольман, - кроме того, что смерть была неожиданной и не выглядела естественной. Скажите, как вел себя Лев Дмитриевич в этот приезд? Не было ли в его поведении чего-то необычного? Не делился ли он с вами своими опасениями? Может быть, рассказывал вам о каких-то своих неприятностях?
Князь по-прежнему не отводил от сыщика глаз, и нельзя было не заметить, как изменилось их выражение. В нем явно происходила борьба, он в чем-то сомневался. Пауза затягивалась. Наконец, хотя ни одна черта лица не дрогнула, стало ясно, что Мещерский принял решение.
- Вот что, господин Штольман. До тех пор, пока не установлено, что мой сын погиб не от нелепой случайности, я не буду с вами откровенничать. Не считаю нужным выносить грязное белье на общее обозрение.
Штольман молча кивнул и встал. Вольно или невольно, князь все-таки кое-что сказал ему.
- Прошу прощения. Доктор Милц сказал, что выписывал вам атропин. Я могу увидеть пузырек?
Князь взял со стола тяжелый колокольчик и позвонил. Вошел слуга.
- Принеси мою шкатулку для лекарств.
Слуга поклонился и вышел. Штольман предпочел бы сам посмотреть, где и как хранились капли, но понимал, что князь не даст ему этой возможности, а потому спросил только, когда Мещерский получил от Милца пузырек. Оказалось, несколько дней назад. Слуга вернулся с произведением искусства, в котором легко было представить драгоценное содержимое, на худой конец, дорогие сердцу письма, но никак не унылые приметы осени жизни, переходящей в зиму. Бутылочка с атропином была почти полна. Стало быть, отраву брали не отсюда.
- И второе. Из города пока не уезжайте! – и Штольман вышел, оставив хозяина в некотором оцепенении.
Здесь обнаружился Коробейников в состоянии передозировки сведениями, которое грозило перейти в стадию фонтанирования. Штольман вовремя успел перехватить его и увлечь подальше в холл, где их окружало пустое пространство, а не двери, возможно, имеющие уши.
- Яков Платонович, слуга молодого князя утверждает, что сын с отцом вчера страшно поссорились! Лев Дмитриевич буквально рычал, был вне себя от бешенства, но слов было не разобрать.
- То есть это была не обычная ссора? – уточнил Штольман.
Коробейников замахал руками.
- Audiātur et altĕra pars! Князь Мещерский всегда прислушивался к словам сына, не ссорились они никогда!
Что ж, по крайней мере, понятно, о чем пытался умолчать Дмитрий Львович. Хотя бы частично. Но тут Коробейников дал понять, что ручей сведений не оскудел.
- Кухарка Варвара утверждает, что у старого князя есть любовница! И что ссорились старый и молодой из-за нее!
- Они оба ею увлечены? – спросил Штольман.
- По словам Варвары, только старший. А младший возражал, почитая это оскорблением для себя.
- И кто же это, кухарка не сказала?
- Одну минутку, - Коробейников вытащил верный блокнот. – Вера Николаевна, учительница в местной школе. Школу учредил князь для крестьянских детей.
Штольман быстро обдумал услышанное. Возвращаться к Мещерскому и давить на него пока не имело смысла, нужно было иметь на руках что-то более существенное, чем слухи и подозрения.
- Вот что, Антон Андреич, отправляйтесь-ка к Вере Николаевне, а я вернусь в участок и пошлю запрос в Петербург, нет ли там чего на Мещерского-младшего. Встретимся в управлении.
Коробейников принял такое распределение без возражений, и они разошлись в разные стороны. Садясь в пролетку, Яков Платоныч неожиданно для себя заметил рисунок мелом на садовой дорожке – геральдического медведя. Слон, понял Штольман.
И смеется он, и хохочет он,
Злой шутник, озорник Купидон
Анна шла, не разбирая пути, но когда оказалась в больнице, ничуть не удивилась. Куда еще ей было идти, как не туда, где она всегда нужна? Где ей всегда найдется дело? Где ей всегда рады.
- Где вас носит, Анна Викторовна?! – Скрябин был действительно ей рад. - Немедленно переодевайтесь, будете мне ассистировать.
В больничном коридоре чинно восседали в принесенных с собой креслах несколько молчаливых господ, неуместно нарядные одежды которых, выдавали в них людей непростых, склонных к творческих экзерсисам. Они приветствовали Анну, неловко приподнимаясь вместе с креслами.
Пока Анна готовилась к приёму, мыла руки и облачалась в медицинский халат, Скрябин, ехидничая, пересказывал ей эту эпидерсию:
- Этих господ достигли стрелы... хотя нет, не стрелы, скорее укусы Купидона. Сей деспотизм над мужскими личностями - дело рук купца Муховозова. Не самого, конечно, купца, а его младшего сынишки. Мадам Муховозову, имеющую дочь брачного возраста - Атлантиду, внезапно обуяла жажда тетешкать внуков...
- Атлантиду? – вяло удивилась Анна.
-Ага! Маменька у них - поклонница античности. Младшенького кличут Купидоном. - охотно пояснил Скрябин. - Так вот, купеческая дочка за выбранных отцом “невежественных варваров, только и умеющих, что деньги считать”, идти не желала и маменька с ней в этом вопросе была солидарна. И для этой цели она, пока муж был в отъезде, устроила литературный завтрак в своём дому для привлечения богатого лишь духовным миром мужского поголовья, дабы из предложенного ассортимента, пока муж не вернулся, выбрать подходящую пару для Атлантиды. Во время поэтического раута мальчишка вымазал стулья гуммиарабиком с каким-то компонентом, из-за чего гости приклеились намертво к стульям.
- Какой ужас!
