Что её напугало?  Превосходный вопрос! И как прикажете на него отвечать? Тем более сию минуту, когда напоминание о прошлом обрушилось на них с Яковом здесь, у работ Александра Николаевича. Вдруг он примет её переживания на свой счет? Насколько Анна его узнала, он болезненно чуток к малейшей обиде. Отмолчаться и сделать вид, что он ошибся? Нет, не выйдет. Притвориться столь виртуозно ни за что не получится. Рассказать правду тоже немыслимо: как ни симпатичен Анне господин Бенуа, выкладывать ему всю подноготную преждевременно и определённо неуместно. Этак пришлось бы рассказывать всю их длинную и запутанную историю с самого начала и со всеми подробностями! А она сейчас и двух слов связать не в состоянии.

  Анна  с неимоверным усилием оторвалась от Якова. Оставить его совсем невыносимо было и помыслить. Она продолжала крепко держать его за руку, пытаясь делать это как можно незаметней. Да, разумеется, муж не развеется призраком, верно? Но так ей как-то надёжнее и спокойнее.

    Хотя, где его взять, это спокойствие? Она оказалась совершенно, совершенно не готова к напоминанию о  давным-давно предсказанной Лассалем гибели Якова!* Она так и не поняла до сих пор, зачем француз это сделал. Хотел отомстить за свою безвременную кончину от рук их троицы и внушить ей, что смерть Штольмана стараниями его врагов неизбежна? Вряд ли он намеревался предупреждать их об опасности. С чего бы ему заботиться о благополучии выжившего соперника в шпионской игре? Не мог же он не понимать, что после подобного известия они обойдут Петербург десятой дорогой! Может, он рассчитывал, что Яков Платонович снова не поверит Анне, и ей останется только мучиться, бессильно наблюдая, как он стремится прямиком в западню? Или Лассаль просто-напросто хотел испугать Анну и отравить ей постоянным страхом всю оставшуюся жизнь? Если так, то это ему удалось.

  В голове у Анны помутилось, и она с ошеломляющей яркостью  и отчетливостью словно воочию увидела снова, как мерзко ухмыляется ей от дверей лесной избушки призрак убитого француза. Водоворот воспоминаний о давних мучительных ощущениях подхватил ее и завертел в своем ледяном потоке. Будто наяву замогильный холод сковал тело, зазвенело в ушах и пресеклось дыхание.  Страшная картина, как оказалось, совсем не потускневшая в памяти, вновь придвинулась и обступила, повергая в бесконечный ужас.

   Яков бежит по набережной узкого канала. В руке он сжимает револьвер. Он торопится, оскальзываясь и увязая в рыхлом снегу. Узкая улица, разделённая полосой заметённого снегом льда и мерзлым гранитом набережной, упирается в арку и горбатый мостик, связавший берега канала. За аркой серый скудный зимний свет скрадывает очертания широкого ледяного поля скованной холодом реки, тусклым бликом мерцая в золоченом куполе далёкой колокольни. Откуда-то Анна знает, что Якову непременно надо успеть миновать тесное ущелье враждебной темной улицы. Но он не успевает. Сухой треск выстрела эхом мечется меж обступивших улицу домов. Яков спотыкается на бегу и, сделав ещё несколько шагов, один медленнее другого, валится наземь. Кровь на грязном снегу кажется очень темной...

   Анна вырвалась из вязкого воспоминания, как из-под воды вынырнула, и задышала коротко и быстро. Нет, так никуда не годится. Нельзя впадать в панику из-за давнего предсказания смертельного врага. Ей надобно успокоиться, и как можно скорее. Вот он, её сыщик, рядом с ней, смотрит на неё тревожно. Рука его, за которую она цепляется, как утопающий за соломинку, теплая и надёжная. Морок, посланный Лассалем, не стал реальностью. В жизнь претворилось совсем иное видение. Смертельно опасный для Якова город далеко. Они здесь, в Париже, вместе и живы. Здесь, в Кремовом городе, они обрели свой дом, здесь родились их дети. Все случилось в точности так, как она увидела там, на Столярной.

   Может, сбывшееся предсказание о Кремовом городе перечеркнуло то, что показал ей Лассаль? Или нет? Яков выглядит сейчас почти так же, как привиделось ей тогда... Получается, им по-прежнему необходимо держаться подальше от Петербурга? В любом случае, дорога в Россию для них закрыта навсегда, и вряд ли им представится возможность снова побывать на родине.  Определённо, мироздание порой склонно к иронии. В своем посмертии Лассаль оказался накрепко прикован к ненавистной ему России. Иначе он непременно последовал бы за ними во Францию и постарался отравлять им жизнь и дальше. А они нашли спасение от напророченной французом судьбы на его родине, но путь домой  для них так же под запретом.

  Пожалуй, это и к лучшему. По крайней мере, здесь и сейчас Якову ничего не угрожает. Значит, нельзя поддаваться панике. Роль чувствительной нервной дамы никогда не прельщала Анну и всегда казалась нелепой и слишком расчетливо привлекающей излишнее внимание.  Вот и  ни к чему осваивать незнакомое амплуа. Не позволит она  воспоминаниям о навеянном кошмаре портить ей жизнь! Нет уж! В конце концов, ничего непоправимого не произошло. Анна лишь получила неожиданное подтверждение, что Зимняя Канавка не её собственная выдумка, а в этом-то никогда и не приходилось сомневаться.

  Как хорошо, что тогда, на Столярной, Яков сразу поверил в видение Анны и даже узнал Париж по её сбивчивому описанию. Как хорошо, что Петербург, никогда не виденный ею въяве, не имеет больше власти над её мужем! Как хорошо, что пятнадцать лет назад они сумели вырваться из смертельной ловушки, куда привела их судьба, и вместе спаслись ей наперекор!

      Вот об этом она и будет думать. А для закрепления эффекта подержится за локоть Якова ещё немножко, лучше двумя руками сразу. Обнимет тихонечко, вот так, чтобы это не бросалось в глаза. Штольман тоже немало потрясен напоминанием о своём родном городе и нуждается в поддержке и утешении никак не меньше Анны. Ну, выдыхаем, берем себя в руки и пробуем сконцентрироваться на том, что происходит вокруг.

  Кажется, Яков решил взять объяснения на себя. Начало его речи Анна благополучно прослушала. Собрав всё доступное ей мужество, она ещё раз бросила быстрый взгляд на  набросок Зимней канавки и сосредоточилась на словах мужа:

  -  Признаться, Александр Николаевич, мы оказались не готовы к столь  явственному и живому  напоминанию о прошлом. Я словно снова в Петербурге побывал. Правда, смотрю на эти рисунки,   -  Яков указал на взметнувшиеся ввысь колонны Биржи,  -  и будто не узнаю. Старый знакомый обернулся ко мне, и лицо у него прежнее, а все же  -  не то.   

   Анна с благодарностью тихонько погладила ладонь мужа. Чтобы она смогла прийти в себя, он пустился в разговоры, которые не любил категорически, и даже разоткровенничался.

  -  А, так Вы почувствовали разницу?  -  непритворно обрадовался Александр Николаевич. -  Я обязательно расскажу Анне Петровне, какое впечатление произвели её рисунки на коренного петербуржца, долгое время не видавшего родной город! Анна Петровна Остроумова  -  автор этих работ,  -  пояснил он всем.  -  Невероятно талантливый и чуткий художник.    Тонкий поэт, труженик и большой мастер своего дела.    Она - истинный певец нашей северной столицы. Её заслуга в перемене восприятия Петербурга нашим обществом неоценима. Признайтесь, господа,  -  обратился он к супругам Мироновым и Штольману,  -  такой ли видели вы нашу столицу, когда спешили каждый день по её улицам в делах и заботах? Кажется, нет на всём свете города, который пользовался бы меньшей симпатией, чем Петербург. Как его только не называли! И «гнилым болотом», и «чиновничьим департаментом», и «полковой канцелярией». Никогда, никогда не мог я с этим согласиться! Вы только взгляните на это удивительное единство проспектов, площадей, стройных соборов! Взгляните, как отражаются строгие, прекрасные здания и великолепные памятники в зеркале  каналов, ощутите ширь неба и воды...  Много лет люди не замечали и не воспринимали эту архитектурную поэму, словно шоры на глазах им мешали. И господа Гоголь и Достоевский вложили немалую лепту в нелюбовь к Петербургу.  А Анна Петровна, наперекор всеобщему мнению, почувствовала строй и ритм поэзии нашего города и запечатлела всю его своеобразную, лишь ему присущую прелесть. Я безмерно горд и счастлив, что она  -  мой большой друг и единомышленник.

