На пороге рая

Проводники предупреждали, что имя перевала Нату-Ла так и переводится: «место, где всегда снег и ветер». Но насколько это серьёзно, путешественники убедились, только оказавшись там. Вначале всё было ещё сравнительно неплохо. Яков в кои веки чувствовал себя неожиданно свободным – даже от необходимости отвечать за судьбу экспедиции. Караван, в составе которого ехали русские, теперь вели десятки опытных погонщиков. Людей вокруг много, так что о безопасности можно было временно не переживать.
Миронов восторгался тем, что они, оказывается, двигаются по одному из участков старинного Шёлкового пути. Анна всё время порывалась что-то рисовать. Но останавливаться было нельзя, потому что караван не стал бы их ждать.
Видя искреннее огорчение жены, Яков подумал, что было бы неплохо снова обзавестись при случае фотографическим аппаратом. Фотография требует меньше времени, чем рисование. Он мог бы запечатлеть взволновавшие Анну пейзажи, а потом она рисовала бы их в тепле и удобстве. Жаль только, что фотография, точно воспроизводя внешние контуры,  не способна передать всё богатство здешних красок, которые повергают его жену в такой восторг.
За время их долгого пути Штольман не раз поражался тому, как Анна удивительным образом умеет видеть красоту там, где большинство людей её не заметили бы. Впрочем, эти сумасшедшие цвета пробирали даже его заскорузлую, как подмётка, душу бывшего полицейского. Чего уж говорить о такой тонкой натуре, как Анна Викторовна, которая слышит и чувствует то, что недоступно для большинства обитателей Земли.
* * *
Альбом и краски он подарил ей ещё в Китайском Туркестане. Однажды она вот так же замерла, вытянувшись на стременах, и Штольман увидел, что она едва сдерживает слёзы. Плакала Анна Викторовна только в исключительных обстоятельствах. За всё время их бегства он видел это от силы пару раз. Прошлой зимой, когда загнанная лошадь с трудом тащила дрожки к деревне Развилка, а где-то позади остались на поживу волкам их последние преследователи. И потом ещё в Алтайской тайге, где Штольман едва не помер, надышавшись ртутными парами в плавильне на варначьем руднике.
И вот теперь Анна собиралась заплакать снова. Штольман подлетел перепуганный, пытаясь понять, какая новая боль вызвала эти слёзы. И во все корки клял себя за то, что она вообще здесь оказалась и подвергается всем этим испытаниям. Хотелось вынуть её из седла, зацеловывать и баюкать, как ребёнка, выспрашивая, где болит. Но едва он коснулся стремени, как Анна повернула к нему потрясённое лицо:
- Ты только посмотри, как это… красиво!
Он выдохнул, судорожно вцепившись в путлище, и сумасшедшим взглядом обвёл окружающие  горы. Склоны и впрямь пылали розовым, вершины сверкали начищенным серебром, а ближайший камнепад в тени наливался пурпуром. Но для самого Штольмана рядом было нечто куда более прекрасное. Такое, что глаз отводить не хотелось.
Как это странно, если задуматься! Он затащил молодую жену в безлюдное пограничье, через которое они пробираются, преодолевая многочисленные опасности и накопившуюся усталость. Позади осталось сумрачное ущелье, на дне которого тлеют кости вьючных животных, сорвавшихся с тропы, возможно даже с погонщиками вместе. А она восторгается до слёз оттенками неба и гор.
- Что? – осторожно спросил он, силясь уразуметь, что вызвало такую бурю эмоций.
- Это как сторожевая стена на пороге рая, - тихо сказала Анна, смахивая слезу и улыбаясь ему светло.
- А рай вон там? – он кивнул в сторону горящих нестерпимой белизной пиков.
- А рай пока за горизонтом, - рассмеялась она в ответ. – Но мы туда непременно дойдём.
Назавтра они отдыхали в убогом горном селении, и Яков убедился, что взбудораженным нервам его молодой супруги и впрямь требуется разрядка. Им удалось в кои веки оказаться наедине под крышей караван-сарая, и ночью Анна была особенно неистова. Поскольку они всё равно намеревались задержаться здесь на денёк, Штольман позволил себе вдоволь поспать с утра, слыша сквозь дрёму, что жена уже встала и монотонно скрипит пером. А проснулся от того, как она нежно касалась его лица перепачканными в чернилах пальцами.
- Что ты писала? – спросил он, целуя эти пальцы.
- Письмо папе и маме. Теперь ведь можно, да?
- Теперь можно, - согласился он.
В Китайском Туркестане до них не дотянутся ни полковник Варфоломеев, ни соратники Разумовского. И даже те силы, которым те служили, тоже были пока далеко.
