* * *
…– Мишка – он с верховьев был. Там народец на энти дела хваткий… –
Пантелей Макарович, пожилой сторож мензелинской пристани, неторопливо выпустил клуб дыма из своей трубки. Я последовал его примеру.
От пребывания в насквозь прозаическом, крохотном Мензелинске я новых открытий по этнографической части не ждал вовсе. Да и самой остановки не планировал, но пароход «Пчела», но котором я собирался плыть в Казань, из-за поломки застрял где-то выше по течению и волей-неволей мне пришлось задержаться тоже.
Можно было занять время разбором материала, которого за год скопилось немало, но не хотелось заниматься этим второпях, за засиженным мухами столом в душной комнате второразрядного постоялого двора. Я был всего в нескольких днях пути от Казани, где меня ждал мой собственный рабочий стол и кабинет, по которому я уже стосковался, ждали книги и справочники, университетская библиотека. Наверняка ждал Дмитрий Александрович со своими язвительными комментариями и воистину энциклопедическими знаниями… Так что тетради и блокноты, а также разрозненные листки, переполнявшие мой багаж, вполне могли ещё немного потерпеть.
Оттого я занимался тем же, чем и весь год – расспрашивал и слушал, пусть и без большой надежды наткнуться на что-нибудь интересное. В Мензелинске, несмотря на всю его будничность, тоже бытовали различные поверья и байки, но на фоне тех жутких лесных легенд, что покоились в моих дорожных сумках, страшные истории о домах с привидениями и неупокоенных мертвецах, встающих из могил на местном кладбище, выглядели блёкло. Слишком мало они отличались от тех, которыми мы с приятелями пугали друг дружку в гимназические годы, порою сочиняя на ходу. Но по сложившейся привычке я пытался, как тот петух, найти жемчужное зерно в куче отрубей. И, к удивлению своему, нашел. Болтливый молодой мастеровой, плутовски поблескивая глазами, с таинственным видом поведал мне про «старого Макарыча, за которым гость приходил».
Истории о «гостях» -шуликунах мне приходилось уже слышать, но как правило были это типичные «преданья старины глубокой», о которых мои собеседники рассказывали с чужих слов. Я не исключал даже, что это была одна и та же история, много лет передававшаяся из уст в уста с незначительными изменениями в деталях. И вдруг – человек, который не «слышал от бабки», но к которому таинственный и ужасный гость являлся самолично! Это следовало проверить непременно – разумеется, со всем возможным тактом.
Об обычаях и пристрастиях Пантелея Макаровича, ныне служившего сторожем на мензелинских пристанях, я постарался узнать елико возможно больше. Старик, как рассказали мне, был мужиком себе на уме, но в молчальниках, хвала богам, не числился. Поговорить любил, и более всего – о реке. «По молодости всю Каму исходил, и на пароходах поплавать успел. Сроднился, ить, с рекой-то!» К водке старик был равнодушен, зато сильно уважал хороший табачок – потому на поиски его я направился, вооружившись всеми сведениями о пароходах и рыбалке, которые сумел припомнить, и впридачу к ним – полным кисетом отборного табаку. Вот когда более всего пригодилась трубка, к которой я пристрастился еще студентом! Мензелинская пристань располагалась не в самом городке, а чуть ли не в двадцати верстах к северу, но правду говорят, что бешеной собаке это не за крюк. Время было уже хорошо заполдень, но следующего дня я дожидаться не стал. Если вернуться в городок засветло не удастся – найду, где голову преклонить, не впервой.
Макарыча я застал на пристани, за вечерним обходом своих владений. Приготовления оказались нелишними, особенно – табак. Старик и впрямь оказался ценителем – затянувшись из своей носогрейки, заправленной отменным яванским заместо копеечного тютюна, он явно почувствовал ко мне расположение. Настолько, что, когда я, после долгих экивоков, приступил к расспросам о некогда навестившем Пантелея Макаровича «госте», старик посмотрел на меня строго, но не сердито.
– Это кто ж тебе набрехал, господин хороший?
