«Что скажете, Александр Францевич?
- О смерти?
- Нет, о жизни!
- Жизнь, Яков Платонович, это величайшая выдумка природы!»
Новелла «Сатисфакция»
Приходилось ли вам задаваться вопросом, почему смерть вызывает у человечества такой живой интерес? Во все времена ей посвящали песни, учения, богов, жертвы. Люди, не будучи уверены в изысканности такого блюда, как погибшие от болезней и стихийных бедствий, охотно дополняли ее рацион превратностями войны, остро приправленными насилием. В наше гуманное время смерть вошла в игры, зрелища и статистику. Специально обученные люди занимаются изобретением смерти, способной поглотить как можно больше народу и как можно быстрее; ежедневно показывают нам смерть в самых разных обличьях; дарят нашим детям возможность убивать понарошку, но часто и многих.
А что же рождение? Антипод конца жизни, ее начало, почему-то меньше занимает изобретателей. По крайней мере, способы дарить жизнь далеко не так многочисленны и разнообразны, как способы отнимать ее. Литература и искусство долго прикрывали этот процесс фиговым листочком, а религии гневно осуждали. А ведь что может быть прекраснее обыкновенного чуда, которое не без удовольствия творим мы сами. Любовь нам в помощь. И что может быть лучше новой жизни, которая открывает новые пути и для нас. Не без трудностей, конечно, но, как говорится, «дороги трудны, но хуже без дорог».
Однако не пугайтесь, дорогие читатели, в этой новелле не будет мыльных пузырей и забытых пупсов. Лишь нечаянное счастье, которое порой находят не в капусте, а в дровах, конфетах и корзине молочницы.
Каждый новенький ребенок
Вылезает из пеленок
“Gaudium magnum nuntio vobis!
Великую радость возвещаю вам! Ликуйте, затончане! Не далее, как сегодня ночью Вифлеемская звезда вспыхнула над нашим многострадальным городом, благословенным светом озаряя его! Отныне и во веки веков именоваться сие событие станет не иначе как “Затонское чудо”.
Вознесем же благодарность за то, что небеса облюбовали именно наш город, дабы явить свою благодать! Избранниками небес стали прокурор В. и его супруга. Многие годы прозябали они в бездетной сиротливости, отчаявшись услышать слова “мама” и “папа”. Одно-единственное заветное желание супругов В. раз за разом исполнялось у других людей, обходя истово страждущих стороной. Но, как известно, рано или поздно просящий получает, ищущий находит, а стучащему отворяют. Нынче ночью эти золотые слова получили подтверждение.
Просящие божьей милости супруги В. получили её, отворив свои сердца постучавшемуся в их дверь и ищущему приюта одинокому путнику-младенцу.
Ночью их лакей, пойдя в дровяник, обнаружил корзину с прекрасным белокурым ребенком. При нём оказалась записка, слова которой стали названием нашей статьи. Редакции пока не удалось узнать, какие переплетения нитей судьбы привели горемычного подкидыша к дверям супругов В., но одно можно сказать с уверенностью: их дом для крошки выбран не случайно, а с добрым умыслом. Также редакция питает надежду, что одним чудом небеса не ограничатся и сие событие ознаменуется возвращением нашего дорогого Балдахина...”
Подробностей о подкидыше было с гулькин нос, на полноценную статью не хватало, а сотворить хотелось на целый разворот, и Алексей Егорыч битый час ломал голову из какого же пальца ему высосать подробности сенсации и как бы её расцветить поярче. А если продолжить так: “Ни для кого в Затонске не секрет, что жена прокурора В. давно и безнадежно бездетна. Малюток ей заменяют Лили, Зизи и Мими, которые имеют свойство бросаться на прохожих и кусать их за лодыжки. Ваш покорный слуга сам не раз становился жертвой Мими, почему-то особенно он невзлюбил представителей прессы...”
- Брр! Про этих не надо! - Муза и сама эту бесцельно тявкающую троицу терпеть не могла. Уж очень им нравилось выследить её, зазевавшуюся, загонять до изнеможения, отнять арфу и требовать выкуп в виде изрядной порции пыльцы для одухотворенной кусаемости. Прокурорша наряжала своих мопсов в платья и матросские костюмчики и называла их “мои деточки”. У Лили и Зизи хвостики-завитушки выглядывали из кружевных оборок на панталонах, а их головы украшали вышитые панамки с рюшечками. Мими, в бескозырке с надписью “Ураган”, был самым противным из них. То ли он от рождения отличался злобным характером, то ли костюмчик давил на причинное место, создавая дискомфорт и пагубно искривляя его темперамент. Прокурорша, как истинная мать, не замечала недостатков воспитанника, жалобы соседей игнорировала, любила его самозабвенно и именовала Михаилом Львовичем. Михаил Львович имел неправильный прикус, ярко выраженное разноглазие и блуждающий взгляд, который фокусировался только на чужой лодыжке, лаял, как припадочный, и кидался на экипажи. Бедная, отчаявшаяся прочувствовать радости материнства прокурорша испытывала тяготы оного, безуспешно творя людей из мопсов.