  А ведь сам Александр Николаевич  -  тоже коренной петербуржец.  И он-то любит свой город искренне и пылко. Господин Бенуа относится к нему совсем, совсем не так, как Яков! Для него Петербург  -  не бездушная машина, перемалывающая жизни и судьбы  людей, а живое, родное и близкое прекрасное существо, которым восхищаются, о котором заботятся, которое берегут... Насколько разной оказалась участь двух человек, родившихся и выросших в одном городе, вполне можно судить по этому отношению.

  Анне очень нравился господин Бенуа. Ей нравился  его всему открытый ум, ум талантливый, трудолюбивый, сквозивший в каждом слове, в каждом умолчании; нравились его  экспансивность, его изящное ехидство, его истовая влюблённость в жизнь и красоту. Редко встретишь человека, столь преданного искусству и столь щедро и безоглядно отдающего себя служению прекрасному. И насколько разнообразна была его деятельность! Он был и художник, и историк искусства, и художественный критик, и декоратор, и график- иллюстратор, и писатель, и музейный и архивный работник.

  И при всем при том господин Бенуа при общении с ним совершенно не вызывал желания смотреть  на него снизу вверх, почтительно внимая многомудрым речам и трепеща перед его авторитетностью. Роль непререкаемого корифея, застывшего в своей монументальности и сознании собственного величия, была так же чужда ему, как и роль экзальтированной дамы  -  Анне. Если чего и следовало опасаться при общении с ним, так это острого словечка или шутливого прозвища, которым Александр Николаевич мог припечатать весьма ощутимо. Но любое подобное высказывание, даже не без перца, смягчалось его мягкой иронией, милой приветливостью и весёлостью. Господин Бенуа был человеком исключительным не только по уму и знаниям, но и по обаянию, а отсутствие и тени рисовки и любования самим собой, неподдельная простота обращения и искреннее дружелюбие  делали его точно давно знакомым чуть ли не с первой встречи.

  Вспомнив эту самую первую встречу с Бенуа,  свое ошеломление от известия, что в их гостиной находится один из вдохновителей современного искусства России, Анна едва не хихикнула, с трудом подавив несколько нервозный смех. Сейчас-то она прекрасно знала, что пугаться было совершенно нечего, но в первое мгновение после знакомства ей было очень не по себе. Но стоило ей встретить мягкий, ласковый взгляд близоруких глаз поверх стёклышек пенсне, всё её стеснение, сродни робости гимназистки перед строгим преподавателем, исчезло без следа. Чего только было не намешано в том взгляде! Весьма занятный коктейль чувств. Тут были и шутка, и смешинка, и вопрос,  и острое вглядывание в собеседника... Положительно, Александр Николаевич являлся знатоком и ценителем не только шедевров искусства, но и людей, человеческих характеров и взаимоотношений. Знатоком того сорта, что не просто бесстрастно созерцает со стороны, составляя некую коллекцию людских типажей, а предпочитает быть в гуще событий, в сердцевине кипения жизни.

  Сейчас, в беседе с земляками, он спешил наговориться о дорогих его сердцу местах. Кажется, он не был дома довольно длительное время, и очень тоскует по любимому городу и родине. По некоторым фразам, проскользнувшим в предыдущих беседах, Анна догадалась, что возвращение в Россию не представляется возможным и для него. И с чего бы это? Судя по всему, Александр Николаевич не особенно интересуется политикой и  лоялен к власти. Его можно назвать монархистом, хотя абсолютизм привлекает его, скорее, эстетически.  Да и чем бы мог перейти дорогу власть предержащим человек столь мирных занятий? Думается, у персоны, подвизающейся на ниве служения прекрасному, шансы попасть в ситуацию, угрожающую жизни, свободе и благополучию, минимальны. В отличие от персон, причастных к государственным тайнам. Иное объяснение вынужденной эмиграции господина Бенуа не приходило Анне в голову. Что же заставляет его так долго  оставаться в Париже, вдали от милого его сердцу Петербурга?

  -  Гармония и бесконечное разнообразие...  -  задумчиво произнесла Александра Андреевна в ответ на вдохновенную речь Бенуа. -  Вы правы, Александр Николаевич. Иногда требуется толчок извне, чтобы по-новому взглянуть на привычное, знакомое сызмальства... На Ваших рисунках к «Медному всаднику» город совсем иной  -  где-то смятенный и ужаснувшийся, где-то  -  притихший и равнодушный... Равнодушный к судьбе этого маленького человека...

  -  Я работаю без предвзятости. Просто рисую, то, что вижу и чувствую. Может, наводнение третьего года так повлияло на настроение этих рисунков? Можно сказать, природа сама предоставила мне натуру для композиций. Я как раз находился в городе и стал непосредственным свидетелем этого бедствия.  К счастью, таких колоссальных разрушений и жертв, как в наводнение 1824 года, не случилось.  Но пострадавшим от этого было не легче. Вода пришла с чрезвычайной быстротой. За ночь её уровень поднялся до 9 футов. Марсово поле превратилось в огромное озеро, улицы  -  в реки. Петербург стал напоминать карикатуру на Венецию, потому как экипажи продолжали разъезжать по самые оси в воде. Люди перебирались с одной стороны улицы на другую на ломовых извозчиках , а то и верхом на предприимчивых босяках. По улицам плыли груды всяческого скарба, пустые бочки, разломанные заборы, лодки, брёвна, дрова... Учащаяся молодежь возвращалась домой по крышам. Ветер сшибал с ног, сыпал холодный дождь со снегом. Тут же всё смешивалось с водой и превращалось в ледяную кашу. Подвалы затопило. Пострадали и бедняки, и состоятельные люди.  Когда вода ушла, всё стало выглядеть, кажется, еще безнадёжнее и зловещее.  До сих пор помню ощущение жути при виде громадных дровяных барж на Английской набережной. Их   выбросило потопом на мостовую, и там они застряли намертво.

  -  Прихоти Универсума непостижимы,  -  серьёзно промолвил Пётр Иванович.  -  Петербург, Петр I и страшная катастрофа 1824 года вдохновили Пушкина, и он сочинил поэму.  И вот, восемьдесят лет спустя, почти день в день, бедствие повторяется, и  гениальное творение поэта обретает видимость в Ваших рисунках!

  -  Петербург, Петр I и «Медный всадник». Три столпа этой работы,  -  кивнул Бенуа согласно.  -  И наводнение, действительно, кстати пришлось. Хотя, наверно, грешно так говорить о большой беде.

  -  «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется»,  -  торжественно процитировал дядя.  -  Слово Пушкина отозвалось в Вас. А Ваши слова в статьях и книгах  отзываются  в творениях Ваших же друзей-художников. Уверен, я совершенно уверен, что госпожа Остроумова вдохновлялась ими в немалой степени!   Полагаю, что и рисовать Петербург по-новому Вы начали задолго до Анны Петровны. При всём моём восхищении её работами, Вы и есть тот самый штурман, что проложил путь для других.

   Александр Николаевич с близоруким, чуть церемонным поклоном легким движением скруглённой руки отклонил дядюшкины дифирамбы:

  -  Полно, дорогой мой Петроний** Иванович!

  Анна, несмотря на не утихшую в душе бурю, снова с трудом сдержала смех. После одной, особенно неистовой словесной битвы, когда дядюшка в красноречии превзошел самого себя, он таки заработал от Александра Николаевича  прозвище. За это господин Бенуа заслужил безмерную признательность Якова. Уж Штольман, подчас с азартно горящими глазами слушавший их перепалки,  не преминул добавить новое оружие в арсенал своих шпилек!  Жаль только, что преимущество это сохранялось совсем недолго...

  Да, любимый муж и любимый дядюшка порой вели себя совершенно по-детски. Со стороны за их сражениями  -  кто кого подкузьмит сильнее,  -  наблюдать было даже забавно. Правда, дядюшка, по мнению Анны, иногда слишком увлекался, и тогда она порывалась встать на защиту Якова. Александр Францевич в таких случаях уверял её, что тревожиться не о чем, и ЯкПлатоныч сам сумеет за себя постоять. Яков, действительно, умел дать отпор кому угодно, и весьма жестко. Но домашним, не говоря уж о ней самой, он позволял заходить довольно далеко. Поэтому Анна все равно пыталась  утихомирить  не в меру расходившегося родственника. К счастью, Александра Андреевна в этом случае всегда её поддерживала. Если от Анниных увещеваний дядя мог и отшутиться, то супругу он слушался беспрекословно.

