23 декабря 1894 года,
Санктъ-Петербург

Яков Штольман пыхтел у пылающего камина в свеженачищенной зале своей семейной квартиры на Фурштатской, и – с помощью бечевы, гвоздей и сыщицкой смекалки – пытался закрепить царскую, широченную, еще льдистую ель.

Дворник Герасим, втащивший в дом Штольманов этого зеленого разлапистого ворога, уже ушел, отчаявшись убедить хозяина в необходимости прибить крестовину к половицам. С его предложением Штольман упорно не соглашался – подобное пленение дикого лесного жителя казалось ему варварством и он надеялся обойтись разумными уговорами. Герасим нервно продрал пятерней свою смоляную бороду, проронил с обидою: «как изволите-с, барин, а оно-то все же вернее было б-с…» и, оставив Якову благоухающие махоркой холщовые рукавицы, покинул поле битвы.

Теперь начальник Сыскного отделения города Санктъ-Петербурга с видом не сдающимся и дерзким воевал с колючею Божьей тварью, как русская армия при обороне Шипки.

Вскоре Яков взмок, а еще через время его уже подмывало прибегнуть к помощи не только собственной смекалки, но и такой-то матери…
Дурацкая ёлка, разогреваясь в тепле квартиры, благоухала лесом и волшебством, но не поддавалась! Она все заваливалась на пышный свой бок и не хотела равновесия. Загвоздка была в том, что крестовину у подножия ствола сбили криво: один палец смотрел вбок, другой – вверх, а третий вообще был сучковатым, и Яков досадливо ворчал себе под нос: «что за умелец сотворил такое?».

Он провозился еще с полчаса, исколов руки и плечи даже через плотный лен домашней рубахи, и изрядно взмок. Перчатки и рукава давно были вымазаны густой янтарной смолой, пахнущей пряно, нездешне… И Яков, смиряясь, продолжал возиться. Но когда ель в очередной раз завалилась, оборвав натянутую им хитроумную бечеву, и плеснувшие к потолку ветки пребольно хлестнули по лицу, он, наконец, вспылил и сдался.

Нет, хватит. Пора передохнуть! Яков на ходу сдернул со спинки стула свой любимый разношенный сюртук, распахнул стеклянную дверь и вышел на балкон. Он толкнул округлую, венецианского вида створку, покрытую причудливыми льдистыми цветами, и клубы дымного морозца приятно охладили разгоряченные скулы. Яков поплотнее завернулся в сюртук и выглянул на улицу.

Квартира, в которой они жили вот уже три года – в одном из доходных домов Фурштатской улицы, прямым лезвием пролегшей от Таврического сада до Литейного проспекта – была почти идеальной, так казалось ему. Она была теплой и светлой, что называется, «крепкой николаевской постройки», и хозяева оказались не вредные. У них с Анной имелось в распоряжении несколько комнат – для себя и прислуги, дальняя и тихая детская, и комнатка няни, от обилия иконок похожая на церковный притвор. Была их спальня. Его кабинет. Ее светлица. Столовая и широкая зала с балконом.

За три года комнаты обросли следами их с женою присутствия и общего уюта, и Якову нравился этот дом и место, которое оказалось очень удобным: сразу за Литейным вытянулось маслянисто-темное тело Фонтанки – оно изгибалось, обняв, будто бережною рукою, Летний сад и Марсово поле. За Фонтанкой катилась вдоль гранитной набережной Нева, и жили они меж двух садов: Летним и Таврическим, и жили счастливо. Особняки на их улице стояли трехэтажные, породистые. То и дело военные архитекторы и гражданские инженеры, купцы и действительные статские советники раскланивались по утрам у подъездов, спеша в присутствия, да на службы.

А еще в последнее время понастроили ладных доходных домов с завитками и новыми какими-то лестницами. Знакомые инженеры говорили, что принесло в столицу новое веяние: «modern» прозывается, и что всё теперь будет не простым и линейным, а витым и сложным.
Их дом был крепеньким. Не таким витиеватым и нарядным, как те, что завелись на их улице,  а попроще: лестница была узковата, и всего один подъезд, и в отделение на Офицерскую Якову добираться было неблизко, но Анне тоже здесь нравилось, и он с легкостью жертвовал лишним часом езды, только бы она оставалась довольна.