Супруги Вернеры, незаметно для себя ставшие среди ночи родителями, держали круговую оборону, радостью делиться не стремились, дар небес миру не являли и вообще, бездушно захлопнули ворота перед носом прессы. Но не учли одного: что при страстном желании на их территорию можно было пробраться сквозь прутья забора. В стремление завладеть новостью Ребушинский потерял осмотрительность, здравомыслие, переоценил свои возможности и недооценил особенности телосложения. Он поглубже вдохнул, втянул щеки и остальные выдающиеся части организма, ринулся вперед и … застрял в заборе.
Спустя полчаса его, измученного от голода и жажды, имеющего осиную талию, приобретенную от верчения в заборе, и мягкое место, сплошь покрытое синяками, из позорного плена освободили братья Мироновы. Они отогнали мальчишек, которые использовали журналиста как мишень для снежков, под руки привели, точнее затащили к себе в дом и вручили заботам Марь Тимофеевны и Домны.
- Пить! - Жалобно стонал Ребушинский. Поданную воду он отверг и продолжал стонать, многозначительно глядя на Петра Иваныча - Пить! Коньяку! Наливки!
Отведав живительного коньяку, он, охая и постанывая, направился к выходу.
- Мы не можем его отпустить одного! - озабоченно сказала Марь Тимофеевна, глядя несчастному вслед.
- Маша, уж не собираешься ли ты последовать за ним? С баночкой малинового варенья. Стать ему родной матерью и ухаживать за ним?
- Я - нет, но, может, ты или Петр Иваныч? - Все дружно проявили черствость и бессердечность, отнекивались, мотали головами и ссылались на миллион дел, а у Домны нашлось даже больше. Никто не желал ухаживать за Ребушинским. Марь Тимофеевна шепнула Музе: “Присмотри за ним”. Так она оказалась командировочной.
Тем временем Ребушинский продолжал:
“Редакция “Затонского Телеграфа” поздравляет супругов В. с долгожданным родительством и желает им сил и долгих лет жизни, а малышу отменного здоровья”.
Музочка вклинилась в процесс:
- Надо ещё приписать, что редакция желает Лили, Зизи и Мими набраться терпения.
Алексей Егорыч потер зудящие синяки и аккуратно вывел на листе:
“Наша редакция просит волхвов, имеющих желание взглянуть на младенца, подождать, когда родители сочтут приемлемым явить его народу».
Подумал, почесал макушку и добавил:
“Дары можно оставлять на крыльце или передавать с лакеем или горничной.”
Для того, что на словах не передашь,
Люди выдумали кисть и карандаш
Штольман редко чтил своим вниманием опусы Ребушинского, а потому тот факт, что он как раз раздумывал о похищении Балдахина, сидя в одиночестве в пустом участке, можно счесть редким совпадением. Предпраздничное затишье не мешало сосредоточиться на обманчиво пустячном и якобы забытом деле. Мешало иное – некая мистическая подоплека. Штольман, как известно, ко всему подобному относился с недоверием, если не сказать больше, но отрицать очевидное тоже было не в его характере. Правильнее всего было бы обратиться за помощью к специалисту. Или специалистке. Но больше хотелось, чтобы она появилась в участке, как по волшебству, то есть как полагается. Тогда можно было бы сделать вид, что он нехотя принимает ее помощь, а не нуждается в ней на самом деле. Штольман посмотрел на дверь сначала выжидательно, затем нетерпеливо, наконец, сердито. Потом, осознав свои чувства, усмехнулся и покачал головой. Ведь она всегда появлялась, когда ее ждали менее всего, и все-таки в самый нужный момент. Значит, нужно сделать над собой усилие и не ждать, а делом заниматься! Штольман вытащил из шкафа счеты с костяшками, золотой ключ и дудочку, неизвестно кем принесенные в участок в День воскурений, то есть во время последней ярмарки. Разложил на столе бумаги и начал набрасывать все рисунки, увиденные им на улицах Затонска, в хронологическом порядке. Отвлекся и увлекся, а потому не услышал, как дверь отворилась. Так тихо, что дремавшая Клаша даже не проснулась.
Последние три символа были самыми заковыристыми и никак не хотели поддаваться непривычной к рисованию руке. Сдувая с бумаги катышки от ластика, Штольман вдруг почувствовал беспричинную радость. Почему-то вдруг стало хорошо на душе, словно откуда-то пахнуло свежестью или вкусным теплом, или домашний уютный свет потеснил привычную желтизну казенной лампочки. Он поднял голову и, застигнутый врасплох, откликнулся на сияние голубых глаз теплой белозубой улыбкой, которая так редко появлялась на обычно строгом лице.
Им не мешали. Небывало глубокий и прекрасный сон снизошел на Клашу, и реальность перестала ее волновать. Она свернулась в клубочек, не желая упускать ни минуты восхитительного видения, в котором были дивное платье и украшения, и умиленные слезы Коробейникова, и кремовый торт-дворец, и прекрасный принц в военной форме, не сводящий с нее глаз.
