Как известно, браки заключаются на небесах. Однако от небес до Земли так далеко, что тем, кто создан друг для друга, часто приходится проделывать долгий путь во времени и пространстве, чтобы земной брак все-таки состоялся. И уж конечно, без ошибок не обходится, ибо даже Ему легче рассечь Красное море, чем составить счастливую пару. Но те, кто знает, что безоблачной жизни никто не обещал, трудностей не боятся. Они их сами себе создают. И все бы ничего, преодолимые препятствия только раззадоривают и снабжают историю любви теми деталями, о которых так приятно потом вспоминать в кругу семьи, но некоторые увлекаются и усложняют свою и чужую судьбу ненужными обязательствами. Не рискуйте, даже если велосипед предназначения пока не наехал вам на ногу. Не прислушивайтесь к соображениям краткосрочности, деловой необходимости, пустой формальности, верности традициям. Не поддавайтесь уговорам, мольбам, маминым наказам и, тем более, жалости. Не спугните земной суетой небесное обещание. Скажите «нет», как бы ни было трудно, чтобы стало возможным главное «да».

Ты найди мою потерю, Шерлок Холмс

Известно, как день начнёшь, так его и проведешь. Сыщикам от грядущего дня ничего путного ждать не приходилось. Так, решил господин полицмейстер, глядя на раскинувшееся перед ним поле боя. Супруги Мироновы, вооружившись грозной горничной, атаковали сыскное отделение, как боевые слоны, и на повышенных тонах что-то требовали от сыщиков. Численное превосходство было на стороне нападения. Решив уравнять шансы, Николай Васильич вступил в бой:

- Ти-ха! -  Стараясь перекричать суматоху, рявкнул Трегубов. -  Господа, кто из вас мне объяснит, что тут происходит?

Воцарилась тишина. Все послушно замолчали, лишь прерывистое дыхание Марь Тимофеевны нарушало её.

- Антон Андреич, по праву начальника даю вам слово первому. Начинайте.

- Дело было так. Когда я вошел в участок, то сразу понял, что происходит нечто немыслимое. Супруги Мироновы с горничной прибыли в участок, как только рассвело. Яков Платоныч появился только что, перед вами. Марь Тимофеевна, стараясь удержать водопад слёз, мычала что-то нечленораздельное. Виктор Иваныч тоже находился не в себе, но собрался и сообщил, что ночью у них украли ребенка! Вечером его все видели, а утром он исчез! Кроватка пустая. Чашечка с остывшим молочком стоит нетронутая!

Звучало это так трогательно, что Марь Тимофеевна с Домной зарыдали ещё горше, убиваясь по неведомому ребенку, не успевшему выпить теплого молочка.

- Вы мать похищенного? -  Трегубов обратился к Домне. Она в ужасе отпрянула:

- Нет! Как вы можете? Я незамужняя девица!   

Муза, без которой не могла обойтись ни одна катавасия, захихикала: “Недолго тебе осталось в девицах прозябать, змей-обольститель домой вернулся, скоро вкусишь нечто послаще пирогов", - рвалось наружу, но она изо всех сил стиснула губы и для надежность прижала их ладошкой. 

- Я! Я мать! -  Всхлипывала Марь Тимофеевна, комкая в руках насквозь мокрый платочек. Выглядела она в тот момент столь жалко, что Клаша не удержалась, отгрызла кусок шторы, укоротив её до половины, и протянула ей.

- Сеньорита Доницетти, ещё раз такое повторится, заставлю вас оплатить стоимость штор!

- Коробейникова она. -  Буркнул Антон. Все воззрились на него, ожидая продолжения. -  Кла... ша Антоновна.

- С ума сойти! Отцы, дети... Значит, вычту из вашего жалованья, Антон Андреич.

“Ну, поздравляю”- Муза подошла к клетке. -  “Похоже, тебя укрысили, или как называется, когда удочеряют грызунов?”.

“Завидуй молча. Твои-то на такое не способны.”- Было ей ответом.

- Ничего не понимаю. Какого ребенка вы ищете? -  Господин полицмейстер вернулся к прошлому разговору, но тут же сообразил, что к чему и заговорщицки подмигнул Виктору Иванычу. Тот хотел было возмутиться: “Что за намёки? Как вы смеете! Нет у меня внебрачных детей”. Ещё и дуэлью припугнуть, в наказание за гнусные инсинуации, но покраснел, препираться не стал и объяснил:

-  Анна пропала! Она не ночевала дома!

-  Анна Викторовна? Она взрослый человек, должно быть, задержалась на службе. Зачем вы вводите в заблуждение полицию? 

- Её этот прохвост украл, который просил её руки. -  Сквозь рыдания пояснила Марь Тимофеевна.

- Да, басурманин с бесстыжими глазами, что носит нашатырь в кармане! -  вторила согласная с хозяйкой Домна.

Трегубов вопросительно поднял бровь и повернулся к Штольману, молча сидевшему за своим столом. Тот недоуменно пожал плечами: нет, никуда он не ходил, ничьих рук не просил, нашатыря при себе не имею...

- А кому она ещё могла понадобиться? 

- Тому наглецу, который хотел её в Туркестан увлечь...

- Странно. Почему именно в Туркестан? Обычно барышень сманивают в Париж.  Прельщают монмартрами, муленружами головы кружат...А какая романтика в Туркестане? Может вы перепутали Туркестан и Турцию? В это ещё можно поверить...

- Нет, там точно был Туркестан, - упрямился Виктор Иваныч.-  Тот проходимец собирался бороться с холе...

- Этот? -  на пороге возник доктор Милц, пропускающий вперед Скрябина. -  Анна Викторовна пропала!

- Да! Да! Он! -  Мироновы дружно признали в Иване Евгеньиче давешнего басурманина с бесстыжими глазами и нашатырём, кинулись к нему, требуя немедленно вернуть дочь.

- Полицию уже ввели в курс дела. Удивительная способность у Анна Викторовны пропадать из нескольких мест сразу. Поясните, господа медики, каким образом она исчезла у вас?

- Я не знаю, куда она делась! Была и нет! В воздухе растворилась! Дематериализовалась, как её духи! -  Скрябин в похищении признаваться отказывался напрочь. -  Зачем мне её похищать, когда она сама напросилась ехать со мной?

- Что это значит? Где вы её видели? Когда? Вы бросили Анну одну в тот момент?

- Это она меня бросила! Ваша дочь - обманщица! Обещала выйти за меня, а потом, фьють, и испарилась! А мне что теперь делать? Где я новую сестру милосердия найду?

- Ищите себе новых родственниц милосердия где угодно, только подальше от нашего дома! Иначе дуэли вам не миновать!

- Господа, прошу вас, идите по домам. Найдется Анна Викторовна, непременно найдется! -  Взывал к благоразумию всей честной компании Трегубов. Доктора с радостью последовали его призывам. 

-  Обыщите ещё раз все углы, может вы Анну Викторовну просто не заметили? -  Коробейников старался внести посильную лепту в поиски.

- Вы хотите сказать, что я всю ночь металась по дому напрасно? Ходила туда- сюда, как раненый тигр, мимо своего ребенка и не заметила его?

- Да уж, Антон Андреич, тут вы перегнули. Ладно бы дочерей у них была дюжина, но одну-то невозможно не заметить! Тем более такую.

- Господа, - вмешался Штольман, - Антон Андреич прав, идите домой и ещё раз там всё осмотрите. Обещаю, мы сделаем всё возможное, и Анну Викторовну найдём...

Мироновы с Домной гуськом нехотя двинулись к выходу.

- Не заметила? Они хотят сказать, что я плохая мать? Не знаю, где мой ребенок? -  всю дорогу возмущалась Марь Тимофеевна.

- Маша, ты хорошая мать! Самая лучшая!

- Нет лучше вас матери на всем белом свете! -  успокаивала Домна.

Одна только Муза молчала, обдумывая ситуацию и Клашины слова.