  Между тем лукавую усмешку на лице Бенуа сменила мягкая, затаенная улыбка. Глаза его зажглись внутренним светом.  Он словно весь распрямился, сделался больше и выше. Голос его зазвучал взволнованно и пылко:

  -  Думаю, для всех художников-петербуржцев истинный источник вдохновения  -  сам город.  Наш город, самобытно русский! Отечественное зодчество после XVII века до сих пор многие полагают подражательным, утерявшим самостоятельность. Сколько уничижительных высказываний можно и сейчас услышать! «Это всё не русское, чужое, провинциальное рококо, Луи-Кенз*** на нижегородский лад» …  «Навезли иностранцев, понастроили они то, что русским и не снилось»...  Ведь в том-то и прелесть искусства времён Петра, Елисаветы и Екатерины, что иностранные художники, творя в России, удивительным образом проникались духом нашей страны и создавали творения, истинно русские по духу. И следующие поколения русских архитекторов, вдохновляясь их трудами, достигли небывалого! Господа, и я решительно утверждаю, что в первой трети XIX века  в созданиях Росси, Захарова, Стасова мы били рекорды в европейской архитектуре! Нет в иностранном зодчестве того времени ни одного здания, достойного сравниться с Адмиралтейством! Бранденбургские ворота  - жалкая игрушка перед величием Московских триумфальных ворот! А Главный штаб достоин встать рядом с Колизеем!

  -  Гм, дорогой, дорогой Александр Николаевич, сдается мне, Вы несколько увлеклись,   - с улыбкой попенял господину Бенуа Пётр Иванович.  -  Главный штаб и Колизей?

  -  Petersburg uber Alles...**** На свете  мало городов, подобных ему по красоте. Он  -   плоть и кровь моя.  Рисовать его хочется бесконечно.  И рассуждать о Петербурге и его окрестностях я тоже могу бесконечно,   -  спохватился Бенуа и вернулся из заоблачных высей на грешную землю.  -  Господа, как вы находите выставку?

  -  Выставка  -  даже то, что мы успели увидеть  -  впечатляет,  -  сдержанно и серьёзно ответил Яков.

  -  Яков Платонович деликатно не упомянул, что они с Анной Викторовной видели лишь этот зал, потому что изволили задержаться с прибытием и пробежали все остальное галопом,   - наябедничал дядя.

   Ох, дядя, дядя! Неужели твоё горячее желание залучить Якова на вернисаж было очередным тактическим ходом в вашей ребяческой войне? Похоже, Анне совсем не следовало поддерживать любимого родственника и вытаскивать мужа на выставку. Она-то всего лишь хотела, чтобы Яков сделал небольшую передышку в череде непрерывной работы и немного развлёкся. Как бы он ни выставлял себя безразличным к искусству чурбаном, Анна прекрасно знала, что на самом деле живопись, театр и музыка вовсе не оставляют его равнодушным. Но развлечение неожиданно обернулось потрясением для них обоих. Хотя, кажется, давно пора смириться с тем, что любая попытка отдохнуть имеет для них самые неожиданные последствия...

   Но преднамеренно причинять боль Петр Иванович никогда бы не стал.  Не мог же дядя предвидеть потрясшую их обоих встречу с былым? Гадости, которые предсказывает Петр Иванович, по масштабу не идут ни в какое сравнение с приветом от минувшего, настигшего их сегодня. Только вот не стоило бы ему затевать пререкания сейчас. Слишком взвинчен Яков, и за Анну он тоже переживает. Значит, ей самой  настоятельно требуется окончательно унять свои проснувшиеся страхи. Впору, как мама, посылать за пустырником, да вряд ли его здесь добудешь...

  -  Пётр Иванович, для общего впечатления достаточно порой одного взгляда,  - неожиданно пришла на помощь дочери и зятю Мария Тимофеевна.

  После переселения Марии Тимофеевны в Париж  её отношение к Якову изменилось разительно. Когда мама смирилась с потерей папы, и горе утратило прежнюю остроту, она постепенно начала возвращаться к  обычной жизни и своим прежним привычкам. Больше всех иных занятий она всегда предпочитала вести дом, заниматься хозяйством, вникать во все мелочи, не упуская из виду ни малейшую. Анна сама никогда не придавала домашнему хозяйству особой важности. Годы их с Яковом путешествия из Затонска в Париж на заре их семейной жизни приучили ее довольствоваться в быту малым. Обстановка, комфорт, идеальный порядок в доме никогда не станут для Анны смыслом и целью существования. Ей представлялось гораздо более насущным и жизненно необходимым помогать Якову или заниматься с детьми, чем тщательно подбирать подходящий их гостиной оттенок обивки мебели или составлять идеальное меню званого обеда. И Яков со своими спартанскими  привычками никогда не придавал таким вещам значения. Анна до сих пор удивлялась, как удалось почти приучить его питаться регулярно и не сидеть в кабинете ночи напролет во время особо сложных  и головоломных расследований.

  Манера ведения домашнего хозяйства на гранд-Огюстен сложилась как-то  сама собой.  Все вносили посильную лепту  -  и Карим, и Жаннет, и мамаша Борю, и даже дядя. С появлением Александры Андреевны эта система значительно упорядочилась, но дядюшкина   супруга с удовольствием уступила роль ангела домашнего очага Марии Тимофеевне. И та с готовностью ухватилась за нечто знакомое и привычное, такое,  что на самом деле поможет обрести почву под ногами и вновь найти свое место в так сильно изменившейся жизни.

   Придя в себя, мама понемногу забрала бразды правления хозяйством в свои умелые руки, и занималась   домом истово и с вдохновением, как и в Затонске.  Надобно признать, что это  давалось ей порой непросто.  Для мамы всегда было очень важно, чтобы в доме все обстояло не хуже, чем у людей, приятно и прилично, чтобы всё шло заведённым порядком, размеренно и без неожиданных встрясок.  Для Затонска-на Сене  -  условия, практически несбыточные. Но Мария Тимофеевна, обретя невероятное по затонским временам долготерпение, не жалела сил и времени, мудро старалась закрывать глаза на многочисленные нарушения общепринятых правил  и почти не оспаривала сложившийся порядок вещей. Разве что вздыхала иногда и молча возводила очи горе.

  Время от времени мама вспоминала свои ухватки амазонки, особенно в пикировках с Петром Ивановичем. В их отношениях мало что изменилось, разве что дядюшка всё же пытался вести себя с невесткой осмотрительней и деликатней. Скандалы остались в прошлом, но язвительные препирательства порой имели место. Анна подозревала, что их участники втайне от самих себя ищут повода привычным поведением напомнить себе  о затонских временах. Тогда папа был ещё жив, а они ссорились самозабвенно, без оглядки на то, что в горячке словесных баталий могут причинить друг другу боль.  В их экспрессивных разговорах определённо присутствовала некая ностальгия. 

   Но в любых вопросах, даже касавшихся домашнего хозяйства,  для Марии Тимофеевны слово Якова Платоновича становилось решающим.  Теперь она всегда принимала его сторону. Анна иногда, сердясь на саму себя, улыбалась тайком. Удивительно, но примирение с зятем, не случившееся в полной мере даже после появления на свет горячо обожаемых внуков, произошло после  одного-единственного расследования, совместно проведенного в Затонске!*****   Кто бы мог подумать, что Мария Тимофеевна окажется способной на подобные безумства? Как знать, может, Яков и прав, утверждая, что свой авантюризм Анна унаследовала от маменьки, а вовсе не от дядюшки? Как бы то ни было, именно с тех пор мама стала называть зятя Яшей.

  Что ж, раз  маме для душевного спокойствия и бодрости требуется вести  их безалаберное хозяйство  -  большое семейство с радостью предоставляет ей эту возможность.  Чувство собственной нужности  и отсутствие невероятного в Затонске-на-Сене одиночества  наверняка помогло ей выстроить свою жизнь заново.  Лишь бы маму не слишком  утомляла её порой не в меру бурная деятельность...

  Всё же к нарушению приличий, особенно на людях, Мария Тимофеевна по-прежнему относилась болезненно и всячески старалась сгладить и затушевать любую ситуацию, что казалась ей неподобающей. И сейчас она, видимо, решила не полагаться на Якова Платоновича. Зная его немногословность и нелюбовь к пустым разговорам, мама пришла им на помощь и отвлекла внимание на себя, затеяв с господином Бенуа светскую беседу. И на сей раз очень вовремя!