- Это еще не самый ужас. К обеду, как назло, явился сам Муховозов, увидел в гостиной немилых его сердцу гостей и стал выгонять их. Некоторые кавалеры от испуга самостоятельно освободились из плена и пустились бежать, не жалея брюк и презрев стыд, а остальных, стеснительных, доставили к нам вместе с креслами. Купец кричал на всю округу о голозадых прощелыгах и альфонсах, ищущих богатых дурочек. Впрочем, те, которые убежали, тоже оказались у нас. В пылу бегства они не заметили, как в доме Муховозовых вместе с клоками одежды оставили и частицы себя.
- Откуда вам всё это известно?
- От самой Атлантиды. С ней, при виде папеньки, случился истерической припадок. Она тоже у нас.
- Иван Евгеньич, а как мы будем их освобождать? У вас и на этот случай есть прибор?
- Нам повезло, что гуммиарабик водорастворим, будем поливать их водой до полного разжижения клея.
Спустя три часа, когда большинство отмокших кавалеров были отправлены по домам, и в операционной, где ставили заплатки последнему из спасшихся бегством от муховозовского гнева, работа подходила к концу, появился незваный гость:
- Скальпель! - командовал Скрябин, не ведая о госте.
Анна протянула было ему инструмент, но тут же отдернула руку, увидев, какой дух появился в операционной. Лев Мещерский, имеющий крайне всклокоченный вид и красные глаза, пускал пену изо рта и, растопырив руки, наступал на девушку. От неожиданности она вскрикнула и выронила поднос с инструментами. Скрябин тут же схватил ее за плечо и потряс:
- Да что с вами сегодня? Где ваш хваленый профессионализм, в котором вы так пытались меня убедить?
Анна скальпелем указывала куда-то в угол, Скрябин, никого там не наблюдая, гневался ещё громче:
- Что там? Опять ваши видения-привидения? К чёрту их! Запомните раз и навсегда: призраков не существует! Это - ненаучный бред! А реальность - истеричные барышни, которым, при их излишней впечатлительности, нечего делать в операционной! Коли не можете обуздать свою фантазию - прочь в палаты! Рассказывайте сказки пациентам, скрасите их досуг. А может вас, как Атлантиду, преследует призрак Гименея? Мешает работать звон свадебных колоколов? Уж замуж невтерпёж? Тогда идите к Муховозовой, вместе поплачете над горькой женской долей, раз мысли о женихах мешают вашей работе. Решайте сейчас, либо вы доктор, либо девица.
Видя, что Анна занята, дух исчез. Девушка несколько пришла в себя и сбросила руку Скрябина с плеча.
- Да как вы смеете! Немедленно возьмите свои слова обратно!
- Бунт на корабле? – осведомился Скрябин, для чего-то подтягивая и так подвернутые рукава. – В угол!
- Что?! – Анне показалось, что она ослышалась.
- Не отбросите свои детские фантазии – будете стоять в углу! – и с этими словами Скрябин подхватил ее за талию, как куклу, легко поставил в свободный угол и тут же задвинул тяжелым шкафом, чтобы пленница не могла ускользнуть.
Ошеломленная Анна, не веря своим ушам, услышала удаляющиеся шаги и прощальное напутствие:
- Подумайте о своем поведении!
Про глагол и про тире
И про дождик во дворе…
- Входите, что же вы робеете? - подбадривала учительница Антона, неловко ёрзающего в дверях, - Ну же, смелее...
Антону не хотелось туда идти. Противные воспоминания, как скользкие змеи, таились везде, в углах, под партами и в книжных шкафах. Прошло уже десять благословенных лет, как он не надевал гимназической фуражки, но ощущение, что она по-прежнему вот-вот сползёт на уши, до сих пор не покинуло его.
- Меня зовут Вера Николаевна, - первой представилась девушка, когда сыщик, семеня мелкими шажочками, наконец-то добрался до неё. - А вас?
Смущенный вид молодого человека забавлял учительницу.
- Антоша... Антон Андреич Коробейников. - Допустил оплошность, но быстро исправился Коробейников. И добавил уже серьёзнее, намекая, что о его промашке лучше не вспоминать. – Я - начальник сыскного отделения местной полиции.
Девушка, как видно, оказалась на редкость догадливой, не стала развивать эту тему и постаралась скрыть улыбку:
- Что привело вас в школу, Антон Андреич?
- Печальные события. Умер Лев Мещерский.
- Да, я слышала. Князь, должно быть, очень страдает.
Вера Николаевна разбирала детские рисунки и выглядела она в этот момент до того мило, что Антон, как мог, оттягивал момент, чтобы задать главный вопрос:
- Какие отношения связывают вас с Мещерскими?
- Хорошие! Нет, не просто хорошие- великолепные! Всё это, - девушка обвела рукой светлый класс, - заслуга князя.
- Ходят слухи... - девушка Антону казалась весьма симпатичной, и не хотелось обидеть её неловким вопросом. - Слуги говорят, что ваши отношения далеки от сугубо деловых...
- Слуги, слухи... Не верьте всему, что болтают. Благодаря доброму сердцу князя крестьянские дети могут получить образование. Он превосходный человек. Очень светлый! Детишек любит. Часто приходит в школу, говорит с ними. И мы все его очень любим. - Вера особенно выделила слово “все” и выразительно посмотрела на Антона. Теплое чувство, такое же уместное, как горячий шоколад в морозный день, наполнило его всего, от покрасневших от удовольствия ушей, до пальцев на переминающихся ногах.
- Только вот Лев Дмитрич был недоволен этим занятием батюшки. Всё порывался закрыть школу и продать участок земли, на котором она стоит. - Девушке, судя по всему, этот разговор был неприятен, и она поспешила его сменить. - Помогите мне, надо натянуть бечевку от этой стены до той, и мы сможем устроить вернисаж.
Чувствуя себя важным самоваром, в котором вместо кипятка бурлило желание творить добро, Антон натягивал веревку и развешивал рисунки, которые Вера ему подавала: домики с печными трубами, трёхногие люди, крылатые коровы, неведомые даже матёрым ботаникам цветы и вдруг...