Штольман встал Анне навстречу, и она протянула ему руку для приветствия. Он склонился над ее запястьем и надолго прильнул к нему губами. У Анны неожиданно закружилась голова. Происходящее так же мало напоминало привычный короткий жест вежливости, как бабушкино колье – настоящий жемчуг. Непостижимым образом она чувствовала не только его прикосновение, но и волнение, почти мальчишеский задор и восторг. Вот его губы приоткрылись и снова сомкнулись, и вновь, и опять, и она не отстраняла его. Новообретенная дозволенность опьяняла, Анна смело положила ему на затылок свободную руку и запустила пальцы в его кудри, как ей давно хотелось. Он замер. Ей стало жарко. И вдруг громкий вздох, подобно порыву ветра, разметал их, как сухие листья, заставив отпрянуть друг от друга. Это Клаша, не просыпаясь, сказала «да» своему избраннику. Осознав, кто был источником звука, они смущенно рассмеялись, но все-таки приняли исключительно деловой вид. Анна скинула шубку и шапочку, Штольман разместил их на вешалке и придвинул стул:
- Присаживайтесь, Анна Викторовна. Хотите чаю?
Анна подумала и согласилась. Штольман вышел распорядиться, а когда вернулся, увидел, что любопытство взяло свое – Анна пыталась расшифровать его записи, читая вверх ногами. Сжалившись, он вручил ей листок и спросил, что она об этом думает.
- Похоже на задачу по геометрии. Круг и квадрат, разделенные прямой… окружность, пересеченная квадратом… треугольники…
- Это я уже разгадал, - перебил ее Штольман, уязвленный ее невосприимчивостью к его художественным способностям. – Некто показывает нам, что Балдахина увел дрессировщик – лицо в цилиндре, что ключ к этой истории нужно искать в библиотеке – видите, книга? Ну и что дрессировщик – не главный преступник. Он подчиняется черному королю.
- Или королеве.
Штольман согласился.
- Но вот медведь, алебарда и шапка Мономаха?
Анна задумалась. Взяла карандаш и легкими штрихами набросала медведя в шапке с алебардой у ног. Потом шапку и алебарду против медведя. И наконец, медведя с алебардой в лапах, над которым витала шапка. И просияла. Конечно, ей был знаком этот символ. Но делится познаниями она не торопилось. Хотелось подразнить того, кто столько раз спускал ее с небес на землю своей иронией. Анна лукаво улыбнулась и начала заштриховывать медведя. Молча. Когда очередь дошла до третьего, Штольман не выдержал и взмолился:
- Не томите, Анна Викторовна!
И Анна не устояла.
- Яков Платонович, это герб Ярославля!
Сон приходит на порог,
Крепко-крепко спи ты
Экстренный выпуск “Затонского телеграфа”
“Gaudium magnum не приходит одна!
Не успели стихнуть ликующие овации и поздравления супругам В., а наша редакция спешит поделиться очередной Великой радостью. Небеса разверзлись над Затонском весьма основательно и пролились на жителей бесценным потоком кричащих младенцев!
Второй подкидыш!
В этот раз лучи Вифлеемской звезды достигли задворок обители Мельпомены и осенили своей благодатью супругов Ртищевых.
Наша местная знаменитость, не побоимся этого слова, достопримечательность - Габриэла Мирани-Ртищева с супругом и по совместительству импресарио, стали вторыми обладателями драгоценного подарка судьбы. Они решили не делать тайны из своего внезапного родительства и спешат разделить восторг с нашими читателями:
“С утра пораньше, привлеченные несоответствующим запахом к корзине с коробками конфет, подаренными накануне, мы обнаружили в ней маленькое чудо! Темноволосый мальчик с глазами цвета шоколада заливался смехом, глядя на наши изумлённые лица и требовал заботы, мелодично выводя первые ноты “Хабанеры”.
Уже знакомый нашим читателям конверт, сообщающий, что Великая радость снизошла на Ртищевых, сопровождал малыша.
Если первое явление благословенного младенца можно было считать случайностью, второе - совпадением, то третье, если произойдет, станет закономерностью.
Редакция с нетерпением ждёт новых сообщений о чудесном звездопаде, несущем радости материнства бездетным парам...”
Говоря, что Ртищевы добровольно расстались со своей тайной, Ребушинский не лукавил. Нет, конечно, штурмовать их жилище он бы не посмел, да и здоровье, слегка подпорченное в заборе у Вернеров, предупреждало, что оно не вечное. Осмотрительность шептала, что импресарио хоть и богемная персона, но гораздо выше ростом, и с лестницы может спустить в два счёта, существует опасность пересчитать многострадальным копчиком ступени. Он надеялся на свой дар убеждения и на сговорчивость Ртищевых, но на крайний случай приберегал несколько тузов в рукаве.
Дверь неожиданно радушно распахнулась им с Музой навстречу и на пороге появился сам хозяин в домашнем халате.
- Он вернулся! - Вместо приветствия, с глазами, полными слёз, возвестил он гостям.
- Он был у вас раньше? При каких обстоятельствах появился и как исчез? - Алексей Егорыч столь быстро забрасывал вопросами Ртищева, что тот, одурманенный счастьем, пребывая в блаженном состоянии, не сознавал, что подвергся изуверской атаке матёрого журналиста. Он принялся сбивчиво и туманно объяснять про бурную молодость, излишества, приведшие к потере голоса и возможности иметь наследников. О том, что со сценой пришлось расстаться, когда божественное сопрано покинуло Габриэлу, но в утешение оставило тягу к семейному очагу. Верный и давно влюбленный в неё импресарио помогал ей в самое трудное время, ни о чем не просил и ни на что не надеялся. Габриэла со временем полюбила его. Они сплелись судьбами, чтобы жить инкогнито в провинции, и единственное, чего им не хватало, это ребенка.