Поскольку мой информатор вовсе не просил держать его имя в тайне, я без особых колебаний выдал его старому сторожу. Тот лишь усмехнулся, досадливо качая головой.
– Эвона как… Федька-башмачник, значит… Так вот, по-простому говоря – насвистели тебе, барин. То ли напутал твой Федька, то ли по озорству сболтнул. Не являлся мне никто, да и чего им, не к ночи будь помянуты, ко мне являться? Я жил – особо не грешил, а коли грешил, так тут же и каялся.
Что ж, не в первый раз мне выпадала пустышка. Я уже открывал рот, чтобы извиниться перед стариком, когда Макарыч неожиданно добавил:
– Как к другим приходили – то и впрямь видел, своими глазами. А Федька твой слышал звон, да не знает, где он.
Я почувствовал некое воодушевление. В конце концов, пусть не жертва – но, по его же словам, прямой очевидец потустороннего явления… До сих пор я не встречался даже с такими свидетелями.
– Выходит, вы всё же видели «гостя», Пантелей Макарович?
– Как бы я его увидел? Чать, не мой гость был, артамоновский… А ты, Павел Алексеич, отчего в энту сторону любопытствуешь?
– Сказки собираю, Пантелей Макарович, – пояснил я с самым простодушным видом. Хранитель мензелинской пристани взглянул на меня с усмешкой
– Вот верно говорят – когда коту делать нечего, он себе эти самые лижет… Тебе, барин, иной забавы нет, чем стародавние былицы слушать? Потом – какая ж это сказка? Самая что ни на есть жизнь… Хотя, может, оно и верно. Кто таперича в гостей-то верит? Дело давнее, по нонешним временам и впрямь – сказка.
– Не расскажете мне её, Пантелей Макарович? – спросил я со всем возможным уважением. Тот ненадолго задумался, но потом всё же кивнул:
– Расскажу, отчего нет? Что помню. Ты уж не обессудь, лет то без малого сорок прошло. Только табачку отсыпь еще. Добрый у тебя табачок-то…
Я без колебаний презентовал старику весь кисет. Тот понимающе ухмыльнулся, бережно пряча свой гонорар за пазуху, и добавил ехидно:
– Расскажу – тем боле, что Артамонов не услышит. Больно он не любил, когда об него языки чесали. Ежели бы он в прежней силе был – я б, пожалуй, поостерёгся. А ныне ему все-равно – он уж лет десять, как сам у тех гостей гостит!
– А кем он был? – заинтересовался я. Старик вскинул седые брови.
– Артамонов-то? Купец он был. Видал подле Николы-Чудотворца церкви домина каменный, в два этажа, зеленью крашен? Так вот это его – Артамонова. Ныне наследнички там живут, отцов капитал проедают. Но это уж он потом в гору пошел, расторговался – когда крепость отменили, да народец на Волгу и Каму попёр, за лучшей долей. В давние-то годы, про которые я говорю, и городок наш куда мельче был, и Артамонов – пожиже. Даже в купцах полноправных тогда не числился, так – навроде подрядчика. Но вёрткий. Ухватистый! Нюхом чуял, где кусок урвать. Вот и тогда думал словчить – да нашла коса на камень! Ох, нашла!.. Надолго люди запомнили. Даже когда преставился, кое-кто поговаривал, что неспроста оно. Сыскался, мол, конец у веревочки, добралось-таки давнее колдунство. Только энто уж вовсе брехня. Что ж это за наговор, что тридцать лет дожидался?  От нутра он помер, как другие помирают. Кишки на сторону заворотило, али еще какая хворь. Да и Мишка – не из таковских он был…
– Мишка – это Артамонов? – уточнил я. Сторож покачал головой.
– Нет, Артамонов – его Егорием звали. Егор Титыч. А Мишка… Давай-ка я тебе лучше с самого начала расскажу.
Макарыч поёрзал, усаживаясь поудобнее и поплотнее запахнул свой армяк. С вечерней реки и впрямь тянуло холодком наступающей осени.