Окна их квартиры большей частью выходили на бульвар, обсаженный полувековыми липами. Островок этот с гнутыми скамьями и клумбами тянулся вдоль всей улицы, и жители любили прогуливаться под сенью деревьев в сторону одного сада или другого... Аня гуляла здесь днем с Митенькой или одна, когда не хлопотала…

Его Аня уехала сегодня за покупками. Она отправилась в четыре пополудни в самое пекло праздничного, сияющего витринами и брызжущего шутихами Невского проспекта – в Гостиный двор – за баснословно дорогими стеклянными шарами. Жена давно мечтала о них, мечтала повесить на смолистые колючие ветви хотя бы парочку круглых, переливающихся стеклянных плодов, выдутых умелым дыханием французских или итальянских мастеров. И чтобы непременно нарисованные на цветных боках райские птицы дрожали крыльями в мерцающем свете свечей, а рождественский вертеп ожил и засияла бы над ним звезда... Так вслух мечтала его Анна, а недавно ей подсказали, что к Рождеству выдутые шары доставят в столицу аж из Мурано, и она загорелась этим декабрем непременно раздобыть вымечтанные сокровища!

Яков отпустил ее сегодня в город, а сам остался на хозяйстве. Конечно, он желал бы прогуляться с нею: промчаться по льду Фонтанки в лихих санях, что беспрерывно возили столичных жителей с гиком и посвистом, да так низко, что снежные вихри взметались из-под полозьев мраморной крошкой и осыпали седоков колючими брызгами – прямо в разгоряченные и смеющиеся лица.

Его служба не позволяла им слишком большой роскоши непрерывного общения, и он скучал по жене. Сегодня, в предпраздничный вечер они могли бы пройтись с Анной до Летнего сада и взглянуть, как на плечи нежных нимф и античных героев оседают свежие сугробики… Они могли бы посмотреть, как по улицам носятся сверкающие санные поезда из доброй дюжины возков и санок, щедро украшенных разноцветными фонариками.

Они могли бы бродить по улицам среди нарядных дам и господ, и слушать народные уличные гармошки, под которые приплясывал простой люд с зажженным факелами в руках. Они могли бы даже съехать со скатов снежной крепости на Исаакиевской площади, где, кажется, нынче собралось пол-Петербурга. Яков помнил, какой там стоит визг и хохот в праздничные дни.

У Спаса-на-Крови они бы полюбовались, как факиры дышат огнем, и как звенят бубенцами наряженные медведи, и он мог бы разделить ее детскую радость от поиска ярмарочных сокровищ…

Но, втайне гордясь своим благородством, Яков отправил немного сомневающуюся жену развеяться в одиночестве. Пусть она, уставшая от будней, прогуляется среди шумного балагана. Завтра Штольманы ожидали из Затонска Виктора Ивановича и Марью Тимофевну, и Яков не хотел ударить в грязь лицом. Он сам решил заняться необходимыми предпраздничными хлопотами. А вечером он отпустит няньку и сам уложит сына…

С непривычки к мелким домашним хлопотам Яков долго возился с посыльными и прислугой, недодавал наградных или, наоборот, отсыпал лишку, но исправно двигался по намеченному самому себе списку.

Он принял десяток посыльных, что принесли из лавок зелени, лимонов, мишуру и серебряную канитель для елки. Из ресторана прислали паштетов, окорок и шампанского. Он отправил записку за официантом для рождественского ужина и винами. Послал мальчишку в рыбный садок, чтобы прислали им к вечеру судаков. Уже завтра кухарка станет готовить большой обед и нужны будут свежие фрукты и рыба. Он принял злополучную елку. И отпустил няньку, которая жила у них, к сестре, и сам уложил сына спать.