С листа бумаги, стыдливо пряча в траве серенькую, чрезмерно упитанную тушку с длинным хвостом и глазками-бусинками, на него смотрела Клаша. И пусть лап у неё было больше, чем задумано природой, кривоватая мордочка придавала ей скептический вид и одно ухо было больше похоже на слоновье, тем не менее, ошибиться было невозможно, это была ОНА!
- Вы повесите это на стену? - изумился Антон.
- Да, а что тут такого? Вам не нравится рисунок? Автор будет огорчен. Или вы что-то имеете против крыс?
- Не каждая барышня решилась бы на такое. Обычно их боятся, а вы её... на стену, - мямлил Антон, догадываясь, что со стороны выглядит полным дурачком.
Вера отвернулась, пряча очередную улыбку. Этот грозный начальник казался ей очень славным:
- Я не обычная барышня, а учительница. Дети, знаете ли, иногда такое преподносят, по сравнению с этим любой грызун покажется сущим ангелом.
- Вы знаете, у меня тоже есть крыса. Её зовут Клаша. То есть, это я её так зову, настоящее имя она мне до сих пор не открыла. Она любит украшения, а раньше состояла в банде мошенников...Ой, что это со мной? Несу невесть что. Это должно быть школьные стены на меня так повлияли. Чувствую себя болтливым мальчишкой...
- Нет, продолжайте, очень интересно, - поощряла его к продолжению рассказа о замысловатой Клашиной судьбе Вера, - не каждый день встречаются столь увлеченные люди. Вы сказали, что она любит украшения? Весьма необычно.
- Нет, не стоит продолжать, - скромничал Антон, - да и жалованье моё позволяет лишь изредка покупать ей бижутерию...
Вера вновь улыбнулась книжным шкафам и вдруг деланно строго спросила:
- Господин Коробейников, немедленно отвечайте, чему равен квадрат гипотенузы?
По счастью, занятый сыскными делами, Антон не растерял математических знаний, и ответ так скоро отскочил от зубов, словно дожидался своего часа десять лет:
- Сумме квадратов катетов!
- Молодец! Куда впадает Волга?
- В Каспийское море!
- Спряжение глагола être?
- Je suis, tu es, il est, nous sommes, vous êtes, ils sont!
- Отлично, Антон Андреевич!
Антон с облегчением понял, что экзамен сдан, и Вера Николаевна для него не потеряна. Ему до того понравилась и школа и учительница, что он всё искал поводы остаться подольше. Когда ни осталось ни одного, он, слегка приуныв, откланялся и уже почти ушел, как был остановлен голосом с крыльца:
-Подождите минуточку. - Вера протянула так запавший ему в душу рисунок. - Передайте это Клаше, думаю, ей должно понравится.
Антон нерешительно взял подарок:
- Что вы, не стоит! Автор расстроится. - В ответ он получил уверения, что все в порядке и улыбку, предназначенную только ему.
Коробейников деликатно разглядывал девушку, пребывая под впечатлением от знакомства и смущённо молчал, как вдруг, ведомый романтическим порывом, наклонился, поднял большой красный кленовый лист и протянул его Вере.
Ограда - не преграда. Засада - не преграда
- Выпустите меня отсюда! – Анна заколотила кулачками по задней стенке шкафа. – Немедленно!
Молчание было ей ответом. И словно для того, чтобы усугубить положение, снова появился Мещерский. На этот раз он возник внутри шкафа, сделав заднюю стенку прозрачной. Все еще красноглазый, с пеной у рта, он стоял на коленях и безмолвно рыдал, протягивая Анне мертвую лису.
- Что это значит? Что вы от меня хотите?
Одну за другой, дух показал ей три картины: он идет по лесу, навстречу ему выходит лиса; он страшно кричит на старого князя; дети гуляют в лесу недалеко от красивой новой школы. И вновь он стоит перед Анной на коленях. «Спаси».
- Что же делать?! – Анна заметалась в растерянности. Как быть, ведь этот несчастный просит о помощи! Надо бежать в участок, вдруг там поймут, о чем речь? Но идти туда после всего, что она сегодня узнала, невозможно! Нет, нет! Анна прижалась горячим лбом к непрозрачной уже стенке шкафа. У нее даже не было времени об этом подумать. А может, это и к лучшему? В ту ночь, когда она узнала о том, что он женат, ей казалось, что более тяжких страданий и представить себе нельзя. Но ребенок… одно это слово было хуже каленого железа! Как она мечтала о ребенке! В те самые страшные первые недели она тешилась только мыслью о том, что, быть может, понесла, и Штольман вернется к ней крошечным, слабым и беззащитным. И она сможет сколько угодно целовать и обнимать его, прижимать к себе, вдыхать его запах. Она так хорошо его себе представляла – темные кудряшки и серые глаза, новенькая матроска, серьезный и сосредоточенный даже на горшке. Но она научит его смеяться. Ездить на велосипеде, запускать змея и петь песенки. Даже фехтовать и не давать себя в обиду, ведь она так хорошо это умеет! Они будут вместе читать ее любимые книжки и ходить на рыбалку. Он будет расти в любви, как только и должны расти дети. А она, Анна, всегда будет знать, что смерти нет. Потому что жизнь Штольмана продолжается.
Она поняла, что плачет, когда защипало щеки – такими горькими были эти слезы. Она прощалась. Со Штольманом, с мечтой о ребенке. Понятно, что теперь между ними ничего и быть не может. Даже если Нина солгала, и это не его сын… Ведь он поверил и женился на ней! Этот мальчик считает его отцом. И потом, Полетта говорила о родимом пятне… Странно, но Анна не чувствовала ненависти. Только ужасную опустошенность. В том месте, где всегда жила надежда…
Анна совершенно обессилела. Неизвестно, что было бы дальше, если бы зашкафье вдруг не озарилось тревожным красным светом, в котором вновь замелькали Мещерский, лиса, лес и школа. Времени осталось мало, его почти совсем нет! Торопись, Анна, ведь только ты еще можешь что-то сделать, больше некому. И Анна решилась. Не время предаваться душевным терзаниям, когда кто-то так нуждается в ее помощи. Все потом. А теперь надо действовать.