– Опосля крымской войны оно сталось, – неторопливо начал он, задумчиво глядя на огоньки, что один за другим загорались на том берегу реки, в Красном Бору. – Как раз государь Николай преставился, да сын его, Царь-Освободитель на престол сел. Только нам в Мензелинске в ту пору не до царей было. Сушь в то лето стояла, что даже Кама обмелела. В иных местах курице вброд перейти. А Артамонову аккурат приспичило товар в верховья везти.
Он пососал свою носогрейку.
– Товар у него, вишь, пропадал, шибко дорогой. Пошёл бы Артамонов по миру. Вот он и сговорился с артелью, чтобы провели ему баржу. А ты попробуй баржу тащить в великую сушь, по мелям да по порогам, да в самую маковку лета, когда мохоря живьем жрёт. Пороги, ить, в тот год открылись, где их отродясь не было. Труд бурлацкий и без того тяжкий, а тут чисто каторга выходила. Мужики деньгу запросили немалую. Артамонову деваться некуда, согласился. Но по привычке своей – словчил. Бурлаки свое дело справили честь по чести, а он им в ответ – шиш да маленько. Заплатил – курам на смех. Говорю же – мужик ушлый был… Погодь, Павел Алексеич, я фонарь гляну. Что-то еле теплится.
Макарыч проворно поднялся и заспешил к краю пристани, вдоль которой в ряд горели керосиновые фонари. Я ждал его, потягивая трубку, и думая о том, что не зря потащился сюда. Даже если в истории Пантелея Макаровича не окажется ни грана сверхъестественного – все одно, хорошо эдак вот посидеть на пристани со стариком-сторожем, глядя на могучую Каму, покуривая душистый табак и слушая про давно ушедшую жизнь…
Проверив подозрительный фонарь, Макарыч устроился на прежнем месте и продолжил:
– Мужики-бурлаки, ясное дело, сильно обижены были. А пойти некуда. Артамонов-то все ухитрился повернуть, что и по закону не подкопаешься. Потом, дело известное – у кого деньги, того и закон. Хотели хоть морду ему набить, чтобы неповадно было, только он и тут соломки подстелил – из дому выходил редко, да не один. Прасолов себе завёл – здоровенных, да при оружии. В бурлацкой артели мужики тоже один другого крепче, но тут загвоздка была. Пришлые они были, почти все. Не мензелинские. А чужакам в таком деле стократ тяжелее. Потому как ежели пойдёт драка стенка на стенку – тут ведь бабушка надвое сказала, за кого народ встанет. Дело вроде и правое, да бурлаки те как пришли, так и уйдут, а людям тут жить. И Артамонов, что себя во всей красе показал – вот он, рядом… Думается, на то он и рассчитывал. Да вот только просчитался. Потому, как в тот год ходил с артелью Мишка-Чертознай.
– Чертознай? – переспросил я.
– Знаткий, – охотно пояснил старик, глядя на меня. – С Верхней Камы родом, а там они все дошлые. Вот и Мишка… Хотя полной силы его в ту пору никто не знал. Ему тогда и годков было едва двунадесять, меня даже помладше. Такому что уметь? В двадцать-то лет телесной силы хоть отбавляй, а ведовской вроде и быть не положено. Всем известно, к колдуну сила с годами идёт. А у Мишки и борода еще толком не росла. Парень как парень. Ну статный, могутный – так других в бурлацкую артель и не зовут. С лица хорош, а голос знатный, с переливами, иному певчему на зависть. Девки наши, помню, весьма заглядывались…
Старик на миг задумался, потом вдруг тихонько хохотнул.
– Девки заглядывались – вот и решили однажды наши парни его на крепость проверить. Хотя самим боязно было. Знаткий али нет, но уж сильно рослый он был, Мишка-то. Хоть в преображенцы записывай. Но собрались кучей, принялись задирать. Уже и кулаками махать начали. А Мишка на это усмехнулся, да кистень из рукава – хлоп! И тем кистенем как саданёт по соседнему забору! Вот с места мне не сойти – двухвершковую жердину как соломинку переломил, с единого замаха! Парни на то поглядели, да и разошлись на цыпочках. Видать, каждому подумалось – а ну как эдакой штукой по рукам-ногам? Али по хребтине? Но Мишка, он хоть и цыганских кровей, а нраву спокойного был. Чтобы за девок там драться или просто по молодой горячности – не-а…
– Значит, он из цыган был?