По-полицейски скупо, но четко снарядил напоследок инструкциями кухарку, и та тоже ушла сегодня домой: хлопотать. Немного устал.
К семи привезли дрова. Вот с дровами он всегда справлялся играючи, еще с юности. Он рассчитал мужиков, и сам забил дровяной ящик. Он даже скатерти и белье у прачки принял, важно раздувая щеки. Словом, домовничал.

Яков замерз на балконе и вернулся в комнату. Он продолжил ползать вокруг ёлки, расправлял колючие лапы, и всё представлял, как Аня едет в крытом английском фаэтоне, которых теперь водилось в столице в избытке – из-за моды на все английское. Он почти воочию увидел, как веселый снежок легкими блестками ложится на ее полушубок, укрывает ее колени, и муфточку…

Наконец, Яков сносно установил непокорное дерево, и принялся развешивать по ветвям пряники в фольге, золоченые шишки и свечечки на защепках. Принес с антресолей коробку, набитую картонными медведями с барабанами, смешными зайцами и слонами на велосипедах. Достал длинные бусы, разложил канитель…
Ани все не было.

Он поглядывал на часы. Очень давно стемнело, а она все не ехала, и он уже начал тревожиться и сразу же немного ревновать. Ревновать к праздничному городскому шуму, который слышен был даже через форточку на балконе. К огням и потоку веселых дам и господ на Невском. К богато изукрашенным рядам у Гостиного двора, где она непременно погуляет. К витринам с игрушками и сладостями, к народной ярмарке. К санным поездам…

Три года минуло с тех пор, как они обвенчались в Анненкирхе по лютеранскому обряду, а он все еще переживал вспышки ревности, когда она подолгу бывала не с ним.

Он представлял дрожащие в снежном мареве капли фонарей на тонко выгнутых шеях, янтарно-граненую луковку Исаакия над снежным покрывалом оживленной площади, и город, который все еще манил и завораживал ее. Город, к которому он сам давно – нет, не привык, а сросся с ним так, будто бы сам был его продолжением. Яков мог с закрытыми глазами пройти несколько кварталов и не заблудиться. А его жену все еще впечатляла эта торжественная державная сановитость, этот мерцающий морской воздух, в котором все становилось немного зыбким и странным…

Он внутренним взором видел, как его Анна разговаривает с торговцами и прохожими, раздает мелочь ребятне и покупает горячий сбитень, чтобы согреться… Пушистый снежок припорошил каменные ступени и круглые скамьи набережных, и на гладком льду каналов и на зыбучем льду Невы вертятся шутихи и дают представления балаганчики, и Анна любуется этим пиршеством, стоит на гранитной набережной, вся облитая ярким светом и морозный ветер обжигает ее лицо.
Яков со все более ощутимым нетерпением ждал, когда же она войдет, румяная с мороза, сияющая и пахнущая сама, как рождественская ёлочка, в пушистом платке и меховой своей горжетке поверх полушубка, и обдаст его улыбкой, от которой станет так тепло, и которая прогонит всю смуту его души, и успокоит его. Ее улыбка и сияющие радостью глаза всегда действовали на него успокаивающе. Ее радость проливались, как миро, прямо в его сердце.

Яков снова вышел на балкон и, вытянув шею, опять принялся рассматривать улицу: розовая льдинка месяца варилась в снежистом мареве высоко-высоко. Ярко освещенные особняки, как раззолоченные веселенькие табакерки, праздновали жизнь, и сквозь сияющие переплеты окон были видны нарядные ели.
Фурштатская вся была залита светом. И не обычным Петербургским светом, тем, мерцательным, словно повторяющим воду, на которой город стоял. Вода никогда не покойна, она всегда шевелится и бликует, и свет над столицей тоже шевелится и создает фантомы, особенно зимой. Но теперь свет заливал улицу щедро, горячо, и прохожие, и экипажи сновали туда и сюда, и сани мчались, позванивая бубенчиками.

Почти ночь, - подумал Яков. Месяц плыл в небесном канале, своей перевернутостью дразнившем каналы города. И Анненкирхе, видная с балкона, плыла, как фрегат...