Они вошли в дом и увидели дочь, сладко посапывающую на диване в гостиной. Она свернулась калачиком, ноги спрятала под юбку, одну руку сжала в кулак, другую положила под разгоряченную щеку, улыбалась и чмокала губами во сне. Ей, казалось, снилось что-то невыразимо прекрасное. Или кто-то.

- Не заметила...

Нет дыма без огня

Проводив, а точнее, выпроводив дорогих гостей, Штольман вернулся в кабинет и обнаружил, что Трегубова на мякине провести не удалось. За большим вопросительным знаком во взоре полицмейстера угадывались три восклицательных, один другого меньше, и многозначительное многоточие. Впрочем, читать следовало в обратном порядке, ибо на поверхности лежала самая последняя мысль. На многоточие Штольман ответил непонимающим взглядом, на первый восклицательный знак поднял левую бровь, на второй – нахмурил обе, а от третьего и вопросительного прикрылся завесой непроницаемости. Коробейников в очередной раз завистливо вздохнул. Ах, как ему хотелось научиться так же беседовать с начальством! Словно услышав его мысли, Трегубов повернулся к нему:

- Антон Андреич! Доложите о ночном пожаре! – и в очередной раз со значением посмотрел на Штольмана. Однако Яков Платоныч и раньше стряхивал с себя подобные упреки вышестоящих без особого ущерба для себя, а головокружение после вчерашнего сделала его и вовсе непромокаемым.

- Вчера был пожар в лаборатории фотографа Тимофеева. Предположительно, взорвались химикаты. В помещении найдено обгоревшее тело, но опознать его будет трудно.

- Сильно обгорел? – деловито уточнил Штольман.

- Да, но дело не только в этом, - вздохнул Коробейников. – Он недавно приехал в Затонск, всего месяц назад, друзьями не обзавелся. Придется жену вызывать. А зрелище не для женских глаз.

- А почему он приехал именно в Затонск? Разве здесь нет своего фотографа?

- Есть, как не быть, - ответил Антон. – Егор Кузьмич Беляев. Тимофеев приехал за жениным наследством. Недавно скончался господин Макаров, так вот госпожа Тимофеева – его племянница.

- Однако он явно решил здесь обосноваться, - задумчиво сказал Штольман, - поскольку лабораторию себе обустроил.

Видя, что вверенное ему отделение мыслит в заданном направлении, Трегубов удовлетворенно покивал и ушел наводить порядок в другом месте, то бишь поливать кактусы у себя в кабинете. Клаша зевнула. Пожар у фотографа не слишком ее интересовал, масштабы бедствия не поддавались ее воображению, да и химическая подоплека вызывала некоторые затруднения. В отличие от Штольмана.

- Так вы, Антон Андреевич, подозреваете несчастный случай?

- Трудно представить, чтобы кому-то могло понадобиться убивать Тимофеева таким образом. Да и зачем? Счастливым обладателем наследства он не является. Врагов нажить не успел.

- Маловато сведений для выводов. Надо бы жену расспросить, соседей. Хорошо бы еще тех, кто всегда рядом с лабораторией бывает – мальчишки, лавочники, бабки, любящие посудачить. Займетесь, Антон Андреич?

- А вы, Яков Платонович?

- А я схожу в лабораторию. Посмотрю не по горячим следам, в данном случае это преимущество.

Коробейников согласился, и сыщики вместе покинули участок. Штольман, выходивший последним, задержался, заметив рисунок на двери, очень напоминавший шапку Мономаха. Яков Платоныч вызвал в памяти вереницу предыдущих изображений и решил, что теперь у него достаточно данных для расшифровки послания о слоне. И он знал, к кому обратиться за помощью. Но не теперь. Следует завершить более срочные дела.

Я люблю тебя, жизнь

Анна проснулась и еще какое-то время лежала, осознавая себя в новом мире. Вот потолок и завитушка на нем. Вот мягкая подушка под головой, которую подсунули чьи-то заботливые руки. Одеяло. Все как всегда, ничего не изменилось. И все-таки все стало иным. На душе, как и за окном, было светло, бело и покойно. Спала мутная снежная пелена, все приобрело четкие очертания – и настоящее, и будущее.  И уверенное ожидание счастья чудесным образом превратило все обыденное в прекрасное, спрятав корявости и недостатки под мягко искрящимся волшебным покровом.

Но лежать и мечтать ей не хотелось. Сколько еще предстояло сделать! Анна поднялась и направилась туда, откуда доносился негромкий разговор родителей и аромат кулебяки с рыбой.

- Анна, ты проснулась! - заботливо уличила Марь Тимофеевна дочь.

Анна молчала, потягивалась и жмурилась, как кошка. Подошла, поцеловала родителей, улыбнулась Домне.

- Поторапливайся! После обеда мы идём в зоопарк! И не спорь со мной. Виктор, ты идешь с нами! И Петр Иваныч. Где он, кстати?

Вот это да! Марь Тимофеевна и зоопарк? Да её нога не ступала на его территорию, дай бог памяти, сколько же лет? Никогда! Анна всегда ходила туда с дядюшкой или няней. Что могло произойти, пока она спала? 

- Мама? Какой зоопарк зимой? Да и закрыт он с тех пор, как пропал Балдахин.

-  Ну, значит в театр, в парк, по магазинам. Не важно куда, главное, что теперь мы всегда будем вместе. Я с тебя глаз не спущу! Я не допущу, чтобы тебя постигла участь несчастного слона. Все! Все вокруг пропадают без моего присмотра!

- Мама, мне надо в клинику, сегодня дежурство. - Осторожно, словно ступая на болотистую топь, сказала девушка. 

Непонятному настроению матери объяснений пока не находилось. А вдруг решит и в больницу отправится с ней? Анна представила, как она ведёт приём, а Марь Тимофеевна сидит рядышком, подперев подбородок ладонью и любуется дочерью. Или, что ещё хуже, станет записывать их истории, чтобы потом наваять роман “Любовь в провинциальной прозекторской”. С романтическим уклоном в медицину: “Дверь прозекторской распахнулась, и Порфирий Платоныч, расталкивая могучими плечами всех вокруг, ураганом ворвался внутрь. И, словно умирающий от жажды в пустыне путник, внезапно увидевший живительный родник, с разбегу впился в тянущиеся от окна ему навстречу алчущие уста Агаты. Волной страсти, захлестнувшей возлюбленных, задело медицинские пузырьки с разноцветным содержимым, и теперь они, мелодично выводя “Марш Мендельсона”, придавали романтизма их встрече. Нетерпеливо облобызав докторшу и пофыркивая от предстоящего наслаждения, он запрокинул назад её податливое тело и грациозно уложил его на прозекторский стол, куда чуть ранее отшвырнул свою шляпу...”

Не дай бог такой славы! Марь Тимофеевна в одухотворенном настроении крайне опасна, к клинике её подпускать нельзя. Помощь пришла неожиданно, со стороны отца:

- Дамы, давайте отложим семейную вылазку до лета. У меня тоже дела. Надо подготовить речь для суда. Трудное дело.

- Нет, дорогие мои, мы слишком мало проводим времени вместе. Отныне всё будет иначе. Семейные ужины. Беседы. Планы на завтра.

- Маша, не перегибай палку! Ты хорошая мать! Не надо делать трагедии из того, что дочь уснула не на месте.

- Виктор, не утешай меня. У нас один единственный ребенок, которого я умудрилась потерять в собственном доме.

Ситуация прояснялась. Весь сыр-бор из-за того, что кое-кто за ночь не смог добраться не то что до замужества и Туркестана, а и до собственной кровати. Кругом она виновата. Перед всеми.

- Мама, папа! Вы самые лучшие родители. Ни в сказке сказать, ни пером описать, как я рада, что родилась именно у вас. Ни на кого вас не променяю! Простите, что доставляю вам столько хлопот. Я не нарочно. Я буду стараться, чтобы такое больше не повторилось.

