***

      Местный гарнизон располагался в хорошей близости от перепутья больших затонских дорог и вдали от других протяженных границ, и весь умещался, словно на антресолях – в перекрестье четырех переулков с общим названием Вольный круг.  Почему это угловатое место прозывалось кругом, затончане теперь уж не смогли бы припомнить, ведь за давностью лет эта история позабылась… Может оттого, что когда-то заезжие казаки разбивали здесь свои летние стойбища, устраивали ярмарки и лихо торговали с местными оружием и лошадьми? Но теперь миновала та вольница, и военный гарнизон Затонска был замкнут строго, как и полагается в армии: в правильный квадрат. Штаб, казармы, да россыпи одинаковых коробочек складов с оружием и обмундированием – в тени березовой поросли – таково было военное хозяйство Затонска. 

      Личный состав гарнизона был махоньким, немногочисленным, состоял всего из двух рот в полтораста штыков, и до хорошего батальона счетом не добирал. А по сравнению с иными губернскими гарнизонами даже и лоску-то особого не имел!

      По утрам, лишь только солнце принималось освещать серые казарменные стены, солдатики – после молитвы, послушные барабанному бою, принимались топтаться на плацу, и затем рассеивались по городским объектам для несения караульной службы: кто у казначейства, кто в гошпитале, а кто и в конвое по сопровождению казенных конок… Инвалидная команда совсем ничтожного числа, имевшаяся в Затонске, дополняла их патрули.

      Офицеров в гарнизоне также числилось немного: два десятка высших и три дюжины нижних чинов, вот и весь офицерский состав. Но горожане своим гарнизоном гордились, ведь два раза в год военные устраивали на главной площади Затонска пышные парады: с пушками, барабанами, блеском палашей, и яркими киверами на напомаженных головах! А после, к вящей радости всего затонского общества, завершали их долгожданными вечерними балами, устроенными в Дворянском Собрании. Весь цвет затонских семейств выгуливал на них свои наряды и регалии, привозил дочек, что на выданье, и сыновей в поре жениховства.

      Вот туда-то, на Вольный круг, сыщик и отправился в обеденный час, натянув поглубже котелок, ибо на улице сделалось ветрено… Возок мчался по Затонским улочкам, сворачивая то вправо, то влево, и с утра валивший с неба острый и сильный поток снега вертелся у Якова в ногах, словно лохматая собачонка, бился то в левую щеку, то в правую… Котелок, пальто и даже брови быстро запорошило, и Яков в конце концов перестал стряхивать с себя прилипчивый снег. Когда встали в нужных переулочках, Яков сошел с возка живою сахарной, немного озябшей статуей из сыскного отделения. Он подошел к воротам гарнизона, представился караульным и его пропустили.

      …Генерал Трофимов, с завидным самоуважением несший службу на посту начальника гарнизона вот уже пятнадцать лет, теперь пил дымящийся чай со свежими баранками, сидя в приемном кабинете городского коменданта – рыжего, упитанного подполковника Ивана Степаныча Фаронина, перетянутого портупеей до красных щек. Командиры как раз вернулись с обхода караулов, уже выслушали своих адьютантов и приняли доклады, и теперь только медовый щербет, да ленивый разговор занимал всё их утомленное внимание.

      Когда Штольман вошел вслед за дежурным, и доложил с чуть требовательной интонацией:

      - Доброго дня, Ваши превосходительства. Андрей Арефьевич… я к Вам по весьма деликатному, но очень важному вопросу. Не соблаговолите ли помочь следствию? – то генерал Трофимов искренне моргнул на гостя в благодушном удивлении, ибо какое может быть следствие в обед, и не сразу нашелся с ответом:

      - А-э-э, Яков Платонович, доброго дня. Присаживайтесь, просим. – он привстал и указал на приемные стулья, стоявшие вкруг стола. – В-в-ы... Стало быть, Вы… имеете в виду прискорбнейшие события, случившиеся намедни по нашему ведомству? Да Вы присаживайтесь, просим. Несите чаю, адъютант!

      Штольман деликатно уселся, не глядя на их серебряные подносы с яствами, и, не забывая прямо держать спину, постарался направить генеральское благодушие в нужное русло:

      - Именно так, Ваше превосходительство. Я имею в виду убийства отставных офицеров Затонска, ветеранов турецкой кампании поручика Набокина и прапорщика Ишутина. Сейчас такая же опасность грозит господам Миронову и Дубову.

      - Теряем, теряем людей, Яков Платонович… Такова наша служба, - с тихой грустью покачал снежистой головой генерал, и Штольман понял, что он пытается увернуться от неприятного разговора. Его ангельски-белые, аккуратные бакенбарды, и расчесанные усы сияли смирением перед неизбежным, а чай звал ароматами.

      - Так ведь умерли они не в военное время. Убиты. – в тон ему, скорбно, но веско возразил сыщик, и Его превосходительство надуло под красивыми усами полные губы.

      - Мне хотелось бы выяснить, - продолжал настаивать Штольман, - что Вы, Ваши превосходительства, знаете об этих офицерах?

      Он встал и протянул злополучную фотографию, две головы – генеральская и комендантская – склонились над нею в крайнем удивлении:

      - Уж не мишени ли на лицах накарябаны? Чего только не выдумают, помилуй Исусе… Что Вы хотите узнать от нас? – пролил городской комендант Иван Степаныч свой богатый, густой бас.

      - Любая информация поможет следствию, господа. Какие были отношения между офицерами? Хоть что-нибудь о характерах и отношениях внутри подразделения. Где, помимо дома, проводит время Дубов… Но особенно меня интересует, позволите? – он указал пальцем на Садковского, - особенно меня интересует вот этот господин.

      - Ох, Яков Платонович, - вздохнул генерал и незряче глянул в окно, - я ведь тогда уже под водительством генерала Драгомирова Дунай переплывал. А после – два года под начальством самого наследника цесаревича колени обдирал на Рущукских редутах… сколько нас тогда полегло в Болгарии, и не счесть…

      Помолчали.

      - Сборы нашего ополчения без меня проводились, так что ничего об этих офицерах мне не ведомо, – вновь заговорил генерал, отворотившись от окна. - Адвокату Миронову я, конечно, представлен, славный господин, уважаемый член нашего общества, а вот остальные… Разве что господин комендант о них скажет? – и Трофимов кивком указал на товарища, – он у нас гарниза тыловая, всегда здесь сидел, – и снисходительно засмеялся в снежные усы.