  -  Александр Николаевич, позвольте поблагодарить Вас за приглашения на открытие выставки!  -  рассыпалась в любезностях Мария Тимофеевна.  -  Передать не могу, в каком я восхищении! Мне ещё не доводилось присутствовать на таком  значительном   мероприятии. И живопись... Даже голова слегка закружилась от впечатлений!

  -  Ну что Вы, Мария Тимофеевна!  -  вежливо ответствовал господин Бенуа.  - Приглашения  -  самое меньшее, чем мог я отблагодарить Петра Ивановича за его неоценимую помощь!

   Мария Тимофеевна выразительно покосилась на деверя. «Надо же, и этот шалопай способен иногда на что-нибудь путное!»  -  яснее ясного читалось у неё на лице. Александр Николаевич невысказанное прекрасно уловил, но, старательно подавив улыбку, продолжил, как ни в чём не бывало:

  -  Очень рад, что открытие показалось Вам занятным. Как по мне, так Анна Викторовна и Яков Платонович не пропустили ничего примечательного, кроме вступительных речей и скучной официальной церемонии.

  -  Ах, Александр Николаевич!  -  не преминула возразить Мария Тимофеевна.  -  Это Вам не привыкать к торжественным открытиям выставок! Полагаю, в Петербурге Вы повидали их немало? Возможно, и царствующих особ принимать доводилось?

  -  Случалось и такое,  -  не стал скрывать господин Бенуа, но восторгов и верноподданнических изъявлений от него не последовало.  -  Как правило, визиты августейших гостей на выставки проходят по раз и навсегда установленному протоколу, и не особенно отличаются один от другого. Пожалуй, патетики и церемонности здесь было никак не меньше. И скажу вам по секрету,  -  Александр Николаевич таинственно понизил голос, и в глазах его появился плутовской блеск,  -  высочайшим гостям по большей части совсем нет дела до картин и скульптур. Но  -  noblesse oblige!***** И бедные венценосцы вынуждены исполнять сию тяжкую повинность, не испытывая при этом ни малейшего восторга и удовольствия.

  Донельзя шокированная подобным поворотом беседы, Мария Тимофеевна попыталась остаться в подобающих рамках:

  -  Я в первый раз увидела президента Франции!

  -  Тоже мне, эпохальное событие, -  пробормотал под нос Пётр Иванович.  -  Что монархи, что президенты  -  не велика разница!

   Александра Андреевна взглянула на супруга с упреком, а на Марию Тимофеевну  -  с опаской. К счастью для  дяди, та, пребывая в смятении от смелого заявления господина Бенуа, не расслышала слов деверя.

  Александр Николаевич огляделся вокруг, словно заново увидев элегантно оформленный зал, и не до конца доверяя своим глазам.
   
  -  Что тут творилось вчерашним вечером!   -  вырвалось вдруг у него из самых глубин души.  -   Вот Петр Иванович тому свидетель. Честно говоря, до сих пор не верится, что мы сумели справиться со всей этой  сумятицей вовремя,  -  поделился он своими переживаниями.   

  -  Александр Николаевич, а мне понравилось,  -  запротестовал дядя.  -   Это было феерично! Подхватило, закружило, вскружило голову, взбодрило дух и нервы! Ваши приготовления всегда проходят в таком очаровательном художественном беспорядке?   

  -  Заклинаю Вас, Сергею Павловичу об этом не говорите,  -    с шутливой мольбой заломил руки господин Бенуа.  -  Иначе будет у него еще один аргумент в пользу его манеры действовать так, что всё предприятие кажется безумной авантюрой, а любое завтрашнее дело должно быть сделано позавчера.

Анна слушала любезный разговор в пол-уха. Пожалуй, упомянув о головокружении, Мария Тимофеевна невольно проговорилась.  Она определённо выглядит уставшей. Даже попытки держаться светски и сияющие улыбки не могли скрыть некоторой бледности. И свой скомканный носовой платочек она замучила совершенно. И ведь ни за что не признается, потому как не подобает выказывать на людях непритворную слабость! Анна поймала взгляд Александры Андреевны и глазами указала на мать. Та опустила ресницы, дав знать, что поняла, и немедленно обратилась к мужу:

  -  Пётр Иванович, кажется, мне на сегодня впечатлений довольно. Надобно передышку сделать и разобраться в них как следует.

  -  Да, непременно, Сашенька, непременно. Действительно, наши дамы с утра на ногах,  - извиняясь, обратился к Бенуа дядя. Было очень заметно, что покидать столь занятное общество ему совсем не хочется,  Александра Андреевна отлично видела, что Петр Иванович разрывается между тягой к зрелищам  и долгом,  и успокаивающе положила ладонь на плечо мужа:

  -  Петруша, мне Мария Тимофеевна компанию составит. Вдвоем мы прекрасно до дому доберемся, а вы продолжайте осмотр. Потом все нам расскажете.

   Этьен Марсель, до сей поры усиленно вертевший головой, силясь разобрать речи собеседников, поскольку беседа шла на русском, воскликнул:

  -  Почему вдвоём? Втроём! Я вас сопровожу до самого дома!

   Отправив утомившихся дам и месье Марселя домой, оставшаяся компания вновь вернулась к осмотру.

   Яков так и остался стоять перед работами господина Бенуа. Судя по закаменевшему лицу, горькие воспоминания по-прежнему не отпускали его. Чем бы его отвлечь? Как на грех, фантазия и талант Бенуа-художника подсказали тому множество мгновенных разнообразнейших портретов северной столицы и её окрестностей. Петербург был представлен  не только иллюстрациями к «Медному всаднику». Чеканя шаг, шли по площади перед желто-белым Зимним дворцом солдаты Павла I.  По деревянной мостовой торжественно двигался кортеж всемилостивой Елисаветы Петровны, и горожане ломали шапки и падали ниц перед пышной процессией. Петр I с толпой придворных позади стремительно шагал по Летнему саду. Павел I прогуливался по зверинцу в Гатчине. Маленькие, живые сценки, каждая  -  как выхваченный краткий эпизод обычного течения жизни, полный забавных  подробностей и исторических деталей...

  Этот Петербург, давно канувший в прошлое, но на рисунках оставшийся обыденным, хлопотливым и деятельным, не страшил Анну так, как нынешний. Здесь он выглядел милым и уютным. При иных обстоятельствах, рассматривая эти работы, можно было бы получить истинное удовольствие. Но неотвязные мысли о современной столице, о том, что случилось с Яковом здесь когда-то, не позволяли насладиться зрелищем превосходных рисунков. Ах, если бы не думать, не вспоминать...

    И тут, отведя взгляд от петербургских работ, Анна увидела нечто, знакомое въяве ей самой. Зарисовки Петербурга составляли только часть выставленного. Среди всех остальных работ на стенде Бенуа безоговорочно царили изображения Версаля.     

  Как-то раз, в ноябре прошлого года, очередное расследование привело Якова и Анну в Версальский парк. Резкий ветер гнал по небу графитово-серые тучи,  голые деревья  обреченно гнулись под его порывами, то и дело срывался мелкий холодный дождь. В парке было пусто. Молчали фонтаны. По водному зеркалу огромных бассейнов бежала мелкая зябкая рябь. Черные конусы и кубы стриженых туй громоздились сродни диковинным темным зданиям.     Бронзовые божества дремали на мраморных бортиках водоемов, грезя об ушедшем лете, и словно ежились от холодных касаний боскетных сквозняков.

  И Анна зябла в своем, как оказалось, слишком легком пальто. Яков, заметив это, взял её руку и засунул к себе в карман, продолжая сжимать горячей ладонью.  Точно нипочем ему был холодный, промозглый ветер, несмотря на неизменный котелок на голове. Но наверняка и ему хотелось в тепло, хотелось горячего чаю.

  И вдруг в воротах «Резервуаров» Анна увидела смутно знакомую фигуру. Приглядевшись, она узнала господина Бенуа, их недавнего знакомца. Сильно горбясь, в старом пиджаке, заляпанном краской, с этюдником на плече и холстами под мышкой, целеустремленно шел он  в направлении  уединённого боскета. Он был уже настолько поглощен окружающей натурой, что не замечал холода, и ветер и дождь не были ему помехой. Не заметил он и Штольманов.

  -  Не стоит его окликать. Не будем ему мешать,  -  понизив голос, сказала Анна Якову.  -  Он сейчас слишком далеко отсюда.

    Не тогда ли, в хмурый осенний день, была задумана вот эта картина, на которую Анна смотрит сейчас? «Бассейн Флоры зимой»  -   название подтверждало Аннину догадку. Тот же безлюдный, бесснежный парк, пустая аллея за спящим фонтаном, приглушенно выписанная бронзовая скульптура посреди круглого бассейна, отразившаяся в зеркале темной, почти черной воды...
 