- И перестанешь принимать предложения от проходимцев? - поинтересовался отец. Анна, соглашаясь, кивала. - И в Туркестан перестанешь собираться?

- Обещаю, что отныне буду вести себя тихонечко, как мышка. Вы меня не увидите и не услышите.

- Нет уж! Пусть все будет как раньше: хлопают двери, толпа полицейских бродит по дому, и ты бегай с ними по лесу, если тебе там мёдом намазано.

- Мамочка, ты - лучше всех! Извини, но мне пора в клинику. Надо еще извиниться перед доктором Скрябиным

- А перед ним-то за что? Видела бы ты, как он вел себя сегодня в участке!

- Мама... - простонала Анна, - что вы там делали?

- Тебя искали!

- Но почему в полиции?

- А где ещё? Дома и в клинике тебя не было, значит, остается только одно место.

- И Яков Платоныч был там?

- Конечно. А где же ему быть? Надо сказать, что твой Штольман повел себя не лучшим образом. Твой судьбой не озаботился, Скрябина не задержал. А вдруг он преступник и тебя похитил? Вот оно, хваленое немецкое хладнокровие...

Извиниться перед Скрябиным оказалось не так-то просто.

- Иван Евгеньич!

- Не подходите ко мне! За прошедшие несколько дней я чуть дважды из-за вас не лишился свободы. 

- Простите меня...

- Никакие, даже самые благие намерения не стоят этого. Сначала вы едва не женили меня на себе. Потом испаряетесь куда-то, а меня обвиняют в вашем похищении...

- Иван...

- Не продолжайте! Слушать вас не желаю. Вы, дорогая моя, недостойны лечить холеру! Только женщина с чистой душой и добрыми помыслами сможет возложить себя на алтарь медицины! Сгореть в костре желания помощи ближнему. Это не для вас. От вас, Анна Викторовна, одни проблемы. Имя которым – уж замуж невтерпеж! Желаю вам встретить мужчину с твердой рукой, чтобы приковал вас цепями к домашнему очагу. Прощайте! Молоховец вам в помощь!

- Иван Евгеньич, я тоже желаю вам встретить девушку, которая полюбит вас и сможет разделить ваши убеждения...

- Боже упаси!

-…чтобы вы иначе взглянули на любовь и брак.

Нам лижут пятки языки костра

Коробейников и Штольман вместе дошли до бывшей лаборатории. Почему-то повторный осмотр места происшествия Яковом Платонычем не вызывал у Антона внутреннего сопротивления. Вероятно, потому, что ночью что-либо рассмотреть было невозможно, Коробейников и не пытался. Правда, он сомневался в том, что следователь сумеет что-то найти даже при свете дня. Пожарище, оно и есть пожарище, что там смотреть? Все следы уничтожены. Поэтому он с охотой уступил сомнительную честь ковыряния в углях Штольману, а сам направился к домам на противоположной стороне улицы.

При свете дня место происшествия выглядело так удручающе, как только и могло выглядеть пожарище: головешки, языки копоти, запах, который еще долго не выветрится. Штольман бестрепетно переступил порог бывшей лаборатории, но мысленно простился со всем, что на нем было надето: вряд ли окружающие с пониманием отнесутся к его новому аромату «Букет углежога», стойкости которого позавидует любой парфюмер.

Лаборатория располагалась в маленьком домике, в котором было всего две комнаты. Одна предназначалась для проявки фотопластин и представляла собой темный чуланчик. В другой имелась кое-какая мебель: стол, пара стульев, шкаф, который и привлек внимание Штольмана. Но для начала сыщик прошел в «темную комнату». Даже при беглом осмотре было очевидно, что пожар начался не отсюда: чуланчик меньше пострадал от огня. Главное, хранить химикаты здесь было негде. Очевидно, Тимофеев держал их в основном помещении и там же готовил растворы. На всякий случай Штольман посветил предусмотрительно прихваченным фонарем на пол, потолок и стены, но ничего полезного для следствия не обнаружил.

Во второй комнате разрушений было гораздо больше, особенно в том углу, где некогда стоял шкаф, а теперь валялись его прогоревшие обломки. Штольман огляделся, нашел подходящую палку и разворошил черную кучу: оплавленное стекло, покореженный металл, в котором еще можно было узнать части объектива, и невнятные детали. Внимательно исследовал дыру в полу. Поднял глаза к потолку и увидел то, что ожидал. Встал и осмотрел комнату из этого угла. Картина более или менее сложилась. О несчастном случае и речи быть не могло.

Штольман подошел к окну и поставил саквояж на подоконник. Достал блокнот и зарисовал схему помещения. Вынул бумажный пакет и встряхнул, разворачивая. Вернулся к шкафу и собрал в пакет то, что потом станет вещественным доказательством. Еще раз окинул взглядом помещение. Пожалуй, сделано все необходимое. Штольман вышел на улицу и глубоко вздохнул, наслаждаясь чистым воздухом. Солнечный и морозный день радовал глаз, особенно после пепелища. Очень хотелось пойти в больницу, но Штольман подозревал, что до Милца и обсуждения результатов вскрытия не дойдет, а отвлечется по дороге. Если, конечно, Анна Викторовна уже на посту.

Пробегающая мимо хорошенькая служанка зарделась, приняв мечтательную улыбку красивого господина на свой счет. И день для нее оставался солнечным до самого вечера, даже когда ошибка стала очевидной.

Поцелуй опьянил и в теpновнике что-то запели

Марь Тимофеевна под руководством Музы творила безостановочно. История любви Порфирия Платоныча и провинциальной докторши Агаты набирала обороты. Сюжет петлял и принимал замысловатые формы, с каждым днём заворачивался все больше и уже почти достиг апогея. Его крутизне могли позавидовать винторогие бараны!  Душевные и телесные мытарства влюблённых не прекращались ни днём, ни ночью. Встречи, разлуки и недопонимание сопровождались поцелуями, ревностью и перемирием с романтическим уединениями в зарослях густой растительности. Березняк это был, тайга или джунгли, зависело от того, куда героев в тот момент забрасывала фантазия авторесс.

Когда-то, как скользкий кусок мыла, Порфирий молниеносно вышмыгнул из цепких объятий Агаты и исчез без единого слова прощания в неизвестном направлении, растворившись в тумане. Оставил после себя на добрую память только недоумение, заветные слова, чужую шляпу да фотографическую карточку, которая спустя пять лет шесть месяцев и четыре дня от частых лобзаний имела слегка измочаленный вид. Лично от себя, любовь и разлука добавили тоскливую привлекательность в лучезарный взгляд Агаты, который становился особенно манящим, когда барышня шарила им за горизонтом.

Но Агата оказалась не лыком шита, все эти годы она не теряла времени даром. Мучилась, томилась, страдала, а заодно постигала тайны врачевания. Когда традиционная медицина вывернула перед ней все карманы, показывая, что, всё, ничем она удивить девицу больше не может, докторша отправилась на Алтай, к шаманам, где познала траволечение, в Тибет - раскрывать тайны иглоукалывания, а затем на Филиппины к хилерам, шлифовать хирургические навыки, где при помощи ловкости рук научилась удалять аппендикс, а концентрацией лучезарности взгляда лечить зубы.

Вернувшись в родную губернию, она принялась насильно и непринужденно исцелять страждущих одной рукой, а другой - сеять добро вокруг себя. Пациенты излечивались, и добро при этом сеялось, но отчего-то не всходило. Ведьмой считали её в округе. Прекрасной, но всё же ведьмой.

Как назло, в тот год случился неурожай, и местные крестьяне, пышущие здоровьем и клацающие собственноглазно вылеченными ею зубами, решили принести жертву огородным божествам, возложив Агату на алтарь брюквы и сжечь её на костре (заодно избавив мир от напасти в белом халате).