Алексей Егорыч в карманах сжал кулаки, чтобы ненароком не вытащить блокнот и не начать записывать эту исповедь. Чем чёрт не шутит, может, когда и пригодилось бы?
- Нельзя ли поближе к чуду? Что значит “он вернулся”? Кто он? - Переводя тему вплотную к насущному, взмолился он. Никаких сил сдерживать себя в руках уже не хватало. Блокнот, выталкиваемый интуитивными телодвижениями живота, постепенно самопроизвольно вылезал из нагрудного кармана.
- Смотрите сами! - Ртищев распахнул дверь в гостиную и явил миру их личное чудо.
Габи в халате, растрепанная со сна, качала на руках кучу полотенец, из которой выглядывала младенческая мордашка, такая же черноглазая, как и она сама, с темной завитушкой на лбу, напоминающей знак вопроса. Тазик, кувшин с водой и аромат, несоответствующий конфетам, возвещали миру, что этот младенец принят, окружен любовью, заботой и лаской. Они на два голоса в унисон выводили: “...Так берегись любви моей!..” Вернувшееся сопрано Габи как нельзя лучше гармонировало с младенческим писком и можно было не сомневаться, что лучшие оперные залы европейских столиц вскоре будут рукоплескать маленькому Габриэлю, как когда-то его матери.
У Музочки защипало в глазах, она устало вздохнула и стала поглядывать на дверь, решая, удобно ли ей уйти по-английски, не прощаясь, или уж надобно до конца исполнять свой долг, который навесило ей медленно угасающее романтическое чувство к Алексею Егорычу.
Всё-таки она, Муза Миронова, теперь семейная, и негоже незамужней девице, среди бела дня, без перчаток, разгуливать в компании холостяка. Даже такого видного. Эх, а дома-то как хорошо! Тепло, уютно. И никаких младенцев. А днём и выспаться можно.
С тех пор, как Виктор Иваныч водворился в семью и занял место на подушке рядом с Марь Тимофеевной, ей пришлось подвинуться и перебраться ночевать на шкаф, в шляпную картонку. Старшие Мироновы всю ночь хихикали, шептались, ренессансили и устраивали возню под одеялом, Музочкина голова на утро невыносимо раскалывалась, принуждая свою обладательницу сотворить кому-нибудь небольшую эпидерсию. Пришлось искать себе пристанища в других комнатах. Делить кладовку с мышами не хотелось. К тому же запах пыли и нафталина ужасно щекотал нос, эфемерная барышня чихала, пыльца разлеталась в стороны и оседала на мышах, вдохновляя их на подвиги, веселье и усердное деторождение.
Она попыталась было переехать к Анне, так у той была не комната, а проходной двор. Мёртвые телом, но крепкие духом шастали туда-сюда дни и ночи напролёт. Заглядывали в Музочкину шляпную картонку, чем невыразимо пугали её, пытались позорно пощекотать пузико и сделать “козу”.
С Петром Иванычем было бы спокойнее и веселее, к тому же в последнее время они очень сблизились, но ночевать у холостяка - это какой-то дурацкий, всеми презираемый моветон. Пришлось кочевать в комнату Домны. Умаявшаяся за день горничная во сне всхрюкивала и храпела. Её соседка по комнате закрывала уши ладошками, прятала голову под подушку, но эти противные звуки проникали прямиком в сознание. И снились Музочке сны, где она была хорошенькой и розовенькой частью многодетной семьи соседской свиньи Хавроньюшки.
Впрочем, Муза научилась с этим бороться. Она скатывала шарики пыльцы и кидала в Домну. Храп моментально прекращался, а вместо этого горничная вытягивала губы трубочкой и громко чмокала, лобзая невидимого кавалера. А утром краснела, глядя на себя в зеркало. Зато теперь она в обед принимала снотворное, рано укладывалась спать и по полдня проводила в этом состоянии, устраивая пиршества плоти с кавалерами, отплясывая в кафешантанах и принимая предложения руки и сердца от всех европейских наследных принцев без разбору.
Эх, до чего же хорошо быть семейной! Не надо рысогонить в любую погоду по улицам в поисках сенсаций. Не надо метаться между редакцией и типографией, вносить правки в последний момент.
Да, решено, когда все отвернутся, она тихонечко, на мягких лапах, вышмыгнет в дверь и побежит домой...
В сюжете нужен поворот,
Когда душа уходит в пятки,
И сердце выскочит вот-вот
Лицо полицмейстера, входящего в сыскное отделение, было непривычно озабоченным. В привычно озабоченном виде оно пыжилось, играло бровями и переливалось оттенками багрянца от закатного до апоплексического. Сегодня же его обеспокоенность выглядела настолько человечной, что Штольман и Коробейников недоуменно переглянулись. «Произошло что-то серьезное, но не криминальное», сделал вывод Штольман. «Господи, что это с ним, только б городовые не увидели его в таком гуманном виде», подумал Коробейников.
- Садитесь, господа, - вяло разрешил Трегубов, машинально доставая из кармана тряпочку и протирая листья фикуса. Из этого можно было сделать неутешительный вывод о степени его душевного неравновесия, поскольку раньше он никогда не позволял себе подобного успокаивающего средства при подчиненных.