Она отерла щеки и оценивающе окинула взглядом преграду. Повернулась к шкафу боком. И толкнула его плечом. Шкаф слегка покачнулся. В нем были только папки с историями болезни, и их было немного, но он был сделан из тяжелого дерева и сдвинуть его было непросто. Анна решила раскачать и уронить его. Она отодвинулась, насколько возможно, и снова толкнула шкаф. Поймала движение и толкнула еще раз. Амплитуда стала шире. Еще! Еще! Шкаф уже шатался вовсю. Еще один резкий толчок всем телом и… Шкаф рухнул с ужасающим шумом, подняв облако пыли. Анна не удержалась на ногах и упала вместе с ним, но тут же вскочила на ноги и подбежала к окну, решив действовать привычным путем. Кто знает, не остановит ли ее Скрябин по дороге. Проверять она не собиралась. Повернула ручку, дернула раму и распахнула окно. Села на подоконник, рывком перенесла ноги на ту сторону. И ухнула вниз.
Здесь было высоковато, и она бы отбила себе пятки, если б не попала на мягкую землю. А так отделалась легким покалыванием, которое прошло по дороге к пролетке.
- В участок! – крикнула она извозчику. – Гони!
Мы снова говорим на разных языках
Анна не вошла, а влетела в участок, в очередной раз устроив протокольный листопад. Второпях извинилась и побежала дальше, провожаемая полным вселенской печали взглядом Рябко. Остановилась у двери в кабинет, подержалась за ручку, собираясь с силами. Распахнула ее и облегченно вздохнула – внутри никого не было. Уже спокойнее она подошла к столу Коробейникова и поздоровалась с Клашей. Та кивнула в ответ, с интересом ожидая продолжения. Анна быстро написала записку, где как можно лаконичнее описала свое видение, промокнула и помахала, чтобы чернила высохли побыстрее. Потом сложила ее и подсунула под клетку, сказав:
- Клаша, прошу тебя, передай Антону Андреевичу!
Клаша снисходительно махнула хвостом, соглашаясь. И тут произошло то, чего Анна так боялась – Штольман вошел в кабинет и остановился на пороге, загородив собой выход.
- Здравствуйте, Анна Викторовна, - он твердо решил не отпускать ее без объяснений.
- Я не буду с вами разговаривать, - ответила Анна.
- Придется, - Штольман захлопнул дверь. – Я давно хочу многое вам сказать, но вы не даете мне такой возможности.
Все лежавшее на поверхности души яростно всколыхнулось и обожгло горло и глаза. Неужели он думал, что она ничего не узнает? Что ее можно по-прежнему обманывать? Что можно играть ее чувствами, как и раньше, потому что она так влюблена, а та, другая, так далеко?!
- О чем вы собираетесь говорить? Хотите сказать, что не женаты?
- Хочу.
- Я вам не верю!
- А Клюеву поверили? У меня нет никакой жены!
- Откуда мне знать, что вы говорите правду? – из глаз Анны против ее воли брызнули слезы. – Пять лет назад… Когда вы исчезли, я опасалась самого худшего. Я искала вас повсюду, а вы даже не нашли времени сообщить мне о том, что не погибли в ту ночь!
Штольман шагнул к ней и попытался вставить хоть слово, однако Анна перебила его. Ей тяжело было вспоминать, а говорить еще тяжелее, но она должна была. В конце концов, он сам настоял на разговоре, пусть же знает, что она теперь все понимает о том, как опальные сыщики скрашивают себе жизнь. О том, как развлекшись с нею, он уехал в Петербург и окончательно забыл свое провинциальное приключение. О том, что он снова хочет позабавиться. Но Анна больше не та глупая девчонка.
– Как смеете вы теперь делать вид, что всех этих лет просто не было, и все может быть, как прежде! Вы уверяли меня в своей любви, но это была ложь!
Штольман побледнел.
- Это несправедливо! Вы ведь не знаете, что тогда произошло!
- А почему я не знаю? Разве вы пытались связаться со мной? Или, может быть, приехали сообщить о себе? Если б вы просто дали мне знать, что живы… но не вернетесь… мне было бы легче. Я бы перестала ждать и просыпаться в страхе от очередного кошмара, видеть вашу смерть и вновь и вновь заговаривать ее. Не мучала бы себя догадками. Пусть мне было бы горько, но я знала бы правду. А вы предпочли бежать, нежели открыть мне ее!
- В ту ночь, когда я ушел от вас…
- Не говорите мне о той ночи! – Анна потеряла голову. – От меня вы ушли к Нежинской! Как вы могли так обойтись со мною! Ее ребенок… - голос пресекся в слабой надежде, что письмо - ошибка, но его слова:
- При чем здесь ее ребенок?! Послушайте… - развеяли последние сомнения.
- Хоть это вы не отрицаете, - она горько усмехнулась. – Я понимаю, что вы не могли поступить иначе, это было бы жестоко по отношению к ней. Но что вы сделали со мной… с моей честью! Вы не только предатель, но и подлец!
Никакая пощечина не могла ранить больнее. Он смотрел на нее, отказываясь верить тому, что услышал. Неужели она действительно так думает?! Это было оскорбительнее любых слов – ее вера в худшее. И все-таки он решил сделать еще одну попытку.
- Анна, - севшим голосом сказал Штольман. – Выслушай же меня.
У Анны зашумело в ушах, подогнулись ноги. Это было больше, чем она могла вынести. Она почувствовала, что если сейчас не уйдет, произойдет нечто постыдное, вроде дамского обморока, как в романах. Обхватила себя руками, замотала головой и неверными шагами пошла к выходу.
Штольман отступил от двери. Сделав над собой усилие, отворил ее и отошел в сторону. Анна прошла мимо, не взглянув на него, с каждым шагом все дальше удаляясь из его жизни, но он больше не пытался остановить ее.