  Анна тихонько сжала ладонь Якова, а когда он тревожно-вопросительно взглянул на неё, указала ему глазами на картину с осенним парком. По заломленной брови мужа и его посветлевшему взгляду она поняла, что он тоже припомнил тот ветреный холодный ноябрьский день и живописца, одиноко шагавшего по продуваемой стылой аллее. Вот-вот, пусть лучше Штольман думает об их общем, не столь отдалённом прошлом! Помнится, то дело они успешно завершили как раз у этого фонтана. Правда, дух, явившийся на зов Анны, не имел к семнадцатому веку никакого отношения.

   Анна обвела взглядом стенд с работами Бенуа. Другие версальские пейзажи были написаны в той же манере, просто и без прикрас. Не изображения величавого парка  -  портрет любимого человека, прекрасного и одухотворенного, смотрел на Анну со стены. На мгновение очнувшись от дрёмы, он уже смеживал очи, чтобы снова уплыть в вековой сон и впасть в беспробудное оцепенение. И никто не смел потревожить его покой  -  парк был безлюден. Лишь тени минувшего безмолвно вставали за каждым памятником, статуей и деревом. Если позвать их, откликнулись бы они? Рассказали бы Анне о прошедшем давным давно? Как знать... Она никогда не станет тревожить их из праздного любопытства.

  На некоторых листах люди всё же появлялись. Но смотрелись они подобием инкрустации реального пейзажа. Иногда и сам пейзаж приобретал черты фантастического сна. Штольманы долго рассматривали «Фантазию на версальскую тему».  Две циклопические статуи, каких на самом деле не найдёшь в настоящем парке, словно вели неслышную беседу,  застыв на противоположных кромках мраморного бассейна. И не было им дела до маленьких, ничтожных, пестро разряженных фигурок далеко внизу, что метались стайкой осенних листьев, пытаясь спастись от дождя и ветра. Люди-лилипуты заблудились в стране бессмертных Гулливеров, созданных когда-то другими людьми.

    Причудливо и игриво сплетались действительность и фантастика в «Зимнем сне». Зачарованное спокойствие зимнего парка. Заиндевевшая, смутно видимая в сумерках аллея. Заснеженный бортик спящего вычурного фонтана, идеально гладкий овал темной воды. И контрастом зачарованному покою  -  маленькие кривляющиеся фигурки маскарадной процессии на удалённой от зрителя стороне фонтана, отраженные в водном зеркале. Величавая, размеренная жизнь и суета фарса. Гримасы и причуды пышного и прихотливого, но изломанного и фальшивого двора Короля-Солнца, ворохом блестящей мишуры потревожившие спящий прекрасный парк... Как Александр Николаевич сумел застать в Версале зиму и даже запечатлеть её? Или и у него исполнилась мечта  -  увидеть парк под снежным покрывалом, как у них  -  снег и катания с горки на Рождество?

  Затейливый фонарик «Китайского павильона», словно повисший в пространстве, полном звёзд, где не разделить ночное небо и гладь пруда, освещал мужа, безвольно наблюдавшего за флиртом жены. Хрупкий, изящный мирок напомнил Анне  театр китайских теней в Cabaret du Chat Noir на Монмартре. Анне до сих пор не верилось, что им с Александрой Андреевной на пару удалось уломать Штольмана и дядю посетить этот «вертеп», на поверку оказавшийся чем-то вполне художественным. Афиша, неимоверно заинтересовавшая дам, не обманула ожиданий. Увеселительная прогулка произошла только после тщательнейшей рекогносцировки  в исполнении дядюшки и после заверений Жана Демулена, что это заведение считается вполне респектабельным. Ту самую афишу со сценой из теневого спектакля  в  изысканном обрамлении и напоминала эта картина. И, судя по тому, как негромко хмыкнул Яков, и он  уловил сходство и вспомнил об их добропорядочной эскападе.

    На других листах хрупкая, почти призрачная нимфа завороженного боскета, игрушечно-фарфоровая маркиза жеманно принимала омовение в роскошных декорациях мраморной купальни.

  Группа придворных следовала за коляской с дряхлым королём на широкой террасе, выходящей на бескрайний простор парка. Бесконечна глубина пространства под низким облачным небом.  Солнце выглядывает в прореху меж лиловых туч и серебрит водную гладь пруда, уходящего к горизонту. Блики играют на воде и слепят глаза чинной процессии, сопровождающей короля.  Широкий, полный жизни пейзаж наблюдает за последним актом придворного спектакля, великодушно предоставляя комедиантам себя в качестве грандиозной сцены и декораций...  И снова и снова кукольные фигурки людей будто разыгрывают очередной эпизод некой галантной пьесы... 

  Неужто люди для Александра Николаевича лишь несущественные детали пейзажа? Или, в лучшем случае  -  марионетки диковинного театра, ведомые неведомым кукловодом? Иначе почему они так ничтожны, так незначительны перед величием окружающей их красоты?

   «Нескромный Полишинель» надолго приковал к себе внимание Анны.  Здесь замаскированное под пейзаж подобие театральных кулис и задника сменилось изображением настоящего спектакля. На открытой сцене, устроенной в ночном парке, артисты давали итальянскую комедию dell,arte. Анна словно оказалась за кулисами и разглядывала актёров со спины. Странный ракурс зрелища, недоступного обычному зрителю,  подчеркивал выразительность фигур комедиантов-профессионалов. Сидя в зрительном зале невозможно  увидеть их так близко. Превосходно уловленная буффонность действа читалась в каждом движении актеров  -  в резкой изогнутой позе стремительно двинувшегося вперёд красно-чёрного Арлекина; в театральном жесте, с которым трусливый Капитан выхватывал шпагу из ножен; в кукише, что показывал исподтишка традиционно одетый в белое Пьеро; в  «душераздирающей» мизансцене объяснения тощего, состоявшего, казалось, из одних углов Полишинеля и отвергающей его прелестной и кокетливой Коломбины. Взору любопытного зрителя открывались технические детали: тыльная сторона декораций с набитыми реечными каркасами, ряд густо коптящих плошек вдоль рампы. Лимонно-желтые язычки пламени  перекликались с тусклым размытым светом  дальних канделябров, освещавших зрительный зал. Высокая аркада, отделявшая его от парка и нечеткие, расплывающиеся в смеси искусственного и лунного света лица знатной публики смотрелись всего лишь задником сцены, туманной, смазанной  декорацией.

   Притихший Пётр Иванович вместе со Штольманами долго разглядывал картину. Наконец он судорожно вздохнул и проговорил негромко: 

  -  Удивительно... Насколько на этой картине реальность театральная убедительнее и правдивее реальности придворного мирка! Вовсе не в зрительном зале течет истинная жизнь. Она здесь, здесь, на сцене! Насколько эта комедия  dell,arte, эти кукольные маски убедительнее и правдивее настоящих лиц придворных! О, Ваше величество театр! Ты перестаешь быть выдумкой и условностью, и становишься самой жизнью!

  И дядя увидел театральность Версальских работ! Вон, как разгорячился, видимо, немало впечатлён!

  Пётр Иванович переместился к «Прогулкам короля» и продолжил свой горячий спич:

  -  Sic transit gloria mundi *****...  Величественное, величественное зрелище  -  этот парк, блистательное создание Ленотра и Мансара! Любая статуя, каждая ваза, все линии и малейшие детали напоминают о божественности монархической власти, о величии короля-солнца, о незыблемости устоев... И вдруг  -  гротескная фигурка самого короля! Всего лишь силуэт, марионетка! Сгорбленный, дряхлый старик в каталке, и не может он обойтись ни минуты без доктора, духовника и лакея... И жизнь ему не мила, и смерть дышит в затылок, да всё медлит... И длится, длится тягостное существование...  А Вы насмешник, Александр Николаевич!  - неожиданно заключил дядя.

  -  Отчего же, Пётр Иванович?  -  заинтересованно поднял брови Бенуа. Он внимательно наблюдал за дядей. Лицо его светилось радостью и удовлетворением.

  -  Луи Каторз*******, при жизни объявленный богом, здесь выходит, словно жалкий статист на сцену,  -  продолжал дядюшка.  -   И как же эфемерно его присутствие! Вот он здесь  -  а миг спустя канет в вечность, как бабочка, бабочка-однодневка. А сцена и декорации, в которых он безропотно нес бремя этой чудовищной комедии, останутся незыблемыми и до ужаса живыми и реальными.