- Я написала, что очень счастлива замужем. Хотя мой муж – большой засоня! Это извинительно, потому что он недавно болел. Об этом я, конечно, писать не стала. Ты просто от меня не скрывай, пожалуйста, когда тебе тяжело!
Он поспешил уверить её, что от болезни давно не осталось и следа, и что будь иначе, он непременно ей бы сказал. Но сам подумал, что и впрямь таил бы свои недомогания до последнего. Не привык он, чтобы его жалели. Жалеть некому было.
- Я всегда был засоней, - пробурчал Штольман. – Просто у меня не всегда была возможность потворствовать своей натуре. А теперь я ещё и старый.
И вот тогда она обиделась вдруг. Смешно надулась, отвернувшись от него, и не реагировала ни на какие попытки её расшевелить. Подобные перепады настроения были Анне в целом не свойственны, так что Яков даже подумал в смятении, что они могут вызываться вполне конкретными причинами. Так бывает у женщин в известном положении, он слыхал. Но спросить об этом сейчас не представлялось возможным. И он ушёл пополнять запасы в дорогу, ломая голову, что станет делать, если его опасения подтвердятся.
На местном базаре торговали всякой всячиной. В одной из лавчонок, куда он зашёл, чтобы прикупить крупы и соли, на глаза Штольману попался продолговатый деревянный футляр явно не местного происхождения. Повинуясь непонятному наитию, бывший сыщик поднял крышку, под которой обнаружились разноцветные брусочки акварельных красок и несколько кистей. На внутренней стороне крышки золотом по голубому вытеснена надпись: «Windsor&Newton». Поверхность красочных брусочков носила следы кисти, но глубокие ямки образоваться не успели. Этой акварелью пользовались совсем недолго.
- Откуда это? – спросил Штольман на русском, потом повторил по-киргизски.
Но торговец только безразлично щурил свои раскосые глаза, делая вид, что не понимает его речь. Рядом с коробкой красок отыскался альбом для рисования. Все листы его были чистыми, и не похоже было, чтобы кто-то часть из них удалил. Яков купил то и другое, стараясь не думать о том, что сталось с художником. Статься могло всякое. Недавно они имели повод в этом убедиться, столкнувшись с шайкой бандитов, перерезавших целый караван. Выжил один молодой киргиз-кайсак, который пристал к ним и теперь не отходил от Штольмана ни на шаг. Парень умел ухаживать за скотиной, отлично стрелял и очень стремился быть полезным, поэтому Яков не возражал.
Услышав вопрос сыщика Карим, обладавший удивительной способностью говорить на нескольких языках одновременно, залопотал по-китайски, потом без малейшей паузы перешёл на родную гортанную речь. Ему торговец соизволил ответить.
- Он говорит: нашёл в горах, Якоп-мырза. Сарлык апатқа ұшырады.
Последняя фраза оставалась загадкой. Понятным в ней было только одно монгольское слово «сарлык», которым юный полиглот именовал вьючных яков.
- Сарлык – что? – уточнил Штольман.
- Гора упал. Насмерть упал, қайтыс болды.
- А человек?
- Говорит, вьюк был, адам нет.
Яков выдохнул с облегчением. Ещё не хватало, чтобы дух незадачливого художника начал тревожить Анну сейчас, когда ей и так приходится нелегко.
Он предполагал, что она обрадуется этому подарку, но и представить не мог, насколько. Тогда он вновь увидел, как она плачет от счастья. И понял, что счастлив тоже.
* * *
Пока двигались к перевалу Нату-Ла, погода была прекрасная. Насколько это возможно для здешних мест. Светило яркое солнце, заставляя заснеженные вершины ослепительно сиять в небе невероятной, почти кобальтовой синевы. Дорога тоже была до поры приятная, позволяя даже некоторое время ехать рядом с женой. Это Штольмана, признаться, радовало. Приключение, пережитое в Лехе пару дней назад, порядком потрепало ему нервы. Он до сих пор холодел, вспоминая, как Анна Викторовна встала, растопырив руки, чтобы заслонить его от пули. Каким чудом они оба остались целы тогда?
Зато теперь он знает, на что способна его невозможная супруга в стремлении его защитить. Придётся теперь приглядывать и за этим тоже. Хорошо, что нынче Пётр Иванович рядом. В четыре глаза – оно надёжнее будет.
Он не успел до конца додумать свою мысль, когда  погонщики впереди заволновались, засуетились вдоль каравана, хлопоча вокруг вьючных животных. Штольман напряг слух, тщетно пытаясь понять, чем вызвана их тревога. Солнце светило всё так же. Вот только с далёких вершин потянулись дымящиеся белые полотнища. Кажется, там, наверху поднимался ветер.