Никого.

Издалека, с Петропавловского собора заиграли «Боже, царя храни»... Значит, уже начало десятого. Да где же она!...

И вдруг он увидел ее. Его Анна шла плавным своим, но торопливым шагом, и помахивала в правой рукавичке башенкой перевязанных друг с другом коробок. Жена любила этот бульвар и обычно, отпуская фаэтоны, шла к парадной пешком: как же он забыл!

Яков выскочил из эркера, вбежал в переднюю, схватил подбитую свою, теплую шинель, и с непокрытой головой резво помчался вниз, по ступеням их неширокого подъезда.
   
***

Анна Штольман возвращалась по Фурштатской – такой знакомой – улице и думала о том, что Яков сейчас, должно быть, с кем-то воюет – с прачкой или дворником, или, быть может, с рыбой, доставленной из садка на Фонтанке. Эту рыбу хранили широкими льдинами, смерзшимися по десятку штук, и разбить ее было нелегко. Рыба нужна была кухарке уже к утру, она собиралась напечь пирогов, и вот, кухарка придет, а рыба не готова… Анна улыбнулась, представляя, как муж отважно пытается разделать эту рыбную льдину, и ей сделалось весело. Она опустила нос в оборчатый мех горжетки и негромко рассмеялась.

Анна помнила наизусть все интонации мужа, все реакции, знала, как он будет сердиться или сосредоточенно, по-полицейски искать на кухне нож. И как он будет командовать посыльными. А еще он забудет поесть.

Она хорошо видела мысленным взором, будто воочию, как он там справляется в ее отсутствие, ее бесстрашный начальник Сыскного отделения города Санктъ-Петербурга…

Яков становился порою совершенно беспомощным, когда дело шло не о поимке убийц и погонях, а об обкалывании, к примеру, щипцами сахарной головы или запасании хорошей воды из ближайшей чайной. Только с сыном он всегда справлялся ловко и азартно, умел купать и переодевать Митеньку, и до самозабвения играл с ним в снежки, или катал на салазках со снежных горок. Анна всегда оставалась спокойна за них обоих.

Анна Штольман была счастлива и любима. Три года минуло, как один день, а они с мужем не могли надышаться друг на друга. Яков до сих пор вспыхивал и смущался, когда она, проходя мимо, прикасалась к нему с нежданной лаской… Впрочем, когда все бывало наоборот, Анна вспыхивала тоже…

Она шла по скрипучему снежку, думала о Якове и не могла перестать улыбаться. Прохожие, завидев ее отрешенно-счастливое лицо, раскланивались и загорались улыбками в ответ. Один пьяненький оборванец даже насмелился выровнять свой шаг в такт с ее шагом, и завел сердечно:

- Мадам! Позвольте в этот прекрасный вечер поприветствовать Вас со всем пылом не прохвоста, но поэта. Вы прекрасны, мадам, как этот сказочный вечер! Не соблаговолите ли наградить скромного трубадура за его приязненную правдивую оптику?

Анна за подобную дерзость в иное время обдала бы непрошенного незнакомца молчаливым холодом, но и вечер должен быть иным, и незнакомец потемнее... А этот пьяненький певец прекрасного светился таким искренним воодушевлением и теплотой, что она не смогла рассердиться. Чем бы его наградить… Анна немного подумала. Леденцы, что лежали у нее в муфточке для раздачи уличным юрким ребятишкам, клянчившим у прохожих, что перепадет: «угостите-не пройдите, одарите золотым!», кажется, еще оставались, и она торжественно вынула и протянула оборванцу леденцовую звезду на палочке. Певец прекрасного радостно подпрыгнул, и склонившись в глубоком поклоне, взмахнул обвисшей шляпой, как треуголкой:

- Премного благодарен, мадам! Счастливого Рождества, мадам!

И вдруг… великолепно грассируя, продекламировал:
 
- À vous ces vers de par la grâce consolante
De vos grands yeux où rit et pleure un rêve doux,
De par votre âme pure et toute bonne, à vous
Ces vers du fond de ma détresse violente *.