      Яков уставил вопрошающий взор на подполковника Фаронина.

      - Поручик Садковский? Как же помню, помню, – невозмутимо кивнул и забасил Иван Степаныч, - он из этих мест. Беспримерной храбрости человек, но неуживчивый. Он, помнится, одним из первых на мобилизацию записался. Сборы у нас здесь, в гарнизоне, на казачьем яру проходили. И Миронов, и Дубов, и Садковский, да и убиенные господа офицеры – вместе распили пенную чашу последнего мира, вместе и на фронта отправились. Но что-то там случилось… я знаю это из третьих уст, так сказать, задним числом…

      - Что же случилось? – спросил внимательный Штольман.

      - Мне рассказывали, что он угодил в переплет, и его след затерялся где-то в Сербии. Его ведь тогда среди погибших не обнаружили, вот и сочли пропавшим без вести. И в губернии нашей, да и в Затонске его никогда более не видели. Мать поплакала, да и упокоилась, мир праху ее…

      - А Дубов? – напряженно спросил сыщик.

      - У поручика Дубова вроде свой домишко в городе, на Окольном проезде. Знаете, возле тракта? Как живет он, не слышал, и давно не видал его. В обществе он не появляется, а также не женат, вроде…

      - А что же бывшие товарищи, отношения между собой не поддерживали? Не проведывали друг друга?

      - Так ведь все отделение полегло, Яков Платонович… в засаду они попали. Схоронили их там, в Сербии, а гробы пустые уже здесь перезахоранивали, – склонил над столом рыжую голову подполковник Фаронин. – Жуть, какой вой стоял в Затонске, цельный год город траур носил по героям своим. Оставшиеся в живых приехали, да всё понурые ходили, посейчас помню. И не горели встречаться друг с другом после возвращения, у каждого своя дорога…

      - Была… - задумчиво проговорил Штольман, и встал. – Благодарю Вас, Ваши превосходительства, за помощь следствию. У меня только последний вопрос остался, прямо не относящийся к убийствам, но все же… Не имеет ли нынче главное управление Военного округа особых планов по расширению или, может быть, перемещению в другие казармы личного состава гарнизона?

      -  Да какое уж тут расширение, Яков Платонович! – рассмеялся его словам, как хорошей шутке, генерал Трофимов, - почитай, два десятка лет, с самой реформы, всё устоялось у нас. До реформы-то была здксь небольшая артиллерия, а после жизнь пошла ме-едленная, ленивая, расформировали мы артиллерийскую часть, разогнали канонир с бомбардирами, и живем тихо. Так что о подобных планах мы не слыхивали с Иваном Степановичем... А на что Вам? – спросил генерал уже больше для проформы, и принялся пристально глядеть на свою остывшую чашку.

      Штольман отговорился тайной следствия, отвесил Их превосходительствам признательный поклон, и вышел за ворота гарнизона. В переулках намело. Его полицейская пролетка покрылась на диво романтическими снежными фестонами, и на лошадиной голове тоже образовался сугробик. Густые хлопушки снега, летящие с неба стремительным током, щекотали ей морду, и она фыркала, то и дело встряхивая каурой головой...

      Яков запрыгнул на подножку, приказал: «трогай!».
   
     Военные господа не знают ничего о планируемом полигоне... – едучи обратно в город, вспоминал он ход беседы, и прятался от летящей в лицо пороши в воротник. – А значит, те, кто затеял это строительство, действуют не официальным курсом, а исподволь. И хотят, чтобы всё оставалось как можно долее тихо.

      Полковник, вероятно, считает, что какие-то скрытные силы внутри Военного ведомства затеялись возводить этот полигон подальше от столицы – в Затонске, в медвежьем углу империи. Но что это за силы, полковник не знает. Недаром он передал ему с капитаном Шиловым: «узнайте, кто причастен, кто заинтересован, кто несет службу». Варфоломеев полагает, что это чья-та личная инициатива из высоких чинов, чья-то личная ставка. Чья же? – Штольман крепко сжал в руках саквояж.

     Нужно попробовать зайти с другого конца: порасспросить инвалидов. Их ведь привлекают порой, он знал, за небольшую мзду на охранные предприятия полусомнительного свойства, когда не хотят огласки, и почтенные служилые люди могут знать больше.
     
      Ветер, резкий и изворотливый, закрутил снежные вихри и Якову совсем залепило глаза. Он зажмурился.
 
      По убийству офицеров он не узнал ничего особенного. Только три давно угадываемых факта: Садковский был отважным и неуживчивым, и, вероятно, пропал без вести. Все выжившие офицеры с войны близко не общались между собою, стало быть, что-то случилось тогда, в той засаде, случилось между ними всеми... И Дубов живет на Окольном проезде, но об этом полиция и так знает.

      А значит, сегодняшний мотив убийцы коренится как раз в той старой истории с гибельной засадой, – еще раз подумал он. Догадки – это все, что у Штольмана сейчас было. Мда, негусто.

***

      Когда он вошел в кабинет, там уже сидел распаренный докрасна, вихрастый солдатёнок Акимов, и сёрбал из глубокого блюдца чай – вприкуску с сахаром. Коробейников, слегка умиляясь на него, сидел за столом и листал бумаги.

      - Яков Платонович, а мы Вас заждались, - объявил он обрадованно, едва завидев начальника.
      - Докладывайте, что произошло без меня?
      - Да ничего-с, – отрапортовал помощник, – вот, коротаем время.
     
      Штольман повесил пальто, пододвинул стул, сел к столу напротив мальчика. Солдатёнок сосредоточенно глядел перед собой, о чем-то явно задумавшись. В своей великоватой, не по плечу, шинели с заткнутым за пояс пустым рукавом и с напряженно надвинутыми на глаза бровками он походил на маленького мужичка, думающего крепкую думу. Но пока он размышлял, его единственная рука ловко и размеренно сновала от стола в рот, собирая все ценные сахарные крупинки.

      - Ну что, брат Акимов, как служба идет? Справляешься? – спросил его участливо Штольман.
      - Ничего идет, дядень.. ой, Вашес…
      - Зови меня просто, Яков Платонович, – разрешил сыщик.