Кто вы есть? Без проволочки
Отвечайте без стыда
- Ложный след! - Возвестил Антон, вернувшись в участок. Клаша в кабинете была одна, но его это не смутило. - Учительницу, похоже, оговорили, и она ни при чём. Она отрицает романтические отношения с Мещерскими. Я ей верю. Клаша, это тебе! Подарок от Веры Николаевны.
Он развернул перед крысой рисунок. Бросив взгляд на подношение, она едва не отбросила лапы от ужаса. Принесённая Коробейниковым карикатура произвела на героиню творения шокирующий эффект. Матисс, не иначе! В брызгах красного и синего, стыдливо прикрывая скудными зелеными травинками свои полуголые, в проплешинах, телеса, сидела она, Клаша, криворотая и разноухая! Ни лоснящейся шерстки, ни красных бусиков, ни-че-го! Один сплошной матисс, да фунт лишнего веса.
Эта коварная Вера Николаевна весьма иезуитски настроена, раз намалевала такой шарж на незнакомую крысу! Взглянуть бы на эту особу, что так поиздевалась над беззащитной зверюшкой. Ей, должно быть, осточертела школа, и она замыслила занять её место в сыскном отделении вообще и в коробейниковой жизни в частности. А её, сиротливое луковое горюшко, отправят в подвал, к диким сородичам. Хорошо, если Клашенька успеет собрать в узелок свои драгоценности, путем немыслимых ухищрений полученных от Коробейникова на черный день, а то Вера Николаевна и на них позарится. А он, простофиля, и уши развесил. Восторгается. Рамочку угрожает купить, да на стену повесить это срамное позорище.
Антон, находясь в приподнятом настроении, неправильно истолковал Клашину коррозию духа и беззаботно спросил:
-Есть хочешь? - Он достал из кулька только что купленную в кондитерской на Полковой печеньку, разломил пополам, одну часть сунул себе в рот, другую положил перед страдающей девицей.
Эх, Антон Андреич, только примитивный тип с заскорузлой совестью, очерствевшей в мечтах о “верах николаевнах”, в такой момент может думать о еде. Никакое, даже самое свежее, дурманящее сливками и маслом “Курабье”, с джемовой серединкой не способно залечить увечье самооценки, нанесенное из-за угла бессовестной учительницей с предательскими красками.
- Корреспонденция была? - поинтересовался Бессердечный.
Она, неприятно пораженная его черствостью и приятно - ароматом печенья, старательно закатила глаза и улеглась в позе обморочной Данаи. Держась за сердце и незаметно пододвигая хвостом ближе к себе половинку печенья, лишь слабо махнула лапой, “там возьми”, в сторону пресс-папье, под которым лежала записка от Анны.
Антон пробежал глазами: ”Лев Мещерский...убийство связано с лисой... красные глаза...”, ничего толком не понял, но последовал указаниям и отправился к Мещерским.
Подъезжая к дому, он обратил внимание, что по аллеям парка прогулочным шагом, сменяющимся перебежками, передвигается коренастая женская фигура с летним кружевным зонтиком. При ближайшем рассмотрении сыщик узнал в этой даме кухарку Мещерских. Она, ростом в два с небольшим вершка, имея фигуру, типичную для человека, проводящего большую часть жизни около продуктов питания, выглядела... Антон порылся в памяти, подбирая нужное слово - изысканно экспрессивно.
Варвара была наряжена в пальто, шитое для дамы много выше и стройнее её, и шляпу с плюмажем из страусиных перьев, достойную зависти танцовщицы варьете. Довершал нелепую композицию меховой воротник. С её пухлой шеи, понуро болтая лапами, свисала лисья шкура. Лиса, побитая молью, переживала не лучшие времена, но ей ничего не оставалось, кроме как смириться с судьбой и смотреть на мир пуговками с четырьмя дырочками, которыми кухарка украсила пустые глазницы, трогательно пришив их крестиком. «Лиса!» - подумал Антон. «И глаза покраснели!».
- Варвара! Что вы тут делаете?
Кухарка сложила зонт и выставила его перед собой как шпагу.
- Гуляю! - Она заметила интерес сыщика к своему наряду и, честно глядя ему в глаза, без колебаний наврала. - Мне Дмитрий Львович подарил!
- Ну, с этим мы сейчас разберёмся. Пройдем в дом...
- Это всё моё! Не пойду! Не отдам! Я замуж хочу!
Антон ухватил кухарку под руку и исключительно галантно поволок в сторону дома:
- Странный способ вы избрали для поисков спутника жизни. Пойдемте посмотрим, чем вы еще поживились, пока хозяин горюет.
Произведя беглый осмотр апартаментов кухарки, Антон обнаружил, помимо нарядов, не соответствующих социальному статусу Варвары, жестяную банку из-под печенья с таинственным содержимым. Изображённая на крышке дамочка, изнемогающая от любовного томления, искривилась на диване в романтической позе и вожделенно тянулась сдобной рукой навстречу губам прилизанного кавалера. Стало понятно, кто является кумиром Варвары.
- А тут у нас что? - Антон потряс банку, внутри что-то перекатывалось. Он приоткрыл крышку и заглянул туда. - Ого! Ягоды белладонны?
- Это для красоты и румянца! - Кухарка протягивала Антону крышку от банки как доказательство. Дама на ней в избытке имела и то и другое. - Так покойная княгиня делала! Щёки натирала, для пущей румяности. Глаза закапывала, чтоб блестели. Она отбою не знала от поклонников.
- Покойная? Это ты, Варвара, верно подметила. Уж не употребление ли сих ягод сделало её таковой? Не ты ли приложила к этому свою руку, чтобы завладеть её гардеробом? А теперь ещё и отравила Льва Дмитрича? Собирайся, поедешь со мной в участок.
- Барин, да зачем мне? Не пойду я! – упиралась кухарка, но Антон легко преодолел сопротивление и водворил подозреваемую под замок, все-таки терзаясь сомнениями по поводу мотивов.