(* Тебе эти строки утешительной благодати
О твоих больших глазах, где смеется и плачет сладкий сон,
О чистой и всеблагой душе твоей
Эти стихи из глубины моего жестокого бедствия.
 
Стихотворение Поля Верлена «À une femme (к женщине)»).
 
После чего, оставив донельзя изумленную Анну, гордый собой, растворился в снежной кисее.

Анна Викторовна посмотрела ему вслед и даже приостановилась на бульваре. Впрочем, она совсем не удивилась. В этом городе с нею то и дело приключались странности, и чаще всего странности хорошие, сказочные! Вот и теперь, под редким для столицы искрящимся снегопадом, будто принесенным издалека – из самого Затонска – накануне Рождества 1894 года произошли маленькие чудеса.

Она нашла и купила на ярмарке чудесные шары из муранского стекла – целых три штуки, лучшие шары в мире, ее собственные, она и не рассчитывала на такое везение! Для Митеньки она азартно выторговала деревянную лошадку-качалку с ювелирно расписанной гривой и парочку усатых гренадеров! И с чувством особенной гордости нашла подарок для мужа – серебряные приборы для письма: перо, пресс-папье, и чернильницу-непроливайку, очень модное нынче изобретение. У Якова вечно содержались в беспорядке перья, то и дело пересыхали чернила, и когда дело доходило до рапОртов, он изрядно мучился. А такую чернильницу можно было носить даже в кармане. Анна смогла уговорить продавца уступить ей еще и десть великолепной английской бумаги, и продавец уступил. Вот это был чудо!

А столичный оборванец, читающий незнакомкам мадригалы на изысканном французском… в конце концов, что же тут удивительного? Анна хмыкнула, совсем, как Штольман затонского периода, и сама не заметила этого.

…Снег все падал косыми блестками, замирал радугой на ресницах. Анна то и дело смахивала верткие снежинки, но они все равно возвращались. Пора было поспешать домой, ведь Яков – она чувствовала – тревожился. Завидев через два дома гнутую кованую баранку фонаря у своего подъезда, Анна ускорила шаг.
Она шла и думала о муже. Она всегда думала о муже, даже когда и вовсе не думала о нем. Даже когда думала о чем-то насущном и суетливом, когда хлопотала, или занималась сыном – она думала о нем. Яков всегда жил в ее мыслях, и стоило ей захотеть, как она тут же продолжала думать ровно с того места, где остановилась, и это было легко.

Анна шла по сладко скрипевшему снегу и вспоминала, сколько всего они пережили. И какой Яков бывал разный за то время, что они были знакомы. Он мог быть вспыльчивым, насмешливым, а следом – совершенно ручным. Он бывал ироничным и растерянным. Застенчиво-неуклюжим и жестким – до того, что пугал ее. Она видела его и беспомощным, и бесстрашным. Она знала его разным – кипящим, как горячий ключ, и холодным, как вороненая сталь. Рассеянным или спешащим, но он всегда оставался рыцарем долга и чести… И как она любила его: разного, сложного, ни с кем не схожего!

Она любила его глубоко, и знала, что полюбила давно, с самого начала, с первого дня и часа их встречи. Это её умное сердце узнало, выбрало его – раз и навсегда – из бесчисленного количества встреченных лиц –  в тот миг, когда она чуть не сбила его на своем велосипеде. А может, и раньше, когда она увидела его во сне… В ту пору, когда сама она была только глупой затонской барышней, сумасбродной, часто бездумной и упрямой, её умное сердце уже знало всё наперед.

Её сумасбродства стоили Якову немалого числа седых волос… И вот теперь, по прошествии нескольких лет, Анна носит в сердце горячий родничок благодарности беспримерному терпению Якова Платоновича... Анна не сразу осознала, что ничего не понимала в бережности, и ей понадобилось сначала полюбить его, потом страшно потерять и мучительно искать. А потом найти, чтобы научиться беречь и хранить его сердце. А ему – нужно было учиться доверять ей. И сколько им пришлось идти навстречу друг другу, чтобы это понимание проросло в них корнями, как единое на двоих дерево.