      Акимов сдержанно улыбнулся:
      - Годится.

      - Слушай, парень, тут такое дело… поможешь? – спросил Яков и внимательно наклонился к нему, – я твоего отца хочу кое-о-чем расспросить, это чрезвычайно важное дело. Так ты отведи нас, договорились?
     
      Акимов прищурился, медленно потянул паузу и проронил:

      - А что мне за это будет?
     
      Штольман издал короткий смешок, а Антон Андреевич восхищенно качнул головой:
      - Ну и хват.

      - Ты ведь за интерес полиции помогать хотел, помнишь? Так сейчас ты очень поможешь следствию. А на сахар тебе и с корзин должно хватать. – назидательно сказал Штольман.
      - Ладно. Годится. – что-то взвесив про себя, согласился мальчишка.
     
      Акимова-старшего Штольман с Коробейниковым нашли у входа в запутанные вещевые склады далеко за рынком, куда мальчик безошибочно показал дорогу. Спиридон Терентьич, так звали солдатёнкова отца, стоял в карауле, взняв на плечо ружье, еще с парой своих собратьев. Бывшие служивые, хотя и тянули подбородки по въевшейся армейской привычке, все ж имели вид жалкий: обдерганные шинельки с оборванными лацканами, сами худенькие; да бракованные, скользящие с бедер портупеи – делали их похожими на вымокших под сегодняшним снегом воробьев.

      Бедолаги, – вздохнул про себя Штольман. Коробейников громко подумал то же самое.

      Солдатёнок подвел их к отцу: «Батя, эт вот... к тебе». Особо не надеясь на результат, сыщик задал вопрос, знает ли инвалидная команда что-то об офицерах Дубове и Садковском. Конечно, о пропавшем десять лет назад Садковском никто из них не слыхивал, а вот Дубова, на удивление, помнили все трое, и, на разные лады добавляя ненужные подробности, указали все на тот же дом – в Окольном проезде. И больше помощи по этому серийному убийству от них не было.

      - Благодарю за сведения, Вы помогли полиции, - вежливо поощрил служилых Штольман, вернувшись к исходной точке сегодняшнего утра.

      Караульные взглянули недоверчиво, но благодарно, закивали: «н-ее-е за что. Обра-шайтесь, Ваше-ство».

      - Это я Вам благодарствую, - выступил вперед со скромным достоинством Акимов-отец, - за то, что пристроили сынишку мово в лавку, это большая помощь семейству нашему. Мать Вам велела кланяться.

      - Парень смышленый, пусть бегает, – тепло ответил Штольман. И далее, отведя за локоток Акимова-старшего в сторонку, спросил, – не скажете ли мне, милейший, теперь вот еще что, – он непроизвольно оглянулся по сторонам, – нанимал ли кто-то в последнее время инвалидную команду на необычные объекты?

      И Спиридон Терентьич без всякого принуждения рассказал, что да, возили их однажды: дюжину человек, куда-то на дальние лесные угодья. «Ехали, почитай, два дня лесом и встали у Ведьминой болотины, у старой заброшенной бункеры. Подрядили нас распилить дерева, что в округе навалило, да просеку почистить. Мы уж разгребли, сколь могли, и сучья пожгли… Заплатили нам щедро, велели молчать…».

      Штольман, как наяву, представил, что военный чин, нанявший потрепанных мужичков, грозно велел им расчистить тропки к странному заведению, торчавшему в глубине затонского бора ржавым зубом, и пригрозив судом, и задобрив хорошей платою, тихо привез их обратно в город.

      - А когда возили? И кто? Вы не думали сообщить о том начальству или полиции?
      - Да с две недели тому уж… А кто... Не назвался он, только приказал величать себя Превосходительством. Из военных он, не гражданский, по всему видно. Донести мы побоялись…

      - Даже так? Не может быть! – воскликнул Штольман, и холодно и мгновенно подумал: может.

      Может. Вот как все завертелось, высокий чин сам приехал, сам распоряжался, не доверил никому дела… Надо бы выяснить в полицейской картотеке адресной конторы: не подавал ли кто прошение на билет до Петербурга? И на вокзале следует поспрашивать, может еще выяснится: кто приезжал? Хотя, - мелькнуло следом в голове сыщика, - если чин осторожен, то приехал в Затонск на перекладных, а не поездом. И уезжал также…

      - Отчего же, Вашескобродие, – тяжело вздохнул Акимов, - может. Войдите в мое положение, - он поднял на Штольмана слезящиеся солдатские глаза, - нужда шибко давит... Тут не токмо в лес заедешь, в болото забересься. А донеси я кому? Жизнь стала бы еще хужей. И все наши такоже молчали. А дальше и забылось все…

      - Если понадобится, и я попрошу Вас свезти меня на то место, сможете? Помните, где располагается?

      - Да вроде как помню, тока смутно… – Акимов-старший почесал в затылке, – разве что Степана с нами позвать, – он кивнул на товарища.

      На том и порешили.
     
      Возвращались в участок уже ввечеру, когда снег высинили совсем зимние, глубокие тени, и колкий воздух принялся танцевать вкруг фонарей снежными всполохами. Околицы разрывались от криков ребятни и жаркого лая собак. Скрипели во дворах колодезные воротины, над крышами домов стояли столбами густые дымы. Они ехали Затонскими вечерними улицами и вокруг щедро пахло баней. Первый настоящий морозец заворачивал крепко: у Штольмана саквояж залубенел в руках, и ресницы покрылись инеем, а Антон Андреич непрестанно растирал прихваченный нос.

      Над Затонском, в темном высоком небе воссиял золотой серьгою новорожденный месяц.
     
      …Присев к бумагам под зеленую лампу, Яков обнаружил, что Нина прислала еще одну записку, на сей раз написанную в тоне сдержанной печали:

«Якоб, я все же намерена тебя дождаться.
Прошу тебя, загляни в гостиницу.

Твоя N».

***

      Они сидели в оживленной ресторации – в давно привычной близи друг друга, и Нина изо-всех сил делала вид, как будто все идет, как раньше, как будто не пролегла между ними безвозвратная тень ее предательств... Как же легко ей такое удается! – с горькой иронией подумал Штольман.

      А Нина с хорошо известным Якову двусмысленным смешком, который и составлял суть всегдашнего очарования этой женщины, оценивала местное общество.