Когда огонь подобрался ближе и уже собирался лизнуть её за крошечный, аппетитный мизинчик правой ноги, Агата криком мысли ущипнула Порфирия за душу и пробудила в его глубине воспоминания о их любви. Преодолевая океаны, моря, реки, пустыни и степи пиратский корабль её возлюбленного мчался в российскую глубинку, где речку можно было перейти не замочив штанин. Еле-еле успел! Пришвартовался и с палубы соскочил разъяренный неистовый Порфирий в расстегнутой до пупа белоснежной рубахе и серьгой в ухе. Котелок был лихо сдвинут на затылок. Взревел звериноподобным голосом и как раненый бизон помчался освобождать любимую. Расшвыривая головешки, он затоптал костер, приник сладострастными устами к свалившейся в его могучие объятия Агате и начал угрожать дуэлью посягнувшим на жизнь и честь его возлюбленной.

Агата, выкарабкавшись из счастливого обморока, от избытка газообразных чувств тут же закидала снежками Порфирия. Но он не злился, а только смотрел и умилялся. А как иначе? Ведь возлюбленная предложила, не расставаясь, жить с ним в грехе и радости!

Виктор Иваныч бродил мимо увлеченно творящей жены и завистливо поглядывал, как растет стопка исписанных листов

- Виктор, что ты слоняешься из угла в угол? Займись делом.

- Эх, Маша, мне бы твое вдохновение. Послезавтра суд, а я не могу найти слов для оправдания моего подзащитного.

“Помоги ему!”- Шепнула Марь Тимофеевна Музе. - “Ну, пожалуйста. Я прошу!” 

Ну как тут отказать? Поможем. Без проблем. В кабинете она увидела уныло сгорбившегося вертопраха над пустым листом бумаги. Ни одной мало-мальски разумной мысли не оживляло его глаза. “Безнадежен!”- заохала Музочка.

Она поскребла по сусекам, извлекла горсть пыльцы, примерилась к габаритам, добавила еще одну и высыпала все это на голову хозяина. Вот чёрт, ничего не происходило! То ли дело Алексей Егорыч, у него такая уютная лысинка, одухотворение сразу достигает центра разума. Муза поплевала на ладошки и начала втирать пыльцу в затылок Виктора Иваныча. И случилось чудо! Глаза хозяина забегали, руки непроизвольно нащупывали перо: “Ваша честь... мой подзащитный не виновен... Убивая жену и любовника... Вселенское зло... Зараза в лице прелюбодеяния... Понять и простить...”

Вечером супруги Мироновы, обменявшись творениями друг друга, рыдали над содержимым. В опусе Виктора Иваныча вычеркнули из главных героев Порфирия и Агату, а вписали Куропаткина, его жену и её любовника. Получилось великолепно!  Музочка, не привыкшая столь усердно трудиться, дремала на плече хозяина и сопела ему в ухо.

- Маша, если бы Бог нам послал ещё одну дочку, мы бы назвали её Муся, в честь тебя. - шептал Виктор Иваныч супруге и нежно перебирал её пальцы.

“Муза,”- слышалось эфемерной барышне - “Мы бы назвали дочку Муза”.

Обладаю острым глазом -
Всех врагов вам разгляжу

Прямо напротив жилища фотографа находился дом о трех окошках. Антон даже засмотрелся – небольшие амбразуры были украшены затейливыми изразцами и узорными ставенками. Из каждого, как в сказке, глядело лицо в платочке. Ни минуты не сомневаясь, Коробейников взошел на крыльцо и постучал. Дверь тут же распахнулась, словно дорогого гостя ждали. Сказка продолжалась, но в другом ключе: стоявшая на пороге рослая фигура вызывала в памяти истории о ведьмах и людоедах. Сведенные к переносице седые брови, могучая бородавка с торчащими из нее белыми волосами и ухват в руке усиливали впечатление.

- День добрый, - поклонился вежливый Антон, напоминая себе, что уже давно вырос и Бабой Ягой его не запугаешь. Получалось не очень.

- И тебе не хворать, - ответствовала фигура. – Ну что встал-то? Проходи, аль не к нам шел?

- Мы сыскных не едим, жестки больно, опять же и государству убыток! – сказали изнутри молодым голосом и захихикали.

Старуха посторонилась и впустила Коробейникова в дом, одним движением бровей заставив его тщательно вытереть ноги, почему-то напомнив Антону господина судебного следователя.

- Что ж вы его пугаете, - примиряюще проговорила уютная кругленькая бабушка в белом платочке. – Проходите, Антон Андреич, почаевничайте с нами.

- Благодарю, - ответил приободрившийся Коробейников, который опытным глазом заметил три блюдечка с вареньями разного цвета. – Как это вы меня по имени-отчеству знаете?

- Мы в Затонске всех знаем, не первый год на свете живем, - отрубила рослая старуха, отставляя ухват и указывая Антону место на лавке. Вновь в памяти всплыл Штольман – Коробейникова усадили лицом к свету по всем правилам допросной науки. Бабки устроились напротив, не забыв налить ему чаю и придвинуть умопомрачительно пахнущее варенье.

- А вас-то как величать? – спросил начальник сыскного отделения, сглатывая слюну.

- Я Устинья Савельевна, - представилась та, что была в белом платочке, и залучилась ямочками на щеках.

- А меня Лукерьей Ильиничной кличут, - сказала тощая, вертлявая и ехидная в красном платочке с горохом. Это ее звонкий голос Антон услышал от дверей.

- А я, сталбыть, Степанида Фоминична, - назвалась самая строгая, одетая в черное платье и платок.

Антон взял ложку варенья, отхлебнул глоток чаю и зажмурился от непередаваемых ощущений. Савельевна с умилением следила за ним, подперев пухлой рукой такую же щеку. Ильинична, не сдержавшись, хихикнула. Степанида постучала пальцем по столу, призывая всех к порядку. Коробейников вспомнил, зачем пришел, и спросил:

- Раз уж вы в Затонске всех знаете, что про соседа можете сказать?

- Да чего только не скажем, Антон Андреич, - сладко протянула ехидная Лукерья. – И про дом, и про хозяйство…

- И про хозяйку, - торопливо перебила Устинья, опасаясь вариаций на тему хозяйства.

- И про полюбовника ейного! – мрачно бухнула Степанида.

У Коробейникова проснулся профессиональный интерес.

- Погодите, вы про кого это? Про фотографа? Он же в Затонске недавно?

- Про него, голубчика, - с удовольствием ответила Лукерья, - недавно у нас, ну так что же. Все с собой привез. И барахлишко, и женку, и полюбовника. Чтоб, значит, дом – полна коробочка.

- Стыдобища, смотреть противно, - проворчала Степанида.

- Уж как есть, - вздохнула Устинья.

- Толком расскажите, - потребовал Коробейников. – Откуда вам известно о любовнике?

- Да что ж там знать-то? – удивилась Устинья. – Ванюшка за дверь, а к жене гость дорогой.

- Тонкий да звонкий, что твой стакан, на солнышке гранями играет, да только пустой. Ни кола, ни двора, ни доброго хозяйства, - тут Лукерья так ухмыльнулась, что никаких сомнений в толковании не осталось. Антон внутренне поежился. Вот ведь, попадешь к такой на язычок, ни днем, ни ночью занавески не раздернешь.

- Сам-то Ванюшка тоже мужик негодящий, - обстоятельно начала Степанида. – И работу не работает, и денег своих не имеет. Бабе его дядька дом оставил. А ему невмочь, что вроде приживалы он. Вот и собачатся супружники день и ночь, не уважает она его…

- А за что уважать-то, - не выдержала опять Лукерья, - вот ежели б он тут дело свое развернул, супротивника в три шеи выгнал, полюбовнику стати оторвал да в речку кинул бы, тут бы и женка ему в ножки поклонилась. А не поклонилась бы, ходить ей черноглазкой!

Антон оценил радикальность бабкиных методов, но интересовало его другое.

- А если увидите любовника, узнать сможете? Описать?