Когда и как она узнала свою любовь?

По легкости. По сияющей облачной легкости, с которой любовь вплыла в ее душу – так, словно бы в мире никогда не существовало лишений, боли, и смертей... Словно никогда не было трудной ее судьбы, и страха перед призраками убиенных людей, которые без конца являлись и молили о помощи. Ее любовь не считалась с препятствиями, она просто не замечала их. Она входила в сердце, как масло – в раскаленные угли, и вспыхивала, разгораясь сильным и нежным пламенем, с каждым днем заполняла всю её душу своим победительным сиянием.

Трудности исчезали в этом пламени, в этом непрекращающемся движении, и становились неважными. Так она смогла пережить потерю и смогла отыскать его.
И Анна порой не понимала – неожиданная любовь сошла, как благодать, или она сама воспарила духом? Или это звезды над ее головой породнились с солнечным облаком, и всё в ней постепенно стало зрячим – сердце, душа, мысли? Тихо и прикровенно все эти годы нежность правила событиями, и в единственно верный момент подсказывала нужное решение, и такие моменты складывались сами легко-легко в череду таинственных совпадений. И счастливы они с Яковом были так, что земля становилась уютной, как облако, и уплывала из-под ног, уступая место небу. И с первого дня – Анна знала – в ее зрячем сердце позванивала серебряным колокольчиком надежда, и царило знание о том, что все у них сбудется.

«Люблю нежно... нежно...» – прошептала она.

Скрипнула и грохнула дверь парадного. Анна подняла глаза и замерла. Яков стоял перед ней в наброшенной на домашнюю рубашку шинели, сияющий, похожий под этим сверкающим в фонарном свете снегом на рождественского волхва, несущего благую весть. Снег уже покрыл его кудри серебряной пылью, как бенгальскими искрами, и Анну даже немного ослепило.

- Я соскучился и умаялся, – сердито проговорил сияющий Яков, – где ты была?

Это прозвучало и жалобно, и запальчиво, и так противоречило его собственному намерению позволить жене отдохнуть от домашних забот, что Анна рассмеялась негромким своим грудным смехом, как когда-то в Затонске. Ее Яков оставался совершенно таким же.

Она вдруг вспомнила про чудесный подарок, и ей захотелось тут же, немедленно его вручить, так Яков был распахнут ей навстречу – будто он весь вечер ждал чуда, и вот, чудо пришло. Но швейцар Илья Капитонович, услужливо придержавший для них открытую дверь, застенчиво улыбался в усы, и Анна, усмирив смеющуюся радость, произнесла:

- Пойдемте домой, Яков Платонович, холодно, - она мягко взяла мужа под локоть и повлекла к подъезду, - еще простудитесь накануне праздника…
 
***

Яков помог Анне разоблачиться в передней, и освобожденная от всех меховых и пушистых зимних оберток, она поспешила отнести драгоценные покупки в свою комнату. Прошлась по коридору, заглянула в детскую спаленку – Митя спал, спокойно и сладко. И когда Анна уже стояла на кухне, попеременно взвешивая в руке две чашечки императорского фарфора и размышляя, подарить ли маме ту или эту, вдруг раздался тревожный крик мужа:

- Аня! Аня!

- Что случилось? – от испуга она неловко дернулась, тонкая фарфоровая ручка соскользнула с пальца, и – чашечка полетела на каменные плиты пола, где и разбилась с тоненьким жалобным звоном…

- Ах, Боже мой! – воскликнула огорченная Анна.