  Александр Николаевич с видимым удовольствием подхватил разговор:

  -  Людовик  XIV был превосходным актёром. Не забывайте, это он  -  заказчик этих блистательных декораций, этого великолепного парка! Он сам срежиссировал причудливую пьесу  -   свою жизнь, стоически доиграл главную роль до конца и заслужил аплодисменты истории. А вот Людовик  XVI   -  всего лишь один из внуков великого актера, что попал на здешнюю сцену по родству. Не удивительно, что зрители, освистав, прогнали его, а ранее имевшая успех пьеса провалилась.

  -  И устои рухнули...  -  пробормотал Петр Иванович и, кажется, поёжился.  - Признайтесь, Александр Николаевич, вы подслушивали мысли умирающего деспота, когда бродили невидимкой за его креслом?

  -  Постоянно испытываю это странное наваждение, будто общаюсь с его тенью,  -  не стал отрицать Бенуа.  -  Это очень несчастная тень. Она не принадлежит самой себе. Когда-то король вошел в образ, и образ напрочь затмил личность, на веки вечные.

   Анна мельком взглянула на мужа. Скептическое выражение на лице Якова говорило само за себя. Кажется, глубокомысленный разговор о Версале все-таки отвлек его  от воспоминаний о Петербурге, раз он снова во всеоружии своей язвительности? Хорошо хоть вслух не высказывается... Если уж ей не под силу оказалось переубедить этого завзятого материалиста в полной мере, то у Александра Николаевича не выйдет и подавно. 

  -  И что Вы можете сказать о сем персонаже?  -  продолжал допытываться дядя, грозно взглянув на племянника.

  Александр Николаевич тактично не заметил мгновенной пантомимы:

  -  Нет у меня особенного культа к его личности. Господа, настоящий король был скрюченный беззубый старик с отвислыми щеками и лицом, изъеденным оспой. В постоянном общении я познал всю его суетность и напыщенность. Нет у меня особой симпатии и ко всем этим дамам и кавалерам версальского Олимпа. На смену чувству величавой красоты, что лежит в основе создания Версаля, на смену юной самонадеянности и беспечности пришли старческая усталость эпохи, ханжество, раболепность, порочность и начавшийся упадок вкуса. Но что поделать, если этот дряхлеющий, исчезающий мир сделался вдруг моим миром, особенно родным, близким и понятным. Вы знаете, если бы на свете существовала машина времени, то я бы непременно отправился именно сюда, в конец 17 века. Я лучше понимаю тогдашние мысли, тогдашние идеалы, мечты, страсти и  даже гримасы и причуды, нежели я понимаю все это сегодняшнее...  Нарисовать, не прибегая к документам, какого-нибудь современника Людовика XIV мне легче, мне проще, нежели нарисовать, не прибегая к натуре, моего собственного современника.

    -  Ни к чему Вам машина времени. Ваши картины выдают Вас с головой, нескромный Вы очевидец минувшего давным-давно!  -  дядя шутил, но определённо, в его шутке была доля истины.
 
  -  Гляжу на эти листы, и снова вижу Петергоф, Гатчину и Ораниенбаум,  -  промолвил негромко Яков.  -  При чём  здесь петербургские окрестности?

   
   Похоже, рано Анна обрадовалась. Якова Платоновича не так-то просто сбить с пути, который представляется ему истинным. Не хватало ещё, чтобы зверь-Самогрыз, ныне мирно дремлющий с некоторых пор, пробудился вновь! Никогда не знаешь, до какой чепухи может додуматься эта светлая голова, когда хозяин считает себя в ответе за всех и вся…

   А вдруг Яков тоже тоскует по Петербургу до сих пор? Притихшая было тревога снова стеснила сердце. Яков смотрел на работы Бенуа и видел, вспоминал свою прошлую петербургскую жизнь, ту, что была до Анны и без неё. За пятнадцать лет он почти ничего не рассказал о ней Анне: либо отмалчивался, либо говорил мало и кратко. Анна понимала, что ревновать к прошлому не особенно умно с её стороны, понимала и то, что Якову попросту неприятно и даже больно бередить старые раны. Опять же, с его рациональностью он не видел смысла вести бесполезные разговоры. Обычно Анна предпочитала не погружаться в размышления о жизни Штольмана до встречи с ней. И вовсе не потому, что её это не интересовало. О том, что происходило с Яковом, ей оставалось только догадываться, а фантазии и домыслы могли бы завести слишком далеко. Совсем ни к чему было ворошить давнее и находить поводы для новых обид и огорчений, когда уже ничего не изменишь. Но сейчас нежданная встреча с прошлым явно вывела мужа из равновесия настолько, что он разговорился с не особенно близким ему человеком о своем сокровенном, и даже рассмотрел Петергоф сквозь версальский флёр. И всё же печально, что он упорно не желает приоткрыть перед Анной те страницы своей жизни. Как знать, если бы Яков рассказал ей, может, бремя его воспоминаний стало бы легче?

  Задумчиво глядя на собственные рисунки, Бенуа проговорил:

  -  Как странно… Вас, Яков Платонович, глаза не обманывают.  В наших «маленьких Версалях» под Петербургом, в Ораниенбауме, Царском Селе, Петергофе, Павловске познавал я их великого предшественника. Я смотрю на Версаль сквозь русскую призму. И уже не разделяю, где отразилась та эпоха явственнее и отчетливей  -  во Франции, или в России. И Вы это почувствовали…

  Яков только бровь заломил иронически. Наверняка, если бы они были в семейном кругу, он снова ввернул бы что-нибудь про меднолобого затонского полицейского, которому не по чину высокие материи разбирать. Ирония  -  его верное оружие,  -  не изменяет ему в любом настроении.

  -  Помилуйте, Александр Николаевич, они ведь непохожи совсем,  -  неожиданно для Анны вступил Штольман в дискуссию.  -  И дело не в размерах парка или количестве залов в главном дворце. И не в нашей чахлой северной природе.

  -  Полагаю, мой красноречивый племянник имеет в виду настроение. Настроение и личность создателя,  -  встрял Пётр Иванович.  -  Хотя вряд ли он признАется, что допускает влияние столь неуловимого эмоционального процесса на материальный мир.

  -  Вы давеча еще о театре толковали,  -  хладнокровно напомнил Штольман, ничуть не задетый дядюшкиной подковыркой.

  -  И повторю, племянник, и повторю! Версаль  -  сцена, грандиозная рама для Короля-Солнца. И Луи Каторз царственно одинок на этой сцене. У воплощения бога Аполлона на земле не может быть друзей, соратников, любимых. Он царит в своем недостижимом величии, и нельзя к нему приблизиться, можно только почтительно   внимать этой божественной сущности, греясь в его лучах и трепеща его огненных стрел гнева.  Он один всегда и везде  -  в своем огромном дворце, за обеденным столом, на прогулке, в постели.  А  придворные, фаворитки, армия слуг  - всего лишь свита, антураж, толпа восторженных почитателей божества и великого артиста. Король не живет в Версале  -  он оттуда правит. И Версаль неотвратимо несет отпечаток его личности.

-  Дядя, но ведь Пётр Первый тоже был грозен и велик?  -  Анна, поглядывая на господина Бенуа, попыталась несколько  остудить пыл дядюшкиного красноречия. Она прекрасно помнила, чем зачастую заканчивались их жаркие дискуссии. Боже сохрани, до ссор дело не доходило никогда, но искры летели в разные стороны  -  только успевай уворачиваться! Но Александр Николаевич слушал, чуть склонив голову к плечу  и одобрительно улыбаясь, и совсем не собирался вступать в пререкания.

  -  Аннетт, ma chère,   -  дядя, оседлав любимого конька, несся вперед неудержимо.  -  Да, перед Петром Великим подданные тоже трепетали порой. Но невозможно считать олимпийцем государя  -  плотника, строителя, созидателя, который самолично держит рубанок, сидит за токарным станком, проверяет, какой заряд пороха выдержит пушка, спит вповалку с рабочими на верфи, всепьянейше пирует с буйной компанией или исподтишка обливает придворных водой в саду! Он и Петергоф задумал строить задолго до того, как Версаль увидел, и тот ему не понравился, да-с! Ему фонтаны больше по сердцу пришлись!

  -  Вот о фонтанах-то мы и позабыли,   -  проворчал Штольман, но слушал он весьма заинтересованно.