- Хочу поговорить с вами о последних событиях.
«Неужели внеурочный визит вызвал нарекания?», подумал Штольман и приготовился вывернуться иглами наружу. «Всего-то один день прогулял, тоже мне событие», Коробейников затосковал и прикрылся видом лихим и придурковатым.
Николай Васильич опустился на свободный стул и пояснил:
- Я обо всех этих младенцах.
Сыскное отделение излучило в равной степени облегчение и непонимание. Трегубов поднял брови.
- Неужели не читали статей Ребушинского? Так весь город говорит о двух подкидышах. Одного Вернеру подбросили, прокурору, а другого этому театральному деятелю, Ртищеву.
«Ненаказуемо», подумал Штольман. Коробейников решил не касаться прокурора даже в мыслях.
- Я, собственно, о чем. Жалоб никаких не поступало?
- От Ртищева или Вернера? – уточнил Антон.
- От родителей!
- Так… а разве не родители детей подкидывают? – Коробейников по-прежнему силился уловить мысль Трегубова, но тот в человеческой, а не начальственной ипостаси был недоступен пониманию.
- Всякое бывает, - вздохнул Николай Васильевич. – А вдруг это преступное деяние, дети похищены?
- Для чего же похищать, если тут же и выбросить, то есть подбросить? – недоумение Коробейникова достигло высшей точки. Штольман выжидающе помалкивал.
- Экий вы недогадливый, Антон Андреич. Вот придут к нам завтра оформлять усыновление, а потом явятся законные родители и начнут шантажировать Вернера или Ртищева?
Физиономия Коробейникова выражала сомнение в том, что в Затонске, да что там, во всей губернии сыщется смельчак, который решился бы шантажировать прокурора. Штольмана занимал другой вопрос:
- Николай Васильич, а вы так уверены, что они захотят усыновить?
Трегубов вздохнул.
- С Вернером мы много лет дружны. Они с супругой всю жизнь о детях мечтали, нда-с. Да и Ртищевы, насколько мне известно, все Богородице свечки ставят, просят ниспослать. Так что раз уж чудо произошло, они колебаться не станут. А вот наша задача – уберечь их от возможных неурядиц. Чтобы комар носа!
И он воздел палец к небесам, но сам был при этом грустен, а потому вышло неубедительно. Штольман осторожно задал еще один вопрос:
- Николай Васильевич, все ли благополучно?
Трегубов как-то сник, взял Штольмана под локоть и повел к себе в кабинет. Усадил напротив себя и обратился к нему с такой речью:
- Яков Платонович, голубчик, у меня к вам будет такая просьба. Вы уж разузнайте, все ли там чисто с подкидышами. Нет ли подвоха.
Штольман не торопился соглашаться, несмотря на невыносимо просительный взгляд. Следовало вникнуть в подоплеку. Николай Васильич правильно понял его молчание и тяжело вздохнул.
- Щелкопер этот пишет, что третье чудо не за горами. Ему, конечно, веры нет, но надежде не прикажешь. Мы с Ольгой Матвеевной дорого бы дали, чтобы третий подкидыш оказался у нашего порога. Но если это произойдет, а потом вдруг вскроется мошенничество, для супруги это будет тяжелейший удар.
- Не знал, что вы женаты, Николай Васильевич, - не сдержал удивления Яков Платоныч.
- Да тому еще и года нет, - как-то по-домашнему ответил Трегубов. – Мы с Оленькой с детских лет дружны были. Как подросли, слово друг другу дали. Да вот родители ее отдали предпочтение более солидному господину, намного ее старше. А ведь возраст, Яков Платонович, всем хорош, и опыт приносит, и мудрость, опять же и состояние многие наживают, но вот детишками надо обзаводиться в молодости.
Штольман раздраженно сощурился и принялся без нужды поправлять галстук. Разговор принимал нежелательный оборот, наводящий на ненужные ассоциации.
- Да нет, вы не подумайте, - спохватился Николай Васильич. – Оленькин супруг был старше ее на тридцать лет, а это, знаете ли… Словом, два года назад он оставил ее бездетной вдовой. Дождался я своего часа. Не подумайте, не желал я ему смерти, лишь надеялся, что хоть на старости лет, хоть на год-другой, а будем мы с Ольгой Матвеевной счастливы. И вот – поженились. Но поздно, конечно, детей уж у нас не будет. Разве что чудом…
Сейчас Николай Васильич очень напоминал постаревшего остроносого мальчика, который все еще верил в чудеса, но до боли боялся обмана.
- Сделаю все, что в моих силах, - просто ответил Яков Платоныч.
Внезапный стук в дверь прервал их.
- Войдите! – властно рявкнул Трегубов, без видимых усилий переходя в рабочий режим. Годы совершенствования в служебных трансформациях не прошли даром.
Дверь распахнулась, и урядник Рябко с порога доложил:
- Убийство, ваше высокоблагородие! В усадьбе господина Клюева.
Штольман посмотрел на полицмейстера. Тот кивнул. Урядник почтительно посторонился, выпуская следователя, но не ушел.
- Что еще? – спросил Трегубов.