Раздумывать над осколками было некогда, и она кинулась на крик, пробежала длинным коридором, и остановилась, как вкопанная, на пороге залы. Ее глазам предстала удивительная картина: Яков Платонович, побежденный упавшей елью, которая накинулась на него, как лохматый зеленый медведь, и захватила в плен всеми своими колючими лапами; ее Яков Платонович лежал, растянувшись, на полу, и по нему длинной паутиной ползла серебряная канитель. Игрушки, меж тем, дружно попадали с елки, свечечки повыскакивали из гнезд, и пряники разбились на кусочки, а бусы раскатились по углам блестящими горошинами. Анна только выдохнула:

- О-ох…

- Эта ёлка... – глухо отвечал ей из плена муж, смущенный и одновременно раздосадованный.

- Она на Вас напала?

- Исподтишка! И покусала. Она весь вечер жалит меня... – доложил Яков. – Я сейчас ее прибью.

- С помощью пистолета системы «бульдог»? – невинным голосом поинтересовалась Анна, но смех так и распирал ее. Яков, наконец, выбрался из непрошенных колючих объятий, и принялся стягивать с головы длинные сверкающие нити.

- С помощью гаубицы системы топор! – он пружинисто вскочил на ноги, и, в десятый раз надев холщовые рукавицы, решительно ухватил елку повыше, у макушки – словно преступника за горло. Прислонил коварницу к подоконнику:

– Ну все, смотри у меня! – и погрозил дереву кулаком.

Анна так расхохоталась, что рассерженный Яков Платонович, поднявший было насупленное лицо, смягчился и усмехнулся, и тут же напомнил сам себе: «а Герасим ведь предупреждал».

– Схожу за топором, – сообщил он Анне, – проделаем в половицах немного дырок, и ты сможешь развешивать шары без всякой боязни.

Через полчаса елка была накрепко приколочена к полу, и все игрушки, и шишки, и пряники, и хлопушки вновь разместились на пушистом колючем ложе. Яков зажег под колпачками свечные огоньки – по одному на каждой лапе, и игрушки закачались на длинных нитях, затрепетала от свечного тепла канитель, и фольга загорелась живою искрой.

Анна, блестя синими глазами, торжественно раскрыла коробку, раздвинула шуршащую бумагу и, почти не дыша, принялась вынимать шары – по одном, любуясь ими на просвет. Потом она осторожно протянула их мужу, и Яков, стоявший на лесенке, как ёлочный страж, развесил их за тонкие ниточки…

- Яша, смотри, как ты насорил, - вдоволь налюбовавшись переливами муранского стекла, Анна вдруг очнулась и заметила все разрушения, произведенные нынче вечером, и всплеснула руками. Она еще решала, что же делать, но уже присела к подножию укрощенной, сверкающей, сказочной ели, и принялась хлопотать над разбросанными обрывками мишуры и бус:

- Придется нам подметать, а я даже не знаю, где у нашей Авдотьи совок.

Яков немного озадаченно уставился на покрытый сором пол. Действительно, прислугу-то ведь он отпустил… как же теперь им справиться с беспорядком?

Его Анна сидела на полу и собирала сор быстрыми руками. Она еще не переодевалась, и в уличном своем сером платье, так шедшем к ее глазам, походила на легкую фею, залетевшую на рождественский огонек: ее кудрявые длинные пряди выбились из прически и разметались по выгнутой шее и плечам, а на щеках от усердия выступил румянец. От жаркой близости переспевших в камине углей у нее запунцовели губы. Отблеск догорающих поленьев упал на лоб, и Яков, потянувшийся было с лестнички к макушке дерева, чтобы прикрепить звезду, немедленно бросил свое занятие и спустился к жене.

Он сел на пол против нее и загляделся на теплые маленькие руки в кружеве манжет, что собирали всю эту мишуру и снова выпускали, не понимая, что с нею делать.

- Подметём… – уверил он через минуту с не слишком устойчивой, хрипловатой интонацией. И потянулся к ней, прикоснулся к виску, распугивая внезапно сбитым дыханием пушистые прядки над ее лбом. Потом осторожно поднял за подбородок любимое лицо и поцеловал в мягкие, мгновенно раскрывшиеся губы.

- Аня… – звук ее маленького имени перекатился у Якова на языке, словно монпансье, и у него сладко заныло под ребрами.