  Пётр Иванович от него только отмахнулся:

  -  Не любил Пётр огромных дворцов.  Но как же без резиденции, да такой, чтобы все ахнули! Вот и построили чудо дивное  -  Большой Петергофский дворец,  -  мол, знай наших! Да, строили по версальскому образцу. Только ещё больше украшений, еще больше позолоты, красок, еще больше фонтанов и радости! А сам-то Пётр и не живал там, чаще в маленьких павильонах  -   Монплезире, Эрмитаже да в Марли отдохновению предавался. За роскошным дворцовым фасадом  -  дубовый кабинет царя-труженика. Парадная резиденция, витрина молодой империи, морской державы, призванная производить впечатление на гостей -  и парадиз для души и сердца.  И во всём в Петергофе взрывной характер царя проявляется: в фонтанах  -  феерией, в красках  -  буйством, в отделке  -  роскошью, в пространстве  - морским простором!

  Тут дядя слегка притормозил и обернулся к Якову:

  -  Льщу себя надеждой, племянник, что догадался, о чём ты молчишь?

  -  Благодарю, Петроний Иванович, -  с преувеличенной торжественностью поклонился Яков.

  -  Сочтемся, Цицерон Платонович!  -  не полез за оригинальностью в карман дядюшка.

  -  Дядя! Яков Платонович! -  сердито воскликнула Анна.

  В ответ Пётр Иванович вопросительно поднял брови с невиннейшим выражением, а Яков сверкнул зубами в своей неотразимой усмешке. Честное слово, побила бы! Обоих! Нечего сказать, нашли место и время! Похоже, очередной раунд закончился вничью, и противники удовлетворены результатом. А Александр Николаевич откровенно наслаждается их короткой стычкой и даже улыбки не скрывает. Положительно, все сегодня хороши! Но сердиться на них всерьёз совершенно невозможно... И опять всё приходится делать самой!

  -  Я не могу судить о Петергофе, мне ни разу не пришлось там побывать,  -  начала примирительно Анна, и тут же её любимые мужчины изменились в лице. Дядя пристыжено отвел глаза, а Яков, наоборот, посмотрел на неё виновато. Господи, Яша! Ну, ты-то тут при чем? Так сложилось, и с этим тоже ничего не поделаешь. Анна ободряюще сжала локоть мужа и продолжила:

  -  Но в Версаль мы ездили довольно часто. И каждый раз там я чувствую себя лишней. Версаль подавляет. Он  величественный  и холодный. Он не для простых смертных. Он даже не для людей из плоти и крови. 

  -  Анна Викторовна, и для кого же он?  -  живо подался к ней Бенуа.  -  Для теней минувшего?  Вы их видите там? Они говорят с Вами?

  -  Александр Николаевич, я, скорее, ощущаю их присутствие. У призраков свои резоны и логика, разобраться в них мудрено. Как правило, до живых им и дела нет. Ко мне они являются сами, если что-то очень важное осталось здесь, на земле, незавершенным, или когда близким грозит беда, или в поисках справедливости. А версальские духи слишком давно покинули этот свет, чтобы интересоваться чем-нибудь здесь,  -  сейчас, несомненно, не стоит вспоминать об исключениях. Тем более, что дух Жака Моле больше никого не побеспокоит. *******

  Было странно и непривычно рассуждать на подобные темы вот так, запросто, без опаски, не с дядей, не с Яковом или Антоном Андреевичем, а с человеком, не так уж и давно ставшим вхожим в их дом. Но Анна знала, что встретит с его стороны полное понимание и нисколько не опасалась. Штольман косился на неё очень недовольно. Наверняка как только они окажутся tête-à-tête, он устроит ей очередную головомойку. За пренебрежение безопасностью!  Но беспокоится он зря. У Александра Николаевича тоже есть дар  -  чувствовать время, проникать в прошлое и  мысленно жить там. Анну он прекрасно понимает, и ему даже в голову не придет причинить ей зло. И не только и-за своей одаренности, просто не та у него натура. Якову об этом говорить бесполезно: он снова начнет твердить о её прекраснодушии и доверчивости. И ни за что не признается, что Александр Николаевич ему тоже симпатичен. И не только потому, что дядюшке он, определённо, не по зубам!

  Будто подтверждая её мысли, Бенуа сказал взволнованно и серьёзно:

  -  Значит, не зря они мерещатся мне повсюду. Летом, среди многолюдных толп и блестящих увеселений я их не чувствую. Они бегут и прячутся от шума и суеты в укромных уголках и, думаю, засыпают там. Но глубокой осенью и зимой, когда парк пустеет, они пробуждаются и возвращаются в свои владения. И всё мне кажется, что в потаённых комнатах дворца, как в сказке Шарля Перро, спит принцесса. А если затаиться и не двигаться, то уголком глаза можно высмотреть, как по аллеям порхают обворожительные маркизы и гуляют блестящие галантные кавалеры.

  -  А Вам совсем не обязательно таиться или призывать их дух. Вы сами можете спуститься сквозь время и повстречаться с ними в ту далёкую пору, когда они ещё были живы. Они сами приходят к Вам и просятся на полотно.  Вам нет нужды тревожить этот великолепный некрополь.

  -  Вот, Аннетт! Именно! Некрополь! -  вскричал дядюшка.  -  А Петергоф  - это сама жизнь! Со всей его парадностью, какой-то юной неуёмностью, безумной роскошью, с буйством неба, золота, брызг, моря,  - он обаятельно человечный и, не побоюсь этого слова, домашний. Там душа отдыхает, воспаряет и умиляется, а не затихает в печали и сожалениях о былом.

  -  Господа, вы представить себе не можете, как вы меня порадовали!  -  горячо воскликнул Александр Николаевич.  -  Хоть и поняли вы мои слова несколько превратно. Сравнивать Петергоф и Версаль  -  то же самое, что сопоставлять морскую ширь и небесную высь. То и другое -  грандиозно, огромно и стихийно. И нечеловечески прекрасно. В остальном же...

  Бенуа экспансивно взмахнул руками, не прерывая своей искренней и  страстной речи:   

  -  Пётр Иванович, друг мой! Вы правы,  как никто! И я полностью согласен со всем, что Вы сказали. Мне ли с Вами спорить, если в Петергофе я оказался едва ли не с самого рождения, двух недель отроду.  Осознавая себя, я осознавал и его. Я там вырос. Мой отец поучаствовал в его устроительстве. Я считал его продолжением нашего дома. О Версале же я стал узнавать в более осознанном возрасте, когда Петергоф уже встроился в мою душу необратимо. Сначала это были пленительные изображения резиденции французских королей в папиных необъятных собраниях рисунков, акварелей, гравюр и увражей. Потом, лет в 13, когда стал я тайком зачитываться романами Дюма, пришло ко мне удивительное чувство. Версаль перестал быть одной из многочисленных заграничных диковин. Я открыл что у нас с ним какая-то личная связь, что он мне родной...  Знаете,  где я вполне осознал, что такое Версаль?  В театре! На балете «Спящая красавица»! Да-да, Петр Иванович, на том самом балете, который мы с Вами так часто обсуждали.

  -  Как искусно Мойры******** сплетают пряжу Вашей судьбы,  -  покачал головой дядя. 

  Бенуа счастливо улыбнулся в ответ:

  -  Именно сказка Перро по мотивам Луи Каторза на сцене, именно изумительные декорации Бочарова и Иванова открыли мне Версаль, XVIII век и Людовика XIV больше, чем все фолианты и музеи вместе взятые. Стоит ли удивляться, что  мой милый Верст неизбежно несет на себе отпечаток Петергофа, и в каждой картине Вам видится театр?

   Яков повел головой и усмехнулся недоверчиво. Не проймешь его пылкими речами, как того же дядю. Петр Иванович слушал Бенуа в полном восторге.

   Александр Николаевич не обратил внимания на напускной скепсис Штольмана и продолжал делиться сокровенным:

  -  Лет десять уж миновало, как я повстречался с Версалем впервые, но впечатления ярки и свежи, будто это произошло только что. День встречи остался в моей памяти, как один из самых полных и счастливых дней моей жизни. В Петербурге мне казалось, что Версаль я знаю отлично, и ничего нового для себя я там не найду.  И никак не мог я ожидать, что он окажется столь грандиозен, трагичен и грозен, и одновременно исполнен какой-то чудесной меланхолии...  Может, мрачный ноябрьский вечер так повлиял? Я был одурманен, почти болен от впечатлений. Я думал, моё сердце не вынесет столько красоты.  Когда мы уже собирались уходить, лучи солнца вдруг прорвались сквозь густую облачную пелену и осветили здание дворца. В каждом из бесчисленных окон вспыхнул костер и засиял оранжевым пламенем. Я с трудом сдержал слезы: явственное ощущение небывалой, почти достигшей физического страдания остроты настигло меня в тот миг. Совершенно отчетливо я осознал, что все это я уже видел и пережил когда-то, в незапамятные времена. Но с тем, что чувствовал я в наших петербургских пригородах, по силе это несравнимо.  Петербургские впечатления навсегда останутся первыми и главными.     