- Срочное письмо из дома, ваше высокоблагородие!
- Давай скорей сюда, что ты стоишь! – Николай Васильевич вскрыл конверт, пробежал глазами по строчкам и схватился за сердце. – Экипаж!
- Уже ждет!
Две пролетки покинули двор полицейского отделения почти одновременно.
Ошибайся, сомневайся и рискуй
В бывшей княжеской усадьбе полицию встретил бледный и трясущийся лакей. По его словам, он пришел будить господина, как велено. Но глазам его открылось жуткое зрелище – в роскошной постели возлежала упырица. У людей таких синих лиц не бывает. Вне себя от ужаса лакей бросился телефонировать в полицию.
- А хозяин? – спросил Коробейников.
- Не видел, ваше благородие! Не знаю, там ли, живой ли…
- Эх ты, - укорил его сыщик, - а если ему помощь нужна была?
Слуга только перекрестился в ответ.
Полиции не положено бояться нечисти, но все-таки первым в спальню вошел Штольман. Действительно, первое, что бросалось в глаза, - посиневшее лицо женщины. Все остальное скрывало одеяло. Неожиданно с другого края необъятного ложа всхрапнули. Невнятная куча закопошилась и приняла форму господина Клюева.
- Андрей Петрович! – окликнул его Коробейников, чтобы убедиться, что глаза его не обманывают. Ибо поверить им было трудно.
Всегда щегольски одетый и причесанный волосок к волоску Клюев выглядел так, как если бы последние три ночи провел на полу трактира. Пахло от него соответствующе. Однако его ничто не смущало. Восстав из постели и не приходя в сознание, он неуверенно, чуть не промахнувшись, ударил себя кулаком в грудь и возвестил:
- Убийца я! Себя я презираю!
Штольман и Коробейников в замешательстве переглянулись.
- И кого вы убили? – уточнил Штольман.
- Вот эту! – нетвердо, но верно указал Клюев.
- По какой причине?
Клюев задумался настолько глубоко, что перестал подавать признаки жизни. Штольман подошел к нему поближе и увидел, что Андрей Петрович сидя спит.
- Вот что, любезный, - обратился Штольман к лакею. – Одень и умой господина Клюева и собери его вещи. Он с нами поедет, - в сторону городовых.
- Да как же… - залепетал лакей.
- Выполнять! – рявкнул Антон. Лакей вытянулся по стойке смирно, потом сгреб злосчастного господина и потащил в ванную. Разобравшись с этим вопросом, Штольман принялся за осмотр спальни, Коробейников ушел в гостиную.
Место происшествия выглядело противоречиво. Штольман проверил кровать, подушки, откинул одеяло. Коснулся девственно чистых прикроватных тумбочек. Наконец, разворошил ком сброшенной одежды. Нахмурился. Конечно, выводы делать рано, но все-таки… Жаль, Милц не смог приехать, придется ждать результатов вскрытия. Штольман сам внимательно осмотрел тело. Женщина, возраст – под тридцать, судя по рукам и ногам, из простых. Странно.
- Тело Милцу отправляйте, - сказал он одному из городовых и прошел по другим комнатам. Похоже, хозяин бывал в столовой и библиотеке, а обитал в спальне и гостиной. Ни в столовой, ни в библиотеке ничего интересного для дела не нашлось. А вот в гостиной…
- Взгляните, Яков Платонович, - поделился находкой Коробейников. – В мусорной корзине нашел.
Он поднес к зеркалу скомканную промокашку и «жду вас сегодня вечером».
- Почерк Клюева.
- Есть с чем сравнить?
- Да, вот два письма, написанные его рукой.
- Браво, Антон Андреевич, отличная работа!
Антон чуть не сказал по привычке «стараемся», но вовремя спохватился и солидно спросил:
- А у вас что, Яков Платонович?
Но Штольман не слушал. Его внимание привлек накрытый стол. Ваза с фруктами, графинчик с остатками вина, два бокала, сладости… Новые свечи… Одинокая роза в маленькой вазе… Штольмана заинтересовали бокалы. Снимая с них отпечатки, он вполголоса сказал Коробейникову:
- Не замечаете странности, Антон Андреич?
Коробейников уверенно ответил:
- Прекрасная обстановка для романтического вечера. Но если судить по свечам, вечер не состоялся. Если по бокалам – наоборот. А если по тому, сколько было выпито вина, романтическим этот вечер не назовешь.
- Все верно. А если прибавить тот факт, что в постели с Клюевым была женщина простая и немолодая, создается ощущение неправильной линии в раскладе.
Коробейникову ничего не оставалось, как согласиться.
Стало модным одного
Малыша иметь всего,
Да и то подкинуть старикам!