А через полчаса караван уже испытывал на себе всё то, за что получил своё имя перевал Нату-Ла. Вокруг заклубилась непроницаемая белая мгла, но остановиться и переждать метель не было никакой возможности. Караван брёл по крутой и узкой тропе. Люди и животные продолжали двигаться вверх, хотя колкие ледяные иголочки начали впиваться в кожу, проникать под плотно застёгнутую одежду. Глаза до некоторой степени защищали тибетские очки из конского волоса, но и с них приходилось постоянно смахивать снег.
Едва они попали в это светопреставление, Штольман соскочил с седла и вручил свой повод Кариму. Киргиз - опытный малый, он и в буран справится с двумя конями. Сам Яков взял под уздцы лошадь Анны. Жена, укутанная с головой подобно киргизской невесте, не должна была пострадать от снега и ветра. А вести лошадь он будет сам. Так надёжнее. Довольно насмотрелся за это время костей, белеющих у горных троп.
- Якоп-мырза, бабу говорит: это далеко, - прокричал сквозь завывания ветра Карим.
Штольман только мотнул головой. Проводник может быть прав, но какая разница. Анне будет трудно управиться с поводьями в этой ледяной круговерти. Тропа ненадёжная и слишком узкая, чтобы можно было рисковать. А он выдержит. И не такое выдерживал. Анна тоже что-то кричала ему с седла, но он только поплотнее запахнул на ней шали, чтобы ветер не выдувал остатки тепла, и зашагал, таща лошадь под уздцы.
А потом время остановилось. Остался только пронизывающий ветер, кидающий в лицо мелкий колючий снег, и каменистая тропа под ногами. Он ставил ногу вслепую, часто спотыкаясь, ощущая подошвой все неровности и валуны. Очень скоро голени начали противно ныть от напряжения, и Яков понял, что до сих пор был слишком хорошего мнения о своей выносливости. Но тибетские проводники тоже двигались пешком. Значит, это вполне посильно человеку. Даже если большую часть жизни он топтал мостовые Петербурга.
Дышалось тяжело. Ему казалось, что его организм уже успел привыкнуть к высокогорью, но езда верхом всё же требует меньше усилий, чем пеший путь. При большой нагрузке воздуха едва хватало. Он понятия не имел, сколько продолжалось это движение сквозь метель. Может час, а может десять. Словно опьянел от усталости и высоты. И даже не сразу заметил, когда караван втянулся под защиту крутой скальной стены, заслонившей его от ветра. Штольман просто понял, что никто больше не двигается, и остановился тоже. В голове не было ни единой связной мысли.
Пётр Иванович сам вынул Анну из седла и размотал укутывавшие её тибетские шали. А потом Штольман ощутил, как тонкие, тёплые пальцы осторожно касаются исхлёстанного ветром лица. Он позволил отвести себя куда-то под стену, усадить на раскинутую кошму – и провалился в глубокий сон, не меняя позы. Просыпался пару раз, когда Анна поила его солёным тибетским чаем, больше напоминавшим бульон, и когда она за руку отвела его в палатку. Он мимолётно подумал, что не принимал участие в установке. Миронов и Карим не стали его будить. В обычное время такая забота со стороны представителей своего пола Якова возмутила бы. Но сегодня он проспал свою возможность поспорить. И всё прочее – тоже.
Первое, что он ощутил при пробуждении, были мышцы ног, которые нестерпимо ныли даже в глубоком покое. В палатке слышалось только спокойное дыхание Анны, уткнувшейся ему куда-то в ключицу. Тишина, сквозь которую едва пробивались звуки снаружи, говорила о том, что их шатёр основательно занесло за ночь снегом. Было темно, и всё же Яков отчётливо понял, что уже наступило утро. Сквозь полог просачивался невероятно заманчивый запах свежесваренного кофе.
Штольман осторожно выбрался из-под обнимающей его руки. Жена глубоко вздохнула, но не проснулась. Вчерашние испытания дорого дались и ей тоже. Удерживаясь, чтобы не кряхтеть, как столетний дед, сыщик выполз из-под тяжёлого от снега полога и болезненно сощурился, привыкая к яркому свету. Солнце уже золотило верхушки горных пиков, больше не курившиеся полосами бурана.
В трёх шагах от палатки потрескивал небольшой костёр, возле которого степенно беседовали Миронов с Каримом. Кружка в руках у дядюшки просто сводила с ума своим ароматом.
- О, Яков Платоныч! – тон Петра Иваныча был преувеличенно бодр и радушен.
Штольман вспомнил, как позорно оцепенел накануне, позволив другим заниматься неотложными делами, и понял, что не знает, как вести себя теперь. Решил держаться, как обычно. Коротко буркнув: «День добрый!», он полез во вьюки за бритвенными принадлежностями. Растопил в котелке воды, потом долго скрёб бритвой изжаленную снегом кожу, превозмогая желание бросить всё и нацедить себе полную кружку кофе. Нет, вначале бритьё. Довольно с него слабостей вчерашнего дня!