- А как же, Антон Андреич, - кивнула Устинья, - росту, значит, среднего, глаз зеленый, волос черный, собой хорош, только губы тонковаты, завистлив, значит. Зовите на опознание, не подведем!

- Скажите, вы не видели, когда он вчера вошел в лабораторию? Ну, в сарайчик свой?

- Чего не видели, того не видели, -  развела руками Степанида. – Неудобно тот сарайчик стоит, не разглядишь ничего! А вот дом Ванюшкин как на ладони.

Перегруженный чаем, вареньем и сведениями Коробейников понял, что пора прощаться, тем более что кое-что из перечисленного уже просилось наружу. Он поблагодарил, распрощался и вышел на улицу, дав себе зарок не находится в пределах видимости радушных хозяек.

И ищу среди снов безликих тебя

- По характеру повреждений можно сделать вывод, что покойный оказался на редкость невезучим человеком. Принять смерть, подорвавшись на бомбе, событие, надо сказать, отнюдь не рядовое. Чтобы наступить на неё - тоже надо приложить определенные усилия. А совершить всё это в своем собственном в сарае, который исполнял роль фотолаборатории, это уже, знаете ли, невезение в кубе. - Доктор Милц вводил Анну в курс произошедшего. - Цепь этих парадоксальных событий и привела господина Тимофеева к нам. Какими путями взрывчатый предмет оказался в том сарае, это загадка, которую предстоит разгадать полиции. Вот если бы вы, Анна Викторовна, при помощи своих особых способностей помогли им выяснить это, а заодно и удовлетворили бы моё любопытство, думаю, Яков Платоныч с Антоном Андреичем были бы вам безмерно признательны, как и я.

Такая мысль была для нее внове, помогая, Анна не задумывалась о том, что ее могут отблагодарить. Интересно, в чем бы выражалась признательность Штольмана? Это было бы простое “спасибо” или корзина с цветами? С Коробейниковым всё просто, он весьма предсказуем. Его благодарность, скорее всего, выпекалась бы в кондитерской и имела бы стойкий ванильный аромат. Но, что ни говори, заманчиво узнать, на что способны благодарные сыщики.

- Дух Ивана Тимофеева, явись! 

Тишину нарушил только жалобный скрип половицы под крадущимся к двери доктором Милцем. 

- Иван Тимофеев, вы слышите меня?

Дух продолжал упрямиться и на зов не являлся. А может, он и не дух вовсе? А может, он при жизни не любил своё имя? А может, дух, но не того, кто нам нужен? Как узнать это? Совершенно запутавшись, Анна решила зайти с другой стороны:

- Тот, кто погиб в фотолаборатории, явись! - На этот раз призрак проявил любезность и явился на зов духовидицы сразу. - Вы фотограф Тимофеев? Нет, вряд ли. Мне кажется, для этого вы слишком молоды.

И впрямь, на знаменитого фотографа с многолетней практикой он не походил. К тому же доктор сказал, что пострадавший был женат, а этому молодому человеку к лицу была не красавица-жена, а гимназическая фуражка.

- Кто вы? Как ваше имя?

Юноша недоуменно разводил руками и приобретал все большую прозрачность. Это духовидица определила так: словами сказать не могу, но если бы ты была более прозорлива и всегда носила при себе спиритическую доску, то тогда мы бы всласть поболтали, а пока - адью, чао, бай-бай... В общем до скорой встречи, счастливо оставаться, не поминайте лихом, будете в наших краях - заходите...

- Подождите! Хоть намекните, кто вы такой.

Кочевряжиться молодой человек не стал, хлопнул в ладоши, и перед Анной появилось видение: снежная улица и двухэтажное деревянное здание с вывеской “Фотоателье Е.К. Беляева”, фасад которого украшала витрина с выставленными в ней фотокарточками сложных причесок с буклями, локонами и замысловатыми завитушками в обрамлении перьев и лент. Из всего этого чрезмерного великолепия выглядывали женские личики, испуганно таращившие глаза. Мимо этого дома она проходила тысячу раз и знала наизусть рекламное объявление, обещавшее, что кудесник Беляев сотворит нечто подобное из любой, даже самой непривлекательной барышни. Эффект гарантирован! Мать родная не узнает! Предложение руки и сердца не заставит себя ждать! Стоит только предъявить избраннику сие чудо современной фотографии, как данный субъект падет пред вами ниц, умоляя избавить его от одиночества! Что делать избраннику потом, когда он взглянет на предмет своих чувств без искусного рукоприкладства Беляева, в объявлении не говорилось.

- Доктор, я бы хотела отлучиться, если вы не против.

- Могу поинтересоваться, уж не в полицию вы идете? Смею ли я надеяться, что по возвращении вы удовлетворите мое любопытство? Надеюсь, что благодарность Штольмана всё-таки будет иметь границы и вы сегодня вернетесь в клинику.

Последних слов девушка уже не услышала. Кто он такой чтобы возражать? И решать, как распорядиться чужой благодарностью. Впрочем, если она будет иметь вкус пирога с черникой, это тоже неплохо.

Пламя разгорается
На весь земной простор

Варенье трех Премудрых обладало не только волшебным вкусом, но и магическим действием: за короткий срок Антон Андреич успел очень многое. Он сходил к дому фотографа, чтобы поговорить с его женой, но никого не застал, пришлось оставить записку с требованием сразу по получении явиться в участок. Потом посетил гостиницу и обегал все доходные дома с описанием любовника Тимофеевой. К счастью, всего трое приезжих ему соответствовали, так что приводить в участок толпу на опознание не придется. Ничуть не утомившись, Коробейников вернулся в управление полным сил и энергии, желая совершить еще несколько блестящих подвигов. По пути он мечтал о чем-то совершенно сказочном: о двигателе, работающем на этом самом варенье, с помощью которого он мог бы даже летать…

Между тем в управлении работа шла своим чередом: Штольман объяснял и демонстрировал, Трегубов недоумевал и втайне восхищался.

- В фотографии используется немало горючих химикатов, из числа известных бензол, бензин, коллодий, диоксан… Однако именно фотограф пользуется только некоторыми опасными соединениями и всегда соблюдает осторожность. Кроме того, он не держит их в лаборатории в больших количествах. Предположим, Тимофеев о ней забыл, и что-то загорелось. Но из заключения доктора Милца видно, что покойному оторвало ноги. Пожар, даже взрыв бензина не мог привести к таким последствиям.

Тут в кабинет вошел Антон Андреич. Клаша оживилась, очевидно, уловив запах варенья, но была обманута в лучших чувствах: Коробейникова так заинтересовала лекция, что он забыл о главном, то есть о своем долге делиться вкусненьким. Штольман продолжал:

- То, что взрыв имел место, несомненно: дыра в полу и в потолке плюс нанесенные увечья. Можно с уверенностью предположить наличие бомбы.

По лицу Николая Васильича было видно, что он думает об общественном резонансе, телеграммах из Петербурга и скорой пенсии, и вообще предпочел бы ослышаться. Штольман не торопился его утешить:

- Похоже на бризантное вещество, «гремучий студень», любимый террористами. Вероятно, бомбу заложили под половицей, чтобы фотограф, подойдя к шкафу, наступил на нужное место и активировал взрыватель. Однако «гремучий студень» дает только короткую вспышку. Думаю, горючие химикаты стояли или рядом с нужной половицей, или на самой нижней полке в шкафу, то есть в непосредственной близости, воспламенились при вспышке, и начался пожар. В дыре в полу обнаружились остатки канистры.

- Так вы подозреваете террористов? – обреченно спросил Николай Васильич.

- Такую бомбу мог сделать любой сведущий в химии человек, - не согласился Штольман. – Я не вижу политической подоплеки. Я посылал запрос в Петербург, Тимофеев ни по какому ведомству не проходит.

- Кому могла быть выгодна смерть Тимофеева? – задал главный вопрос Коробейников.

- Конкуренту? – предположил Штольман. – Все-таки столичный фотограф имеет определенную привлекательность в глазах обывателей.