В кабаках - зеленый штоф,
Белые салфетки
Штольман сидел за грубым деревянным столом в компании графинчика с янтарной жидкостью. Давно у него не было такой потребности напиться до бесчувствия. Впрочем, он и не помнил, когда в последний раз был до такой степени оскорблен. Трудно было сказать, что было хуже всего: незаслуженность обиды, невозможность за нее отплатить или безнадежность ситуации. Однако ему и в голову не пришло разбираться в своих чувствах или пытаться понять их природу. Он хотел хотя бы приглушить их, чтобы не мешали разбираться в мыслях. Получалось плохо.
Каждый раз, когда Штольман пытался призвать логику и понять, почему Анна сказала то, что сказала, думать становилось невозможно. Загорались щеки, становилось трудно дышать, хотелось бить посуду и всех, до кого можно было дотянуться. Как это по-женски – упрекать его в том, что не объяснился, и при этом не давать и слово вымолвить! Видит бог, все это время он снисходительно относился к ее неожиданному высокомерию, агрессивному феминизму и прочему несвойственному ей кривлянию, осознавая, что виной всему гипноз. И события показали, что он прав, - с тех пор, как Штольман пригрозил Полетте, Анна начала меняться. Она все больше напоминала себя прежнюю, уже не только во сне. Но пощечина? Упреки? Жестокие и несправедливые слова? Что творится в ее голове?
Штольман опрокинул очередной стаканчик, повернулся на табурете и оперся спиной о стену, прикрыв глаза и ожидая действия анестезии. Когда они в последний раз нормально беседовали? После Лидии Семиреченской, кажется. Как давно это было! А потом был Клюев с идиотским приветом… Штольман скрипнул зубами. Может, следовало приволочь его к Анне и заставить рассказать правду? Нет. Все-таки нет. Это значило бы унизить и Клюева, как бы он этого ни заслуживал, и Нину, которая тут совершенно ни при чем, распахнув двери в их личные палаты номер шесть. Господи, как просто подтвердить брак и как трудно доказать обратное! Да и насколько это важно?
В трактире вдруг ощутимо похолодало. Штольман открыл глаза. Действительно, для чего раз за разом пытаться в чем-то убедить Анну? Какой смысл? Ведь если она все еще любит его, разве не поверила бы ему? А если она так мало верит в него, значит… прошло слишком много времени. Штольман торопливо налил и выпил, не чувствуя вкуса. Ведь он ехал сюда в надежде, что для него не все кончено. Петр Иванович сумел убедить его тогда: все эти истории об Анне, и даже письмо с фотокарточкой - ложь. И он поверил. Потому что – да, да! – любит ее. Верит ей. А если она не верит, значит, не любит?
Штольман потряс головой, надеясь, что в ней прояснится, и тут же зарекся это делать – в глазах поплыло. Проверенное средство, принятое в приличных количествах, не помогало. Мало того, что от переживаний избавиться не удалось, еще и логика оказалась непригодной – он вдруг осознал, что с помощью разума пытается разобраться в чувствах, причем в женских. Или и в своих тоже?
Окончательно запутавшись, Штольман так и не решил, что ему делать дальше. Он тяжело поднялся, оставил на столе деньги и неверной походкой вышел в ночь, смутно надеясь, что с дневным светом придет не только очередная головная боль, но и осмысленное решение. Из чего легко можно было сделать вывод о том, в каком состоянии пребывало его логическое мышление в эту пору.
Сюрприз, сюрприз!
Да здравствует сюрприз!
- Ни-ког-да! Я больше никогда не свяжусь с этим ненормальным семейством, можете это зарубить на моем носу!
- Вот ещё, на твоём лице и так живого места нет. Что случилось-то? Кто тебя так отделал?
Изрядно потрепанная Лизон, передвигаясь где на своих двоих, где на четвереньках, добралась-таки до дома подруги и в изнеможении упала ей на руки. На вопросы не отвечала, только стонала и мычала:
-Ме...ме...ми...ми...
-Да что ты блеешь, говори ясно!
-Ми...Ми...Ми...роновы!
Подруга налила ей чашку чая, сдобрила слоновьей порцией коньяку, сунула в рот “пьяную вишню”, оценила тяжесть состояния гостьи и добавила еще парочку. Обложила примочками и уселась дожидаться, когда та придет в себя.
- Ресторацию посетила! - собравшись с силами, едва не подавившись шоколадом, выдавила из себя Лизон. Заботливая подруга постучала ей по спине, но та только стонала от боли и пускала шоколадные пузыри.
И поведала горемыка, как третьего дня получила приглашение от Петра Иваныча с предложением устроить “романтик-манифик тет-а-тет” и посетить апартаменты с “особыми удобствами” голубцовского ресторана. Кто же мог предвидеть что эти “удобства” обернутся для неё сплошными неудобствами?..
И платьице она выбрала себе прехорошенькое, и шляпку украсила перьями из хвоста губернаторского фазана, три дня его выслеживала. А потом уселась нарядная перед зеркалом, сдвигая шляпку то на одно ухо, то на другое, представляя себя на Монмартре. В общем, готовилась как могла.
Апартаменты с “неудобствами” оказались просторной комнатой с романтическим полумраком, который изо всех своих сил создавал трехрожковый подсвечник. Шикарно накрытый стол по парижской моде с затонским оттенком венчал поросенок в бумажной шляпке французского фасона с нарисованными на пятачке лихо закрученными усами.
От вида этого угощения веяло чем-то таким, парижским-парижским, что у Лизон защемило сердце, неужели всё это только для неё? Все эти устрицы и круассаны, и ещё что-то, незнакомое ей. В маленькую тарелочку, наполненную чем-то длинным, белым, похожим на картофельные ростки, она взглянуть не решалась, так как подозревала, что именно в неё отбросили местные лягушки свои лапки, излюбленное блюдо французов. Всё-таки, призналась она себе, окончательно для Парижа она еще готова не была. Надо себя закалять. Она решила на днях отправиться на болото, наловить лягушек и превозмогая брезгливость, наварить-таки из них супу. И есть это кушанье, если придется, хоть до потери сознания.