– Дык, серединка на половинку. Глаза черные, масть вороная. И лицом вроде как с чужинкой. Хотя по обращению – русак, православный. Но это у нас тут сразу понятно – кто мордвин, кто черемис, кто татарин. А на Урале, что в стародавнем Вавилоне – кто с кем не мешался. Всякой твари по паре. И русские, и татары, и башкиры, и кыргызы, и меря. Опять же заводы строились, казаки острожки ставили – а как мужикам без баб? Вот и… кого придется. Хоть башкирку, хоть мансийку. С виду несвычно, но бабья суть вся при ней – что еще надо? Вот и Мишкин дед жену из цыган взял.
Старик снова ухмыльнулся.
– Или она его – это с какой стороны взглянуть. Силу-то свою Мишка от бабки получил, не иначе. Она ведь не просто цыганка была – ворожея. А то и вовсе ведьма. Но про то я уже много опосля услышал, когда сам вверх по Каме ходил. В городке ихнем об том еще шептались, хотя лет прошло – дай Боже… Тьфу ты, – спохватился он вдруг. – Ты ж про Артамонова хотел! А меня эк понесло!
– Нет-нет, Пантелей Макарович, рассказывайте, – торопливо взмолился я. – И про Мишку, и про бабку-цыганку… Что это за городок был?
– Златокаменск. Не доводилось бывать?
– Нет, – ответил я с искренним сожалением. – Даже названия такого не слышал.
Пантелей Макарович кивнул понимающе.
– Так городишко не из самых бойких. Что в былые годы, что ныне. И не на самой Каме стоит – на притоке, за излучиной. С большой воды и не видать. Вроде, и торговлишка идёт, и церкви есть, и заводишки какие-нито – а всё одно тихое местечко, скрытное. Может, потому старый Аверьян там и поселился.
К стыду своему я почувствовал, что теряю нить старикова повествования, несмотря на всю свою этнографическую закалку. Точно уловив это, Макарыч пояснил:
– Аверьян Кривошеин – он тому Мишке, о котором я речь веду, дедом приходился. Числился купцом, но только поговаривали – из беглых он был. Да из таких, по которым виселица кровавыми слезами умывается. Точно вон у волгарей поётся: «Было двенадцать разбойников, был Кудеяр-атаман…» У него и самого прозванье было – Аверьян-Разбойник. Но прозванье-прозваньем, а поговаривать начали уж опосля того, как они с женой в доски ушли, пока живы были – помалкивали. Паслись и самого Аверьяна, и особенно – жёнку его, цыганку-ведовку. Кто помнил, мне рассказывали – ох и баба была! До седых волос красоты писаной, а уж глазищи – как зыркнет, так до пяток прожжёт. И Мишку вспоминая, я в это оченно даже верю. У него тоже глаз был особый. С огоньком, да непростым. Видать, от бабки перешло вместе со всем прочим.
– Это вы про ведовство? – спросил я. Сторож кивнул.
– Аверьяну то, баяли, жена удачу наворожила. Кто другой бы на каторге кончил, а то и на плахе, а этот ничего. Сам в люди выбился, торговое свидетельство получил и капиталы нажил в открытую. Сына в почтенные коммерсанты вывел, невесту ему высватал из старого купечества, чуть ли не из демидовской родни. И отдали девку, не побрезговали. Может, тоже об том думку имел, что будет род не хуже демидовского. Только против судьбы не попрёшь. А судьба, вишь, не по купецкому решила. По ведовскому. Ты, Павел Алексеич, у матери с отцом один будешь? – спросил он вдруг.
Я ответил с некоторым недоумением:
– Сестра есть. Старшая.
Макарыч кивнул степенно.