      - Славный городишко, – обведя взглядом ресторацию, со вздохом протянула она. И оборотила к Якову переполненное сочувствием лицо, – Боже! Какая провинция. Трудно тебе здесь, мой милый Якоб.   

      «Милый Якоб» – это прозвище вдруг царапнуло его совершенной неуместностью – взглянул на нее без улыбки. Чужая опасная женщина смотрела на него внимательными глазами, и Яков сдержанно ответил:

      - Здесь не так уж и плохо. Проще, но чище. – неприязненная фраза прозвучала, как обида ревнивого сердца. Что ж, пусть госпожа фрейлина так и думает, пусть думает, что он ревнует, а потому упрямится.

      - Ах, Вы только послушайте! – усмехнулась Нежинская, – наш Штольман – идеалист!

      Но взгляд ее стал неспокоен, и Нина продолжила с хлестким нажимом:

      - Не смеши меня. Твое место в Петербурге, и ты туда вернешься.

      - Нина, это должно закончиться. – произнес Яков. Прозвучало довольно вспыльчиво.
     
      - О чем ты? – она обеспокоенно заглянула ему в глаза и замерла.
     
      Она очень старалась подластиться к нему, но вся ее кошачья вкрадчивость и переменчивость интонаций виделись теперь Яковом, как какая-то пыльная мелодрама, которую неискренне разыгрывает актриса маленького театрика. Фоном здесь служили любопытные взгляды присутствующих, изучавшие выверенность ее платья и изящество прически... И дрожащее тепло свечей, и вечерний наигрыш тапера за роялем лишь оттеняли ее гибкую красоту.
     
      - Зачем Вы здесь? – бесстрастно спросил ее прямо в лицо Яков и тоже замер.

      - Я соскучилась… – ее приглушенный голос звучал почти умоляюще, – ты так холоден.
     
      Яков сморгнул. Приняв это за знак ободрения, Нина воодушевилась:
       
      - Я обещаю, я все исправлю, - увещевала она, - нужно только немного подождать, и ты вернешься в столицу!
     
      - Вы думаете, мне это так важно? – воскликнул он, все же не сумев скрыть досаду.
     
      - А ты намерен оставаться здесь всю жизнь?!     
      - Не понимаю, зачем – Вам – все эти хлопоты…
      - Затем, что ты мой! Ты нужен мне там, в Петербурге.   
   
      Они так сдержанно, так изящно ссорились, что Яков даже умудрился похвалить про себя их благовоспитанное раздражение, ходившее где-то по краю настоящей животной ненависти. Они оба это чувствовали, и потому не устраивали прилюдной сцены.

      - Тебе кто-нибудь пишет из наших общих знакомых? – после долгой молчаливой паузы сменила тему Нина.

      - Нет. – буркнул Штольман. Их остывшие тарелки давно не дымились, и приборы лежали без дела. Только фрейлина Ее Величества беспокоила изящной ручкой с зажатым в ней ножом несчастную котлету де флопэ.

      - Все забыли о тебе. Одна я о тебе помню и думаю каждый день, – наконец, произнесла проникновенным голосом госпожа фрейлина.

      Яков молчал. Румянец лег на точеный овал фрейлинского лица.

      - Что? Ты мне не веришь? – голос ее завибрировал. – Я хочу, чтобы мы были вместе. И добьюсь твоего перевода.   
   
      - Боюсь и представить, как ты будешь этого добиваться. – он перестал скрывать досаду, и, выпалив это, отхлебнул из бокала красного вина – в горле все же саднило.

      Нина с досадою усмехнулась:

      - Я это заслужила.     

       - Извини, – примирительно сказал Штольман.

      - Нет, принимаю безропотно, – помотала легкой головой Нежинская, улыбнулась, и продолжила медовым голосом, – я даже не спрашиваю, кто эта юная особа, с которой ты повсюду появляешься.

      Он испытал какой-то глубокий и мгновенный испуг за Анну, и это было совсем не то же самое, как тогда, когда он боялся не отыскать ее поздней ночью в кладбищенском склепе Филина. В ту ночь все зависело только от него, и он костьми бы лег, но разыскал бы Анну.

      А теперь – он понимал и понимание ужасало его – всё зависело от пробудившегося к Анне интереса Нины и ее покровителя, князя Разумовского. И этот их интерес, невольно возникший из-за его персоны, был пострашнее любого смрадного склепа. Такой острой и тихой угрозы, скрытой в невинных словах фрейлины, Яков просто не ожидал.

      Нина прощупывает его. Пытается найти уязвимое место, ведь сама она теперь не имеет на него влияния.

      Штольман медленно выдохнул и очень спокойно, очень убедительно произнес:

      - Это совсем не то, что ты думаешь.
      - Да? – Нина иронично сдвинула тонкие брови и угостилась маленьким глоточком вина, – а все только и говорят, что о Штольмане и его верной помощнице!   
   
      Когда Нина успела разузнать о помощи Анны в его расследованиях? От кого могла услышать эти сплетни? Она и в городе-то всего два дня.

      - Да, она действительно помогает мне иногда, но что с того… – Штольман и сам почувствовал, насколько беспомощно это прозвучало.

      - Ко-н-нечно! – пропела Нина, едва не облизнувшись от злорадного ехидства: она заметила его испуг и обрадовалась ему. – Это же так увлекательно для барышни, посещать мертвецкую со своим кумиром.

      - Прекрати, – не стерпел ее дешевого тона Яков. Только не об Анне вот так.

      Нина отставила бокал и нежно сжала пальчиками его кисть:       

      - Завтра я уезжаю, – чуть огорченно сообщила она. – Но мы скоро увидимся. Пожалуйста, не делай вид, что тебе все равно.

      Они посмотрели друг на друга – очень долго и внимательно, и – Штольман в ответ погладил нежные пальчики недавней любовницы. Он совершенно отчетливо понял, что между ним и Анной отныне всегда будет звенеть прозвучавшая вслух, завуалированная фрейлинская угроза. И защитить Анну от поползновений этой безумной группки он сможет, лишь поддавшись на фрейлинские уговоры.

      Нина осталась довольна произведенным эффектом.
     