Длинные, до полу портьеры слегка раскачивались.
- Ветер, - пояснил Петр Иваныч.
В темном углу, как показалось гостье, кто-то чихнул.
- Мыши, - нашел объяснение и этому феномену господин Миронов.
Ужин был великолепен. Что ели-пили, Лизон потом вспомнить не могла, но сама атмосфера, комплименты сделали свое дело. Язык, с которого французское вино сняло все оковы, развязался и пустился во все тяжкие.
- Вы чудо! Как жаль, что вы уже отдали свое сердце и честь моему брату. Всю нашу жизнь всё лучшее выпадало ему, по праву старшинства. Мне же доставались одни только огрызки. Никогда я не завидовал ему до сего дня, а тут ну просто вынужден пересилить себя и начать ревновать вас к нему. А так недолго и до братской ненависти. Да, пожалуй, я его возненавижу. Прямо сейчас и начну. Или вызову на дуэль. Да, так и поступим, сначала поужинаем, после возненавижу, а затем вызову на дуэль. Пусть даже мне суждено будет там погибнуть. А как иначе? Невыносимые страдания выпали на мою несчастную долю!
Мыши в углу, по всей вероятности, затеяли уборку, возились, шуршали и чихали активнее прежнего.
В этот момент, корила потом себя Лизон, ей бы пойти на поводу у второй половинки души, той, что тянулась к поросенку. Поддаться ей и вонзиться зубами в розовый бок, пусть бы впечатление произвела неординарное, но зато ей не удалось бы проговориться.
- Петр Иваныч, нам незачем страдать, я должна вам открыться. Между мной и вашим братом ничего не было. - Лизон выдала свою тайну и замерла, в ожидании восторгов от младшего Миронова. Но видя скептически приподнятую бровь мужчины, означающую: “ой ли?”, утвердительно закивала головой:
- Да, да! Виктор Иваныч вернулся домой подшофе, до спальни не добрался и улегся в вашей комнате, а я его раздела и влезла к нему в кровать. Мне при этом было очень стыдно! – потупила она глазки.
- Но позвольте, - Петр Иваныч слегка возвысил голос, - разве не вы послали письмо Марье Тимофевне, в котором клялись, что вы с Виктором любите друг друга?
- А как же еще бедной девушке устроить свою судьбу? Он обязательно полюбил бы меня, если бы мы хоть раз поцеловались! Но увы, между нами ничего не было!
- Как это не было? - невовремя разбуженным медведем взревели мыши в углу. Они ворочались и старались выбраться на волю, мебель в апартаментах угрожающе раскачивалась. Габаритами они могли потягаться с тем же медведем.
Бедная, но честная Лизон замерла, открыв рот. Из угла, распихивая мебель выбрался Виктор Иваныч:
- Ты хочешь сказать, что обманула меня? - грозно надвигался бывший хозяин и ложный любовник.
- А ты, смотрю сожалеешь? - Закачались портьеры, и оттуда появилась Марь Тимофеевна.
- Маша, ты как здесь?!
- Подозреваю, что так же, как и ты. Это дело рук твоего братца, обремененного моральными принципами!
Лизон, стараясь превратиться в жидкость, дрожащей рекой старательно стекала под стол. Но Марь Тимофеевна оказалась проворнее, да и бесценный опыт, приобретенный в борьбе с любовницей, сказывался. Она, не раздумывая, схватила яблоко, живописной горкой сложенные на блюде и как снежком запустила в соперницу. Цель достигла переносицы, оставив Лизон синяки под обоими глазами, память на всю жизнь и нервный тик про одном упоминании фамилии - Мироновы.
- Стой, мерзавка!
Братья Мироновы замерли, с разной степенью заинтересованности разглядывая поле боя. Петр, не дожидаясь финала, выскользнул в приоткрытую дверь.
Марь Тимофеевна, перекидав “на удачу” все яблоки под стол, схватила кем-то забытый мужской зонт с изогнутой ручкой и, как багром, тыкала им под стол, стараясь крюком ухватить и выудить девицу на поверхность. Иногда ей это удавалось, но плохо, любовница была увертливой.
- Виктор, ну что ты стоишь, помоги мне. Видишь, она уползает!
- Маша, бог с ней! Пусть ползет на все четыре стороны, хоть до самого Парижа. Нам с тобой нужно столько сказать друг другу!..
Собака бывает кусачей
Очередная бессонная ночь окончательно исчерпала душевные силы Анны. Она шла в больницу почти машинально, опустошенная и равнодушная. И не обращала внимания на то, что шкаф водружен на место, беспорядок исчез, а доктор Скрябин вновь поглядывает на нее с проблеском уважения. Просматривая назначения, она заметила, что одному из больных отменили камфару, и решила спросить доктора Милца о причине отмены. Александр Францевич отыскался в прозекторской в состоянии душевного раздрая. Дав Анне необходимые разъяснения, он поделился причиной своих терзаний:
- Представляете, Анна Викторовна, я был совершенно уверен в том, что Льва Дмитриевича отравили атропином. Но при анализе тканей обнаружить атропин не удалось!
- А почему вы заподозрили именно атропин?
- Ну как же – холодный пот, судорожный синдром… И этот растительный алкалоид легко синтезировать из пасленовых, можно сказать, всегда под рукой. Опять же, белладонна у нас произрастает в больших количествах…
- И при вскрытии картина была характерная?
Доктор Милц задумался.
- Цианоз тканей, пена, выбухание мозга… В общем-то, типично. Но я уже не вполне уверен.
Анна вдруг вспомнила вчерашнее видение.
- Александр Францевич, вчера… в общем, я видела… покойный протягивал мне мертвую лису. Как вы думаете, что бы это могло означать?