– Это хорошо, когда братья-сестры есть. Ну, а купецкие семьи завсегда большие, только у старого Аверьяна с этим не сложилось. Удачу ему его цыганка наворожила, а вот детишков народить не смогла. И сын един, и внук тоже. И как пришла пора Аверьяновой жене помирать – кому ей силу передать-то было? Только Мишка и оставался. Да вот отцу Мишкиному оно сделалось как нож вострый. Не захотел Модест Кривошеин эдакого сына в своём доме видеть, хотя других ему Бог не дал вовсе. Шестнадцати лет из дому выставил. На людях говорили – норовом не сошлись, но по углам шептались – из-за Мишкиного чертознайства. Хотя Мишкиной вины в том много ли было? Сила ведовская – не рукавицы старые. Коли заимел, в печку не бросишь.
– Да, я тоже слыхал про такое поверье в Пермской губернии, – кивнул я. – Что колдун… любой обладатель подобных способностей должен их перед смертью кому-нибудь передать. Хотя мне это кажется несколько надуманным. Допустим, не передаст – и что тогда?
– Э-э, Павел Алексеич, плохо ты тамошние сказки слушал, – ухмыльнулся старик. – Не кому-нибудь, а токмо кровному родственнику. Правда, чаще по женской части, да хорошо б, чтобы не в первом колене. Внучке-правнучке. Дочери, на самый худой конец. Сыну только, бают, никак нельзя, но внук али племянник внучатый уже годится. Потому как ежели силу не передать… ведьма-то помается, да помрёт, куда ей деваться, а сила бесхозная – останется. И будет людям уже сама по себе вредить. Ежели, скажем та ведьма в лесу на отшибе жила, то станется там трясина или еще какое дурное место. А ежели в деревеньке – то еще хуже. Либо скотина перебесится, либо вовсе сгорит деревня. Или от кровавого поноса перемрёт народ.
У меня было своё мнение по поводу эпидемий дизентерии, свирепствующих в деревнях, но озвучивать я его не стал. Не дай Бог, обижу ненароком разговорившегося Макарыча. Его версию в любом случае следовало записать, а потом обсудить с Корсаковым… Суеверие или нет – но сейчас я слушал о том, как оно стало причиной по крайне-мере одной семейной трагедии.
Хотя Мишка, о котором рассказывал старый речник – лихой парень из бурлацкой артели, перешибавший кистенём заборы и очаровывавший девок черными очами и красивым голосом, впечатления несчастного изгнанника не производил. Я поделился этой мыслью с Макарычем и тот, подумав, покачал головой.
– Не знаю, Павел Алексеич. Дружками то мы не были. А сам Мишка из таковских, кто даже Матери Божьей на жизнь жалиться не станет, не то что людям. Грызло его что, али нет – то мне неведомо. Модеста, отца его, вот грызло, думается мне. Иначе бы зачем они тех сирот пригрели?
– Каких сирот? – спросил я с интересом.
– А польских.
Старик вдруг взглянул на меня хитровато.
– Что, барин – про людей-то оно интереснее, чем про шуликунов?
Я несколько смущенно признался, что, пожалуй, так оно и есть. Макарыч ухмыльнулся победительно и принялся заново набивать свою трубочку. Раскурив её, он продолжил свой рассказ:
– В городишке том полячишко жил, из ссыльных. Поляки – народ беспокойный, вечно супротив царя-батюшки петушатся, вот и этот на чём-то таком попался. Его и загнали вместе с семейством комаров лесных кормить. Перебивались они там кое-как, а через пару лет после того, как Мишка из родного дома ушел, какой-то мор в ихнем Златокаменске случился. Народишко поумирал, и поляк с женой – тож. Остались детки малые, никому не нужны. Веры чужой – католики. Уж думали их в Пермь, в казённый приют свезти, но тут Модест Кривошеин с женой сказали – к себе возьмут. И взяли. Да не по хозяйству служить, за собаками подъедаться, а точно своих собственных. А то и лучше. В купецких домах обычаи строгие, а тут тебе и заедки, и няньки-мамки, и даже гувернантку иноземную откель-то выписали. А главное – в православие приемышей крестить не стали. Детки вовсе несмышлёныши, чать и не поняли бы ничего, но Модест рогом уперся – негоже, мол, у круглых сирот еще и отецкую веру отымать! Вырастут – сами решат. А до той поры утеснения никакого робятам не будет. Народ поворчал-поахал, но ничего, обвыкся. Модест – он тоже кремешок был, под стать отцу.