***

      Уже к ночи приехавший из Петербурга филер доставил ответ от полковника Варфоломеева. Яков, набросив на плечи домашний сюртук, вышел на крыльцо, познакомился с новым человеком Варфоломеева и забрал корреспонденцию. Вернувшись в тихий уют ночной спальни, он прочел у свечи записку. Она была короткой:
     
      «Благодарю за службу, Яков Платонович. Ваш рапорт прояснил для меня многие детали того августовского дела, и показал особое к Вам отношение нашей шпионской группы. Я понимаю, что все случилось из-за истории с дворцовыми шифровками. Вы меня убедили. Признаю, что я недооценил князя Р.
     
      Будьте теперь осторожны. У Вас из козырей осталась только Ваша репутация, и князь может снова пытаться ударить по ней. Или придумает еще какую ни-то каверзу, чтобы вывести Вас из игры. Я слышал, он собирается посетить Затонск. Знаю также, что известная Вам дама отпрашивалась несколько раз у Ее Величества и отбывала из столицы в Ваш город.  Надо полагать, вскоре она станет искать с Вами встречи.
     
      Ожидаю любой информации о полигоне в удобное для Вас время. Ваш полковник Варфоломеев».
     
      Полковник недооценил и госпожу Нежинскую тоже, – с горечью подумал расстроенный нынешним вечером Яков Платонович. Известная дама из Петербурга уже устроила с ним встречу, и, очевидно, обеспечила такие встречи и в их будущем…

      Лишь бы Анна была покойна... И поскорее отца ее из-под опасности вывести.

      Мысли его путались… Он опрокинулся головой в подушки и стал проваливаться в блаженную темноту сна.

Однако, едва повлекла его из реальности тихая лодка, в окно требовательно постучали. И зычным голосом околоточного Самсонова ночь прокричала в дребезжащие стекла:

      - Ва-аше высокоблагоро-оди-е! Я-а-аков Платонович! Уби-и-ийство у нас.

      И заскрипел снегом, удаляясь. В соседней усадьбе сварливо забрехали разбуженные псы. Яков сел в постели и ожесточенно потер сухие песчаные глаза.
           
***

      Улочка на выезде из города, с покосившимися заборами и домишками, была изрядно завалена снегом. Когда они с Самсоновым подъехали к нужному дому, там уже, молчаливо глядя в морозное небо, топтались у калитки Меркушин и Селиверстов, и смирная лошадка, запряженная в полицейский возок, перебирала тонкими ногами.

      Коробейников, по-видимости, был внутри. Яков с Самсоновым подошли к калитке и с трудом отворили ее: дневною метелью намело прилично.

      - Во-от где он прятался, – вздыхая, проронил помощник, едва Штольман огляделся в жилище. Узкая жилая комнатка была освещена единственным, стоящим на столе канделябром, и свечи еще плавились в его гнезышках. Значит, совсем недавно здесь был убийца, которого они никак не могли настичь…

      Штольман присел к трупу. Дубов лежал у подножия стола в одной рубахе и жилете, и живот его был густо залит кровью. Из груди его, прямо в районе сердца, торчал огромный охотничий нож. Яков принюхался: кровь еще даже не начала источать первый запах разложения, и досада взяла сыщика. Ловкий он! Этот Садковский, шельма.

      То, что убийцей был Садковский, Яков почти не сомневался. Все сходилось: и известные на сейчас разрозненные сведения о пропавшем офицере, и дуэль с Виктором Ивановичем…

      И огорченный голос Анны вдруг всплыл в его памяти: «это не Садковский». Выходило, что она, как и сам Яков, опиралась, делая выводы, на интуицию. Только по-другому, на свой лад. И надо ж такому быть – но выводы их опять совпадали! А он еще подтрунивал на ней.

      Штольман был озабочен, нет, он был встревожен. Живые мишени перемещались в иной мир с неконтролируемой скоростью, а они всё топтались на месте. И Коробейников вздыхал за спиной, ведь это он днями напролет пытался разыскать Дубова, чтобы спасти его от такой судьбы.

      - Он знал, что за ним придут! - резюмировал Штольман, осмотрев расстрелянную в перья скважину замка на входной двери. Очевидно, что никакие замки не помогли бы перед такой упрямой ненавистью, тщетно Дубов запирался...

      - Соседи слышали выстрелы, – в тон ему отвечал опечаленный помощник, – но не поспешили вмешаться. Видели только удаляющуюся фигуру в шинели. Фотография! – он поднял со стола и протянул Якову еще один глянцевитый снимок, трагического собрата уже имевшихся трёх. – Зачем-то ее пробили ножом.

      Яков взглянул и уже по-настоящему испугался:

      - Прокололи именно Миронова!
      - Интересно, кто это сделал: убийца или Дубов? –  прозвучал эхом его мыслей Коробейников.
      - Нужно убийцу у Миронова ждать! – тревога сосала сердце, и Якову захотелось немедленно мчаться к их дому.
      - Там все сделано, охрана на месте, – заверил его помощник.
      - Кроме того, – уже спокойнее, но все же нервно добавил сыщик, – надо разослать описания Садковского во все гостиницы, постоялые дворы, ночлежки…
     
      Он вернулся домой, в Бригадирский переулок – досыпать. А уже через четыре часа, на службе, сидя за столом, читал Антону Андреевичу телеграмму из архива Военного Министерства:

      «Поручик Садковский в списках погибших не значится. А значится осужденным Военным судом за дезертирство. Приговорен был к лишению всех прав гражданского состояния, к пяти годам каторги и еще к пяти – поселения».

      - То есть… десять лет, - подытожил внимательно слушавший Антон Андреич, - а теперь вернулся и мстит своим товарищам?

      - Да, но за что? – задал главный вопрос Яков. Он решил пообкатывать версии со стоявшим перед ним помощником, хотя тот и не сообразительная барышня Миронова…

      - Не знаю, – со смущением сразу сдался Коробейников, напрочь лишенный сыщицкой фантазии. 

      - Это риторический вопрос, – досадливо отвечал ему Штольман, – а вот почему в трех случаях убийца встречался лицом к лицу со своей жертвой, а Миронова пытался застрелить исподтишка?

      - Не знаю, Яков Платоныч, – совсем уж по-детски пробормотал помощник. Да уж, от него явно не было никакого толку.

      - Это тоже риторический вопрос, – закончил прения Яков Платонович и развел руками.