Ребушинский получил записку с просьбой немедленно зайти в гости на чашку чая. В просьбе звучали приказные нотки. Немедленно, значит, срочно, не откладывая на потом. Иначе чай остынет и пирог зачерствеет. Адрес был хорошо знаком. Его предусмотрительные ноги и в лучшие дни старались обходить этой дом десятой улицей, а тут, в сложившихся обстоятельствах... Похоже, его конечности действительно обладали здравым смыслом, раз категорически отказывались двигаться в сторону этого адреса. Но ни они, ни журналистская чуйка, обострившаяся с годами, ни нюх, сродни собачьему, не могли убедить многострадальную пятую точку, отказывающуюся слушать доводы остальных органов, упорно ищущую приключений и, разумеется, находящую их. Ну кто мешал ему писать опусы о пропавшем слоне, разоблачать бездеятельность полиции? Нет же, понесло его на поиски сенсаций! Воистину, все человеческие проблемы от того, что не сидится людям дома. Он боязливо поежился, испытывая непреодолимое желание написать ответ и малодушно сознаться, что он любит именно вчерашние пироги, а лучше испеченные третьего дня. Достал набросок статьи для сегодняшней газеты и перечитал его. Она получилась не такой цветистой, как предыдущие, но более опасной для его здоровья.
В доме, куда направлялся журналист, царила гнетущая атмосфера. Она густым, тяжелым, вязким туманом висела под потолком и с каждым его шагом опускалась всё ниже, грозя накрыть страдальца собой, как одеялом.
- К вам господин Ребушинский, - представила горничная гостя.
- Просите! - Ответила хозяйка, прижимая к мокрым глазам платок.
Вошедший робко помялся в дверях гостиной, обводя её глазами. Раньше ему не доводилось тут бывать. Большая, светлая комната, картины на стенах, на подоконниках много растительности. Некоторые растения не по сезону, цвели и благоухали, радостно возвещая, что их тут любят и лелеют. В углу росло большое лимонное дерево с плодами. Всю эту идиллию портили плачущая женщина и хмурый мужчина.
- Ну, входите же, Алексей Егорыч, - неприветливо пригласил его хозяин дома.
- Премного благодарен за оказанную мне честь посетить, то есть навестить вас в домашней обстановке, - версальствовал Ребушинский. Набрался смелости и приложился к ручке хозяйки. В ответ она хлюпнула носом и неопределенно махнула рукой, что, видимо, означало, что она настолько обессилена, что не может отвечать словами.
- Не соблаговолите ли, голубчик, объяснить, что творится в моём доме?
Журналист делал вид что не понимает, о чем идет речь, но виноватый вид выдавал его хитрованство:
- Не понимаю, что вы имеете в виду.
- Ах, не понимаете? Так я вам покажу.
Хозяин дома взял бедолагу под руку и, преодолевая сопротивление, увлек в дальний угол комнаты к лимону. Там, за круглым столом, на диване, невидимом от двери, в ящике от комода безмятежно посапывал малютка на вид пяти-шести недель от роду. На его лобике редкие, ярко-рыженькие волосенки сходились клинышком к переносице.
- Голубчик, может, вы мне объясните, почему младенцы сыплются на наш город, как из рога изобилия? Что мне прикажете с этим делать?
- Оставим его! - Умоляла мужа хозяйка. - Он нам послан небом.
- Душа моя, мы не можем оставить этого ребенка себе! Ты должна понять одно - младенцы не дождь, с неба не падают! Их не приносят аисты и не раскладывают в корзины с молоком. И в капусте они тоже не произрастают. Поверь мне, как ботанику со стажем. Возможно, он похищен у настоящей матери.
- Ну, вот же, даже в газете написано: младенец... конверт... - Женщина в доказательство своих слов протягивала супругу выпуск “Затонского Телеграфа”. - Он наш! Это наш ребенок - предназначение! Алексей Егорыч, ну скажите же ему!
- Помилуй бог, да господин Ребушинский какой только чуши не напишет, чтобы раскупали его газетёнку! Ещё надо разобраться, откуда он узнает всё раньше полиции.
- Я попрошу! - Не так возмущенно, как ему хотелось, но все же обиженно подал голос до сих пор молчавший гость.
- Это я вас прошу. Объяснить. Какого чёрта. Творится. В моём. Городе. И в моём. Доме.
- Уж не подозреваете ли вы меня в этих делах?
- Нет, не подозреваю, даже вашей прыти на это не хватит. Но и в дар небес я тоже не верю. Мне нужны объяснения.
- У меня их нет!
- Их нет ни у меня, ни у вас. Но у кого-то же они должны быть?
- Может у него? - Ребушинский указал в сторону ящика от комода.
Оба мужчины удивленно воззрились туда. Почему это до сих пор никому не пришло в голову? Надо же, всё оказалось так просто. Спросить ребенка! Надо лишь подождать лет пять-шесть и тогда всё выплывет на поверхность. Женщина тревожно следила за мужскими переглядками, и когда её супруг сделал шаг в сторону младенца, неожиданно ловко спрыгнула со стула и преградила ему путь:
- Вот что, дорогие мои! Брысь отсюда, оба! Я не дам вам допрашивать Гришеньку! Раз положен, как дар небес, бездетным парам младенец, этот останется у нас! Или кто-то из вас сомневается в том, что в этом городе есть кто-то бездетнее нас? А вас, Алексей Егорыч, я прошу, когда станете писать статью о нас, а вы станете, постарайтесь избежать подробностей.
Ребушинский облегченно выдохнул, радуясь, что проблема сама собой решилась. Подошел к ящику, якобы попрощаться с Гришенькой, совершенно осмелев, незаметно сорвал и засунул в карман один лимон. Пригодится для вечернего лечения коньяком нервной системы...
Экстренный выпуск “Затонского Телеграфа”
“Gaudium magnum любит троицу!