– И что с ними сталось?
– Того уже не знаю, – вздохнул старик. – В те годы, когда я в Златокаменске бывал и мне все те байки рассказывали, парнишонка-то подрос уже и вроде как в ниверситет учиться уехал.  Дела купецкого, значит, перенимать не стал. А девчушку-подлеточку я видал, показали мне её. С бонной своей в коляске ехала, по хранцузски стрекотала. Одета куколкой, и гувернантка важная такая, прям не гувернантка – губернаторша. Потом сказывали, замуж вышла. Модест старый и тут не поскаредничал, приданое за воспитанницей дал, какое не за всякой отецкой девкой дают. Только я всё думаю – стал бы он эдак о чужих сиротах, об иноверцах, печься, кабы перед сыном родным вины не чуял?
– Значит, сам Михаил в родной дом уже не вернулся? – спросил я.
– Не вернулся. Его в те годы уже своя судьба вела – ведовская.
Помолчав немного, Макарыч раздумчиво добавил:
– С другой стороны – может, и прав был Модест-купец? Ежели женщина что-то там ворожит по малости, то её хоть и шугаются, но всё несильно, – он ухмыльнулся. – Дело привычное, все бабы – ведьмы. Опять же, коли решит народ колдовку извести – оно проще. А колдуна поди еще возьми. Кака бы баба-ворожея не была, суть женская, жалостивая всё одно в ей живет, пусть и на самом донышке. А мужик, даже самый завалящий – злее. Лютее. Крови чужой ни боится. Модест, небось, свою мать лучше нас с тобой знал, понимал, что за сила сыну досталась. И сына знал. Потому хоть и чуял свою вину, а всё одно решил спровадить от греха, не дожидаясь, когда парнишка в полную ведьмачью мощь войдёт.
Макарыч выпустил густой клуб дыма из носогрейки.
– Поначалу и у нас никто не думал, что Мишка – колдун, из настоящих. Таких, кто по мелочи – энтих-то хватает. Соликамских, вон, кого не поскреби – непременно что-то эдакое знат. Вот и Мишка – кровь остановить умел, беду да обман чуял. Иные баяли – судьбу мог предсказывать. По-цыгански, на картах. С лошадьми поговорить. Так это тоже каждый цыган могёт. Ерунда, вопчем…
– Но чертознаем его всё же прозвали, – заметил я. Старый речник фыркнул.
– То за ним еще с уральской глуши откель-то притащилось. В тамошних буреломах оно как – грамоте умеешь, уже и чертознай. Но только после того, как Артамонов ихнюю артель на бобах оставил, Мишка свою силу оказал. То я сам видел, как тебе и говорил. И другие видели.
Пантелей Макарович вдруг сделался серьёзным, даже трубку опустил.
– На улице дело случилось – хоть и не самое многолюдье, а всё ж. Но иначе, видать, было никак. По тёмным закоулкам Артамонов в ту пору ходить опасался, а в дом к нему никому из тех бурлаков ходу не было. Так что Мишка его при всём честном народе подкараулил. Заступил дорогу да прямо и говорит: «А и неладно ты, Егор Титыч, поступаешь. Не пора ли должок отдавать?» Спокойно так говорит, вроде даже вежливо. Ну, Артамонов ему в лицо и расхохотался. Мишка-то рослый, так и с Егорием – два прасола здоровенных, ручищи, что ветряные мельницы. Но в драку сразу не полезли. Мишка стоит, и они стоят. А Артамонов отхохотался и говорит – иди мол, своей дорогой. Никакого такого долга за мной нет, и в бумагах то писано. А коли вы, голытьба побродяжная, будете и впредь за мной таскаться, так я и в полицию пойти могу. Всё я вам до копейки выплатил, а коли кто недоволен – стряпчего, что ли, наймите, пусть через суд требует.