      В дверь постучали, и дежурный впустил чумазого мальчишку с запиской, от Анны Мироновой. И этот миг Штольман запомнил надолго. Холодея от предчувствия, он развернул бумажку, и просто оцепенел. Анна вывела на ней своим округлым гимназическим почерком, что выследила поручика Садковского, и что он, по ее сведениям, скрывается в доме терпимости madame Аглаи. И она как раз собирается пойти туда, чтобы задержать поручика до прибытия полиции.

      Он взлетел со своего стула, крикнул Коробейникову: «поехали!», и, не помня себя, выбежал за дверь, на ходу волоча пойманное за один рукав пальто. Помощник резво бежал рядом, непонимающе заглядывал в глаза, но сообразил все же, что дело первостепенное. Штольман сунул ему записку, а сам крикнул кучеру Зайцеву, ожидавшему на облучке полицейского возка: «Гони что есть силы! К борделю! Наряд городовых – со мной!».

      И они помчались бешеной кавалькадой по улицам Затонска, распугивая по сторонам дороги прохожих и собак, и крича в улицы, как на пожаре. И было горе не успевшим увернуться поросятам. Свистки бились о стены домов несмолкаемыми трелями. Только бы успеть. Только бы ничего не случилось, – лихорадочно стреляло в мозгу Штольмана.

      Он увидел Садковского идущим по скату крыши – окно второго этажа было распахнуто. В исподней рубахе, с непокрытой головой, поручик затравленно озирался, пробираясь через кровельные ребра. В руке его был зажат пистолет. Миг, и он пропал за беленой башенкой.

      - Окружить квартал! Еще городовых сюда, не дайте ему уйти! – крикнул он своим людям, а сам бросился в заведение. Сбивая дыхание, взлетел по лестнице, перепрыгивая через ступени, и ворвался в коридор.

      Анна Викторовна, живая и невредимая, выбежала ему навстречу из боковой комнаты какой-то девицы. Она была бледна, и огромные глаза ее сверкали на перепуганном лице. Яков метнулся к окну, метнулся к ней:

      - Вы как здесь оказались?! – рявкнул он в ее застывшее лицо, и целый коридор разом притих от его гнева, – как Вы здесь оказались?!

      И Анна, залепетав было:

      – Я... привели меня… – тут же собралась с силами и отвечала по возможности четко. Она поняла, что злить его сейчас россказнями о духах было бы вовсе безрассудно. – Догадалась я, что Садковский здесь, и хотела задержать его до Вашего прихода.

      А сама смотрела на него не верящим взглядом, ибо впервые видела его в таком гневе.

      - Что за безрассудство, Анна Викторовна?! Слава Богу, Вы живы! – в бессилии от пережитого за нее страха он кружился на месте, и, наконец, просто отвернулся к окну, чтобы успокоиться.

      - Яков Платоныч! – сообщила его спине Анна. – Я ничем не рисковала, Садковский убивает только своих сослуживцев. У отца с ним была ссора, и тот вызвал отца на дуэль.     

      Штольман повернулся к ней, способный продолжать разговор:     

      - Вот как? Вы были правы, Садковский жив, но все это время находился на каторге по приговору военного трибунала.

      Они стояли совсем близко, и Анна, опаляемая уходящими вспышками его страха и бессильной ярости, едва терпела его взгляд, то вспархивая, то таясь испуганными ресницами. Она только сейчас осознала, как сильно Яков испугался за ее жизнь.

      - Вот так история! — высунулась из комнаты полуодетая Лизавета Тихоновна Жолдина, несостоявшаяся актриса больших и малых театров, с которой Штольман брал показания после убийства Ишутина. — Это еще заковыристее, чем приключения монашки Агриппины и графа Пуанссона! – объявила она свои впечатления с восторженным прононсом.

      - Вы почему не сообщили, что он у вас?! – с угрозой подступил к ней Штольман, еще не сумевший остудить свои разнузданные нервы. Его потряхивало.

      — Так я ж его и не признала, — растерянно отвечала Лизавета, — да и не отпускал он меня, пока вот барышня не пришли.   

      И она указала на стоящую рядом Анну.

      — Вниз идите! — Прикрикнул на нее Штольман, — там с вас возьмут показания.

      — Яков Плато-оны-ыч! — в коридоре раздался крик Коробейникова. А следом – и сам Коробейников, взмыленный долгой погоней:       

      — Яков Платоныч… Ушел!

      Опять ушел!

      Анна рухнула на стул, как подкошенная, и зашептала бессильно: «Господи, Господи…».

      - Да не волнуйтесь Вы, – постарался, как мог, успокоить ее Яков, но получилось не очень деликатно, – дом Ваш под охраной. Главное, чтоб батюшка Ваш вел себя благоразумно. О чем Вы говорили с Садковским? 
   
      - Я… Я пыталась его уговорить, чтобы… не было этой дуэли. – она выталкивала слова с трудом. Теперь на ее глазах закипели слезы, и Якова передернуло от внутренней ненависти с Садковскому.

      – Он непреклонен. А еще! –  Анна вскочила со стула, вспомнив важное, – он сказал, что все закончится там, где началось!

      Штольман и Коробейников переглянулись.

      …Он отвез Анну домой в своей пролетке, оставив Коробейникова снимать показания. Барышня была совершенно обессилена произошедшим, но особенно – потерей надежды из-за очередного побега убийцы. Штольман настроен был решительно: следовало призвать Виктора Ивановича во что бы то ни стало к благоразумию. Чтобы он не вздумал продолжать злополучную дуэль, принять вызов Садковского. Тот наверняка мог такое предложить, ведь ему нужно было выманить Миронова из дому… И тогда пиши пропало. Виктор Иванович, как человек чести, вряд ли сможет отказать.

      Яков знал: Садковский давно перешел ту грань, когда поединки выигрываются честно, и даже если временный перевес дуэли будет на стороне Миронова, Садковский в конце концов просто застрелит Виктора Ивановича в упор.

      Все эти доводы он обеспокоенно изложил хозяину дома, но Виктор Иванович, выдохнув вежливое «спасибо», оставил в Штольмане стойкое чувство надвигающейся, непоправимой беды. Он вышел на засыпанное снегом крыльцо их дома и до срыва голоса накрутил караул городовых, грозя им карами и острогом, если они выпустят Виктора Ивановича из дому, и вообще, из виду. Но что он мог еще сделать? Сердце оставалось неуспокоенным.