- Ну что вы, Егор Кузьмич Беляев у нас пользуется полным доверием, - вступился за местную знаменитость Трегубов. – Это новенькому нужно постараться, чтобы переманить у него клиентов. Скорее, Тимофееву имело смысл убить Беляева, а не наоборот.

- И жене вроде незачем его убивать, - продолжил Коробейников, - средства находятся в ее единоличном пользовании, как мне стало известно из надежных источников.

- Кстати, вы пригласили ее к нам? – спросил Штольман. Ответил ему городовой, доложивший о прибытии Виктории Алексеевны Тимофеевой.

Я в любви огонь и ночью, и днем

Дверь распахнулась, и стало понятно, почему городовой представил входящую с таким пиететом. В кабинет свободной от бедра походкой вошла вдовствующая Кармен в постановке провинциального режиссера, при этом смелость костюмера превосходила все ожидания, а хореограф явно проходил школу кафешантанов. Было очевидно, что мадам Тимофеева предвкушала свое новое социальное положение, но не была в нем уверена, поэтому черное в ее туалете перемежалось яркими красными мазками: шарфик, предназначенный для маскировки глубокого выреза декольте, непостижимым образом притягивал к нему взоры; призванная оживлять бледность помада вопияла на загримированном на славу лице, а ногти наводили на мысль о состоявшейся мести. Если мужчины и пропускали такую женщину, то лишь вперед себя, чтобы оценить ее сзади. Судя по лицу городового, оценка была самой высокой, поэтому приводить его в движение пришлось Штольману, единственному, кто не впал в созерцательный ступор.

- Присаживайтесь, Виктория Алексеевна.

Вдова придирчиво осмотрела предложенный стул, изящно склонилась над ним и обмахнула платочком, по возможности улучшив обзор себя для догадливого мужчины. Потом принялась так волнующе устраиваться на несовершенном сидении, что у зрителей пересохло во рту. И наконец, поощрительно улыбнулась, предлагая начать уже знакомство.

Тем временем Клаша наблюдала за незнакомкой со смешанными чувствами. Она была в восторге от шарфика, но это было единственным, что ей понравилось в посетительнице. Все остальное, начиная со следственной прострации, одолевшей Коробейникова, вызывало яростную антипатию. Поэтому Клаша решила помочь делу активным вмешательством. Тишину кабинета нарушили три пронзительных звука, прозвучавших почти одновременно: вскрик укушенного Антона, громкий писк и вопль женщины, обнаружившей рядом с собой врага слабого пола. Николай Васильевич тоже не остался равнодушным, и какое-то время сыскное отделение разыгрывало сцену в зверинце, где Клаша изображала сбежавшего тигра, Виктория – эпатированную публику, Трегубов – низвергающую громы и молнии администрацию, а Антон – раненого дрессировщика. Штольман с удовольствием наблюдал из партера, предоставив действующим лицам самим разбираться с ситуацией. Участники не жалели сил, легких и ушей. Наконец, достигнув звукового и эмоционального апогея, спектакль плавно скользнул к развязке. Страсти улеглись. Виктория, бурно дыша, пила воду из стакана, полицмейстер – из графина, Коробейников перевязывал палец, а отставленная на подоконник Клаша с тайным злорадством украшала себя отгрызенным куском шарфика. Убедившись, что все в порядке, Штольман, наконец, задал первый вопрос:

- Виктория Алексеевна, когда вы в последний раз видели мужа?

Отставив измазанный помадой стакан, Тимофеева ответила не задумываясь:

- Так вчера вечером. Поссорились мы, он и ушел.

- По какому поводу поссорились?

- Ой, да как всегда. Как водки выкушает, так и начинает хвалиться, мол, лучше его мастера на свете нет, и он еще в Затонске разбогатеет, так что мне и не снилось. Завидует наследству моему!

- Вы говорите, он ушел. А куда? – спросил Коробейников.

- Ну так в сарай к себе, разве ж вы его не там нашли? – Тимофеева была в искреннем недоумении.

- Мы нашли там тело, которое нужно опознать, - вступил Штольман. – Кто, кроме вас, может это сделать?

- Да я сама и опознаю, что уж. Кто ж, как не я, его до последней жилочки знает… - и вдова всхлипнула, но ограничилась звуковым эффектом, памятуя о макияже.

- Скажите, что хранилось в шкафу в лаборатории?

- Да не знаю я! – горестно воскликнула Тимофеева. – Не ходила я туда, незачем мне. Теперь жалею вот. Кто ж знал-то, что лишусь его так вот вдруг! Все б отдала, лишь бы живой явился!

И словно в ответ на ее слезную просьбу, дверь распахнулась и на пороге появился растрепанный и помятый господин, чей скорбный путь Клаша уловила по запаху, даже находясь на подоконнике: трактир, пивная, заведение Мадам… Виктория Алексеевна не обладала подобным обонянием, да и была слишком потрясена свершившимся чудом: перед ней на нетвердых ногах стоял ее предположительно покойный муж Иван Андреевич Тимофеев. Испустив стон, исполненный немыслимого страдания, несостоявшаяся вдова погрузилась в глубокий обморок.

Ты сними, сними меня, фотограф

- Входите, прекрасное видение! Нет, не говорите, что привело ко мне Затонскую фею, я угадаю сам! Портрет! Вам нужен фотопортрет, чтобы пригвоздить им сердце поклонника к вашему. Вы обратились по адресу. Я - творитель женской красоты, уловитель чудесных мгновений и запечатлитель прекрасного. Не примите за бахвальство, но барышни после моих снимков приходят повторно, уже вместе с мужьями, сниматься на свадебную карточку.

Фотограф Беляев оказался презабавным господином средних лет, манерным и игривым дамским угодником, с замашками провинциального фокусника. 

- Господин Беляев, я не...

- Егор Кузьмич! - интимно, с придыханием представился фотограф, многозначительно подергивая бровями.

- Егор Кузьмич, у вас есть сын? - девушка не знала, как осторожно выяснить, почему дух привел её именно сюда, и начала с самого очевидного.

- Нет, что вы! Я даже не женат. - Предположение Анны, казалось, привело его в состояние близкое к ужасу. Похоже, гордясь устроенной личной жизнью своих клиенток, для себя он подобного не желал. -  Если вас прислала Глафира, то можете ей передать...

- Я с ней не знакома. Меня привели к вам иные обстоятельства.

- Зинаида Петровна? Клавдия? Симочка Серохвостова? -  Вглядываясь в лицо Анны, Беляев старался уловить мимолетное движение, дабы вычислить источник грядущих неприятностей.

Вот это донжуанский список! Похоже, фотограф лукавил, когда сказал, что ВСЕ барышни возвращаются с мужьями, некоторые пытаются найти свое счастье прямо тут, с шаловливым фотографом. Анна проигнорировала его вопросы и задала свой прямо, в лоб:

- Кем вам приходится высокий, худощавый юноша с длинной челкой?

- Десятки юношей ежедневно проходят через мой салон, первая половина из них худощавые, вторая - высокие, третья - с челками. И никто из них, повторяю, никто мне никем не приходится!

- Нет ли у вас готовых фотографий, может, я смогу узнать среди них того, кто мне нужен?

Анна перебирала снимки: дети всех возрастов, юноши, барышни, молодожены, семейные пары, но среди них не было того единственного, который привел её сюда.

- А что в той коробке, можно взглянуть?

- Там негодные снимки.

- Вот этот юноша вам знаком? - На размытом искаженном снимке вполне угадывалась внешность того молодого человека, с которым она беседовала в клинике.

- Это Алексей. Неплохой парень, но ленивый, вот и сегодня на работу не вышел. Выгнал бы его да взял бы нового помощника, да уж слишком я добр и мягкосердечен. 