И только когда Карим, покончив со своей по-киргизски бесконечной чайной церемонией, бодро на зависть Штольману вскочил и отправился к животным, Яков позволил себе подойти к кофейнику.
Он до сих пор не знал, как ему вести себя с Мироновым. У них не было возможности переговорить наедине после того, как он нашёл Аниного дядюшку в пещерном храме. С тех пор уже была пара эпизодов, когда Анна Викторовна подвергалась опасности по его, Штольмана, вине. О том, что за это ему предстоит ещё держать ответ перед дружным её семейством, он всегда знал. Просто сегодня чувствовал себя досадно не готовым к церемонии снимания стружки. Или головы, как уж там получится.
Удивительно, что обычно многоречивый Пётр Иваныч также не спешил завязывать разговор. Потом, видимо, понял, что зять его по собственной воле никогда не начнёт, глубоко вздохнул. Штольман ждал, что дядюшка вновь произнесёт какую-нибудь дежурную любезность для затравки, но тот перешёл сразу к главному.
- Вы вместе с момента вашего исчезновения?
- В общем, да, - ответил Яков, умолчав о том, что первую неделю он провёл в плену у Лассаля. С Анной они действительно были вместе с тех самых пор, как он озвучил эту необходимость в четвёртом нумере затонской гостиницы.
- В начале лета мы приезжали к вам на могилу с вашей тётушкой, - это прозвучало с каким-то непонятным упрёком. – Уж Александре-то Андревне могли бы сообщить, что живы.
Штольман ощутил укол совести. Он ни разу не написал графине Раевской за всё то время, что жил в Затонске. И это было… некрасиво. После дуэли он решил оборвать все свои петербургские привязанности, словно наказывая себя за неудачу ещё и этим. А она, должно быть, переживала…
- Не мог, - буркнул Штольман, глядя в сторону.
- Полковник Варфоломеев тоже не должен знать, где вы? – Миронов продолжал говорить не о том, чего он мог бы ожидать.
- Мне не хотелось бы с ним связываться, пока я не буду уверен, что нас никто не сможет достать, - неохотно ответил Яков, мельком устало удивившись, откуда этот стареющий жуир знает о его делах с полковником.
- Это может угрожать Аннет?
Уже угрожало, если вспомнить Казань, безумную погоню Жиляева и Перчатку Сатаны. Но вслух Штольман чётко произнёс, на этот раз глядя Миронову прямо в глаза:
- Я постараюсь, чтобы впредь ей ничто не грозило.
- М-да, я видел, - непонятно хмыкнул Пётр Иваныч. – Вчера.
Яков хотел возразить, что за буран он не в ответе, но потом вспомнил, что является непосредственным виновником того, что Анна вообще оказалась в этом богом проклятом месте. И промолчал.
Миронов снова заговорил, и по тому, что он сказал, Штольман понял, что приближается момент, ради которого весь диалог был затеян.
- Вы знаете, я никогда не был против вашего общения с Аннет. Мне нравилось, как расцветает её девичество под лучами первой влюблённости. Раньше – что? Раньше она на парнишку была похожа, с этим велосипедом, со своими духами и вашими расследованиями.
Поскольку Яков продолжал молчать, Пётр Иваныч со вздохом продолжил:
- Родители тревожились, конечно. Но я убедил Виктора, что вам можно доверить её честь. Вы не позволите себе лишнего, не воспользуетесь её неопытностью.
Это уже звучало, как прямой упрёк. Да что там, упрёком оно и было.
- Я взял больше, чем мне было доверено? – негромко, но резко сказал Штольман.
- Вы взяли всё. Но вас трудно в этом винить, - неожиданно заметил Миронов. – Ведь какая стала, прямо Царевна-Лебедь! Я не видел её почти год. А она уже совсем взрослая. Я всё думал, как это будет. Какой она станет, когда вырастет окончательно?
И Яков вдруг не решился спросить, какой нашёл дядюшка сегодняшнюю Анну Викторовну. Ему самому она казалась совершенством.
- Ещё кофе? – внезапно куда более лёгким тоном предложил Миронов.
Сыщик кивнул. Пить было проще, чем разговаривать. А разговоры по душам всегда становились для него почти непосильной задачей.
Дядюшка разделил по кружкам остатки горького напитка, потом вдруг примирительно глянул на него.
- А знаете, Яков Платоныч, я нахожу, что Анна Викторовна Штольман – это звучит недурно. По крайней мере, не хуже чем Шумская или Разумовская. А уж выглядит во сто крат счастливее. Несомненно. Да, несомненно!