      И сердце не ошиблось. В пять утра в его флигелек забарабанили кулаками городовые:

      - Яков Платонович, просыпайтесь! Беда-а!
     
***

      В доме Мироновых никто не спал. Брат хозяина расхаживал из угла в угол, пытаясь справиться с волнением. Мария Тимофеевна, онемевшая от горя, бледная, казалось, превратилась в соляной столп. Она раскачивалась на диванчике в гостиной, глядя в одну точку, и видеть ее было страшно.

      - Это дуэль. Но где же они встречаются? – спросил всех разом Штольман.

      - Если бы я знала, – еле слышно прошелестел голос Анны.

      - Нелепость какая-то… не можем же мы прочесывать все окрестные леса, – растерянно пробормотал Петр Иванович, не в силах остановить свои расхаживания, и в эту минуту он очень походил на своего брата.

      Вбежавший в гостиную Коробейников принес пепельницу из кабинета хозяина, полную свежесожженого и тщательно растертого пепла. И это ничего не давало!

      - К сожалению, Виктор Иванович не оставил нам шанса прочесть, – скорбно проговорил Петр Иванович.

      Анна подняла обметанные страдальческой синевой, запавшие глаза на Якова, он взглянул на нее, и в растерянной всеобщей тишине его вдруг осенило!

      - Я знаю, где они! Поехали! - скомандовал он помощнику.

      - Я с вами, - прерывистым голосом бросила им в спины Анна, и рванулась за ними.

      Дорогой Штольман объяснил, куда они едут: к полю у казачьего яра. Ведь в гарнизоне это поле упоминали, как место предвоенных сборов. «Закончится все там, где и началось».

      Домчались уже посветлу. Земля, бывшая когда-то полем, густо поросла ельником и молодыми березками. И вот здесь-то Виктор Иванович и Садковский, танцуя вокруг тоненьких деревьев, бились на саблях, бились насмерть, и огненные искры летели в снег от ударов их скрещенных клинков.

      Видно было, что враги сильно измотали друг друга, и раненое плечо адвоката Миронова болело не на шутку – он едва удерживал клинок в неловко провисающей руке. Рукав у его плеча окровавило. А Садковский напора не терял… Поединку оставалось всего лишь несколько минут.

      Соскочивший на ходу Штольман увидал, как Виктор Иванович перекинул саблю в левую руку, но, ослабевший от кровопотери, двигался он совсем плохо. Вот они уже сцепились в клинче, и Яков закричал, что было легких:

      - Садковский! Бросьте саблю! Сопротивление бесполезно.

      Городовые попрыгали из возка и рванули за сыщиком. Яков тем временем направил на Садковского верный свой бульдог.

      - Дайте нам зак-кон-нчить! – прорычал Садковский, сверля адвоката Миронова дулами черных от ярости глаз, когда городовые подскочили и лихо скрутили ему руки. Сабля была отобрана и воткнута в ледяную землю.

      - Дайте закончить! - прохрипел Виктор Иванович, тоже распаленный поединком, и бросился к врагу наперерез.
 
      - Что за ребячество? Виктор Иванович! – прикрикнул на него Штольман, потому что второго бульдога у него не было. Городовые держали поручика Садковского крепко.

      - Папа! Папа! Пожалуйста, я прошу тебя! – рыдающая Анна Викторовна добежала и, словно большая серая птица, метнулась к отцу, повисла у него на плече. Виктор Иванович с досадой вонзил в землю клинок. И обнял дочь.

       — Вы признаете, что убили Набокина, Ишутина и Дубова? – мгновенно перехватив инициативу, начал допрос Штольман.

      — Да. Да, признаю… убил, — прохрипел поручик, которого городовые стянули так, что он провис на руках до земли и ткнулся коленями в снег. Он дышал, как загнанный дикий кабан, и слова его шли из горла с рычанием и злобой. — Они еще раньше должны были умереть. В бою! Но бежали! – и он нервно засмеялся. 

      — Это Вы на каторге пришли к таким воззрениям? — уточнил Штольман.

      — Да нет, раньше! — крикнул Садковский с вызовом. — На войне! Мы все должны были умереть в той засаде.

      — Вы были ранены?

      — Был, – выдохнул он, – меня выходила сербка. А потом пришли наши! И я не смог! Объяснить! Почему? Я полгода провел там? — Он снова возвысил голос и кричал свою обиду, которую держал в себе столько лет, в лица полицейским и адвокату Миронову, — меня арестовали. За дезертирство. Да к тому же сыграл роль рапорт, написанный господином Мироновым на меня!     

      — Какой рапорт? – Штольман был немало поражен этим новым фактом, и быстро обернулся к Миронову. Вот это поворот. Так вот, значит, каков тот самый главный штрих к произошедшему. Вот за что мстил Садковский так люто.

      Виктор Иванович виновато понурил усталую голову:

      — Я тогда написал рапорт… по поводу бегства поручика Садковского из дозора… Теперь я понимаю, что ошибался.

      Поручик засмеялся гортанным плачем, и Штольман увидел, что такое тоже бывает с людьми…

      — И Вы приговорили своих товарищей к смерти за трусость? А сами себе, значит, назначили амнистию? – все же строго переспросил сыщик.

       — Да нет. Последним должен был умереть я.  – захрипел Садковский.

      — Каким же образом?

      - А-а... я не знаю… может, с моста бы бросился, – смеялся и рыдал поручик.

      — Ну, а зачем же Вы стреляли в господина Миронова ночью? Ведь это не дуэль? – спросил его о последнем Штольман.

      — А я не стрелял в господина Миронова!       

      — Ну, как не стреляли! — закричал молчавший до сих пор Коробейников, не выдержавший накала допроса, — кто же тогда?!

      — Дубов! Идиот. — пролаял Садковский, — он думал, это Миронов всех убивает, чтобы скрыть позор своего рапорта. Вот и решил обмануть судьбу и убить Виктора Ивановича. – И взглянул горящими от ненависти глазами на своего врага.

      Анна, как бледная тень, в полуспущенном с головы платке, стояла за спиной отца и глядела на поручика с ужасом.

      — Господин Штольман, — услышал сыщик уверенный адвокатский голос Миронова, прозвучавший в этом месте более, чем странно. — Я беру на себя обязанности по защите интересов господина Садковского.