Старик повернулся ко мне.
– Говорит, а сам, сволота, лыбится, что крокодила заморская. Понимает, что у мужиков на него управы нет. Тут Мишка глазами и сверкнул. Я хоть в стороне стоял – и то до пяток прошибло, а Егор и гоготать перестал, и с лица сбледнул. Ну, Мишка ему и говорит: «Ладно, господин Артамонов. Коли вы так желаете – будет вам и стряпчий, и суд!» Вроде и тихонько, да как-то так, что вся улица услышала. А сам рукой эдак вот…
Макарыч попытался проделать что-то вроде пассов, замысловато изгибая кисть, потом опустил руку и вздохнул.
– Ну, куда мне… Артамонов тож ничего не понял, только на прасолов своих зыркнул – гоните, мол, этого малого взашей! Те надвинулись было, но Мишка на это без внимания. Рукой финты крутит, а сам скалится: «Хорош ли стряпчий, господин Артамонов?» Тут Егорий ему через плечо и глянул…
Мензелинский речник на миг умолк, точно заново переживая давние воспоминания. Потом заговорил медленно:
– Того, за Мишкиным плечом – я не видел. Никто его не видел, окромя Артамонова. А прочим одной рожи артамоновской хватило. И вот что я тебе, барин, скажу – не дай Боге еще раз на лице человеческом эдакое увидеть!.. – старый сторож степенно перекрестился.
– Не приведи Господь, – повторил он. – Видать, страшный он – шуликун. Может, вреда от него и впрямь нет, а вот только рассудок не выдерживает, в голове мутится от одной мысли, что эдакая тварь к тебе вплотную подойдёт, да коснётся. Вот и Артамонов – завизжал, как цельное стадо поросей – и бежать. И подручные порскнули, как зайцы, только пятки засверкали. У Мишки ведь у самого в тот миг лицо стало – не хуже той мары-кошмары. Что и прочий народ шарахнулся. Ну а Артамонов весь день пробегал, до полночи, людей пугая. Весь городок из края в край, потом и далее рванул. Ажно до Великого домчался, что в пяти верстах, там уж исхитрился – на колокольню у Троицкой церкви влез, на самую маковку, до утра и сидел. Поутру звонарь с псаломщиком сняли, еще и тумаков сгоряча наставили. Артамонов отоврался – спьяну, дескать, залез. И дальше тех слов держался – ничего не было, себя не помню, упился, мол, до белой горячки.
– И никому не рассказал, что именно он видел?
– Ни единой душе. Разве попу на исповеди. Но люди смекнули – навроде пса оно было, либо волка. Потому как собак Артамонов с той поры бояться начал, по-простому говоря, до усрачки. Даже тех мосек, что барыньки на поводках водят. А уж если псина покрупнее вдруг на дорогу выбежит, так с ним едва припадок не делался. Во дворе у него цепные кобели жили – всех велел извести, ворью на радость. Но рассказывать – никогда не рассказывал. Да только народ и так всё понял.
– Значит, деньги бурлакам Артамонов отдал? – уточнил я. Макарыч хмыкнул.
– Отдал, еще и сверху прибавил. Потому как деваться некуда. Вот что еще тот Мишка может? Ясно стало, что чертознай он не по прозванию, а по сути. И с этим самым, который не к ночи будь помянут, накоротке знаком. Тот же гость: он может и впрямь вроде стряпчего, про должок напомнить – только откуда он, по-твоему, приходит? Вот то-то… Недаром Артамонов кинулся у Бога заступы искать. Он ведь в соборе покаялся прилюдно – мол, да, обманул мужиков, не устоял перед соблазном, ввел бес во грех корысти. И епитимью принял смиренно, и долго еще по церквам замаливался, показушничал. Но не зря, видать – сам жизнь прожил сытно, детишкам на молочишко немало оставил. И помер на седьмом десятке уж. А что собак шарахался – то мелочи…
Старик умолк, по новой закусив черенок почти погасшей трубки. Я тоже молчал, пытаясь уложить в голове услышанное. На улице совсем стемнело, небо усеяли частые крупные сентябрьские звёзды... Почти у самых наших ног тихо плескала о пристань спокойная Кама, потом вдруг раздался всплеск посильнее – точно крупная рыбина ударила по воде хвостом.