- Мой дорогой… – прошептала Анна, и ладонью, словно теплым зверьком, проникла за ворот его льняной рубахи. Соприкосновение с доверчивой этой лаской проделало с Яковом что-то такое, от чего кожа у него на затылке мгновенно вскипела.

Какое-то время им казалось, что оглушительно слышно, как колотятся в тишине их сердца…

- Я на вас осердился! – вдруг раздался отчаянный звонкий голос.

Стоявший на пороге залы трехлетний Митя, похожий на свечного ангела в своей длинной, до пят, батистовой сорочке, изо всех сил топал босой ножкой, – я же не хотел!... Спать!

Застигнутые врасплох родители едва успели отскочить друг от друга.

- Ваш сын… проснулся... – забормотал Яков, запахивая рубашку и подрагивающими пальцами смыкая петли с пуговицами.

- Это Ваш сын… сегодня… проснулся… Вы разве забыли… – пробормотала тон в тон еще более смущенная Анна, и отвернувшись к нарядной елке, принялась быстро застегивать на корсаже непослушные крючочки. А после кое-как собрала узлом волосы.

- Сын, так мы же и не делаем ничего… – отец повернулся к разгневанному малышу и лицо его приобрело удивительно мягкое выражение.

- Нет! Я видел, вы подарки ищете! Так праздник убежит! – Митины глаза были полны слез и непонимания. Как они посмели веселиться без него? Отец обещал, что все будут спать до утра. И его уложили, а сами!

- Митенька, ну же, беги скорей сюда, – Яков позвал сынишку, и мальчик вмиг передумал сердиться, вспыхнул, и рванулся навстречу. Подпрыгивая на бегу, он протопотал быстрыми ножками по скрипучим половицам, и с размаху плюхнулся отцу на грудь. Яков заключил ребенка в бережное кольцо рук, и дунул ему в лобик, отчего светлые кудри взлетели, как на каруселях, и Митя стал похож на избяного домовенка.

- Ты хочешь зажечь со мной рождественскую звезду?

- Да! – вскричал мальчик, и так и просиял глазами: его взяли в игру!

- Тогда держи. – Яков протянул сыну звездчатый, оклеенный серебром наконечник, и маленькие пальчики крепко схватили добычу.

Яков прижал к груди мальчика, легко поднялся с пола и взбежал по лестничке на самый верх – к макушке дерева. Он посадил сына на плечо, и ме-е-едленно протянул маленькую ручку со звездой к колючей зеленой маковке. Уже через мгновение быстро перехватил, и крепко, куда положено, насадил наконечник своею рукою, еще и потряс для верности.

- Ну вот, - улыбающимся шепотом вдунул Яков прямо в ушко сына, - теперь праздник от тебя никуда не убежит.

И чмокнув сдобную ямочку на детской щеке, и вдохнув сладкий запах заспанной шейки, продолжил:

- Завтра тебя будут ждать чудеса! Прямо с утра, здесь, под ёлочкой. А после мы вместе с мамой, дедушкой и бабушкой поедем в Таврический, смотреть городские гуляния. Хочешь в Таврический?

- Хо-чу-у-у! – собрался по-прежнему звонко прокричать мальчик, но вышло уже с хрипотцой. Глаза его сомкнулись, он зевнул и, устроившись калачиком на теплом отцовском плече, тут же принялся скрипучим голоском напевать:

- Яааа поеееду даааа, даааа, зааавтра, на салааазках к деееду.

Он всегда начинал петь протяжные песни собственного сочинения – как кот Баюн – когда засыпал.

- Сейчас уснет, – прошептал Яков, спускаясь с лестницы с маленьким батистовым мальчиком на руках, – пойду-ка я снова уложу его.

- Дай его мне, – протянула руки Анна, не замечая, что раскраснелась от нежности, заглядевшись на них двоих. Голос ее вибрировал:

– Я сама уложу. А ты…

- А я просто подожду здесь, – улыбнулся Яков, ласково коснулся губами ее щеки, и передал жене спящего ребенка.

Отредактировано Елена Лунна (21.01.2022 14:36)