Вифлеемская звезда продолжает одаривать достойнейших! Младенцы сыплются из рога изобилия!
Как наши читатели уже догадались, находить в корзинах младенцев становится доброй традицией. Некоторые из наших соседей уже обрели по благословенному дару. И вот настал черед поздравить г-на Т. и его супругу. Сегодня утром пришел и их черед встать в ряды избранников судьбы. Знакомый конверт подтвердил, что это именно тот самый, вожделенный младенец.
Семейная жизнь всеми нами безгранично уважаемого человека до недавнего времени оставалась тайной, но все мы помним, как господин Т. приехал в город, как ему все обрадовались, особенно фикус, но жены и детей при нем не было. Супруга прибыла не так давно, и до сих пор будоражит любопытство жителей Затонска, но затворничает и мало кому знакома. Откуда она? Где была раньше? Отчего не любит визитов? Тайна, покрытая мраком.
Наша редакция надеется, что обретение Гришеньки сломает барьеры, ограждающие таинственную госпожу Т. и послужит её сближению с нашим обществом.
P.S. Тех, кого пока не коснулась благодать, редакция призывает набраться выдержки, и терпеливо ожидать своего часа в собственном дому, дабы не упустить посланца небес, которого могут прикарманить менее достойные. А также перестать устраивать митинги у здания нашей газеты. РЕДАКЦИЯ МЛАДЕНЦЕВ НЕ ВЫДАЁТ!”
Хитри, отступай, играй, кружись
Штольман отложил лупу и задумчиво побарабанил пальцами по столу. Сравнение отпечатков, снятых с бокала, с отпечатками пальцев Клюева, покойной и лакея добавило еще одну странность в это уже неоднозначное дело. Впрочем, это не слишком удивило следователя. Картина преступления, казалось бы, раскрытого, не складывалась. Предположим, именно для этой дамы Клюев готовил изысканный вечер. Готовясь к ее приходу, выпил столько, что ни ее статус, ни старое заштопанное платье, ни внешность не имели значения. Сразу же завлек ее в спальню. И, не мешкая, убил и мирно уснул рядом? А где, позвольте спросить, следы? Убийства или хотя бы любовных утех? Беспорядок ограничивался той стороной постели, где спал хозяин. Убитая лежала чинно, аккуратно прикрытая одеялом. Ее одежда лежала на полу, но аккуратной кучкой, а Клюев и вовсе был одет. За пределами кровати царил идеальный порядок. Штольман рискнул бы предположить, что в постели женщина оказалась уже мертвой, но для чего господину Клюеву понадобились подобные манипуляции? Вообще у него накопилась уйма вопросов к Андрею Петровичу, но для начала нужно было допросить лакея и ознакомится с его версией событий. И выяснить у него, кто же пил из второго бокала, которого не касался ни он сам, ни его господин, ни покойная гостья.
Городовой ввел свидетеля, чья бледность бросалась в глаза даже в скупо освещенном кабинете.
- Рассказывай, как было дело, - обратился к нему Штольман.
Лакей сглотнул, нервно стиснул в руках шапку и заговорил:
- Велено было бабу привести. Я привел. И ушел сразу. Утром зашел будить, а там… - и он начал часто и мелко креститься.
Штольмана подобное резюме не устроило, он был противником лаконичности свидетелей.
- Что за баба, откуда ты ее взял?
- Дак это… Акулина Коростылева, соседка моя.
- Почему ты привел именно ее? У нее что, желтый билет имелся?
Лакей затряс головой.
- Да не, не, барин чистую хотели, не из борделя.
- И ты не нашел никого помоложе?
Лакей вспотел.
- Ну а что ж… она вот близко живет… да и где искать-то…
Штольман саркастически усмехнулся.
- Когда барин просил тебя найти для него женщину?
- Ась?
- Что, велел срочно привести кого попало, лишь бы женского полу?
Глаза лакея забегали, он с трудом выдавил:
- Так сразу хотели… Беги, говорят…
- А стол ты когда успел накрыть? Сначала привел, а потом накрыл, или наоборот?
- Не пойму я, что спрашиваете, ваш-бродь!
- Правду говори! – жестко сказал Штольман. – Убийство произошло. Может, это ты соседку убил, а на господина напраслину возводишь? Увидел, что он спит беспробудно, и подложил ему в постель мертвую девку?
Лакей затрясся, побледнел еще больше и, крестясь, рухнул на колени:
- Вот вам крест! Не убивал! Не я это! Отпустите, ваше благородие!
Штольман навис над ним.
- На каторгу пойдешь! Да не за свои дела, а за чужие! Говори, кто еще был в доме!
Но лакей только съежился, прикрывая голову руками, и заикал от страха:
- Не я! Не я! Нельзя мне!
Штольман кликнул городового.
- В камеру его! Пусть посидит, одумается.
Городовой сгреб с пола трясущийся студень и уволок из кабинета. Штольман вернулся за свой стол, смутно сожалея о том, что отпечатки пальцев не собирают в картотеку, подобно бертильонажу. У него было такое ощущение, что в данном случае это могло помочь. Человек, до такой степени запугавший лакея, наверняка не был новичком в мире преступлений. Впрочем, у него родились некоторые соображения и без картотеки.