– Пантелей Макарович, а что дальше сталось с вашим Мишкой-Чертознаем? – спросил я наконец.
– Разве ж он мой? Он свой собственный… Не знаю, барин. Артель та вскорости ушла и Мишка с ней. Более я о нём не слышал, кроме как в Златокаменске. Ну, про то я тебе уж рассказывал… – старый речник на миг задумался. – Но я так рассуждаю – коли он даже в те годы эдакую силищу имел – куда-то его привести она непременно должна была. А вот куда – то мне неведомо…
   
Конец первой части

Eriale, спасибо и на здоровье)) Дальнейшее уже отчасти написано и есть надежда, что реал отпустит меня к моим долгостроям.
А Модесту Аверьяновичу я сама удивилась, когда Пантелей стал про него рассказывать. Очень уж нетипичные поступки для купца из глубинки. Но старый речник настаивал, что так оно и было, пришлось поверить. Похоже, в Афросинью с Аверьяном не только внук удался, но и сын толику всё же взял.

Спасибо вам, что читаете!
У меня складывается ощущение, что в молодости, до знакомства с Перчаткой Сатаны, он к этому проще относился. Про историю, здесь описанную, он через несколько лет вспоминает: "...там было больше от озорства, хотя руки-ноги у подрядчика тряслись еще долго. И урок пошёл впрок, деньги артельные мошенник вернул..." (Чертознай) А вот годы спустя Чертознай, хоть и не отказывается от своих привычек))), но однозначно характеризует подобные действия, как черное колдовство. Даже если это делается ради кого-то...
Думаю теперь, как же ММ, выражаясь современным языком, достал господин Дресслер, что он позвал к нему гостя "ради себя".

Какое красивое сравнение! Да, главных героев во плоти тут не будет, и в мыслях они тоже не мелькнут, ведь Павел никогда с ними не встречался, и даже, в отличии от Васьки "Приключений героическаго сыщика" не читал))) Но тень их всё еще витает в Казани; и есть там люди, которым они запомнились надолго, пусть и по-разному.
Старый дипломат, пользуясь случаем, хочу поблагодарить вас за шницель с венским салатом и мерло "Сент-Эмильон" Наверное, вы узнали их, увидев в тексте)).

Вам спасибо! Да, очень удачная пара получилась (вы это прекрасно отразили в стихах)
А Чертознаю зело повезло  . Наталья Дмитриевна на удивление спокойно относится ко всем его странностям. Но кажется, женщинам это вообще более свойственно, особенно в том веке. Взять хоть Александру Андреевну. Какими бы самостоятельными ни были дамы, как бы уважительно, на равных, не относились к ним мужья, но воспитание, воспитание! Которое с детства на подкорку зашивало, что есть "мужская жизнь", которая женщине может быть непонятна вовсе. Будь то политика, наука, война или колдовство))) Нужно принимать её как факт, самой не лезть, но супруга всячески поддерживать. "Миша, выгони черную свинью из гостиной и прими пирамидон. И посмотри, пожалуйста, что там скребется под комодом, потому как это точно не мыши. У него зеленый хвост. Кажется, даже два. Стукнуть его кочергой или молока налить?"

Шанс будет дан, но вот использует ли он его - большой вопрос.

Вот мне тоже кажется, что женщины более склонны не просто принимать чужих тараканов, но и холить и лелеять оных .

Интересно, знала ли она, выходя замуж...  
 
А стихи совершенно чудесные)))

Отредактировано SOlga (20.01.2022 22:30)