- Егор Кузьмич, у меня для вас плохая новость. Боюсь, вам всё-таки придется искать нового помощника. Предполагаю, что именно Алексей погиб в сгоревшей лаборатории вашего конкурента Тимофеева.  Не медлите, спешите в полицию, найдите Штольмана и скажите, что вас прислала Анна Викторовна, и перескажите ему всё...

Мечта сбывается и не сбывается,
Любовь приходит к нам порой не та

Давненько сыскное отделение не наблюдало такого калейдоскопа театральных жанров: начавшись с привычной, увы, трагедии, действо постепенно приобрело комический оттенок, а теперь преобразилось в мелодраму, которой Виктория отдалась с особой страстью. Выставить супругов Тимофеевых удалось далеко не сразу, ведь сначала пришлось уточнить алиби фотографа у хозяев пивной и трактира, а также Мадам (Клаша действительно точно угадала маршрут разбитого сердца). Поскольку городовые трудились в поте лица, Виктория решила от  них не отставать: она порывалась то целовать мужа, то душить, требовала воды, свежего воздуха, внимания, и чтобы ее оставили в покое. Когда, наконец, алиби подтвердилось, и парочка устремилась к выходу, полицейские испустили столь дружный вздох облегчения, что дверь за Тимофеевыми захлопнулась сама собой. Еще какое-то время Штольман, Трегубов и Коробейников молча пили чай в блаженной тишине. Которую нарушил новый посетитель, не подозревавший, насколько близок он был к тому, чтобы оказаться в самой дальней камере.

- Беляев, Егор Кузьмич, - представился послушный воле Анны Викторовны фотограф, - тут вот какое дело… Ассистент у меня пропал. А госпожа Миронова говорят, нет его среди живых…

Сыщики переглянулись.

- А мог ли ваш ассистент оказаться в лаборатории Тимофеева? – напрямую спросил Штольман.

- Да как сказать, - замялся Беляев, - Алексей и сам хотел дело открыть, а денег на аппаратуру взять неоткуда… Боюсь, как бы не влез он к Тимофееву с целью похитить аппарат…

- Придется вам сходить в морг на опознание. – Фотограф слегка побледнел, но отказаться не посмел и ушел с городовым к Милцу. Коробейников тем временем распорядился доставить в участок подозреваемых и свидетельниц. Не прошло и часа, как любовник Тимофеевой был уверенно опознан по отдельности Степанидой, Устиньей и Лукерьей. Им оказался Павел Викторович Ирисов, студент-химик из Петербурга. Свидетельницы сообщили, что он не только навещал Викторию в отсутствие мужа, но и был замечен вблизи от дома и сарая вчера, когда супруги всласть ссорились, услаждая слух соседей.

- Он бонбу подложил, лопни мои глаза, - убежденно сказала Лукерья, - иначе для чего ему там шляться. Ведь знал, что Ванюшка дома!

Однако Павел Викторович не казался ни смущенным, ни обеспокоенным. Он вальяжно расселся на стуле и поглядывал по сторонам с видом отпрыска царской фамилии, снизошедшего до посещения провинциального сортира.

- Что ж, рассказывайте, Павел Викторович, - задушевно обратился к нему Штольман, - или мне вам рассказать, как все было?

Ирисов дернул плечом и выразился в том духе, что полицейский произвол не пройдет даром для сыскных, позволивших себе покуситься на самого Племянника Такого-то. К несчастью для Павла Викторовича, Трегубов давно покинул кабинет, а на присутствующих подобные заклинания действовали не больше, чем запрет вмешиваться в расследования на Анну Викторовну.

- Итак, в Петербурге вы вступили в связь с Викторией Тимофеевой, приятно разнообразив свои занятия химией. Узнав, что она получила по завещанию дом и кое-какие средства, последовали за ней в Затонск. Ознакомившись с наследством, вы решили, что будете ему лучшим хозяином, чем Тимофеев, и задумали избавиться от него популярным нынче способом: с помощью «гремучего студня», который вы легко изготовили и подложили под половицы фотолаборатории, в таком месте, куда фотограф не мог не подойти. Для верности вы расположили горючие химикаты в непосредственной близости от бомбы. Да вот беда – уходя, вы не заперли дверь, и Алексей, ассистент местной знаменитости, не удержался от соблазна и вошел в святая святых конкурента. Увидев в шкафу фотоаппарат, остатки которого были обнаружены после пожара, он потянулся к нему, как ребенок, и погиб во взрыве.

Штольман сделал паузу, дав Ирисову осознать сказанное, и добавил:

- Вот только вам не пришло в голову, что Виктория после смерти мужа выгнала бы вас взашей. У нее на примете есть другой мужчина, а вы в качестве супруга ей совершенно не нужны.

- Да как вы смеете! – завопил Ирисов вскакивая. – Да она в меня по уши! Спит и видит за меня выскочить, сколько раз сама мечтала, чтобы ее благоверный богу душу отдал!

- То есть вы ей услугу оказали? – с иронией спросил Коробейников. Клаша одобрительно кивнула, Антон явно делал успехи. – Да полно, она его смерти не желает.

- А вот и оказал! А вот и желает! – в запальчивости ответил Ирисов. – Да если б не я, она бы сама его… того…

- А вы, добрый юноша, помогли даме освободиться из ловушки нежеланного супружества?

- Да, если хотите! – воскликнул Ирисов и вдруг осекся. Но было поздно.

- Увести! – велел Штольман отворачиваясь.

- Яков Платонович, - нерешительно спросил Антон, после того как городовые увели брыкающегося убийцу, - а откуда вы узнали, что он дверь оставил открытой?

- С уверенностью предположил, - ответил Штольман, - вы же видите, небольшого ума преступник. Наверняка и сам не помнит, запер или нет. Что касается Алексея, вряд ли бы он стал сбивать замок среди бела дня, скорее, действительно поддался соблазну, увидев приоткрытую дверь.

Коробейников подумал и с уважением согласился.

Я муки адские терплю,
А нужно, в сущности, немного

Штольман устало откинулся на стуле и наконец-то позволил себе подумать о том, о чем хотелось. Вернее, погрузиться в сладостные воспоминания о вчерашнем.

…Он нагнал Петра Иваныча, когда тот останавливал пролетку. Отобрал у оторопевшего возницы вожжи, сказав «полицейская надобность», и выпихнул его с насиженного места. Рванул с места так, что только несомненное уважение к властям удержало владельца от громкого самовыражения. И должен был оказаться у церкви гораздо раньше назначенного срока.

Петр Иваныч покачал головой и хотел уже кликнуть другого извозчика, чтобы ехать следом, как вдруг впервые в жизни действительно увидел духа. Баронесса фон Берг стояла рядом и грозила ему пальцем.

- Бон суар, мон анж, - нерешительно пробормотал Петр Иваныч, все еще отказываясь верить глазам. Баронесса милостиво кивнула и ткнула пальцем вдаль. Там светился огонек знакомого трактира.

- Вуз ет сюр, вы уверены? – спросил он призрачную даму. Она подтвердила направление властным жестом, из которого стало ясно, что в церкви и так будет много народу, они сами разберутся, без его помощи. Петр Иваныч прислушался к голосу благоразумия и послушно побрел на огонек, косясь на старую знакомую, которая, похоже, собиралась к нему присоединиться. Полезные перспективы оказывались еще и приятными.

Штольман отогнал пролетку за угол, проскользнул в церковь и осмотрелся. В темном углу притвора стояла какая-то ширма, очень кстати. За ней его точно не увидят. Оказавшись в укрытии, Штольман понял, что он там не один – в гуманной мышеловке сидела печальная мышь. Блестящая идея, пришедшая ему в голову, озарила церковный полумрак, и в голове родился план дальнейших действий. Оставалось только ждать, по счастью, недолго.