Милц пристально посмотрел на Анну и замер. Потом откинул простыню с трупа и принялся внимательно осматривать руки, бормоча «а ведь это мысль, и ведь я видел… видел». Наконец, с победным «эврика» он поманил к себе Анну.
- Вы оказались совершенно правы, голубушка, посмотрите, что это?
- След от укуса?
- Почти заживший, но вполне отчетливый! Ну конечно же, rabies!
- Бешенство? – Анна с удивлением посмотрела на Александра Францевича.
- Именно! – он бросился мыть руки. – Я сейчас же еду к Мещерским. Надо уточнить анамнез, только тогда я смогу написать заключение со спокойной совестью! Если вы правы, получается, Льва Дмитрича никто не убивал!
В другое время Анна обязательно бы напросилась в столь интересную с медицинской и детективной точки зрения поездку, но сейчас она предпочла остаться в больнице. А Милц так спешил к разгадке, что даже не предложил своей верной помощнице сопровождать его.
Некоторое время спустя князь Мещерский принимал доктора в том же кабинете, что и Штольмана. Из его ответов выходило, что Лев Дмитриевич плохо себя чувствовал последние три-четыре дня, вел себя странно, даже агрессивно.
- Мы страшно поссорились незадолго до его смерти, - Дмитрий Львович уставился на свои руки. – Он был вне себя, выкрикивал какую-то чушь. Начал с того, что Вера Николаевна моя любовница, а кончил тем, что она моя незаконная дочь! Я тоже перестал сдерживаться, высказал все, что думаю о его инсинуациях… мне стало плохо, меня унесли в спальню. А на следующий день... – он откинулся в кресле и прикрыл глаза рукой.
Милц наклонился к нему.
- Не казните себя, Дмитрий Львович. Давайте-ка спросим ваших слуг, не охотился ли Лев Дмитрич неделю назад или около того.
Мещерский отнял руку от лица.
- Это и я знаю. Ходил охотиться на лису, но вернулся ни с чем.
- Quod erat demonstrandum. Что и требовалось доказать. Вашего сына, Дмитрий Львович, погубила эта самая лиса, которая, очевидно, была больна бешенством.
Мещерский какое-то время смотрел на Милца, осознавая сказанное, и вдруг с облегчением вздохнул:
- Благодарю вас, Александр Францевич. Вере Николаевне надо бы сообщить, а то ведь и ее подозревали. Пойдете со мной в школу?
Если близко лисий хвост,
Значит…
Полицейский участок Затонска сотрясали громы и молнии, ибо громоотвод не пришел еще в себя после вчерашнего и отсутствовал на службе без объяснения причин. Поэтому все стихии обрушились на голову невовремя оказавшегося на месте Коробейникова. Дежурный городовой, сокрушаясь внешне и злорадствуя внутренне, наблюдал через перегородку, как багровый до апоплексического оттенка Трегубов грозил подчиненному общественным резонансом, Петербургом и скандалом в высшем обществе. То и дело слышалось «сам князь», «что вы себе позволяете» и даже «Штольман тоже хорош». Когда кипяток нотаций иссяк, полицмейстер отпустил красного и ошпаренного Коробейникова с указанием «немедленно извиниться перед его сиятельством». Городовой немедленно спрятался под стол, не желая испытывать свою судьбу и злопамятность непосредственного начальства.
Антон Андреич на ходу вскочил в пролетку и так торопил извозчика, что оказался в поместье Мещерских, не успев как следует прийти в себя. Дворецкий сообщил ему, что их сиятельство отбыли в школу, и Коробейников на прежнем запале помчался в нужном направлении. Головомойка оказала самое бодрящее действие – Антон был готов рвать и метать, лучше всего Штольмана, потребовавшего от князя не покидать Затонск. Он распорядился, а Коробейников отвечай! Иногда и правосудие нуждается в справедливости, с горечью твердил себе Антон Андреич. За сердечными переживаниями он и не заметил, как добрался до школы. И тут прыть покинула его, ибо извиняться перед старым князем, да еще на глазах у самой Веры Николаевны, ему совершенно не хотелось.
Нога за ногу Коробейников вошел в школьный двор. Это была просто площадка перед школой, расположенной на небольшом отвоеванном у леса участке. Толпа детишек окружила троих взрослых, в которых начальник сыскного отделения узнал князя, доктора Милца и учительницу. Сердце его дрогнуло, он невольно ускорил шаги в направлении Веры Николаевны. И вдруг увидел, что из школы вышел припозднившийся, видно, малыш и направился почему-то не к князю, раздававшему конфеты, а куда-то в сторону леса. Из которого навстречу ему безбоязненно вышла огненно-рыжая лиса.
Это была одна из тех минут, которые успевают вмещать так много, но тянутся бесконечно. Все вокруг замедлилось, звуки исчезли. Лиса еле перебирала лапами, мутными красными глазами глядя на мальчика, который так же мучительно медленно, как во сне, продолжал идти к ней. Антоша почувствовал себя лопоухим первоклашкой, которому отец показывает пушистое тело и оскаленную морду в пене. Услышал его слова: «Укусила б тебя, осталось бы только пристрелить. Страшная смерть, ежели такая укусит». Увидел, словно воочию, слова записки: «Лев Дмитриевич с лисой в руках». Не думая, выхватил и взвел револьвер, наметив мысленно линию выстрела так, чтобы не задеть ребенка. И нажал на курок. Яркая вспышка подвела окончательную черту под страшным неслучившимся и навсегда завоевала Коробейникову место в сердцах спасенных.
Обращения из-за кулис
Дух Пейре Отье от имени катаров:
- Мы христиане. Мы верим в Иисуса Христа, а не в Абраксаса. Мы верим, что этот мир – ад, но не призываем его уничтожить, ибо все мы спасемся в свой черед. Нам противно всяческое насилие. Наши добрые люди – наши священники – бедны, честны и чисты, и уж конечно, никого не убивают. Римская церковь возвела на нас напраслину. Не будьте же на стороне инквизиторов и не верьте этой ереси!