  Он помолчал немного, невидяще глядя перед собой, словно сквозь время снова всматривался в восхитительную картину, когда-то развернувшуюся перед ним.

  -  А Версалем я упоен. Это какая-то болезнь, влюблённость, преступная страсть... ********* Когда я беру любой этюд, здесь написанный, в памяти сами собой всплывают призраки живших здесь когда-то людей и событий, здесь происходивших. Я почти дохожу до состояния, близкого к галлюцинациям, и впрямь становясь свидетелем миновавшего давным-давно. Вы угадали, Анна Викторовна. Мне остаётся только наносить на бумагу то, что вспоминается.

  Теперь молчали все. Господин Бенуа, опомнившись, смущенно кашлянул, поддернул лацканы сюртука и повинился:

  -  Совсем я вас заговорил, господа. Простите великодушно, не удержался. Отрадно встретить тех, кто понимает и чувствует, и сочувствует. Не смею отвлекать вас более от выставки. Поверьте, здесь есть на что посмотреть!

  -  Несомненно, Александр Николаевич, несомненно!  -  согласился дядя и развернулся к Штольманам.  -  Ну что, любезные мои опоздавшие? Вперед  -  назад в путешествие в прекрасное? Идем?

  Что они и сделали, не спеша переходя от картины к картине, иногда задерживаясь у особенно впечатливших работ. Господин Бенуа деликатно молчал, давая им возможность составить своё собственное суждение об увиденном.

  Сколько же всего тут было! Карандашные рисунки, сангина, акварель, пастель, гуашь. Гравюры, офорты, живописные полотна, эскизы театральных костюмов... Казалось, и дня не хватит, чтобы подробно осмотреть хотя бы Петербургский зал. Яков, встряхнувшийся было во время внезапной полемики, снова стал то и дело застывать около видов Петербурга. Неверный, колдовской город словно пытался  дотянуться через свои изображения до его души и снова овладеть ею. Наконец, Анна не выдержала. Улучив момент, когда дядя и Александр Николаевич принялись увлеченно обсуждать эскизы театральных костюмов Бакста, Анна горячо и быстро прошептала:

  -  Яков Платонович, нельзя Вам в Петербург. Ни в каком случае!

  -  Анна Викторовна, мне и в Россию нельзя,  ближайшие четверть века  -  так уж совершенно определённо…

  Он её успокаивает, а у самого горькая складка на щеке…  И глаз болезненно щурится… Ох уж это петербургское прошлое! Никогда от него не избавиться, никогда его не избыть. И неизвестно, где и когда оно настигнет их в очередной раз! Оно вламывается в их жизнь, не спросясь, с постоянством, достойным лучшего применения... Как нынешним летом, в Нарбонне...

  Никогда Яков не сможет смириться с тем, что он считает своим поражением, с тем, что он не смог призвать к ответу высокопоставленных предателей и воздать им по заслугам.  Даже то, что силы противников были несоразмеримы, и что собственное начальство в лице полковника Варфоломеева отправило его в огонь, а потом устранилось, умыв руки, не является для него оправданием в собственных глазах. И бесполезно ему доказывать, что в той ситуации он сделал всё, что мог.  Хотя Анне до сих пор не известны толком все обстоятельства  -  Яков не рассказывает, бережет её,  -  она твердо знает, что только бегство спасло от неминуемой гибели их обоих. А он, с его принципом: «Надобно служить, коли обещался», всё еще не снимает с себя ответственности, и считает, что, оставив  службу, он оставил поле боя.

  И вовсе не ревнует она Якова к его прошлому.  Ну, почти...  Да что уж там, себя-то обманывать не стоит! Ревнует, да ещё как! Нелегко ей было справиться с собой и в нынешнем августе.  И все же дело не совсем, а, вернее, совсем не в ревности. До их встречи у Штольмана целая жизнь прошла, и Анны рядом не было.  Анна не может уже ничего ни изменить, ни предотвратить, ни защитить его от того, что случилось с ним когда-то, отчего он стал таким, каков он есть. Бесконечное одиночество и предательство окружающих исковеркало его необратимо, заставив выстроить вокруг себя ледяную стену и постоянно ожидать удара в спину. Именно поэтому так больно думать о его жизни, которую он провел без неё, Анны.

  Хорошо бы встретить среди этой массы картин и рисунков что-нибудь знакомое им обоим, вроде того вида Версальского парка! И чтобы при этом о Петербурге ничего не напоминало. Но разве возможно такое в Петербургском зале? Штольман как раз снова замер перед какой-то картиной, на сей раз  на стенде Бакста. Вновь увидел что-то из прошлой жизни? Ах, нет, не что-то. Кого-то. 

  Мироздание откликнулось на мольбы Анны, но весьма своеобразно. Да разве у неё бывает по-другому, в особенности, когда дело касается Штольмана? Вот и сейчас нечто там, наверху, явно пожелало сыграть с ней злую шутку: Яков пристально и сосредоточенно рассматривал женский портрет.

                                                 
     Примечания:

  *  см. повесть Atenae «Конец игры».

  ** Петроний,  или Гай Петроний Арбитр (Gaius Petronius Arbiter), римский писатель-сатирик и поэт, погибший, согласно Тациту (Анналы XVI 18), в 66 н.э. В своем труде Тацит дает замечательный портрет Петрония. Здесь рассказывается, как Нерон вынудил писателя покончить с собой, принеся Петрония в жертву ревности Тигеллина, наиболее беспринципного и властного из своих советников. Кроме того, Тацит сообщает, что Петроний составил себе репутацию праздностью и потаканием своим прихотям, что воспринималось окружающими не как развращенность, а как особая изысканность. Поэтому самые вольные высказывания и поступки Петрония воспринимались как должное, и в качестве личного друга Нерона он сделался его главным экспертом в вопросах вкуса и этикета (arbiter elegantiae). В то же время на посту проконсула Вифинии и римского консула Петроний доказал свои способности и в области общественных дел. Смерть Петрония, как и вся его жизнь, была свидетельством полной внутренней независимости: в качестве завещания он составил подробный перечень бесчинств Нерона, указав также имена участников его оргий. С достаточным основанием можно говорить о том, что описанный Тацитом Петроний и автор романа, известного под названием Сатирикон (Satyricon), – одно и то же лицо.

  ***  Луи Кенз  Louis Quinze. (Фр.)  -   король Людовик Пятнадцатый.

  **** Petersburg uber Alles (нем.)  -  Петербург превыше всего. Перефраз крылатого выражения «Deutschland uber Alles» ( Германия превыше всего), бытовавшего в в этой стране.

  *****  Отсылка к событиям повести  SOlga  «Барыня с архангелом».

  ****** -  Noblesse oblige (фр.)  -  положение обязывает

  *******  Sic transit gloria mundi (лат)  -  так проходит слава мира     

  ********  Луи Каторз * Louis Quatorze. (Фр.)   -  король Людовик Четырнадцатый.

  *********  отсылка к событиям повести  Atenae  «Провинциальный детектив».

  **********  Мойры  -  (др.-греч. Μοῖραι от μοῖρα, мойра, букв. «часть», «доля», отсюда «участь», которую получает каждый при рождении)— в древнегреческой мифологии богини судьбы. Наиболее распространённо — три сестры.. Клото (греч. Κλωθώ, «Пряха») — прядущая (нить жизни). Ла́хесис (греч. Λάχεσις, «Судьба», «дающая жребий») — определяющая судьбу. А́тропос, также Атропа (греч. Ἄτροπος, «Неотвратимая»)  — перерезающая нить.  Клото сплетает нить судьбы из всего, что попадёт ей в руки. Лахесис не глядя сплетает нити судеб разных людей между собой.  А третья – Атропос, расстригает нити судьбы, таким образом убивая их. 

***********  За всю жизнь А.Н.Бенуа создал более шестисот масляных полотен, гравюр, пастелей, гуашей и акварелей, посвящённых Версалю.
Когда Бенуа было 86 лет, то он жаловался на слабое здоровье лишь с той точки зрения, что оно не позволяет «прогуливаться по парадизу, в котором некогда жил».