      — Ваше право, — ответил Штольман. И бросил городовым, — уводите.

      Следующие мгновения были поистине жуткими, и они отпечатались в памяти Штольмана, как на фотографической пластине.

      - Виктор Иваныч! Мы не зак-к-кончили.— Садковский, медленно поднявшись с колен, вдруг вывернулся из жестких рук городовых, выдернул из земли свою саблю, и бросился на адвоката Миронова.

      Раздался оглушительный выстрел… Лес обдало гулом, свистнула стремительная пуля. Над бором с громким граем поднялась вспугнутая стая ворон. И поручик Садковский, раскинув руки, медленно осел в снег всего лишь в одном шаге от адвоката Миронова… И Яков увидел черный овал рта Анны, распахнутый в немом крике.

      Когда поручик упал навзничь, Антон Коробейников сумел опустить руку с пистолетом, и посмотрел на Штольмана круглыми, совершенно беспомощными глазами. Он сегодня в первый раз убил человека.
           
***

      Следующим поздним утром, сидя в кабинете в гордом одиночестве посреди воскресенья, Штольман сосредоточенно заполнял бесчисленные рапОрты, изрядно накопившиеся по прошедшим делам. Он терпеть не мог бумагомарания, но поделать ничего было нельзя – Артюхин требовал отчетов, и Яков решил отдать этому занятию половину выходного дня. Коробейникова он не привлекал, отпустив его зализывать дома, в холе и неге, под мамашиным заботливым приглядом пережитое накануне.
     
      В дверь постучали.

      - Войдите, – чуть раздраженно разрешил Штольман и поднял глаза.

      В кабинет, сияя улыбчивым взглядом, тихо вошла Анна Викторовна. Штольман поднялся ей навстречу и почувствовал: посередине скучного чернильного дня он очень сильно обрадовался свету ее глаз, который совсем не ожидал увидеть. Яков отложил перо, машинально одернул сюртук... Анна, постояв на пороге, приблизилась к его столу, и голубое атласное платье ее, из тех, которые она до сих пор не носила, шуршало при каждом шаге. Он понял, что она волнуется. И это ее волнение немедленно передалось ему.

     - Яков Платонович, – произнесла она своим затаенным грудным голосом, от которого у него всегда щекотало в груди, – я тогда убежала, не попрощавшись, слова вымолвить не могла.

      На миг он подумал, что она говорит с ним о том складе, когда…

      - Я так Вам благодарна! Вы спасли моего отца! – нет, она, конечно, говорила про вчерашнее происшествие, и это было совершенно естественно. Штольман улыбнулся и сказал сердечно:

      - Ну, это неизвестно, это же была дуэль.
      - Да, но если бы отец убил противника…       
      - Это было бы более предпочтительно, – невольно перебил он ее, – но Вы, конечно, правы, благополучным такой исход трудно было бы назвать.   
      - В любом случае, — добавила Анна, – Ваше вмешательство было спасительным.   

      Ее благодарно распахнутые глаза смущали без меры. Он кивнул ей и опустил взор. И кажется, почувствовал, как подтаивает его сердце. А может, это был снег за окном…

      Потянулась неловкая пауза.

      - А как Вы догадались, – спросила Анна, – что дуэль будет именно там?
      - Слова Садковского помните? – не без благодарности переключился на более приземленный тон Яков Платонович, - «все закончится там, где и началось».

      И отошел к уже ставшему привычным дальнему окну, Анна эхом повернулась за ним.

      - В военном архиве я узнал, что их батальон перед отправкой на фронт проходил сборы именно в том месте, на поле у казачьего яра, – немного покривив против источника сведений, ответил ей Яков, - ну, и логически рассуждая: там они и должны были встретиться в последней схватке.       

      Анна смотрела на него с открытым нежным восхищением, почти с восторгом, как смотрят дети на рождественскую ёлку в Сочельник. И ему казалось, что он чувствует, как по его сердцу разливается благоуханное масло.

      - Какое счастье, что Вы обладаете этим даром, – сказала Анна.
      - Это у Вас дар, Анна Викторовна, а у нас, – он с готовностью прищелкнул каблуками, – полицейская рутина.

      Она ласково рассмеялась его шутке, и добавила:

      - Не скромничайте, Вы… Вы очень проницательны, и…

      - Оставьте, – Яков вовсе не хотел продолжать в этом русле. То, как она смотрела на него сейчас, возвращало к воспоминаниям о том горьком и памятном дне на Берендеевом складе, когда хрупкое доверие ее поцелуя безжалостно разбилось об имя госпожи фрейлины Ее императорского Величества.
     
      Это имя вползло в их согласие по-змеиному изворотливо, опутало холодным кольцом. И теперь, пока затянувшиеся раны еще свежи, радость от того, что они снова смеются шуткам и позабыта та боль, не должна затмиться больше ничем. И ее благодарность за помощь отцу не должна перерасти в нечто большее, даже под влиянием волшебной минуты. А значит, он станет держать границы, пусть это и стоит ему некоторых душевных усилий.

      Если он сможет научить их обоих дистанции, то сможет обуздать и ее шебутной нрав, и взрывную энергию ее любопытства, и свою тягу к этой чистой девушке... И тогда их хрупкое согласие не потерпит больше поражений.

      - Как Ваш батюшка? – сменил Яков тему разговора.
      - Слава Богу, - светло кивнула Анна, - рука заживает.
      - Передавайте поклон семье, - он залюбовался ее улыбкой.
      - Да, конечно, — сказала Анна. И обронила с вопросительной интонацией, — всего доброго?

      - Всего доброго, - он взял горстями ее маленькую кисть, поднес к губам и поцеловал, согревая поцелуем тонкую девичью кожицу. Свет в ее глазах засиял ярче и нежнее... Она постояла, вглядываясь в его лицо, и – внезапно – рванулась прочь спугнутой птицей, только рука ее задержалась у него в ладонях…

      Анна ушла. Анна и не ведала, что нежность этой короткой встречи застрянет в его памяти очень надолго – солнечным бликом непойманного счастья.

      А еще не ведала она, что его проницательность, которую она так хвалила, обернулась для него странной зависимостью от прихотей фрейлины. И эта свежая неприятность остудила радость от ее ласкового присутствия. Он вздохнул и посмотрел в окно.

Содержание