Через четверть часа подъехала пролетка и поп открыл дверь навстречу поздним посетителям. Скрябин первым переступил порог церкви. Не глядя по сторонам, он заторопился к алтарю. Поп засеменил за ним. Анна задержалась. Штольман, чьи глаза привыкли к темноте, жадно вглядывался в ее лицо, выражение которого приличествовало бы эмигрантке, навсегда покидающей родной берег, но никак не счастливой невесте. Радостная уверенность направила его руку, и мышь, не успев пискнуть, запуталась в пушистом кружеве шали. Анна в недоумении опустила глаза, увидела невыразимо страшное и мгновенно задохнулась от ужаса, теряя сознание. Но Штольман, ринувшийся вперед одновременно с броском, не дал ей упасть.  Следующим движением он перекинул драгоценную ношу через плечо, широко распахнул дверь и сбежал по ступенькам, свернул за угол, где ждала пролетка. Штольман снял с себя шарф и намотал его на Анну, плотно закрыв ей рот, очевидно, опасаясь простуды. Потом пожертвовал галстуком и привязал к пролетке, чтобы она не выпала, будучи без сознания. К тому времени, когда Скрябин с шалью в руках выскочил на улицу, они уже во весь опор катили в ночь, подальше от сомнительных прелестей фиктивного брака во имя медицины.

Отъехав подальше, Штольман остановил пролетку, чтобы посмотреть, как там Анна. И увидел, что она вполне пришла в себя и пыталась компенсировать временное ограничение вербальности избыточной подвижностью, с которой Штольман боролся, но недостаточно успешно, не догадываясь применить нужный прием. Наконец, он вспомнил о том, что у него-то рот не завязан, и воспользовался этим преимуществом:

- Аня, я не мог дать тебе зайти так далеко! Есть границы, которые нельзя перейти, чтобы потом вернуться, а желание будет неизбежно!

Замысловатый пассаж вызвал у Анны привычный ступор. Ободренный Штольман продолжил:

- Теперь, когда ты свободна от напасти, выслушай меня от начала до конца, и все поймешь.

Выражение лица Анны заставляло сомневаться не только в том, что она поймет все в конце, но и в том, что она вообще что-то понимает. Штольман сделал над собой усилие и сосредоточился.

- Тогда в гостинице, четыре года назад, ночью в дверь постучали. Это был мой филер, которого я оставил охранять вас.  Он хотел предупредить вас об опасности: те, кто охотился за мной, решили, что вы можете что-то знать, или пригодитесь в качестве заложницы. Я должен был увести их от вас, но задержался, чтобы написать письмо и отдать папку. Эти минуты чуть не стоили мне жизни. Меня ударили сразу же, когда я переступил порог, и… я почти ничего не помню. Видимо, меня ранили тяжелее, чем собирались… и я…

Глаза Анны наполнились слезами.

-  Со слов Варфоломеева я знаю, что он разыскал и освободил меня и отправил в больницу в Петербург. Несколько месяцев я пробыл в больнице, но воспоминания об этом у меня самые смутные. И без того тяжелая рана воспалилась, я был в горячке.

Анна хотела что-то спросить, забыв о шарфе. Штольман принял невнятные звуки за возмущение и попытался оправдаться:

- Мне долго запрещали не только ходить, но и писать, и даже читать. Когда, наконец, я начал выздоравливать, ко мне пришел Варфоломеев.

Тут начиналась самая топкая почва, в которой смешались реальные события, смутно подозреваемая подоплека и то, что Анне знать не полагалось. Поэтому Штольман ограничился коротким пересказом:

- Он сообщил, что я в опале, и подозрения в смерти князя с меня не сняты. Предложил уехать в самую глухую провинцию учиться на судебного следователя, с тем чтобы через пару лет вернуться в Петербург, когда все забудется, - тут он запнулся. Собственно, предложение заключалось в том, что Варфоломеев спасает его от тюрьмы в обмен на очередное поручение, но об этом, как и о последующем ранении, говорить было нельзя. – От меня требовалось воздерживаться даже от переписки. Но я выговорил себе условие передавать вам письма через Варфоломеева.

Глаза Анны широко раскрылись, она затрясла головой.

- Я писал, - настойчиво повторил Штольман. – Я передал письмо Варфоломееву перед отъездом на место назначения. Ответ получил через три месяца.

Он прикрыл глаза и процитировал слова, которые знал наизусть: «Уважаемый Яков Платонович! Я рада слышать, что вы уцелели в той истории и продолжаете служить Отечеству на новом поприще. Что до меня, то, будучи уверена в вашей гибели, подтвержденной различными петербургскими чиновниками, я уехала в Париж учиться медицине. Где и встретила свою судьбу. Не далее, как вчера состоялась моя помолвка. Прошу простить и понять, и не пытаться более связаться со мной. Анна».

Открыв глаза, Штольман с горечью продолжил, глядя в сторону:

- К письму было приложено фото – вы в белом платье, молодой человек целует вам руку. Вопреки очевидности, я решил выехать в Париж и выяснить все лично. Но меня не выпустили.

Тут Анна начала вырываться из его рук так неистово, что он спохватился и размотал уже совершенно мокрый от слез шарф. И первые ее слова подтвердили то, что он знал теперь и так:

- Я не получала никаких писем и уж точно не писала вам! Разве вы не поняли по почерку, что это чужая рука?!

- У меня не осталось ваших писем, - просто ответил Яков Платонович, подавая ей платок. – Мне не с чем было сравнить. А на фото были, несомненно, вы.

Анна решительно утерла лицо и сказала:

- Вас обманули! Я даже знаю, откуда взялся снимок! В Париже я участвовала в любительских постановках, они были популярны, о них даже писали в газетах. Однажды корреспондент явился к нам на репетицию «Ромео и Джульетты» с фотографом.

Штольман кивнул. Что-то в этом духе он и заподозрил, когда Петр Иваныч сообщил ему о возвращении Анны в Затонск без кольца на пальце. Однако эту подробность, как и многие другие, включая смерть Варфоломеева и невозможность с ним объясниться, он предпочел опустить.

-  И вы сочли себя свободным… Но жениться вы все равно были обязаны, ведь это был ваш долг перед сыном…

- Поймите же наконец, - сердито сказал Штольман. – я не женат и никогда не был! Сын у Нежинской есть, но он не имеет ко мне никакого отношения! Он родился до нашего знакомства с ней.

Анна смотрела на него во все глаза.

- Но я же своими ушами слышала, как вы обсуждали Нину Штольман с Александром Францевичем!

Штольман тяжело вздохнул.

- У Нины идефикс, она считает себя моей женой. По просьбе моего приятеля доктора Ланге я навещаю ее и подыгрываю ей. Он считает, что это помогает лечению. Он не разубеждает своих пациентов в их фантазиях. Но не это означает, что мы действительно женаты.

- Так нас обманули! Но кто?! И с какой целью?

Штольман снова взял Анну за руки. Ему не хотелось длить объяснения, но уклоняться от ответа было нельзя.

- Вторая причина, почему я приехал в Затонск, как раз и заключалась в том, чтобы распутать эту историю. На днях я получу сведения, которые окончательно поставят в ней точку, и мы с вами вместе решим, что делать дальше.

- Вы сказали, вторая. А первая причина вашего возвращения?

Штольман ответил ей без слов, но так, что ответ невозможно было истолковать двояко.  И ледяная стена сомнений, недоверия, непонимания, разделявшая их, так тщательно возведенная и укрепляемая неведомыми врагами, осыпалась, отдавшись еле слышным звоном в ушах, растаяла в приливе горячей волны того единственно возможного между ними чувства, которое уже не нужно было сдерживать и скрывать.

Обращения из-за кулис

Штольман – зрителям:

- По-вашему, Нине достаточно было упомянуть о сыне и о возможном «самом суровом приговоре», чтобы я перестал соображать и согласился бы на любую ее инсинуацию? Вы считаете, что я позволил бы загнать себя в ловушку, зная цену ее заверениям?! Я прекрасно помню, куда заводят добрые намерения и пожелания, и никогда не страдал романтическим идиотизмом.

А теперь пару слов сценаристам… (удалено цензурой).