Иезуиты вы мои! Типа, для вас там есть что-то новое. Ладно, выкрою время, вывешу второй. Только подавляющее большинство его либо читали, либо принимали участие в создании книги.

Вторая часть Мерлезонского балета!

ИСТИНА МЕЧЕЙ

Я, кажется, бессмертен – вот оказия!
Не ждут ни в Авалоне, ни в Вальхалле, ни в раю.
Ведь знают, что про эти безобразия
Я им в таких словах от всей души спою!

Я не силён в небесной математике.
Но говорят, что там их, демиургов – не пустяк.
Вот только бы понять, как эта братия
Устроила наш мир без рук и наперекосяк?

Им дела нет до нас. Но только многого
До сей поры я так и не сумел понять:
Как надо обнаглеть, чтоб сына Богова
Хватать и бить, и вовсе безнаказанно распять?

Я злой, и доверять не научился чудесам.
Не надо мне рассказывать о братстве во Христе!
Но если я за меч однажды взялся сам,
Не смогут вновь безвинного развесить на кресте.

Пусть в тысяча лохматом золотом году,
Где все полюбят всех и станут жить без бед,
Я – так и быть – тихонько на покой уйду
И проведу спокойно пару сотен лет.

Ну, а до той поры мне нет пути в Эдем –
И стыдно самому, и не поймут друзья!
Пока я здесь, и честно заявляю всем:
«Спасителя искали? Вот он я!»

Нет, я там отменно веселился!
Коротышка взвизгнул и вмазался рожей в стол. Теперь его физиономия станет ещё более плоской, хотя дальше уже некуда.
Визарий подскочить не успел. Успел только поднять кувшин с вином и арфу. Это хорошо. Потому что арфа моя. А за вино уже заплачено. Плохо, что встать он не может – мешает стол. И поставить всё это обратно тоже не может. Потому что на столе отдыхает кривоногий коротышка. И вот теперь Визарий застыл на полусогнутых в позе Водолея и глубокомысленно созерцает коротышку, который тычется ему в пуп. Что он в нём интересного нашёл?
Я смахнул кривоногого со стола в надежде, что Визарий встанет и мне поможет. Ага, размечтался! Он преспокойно вернул на место кувшин, потом утвердил локти на столе и сцепил пальцы.
- Лугий, кончай это.
Говорит он негромко. В смысле, кому надо, сам услышит. А не услышит – ему же хуже.
Кончай! Как будто я это начал. Я всего лишь хочу, чтобы меня не обижали. Ага. Вот именно. И ты тоже…
Здоровенный детина с рожей в цвет заката над морем двинулся в мою сторону. А кулаки у детины каждый весом в полталанта . А состояние определяется словом «недоперепил». То есть вручную его никак не успокоить. А животы резать пока не хочется.
- Визарий, ты бы встал да помог уже!
Отвлекаться от детины не следует, но всё же успеваю глянуть. Нет, сидит колода, как египетский сфинкс! И смотрит примерно так же.
Ладно, придётся самому. С размаху бью детину в пах… ну, то есть пытаюсь. И даже получилось… почти.  Но в таких делах почти не считается. А бёдра у Разноцветной Рожи вытесаны из камня.
Но это я понимаю уже на полу. А Разноцветная Рожа нависает надо мной. Не-не-не, мы так не договаривались!
А потом вдруг становится очень тихо. И сине-фиолетовый очень бережно опускает свой кулак на пол мимо моей головы. И челюсть у него висит, покачиваясь. Ага, ясно, Визарий соизволил встать.
Ну, когда он встаёт, это само по себе впечатление производит. Очень уж он, Визарий, длинный. Если он вздумает поднять меня за шиворот, я ногами до земли не достану. Только он ведь не станет этого делать. И не потому, что я страшный. А потому, что он мирный. Такой мирный, аж оторопь берёт. Ага, такая же, как у того «виноцветного», что меня расплющить хотел.
Жутко не то, что Визарий длинный. А то, что на бедре у него очень длинный меч. Вот он, как раз из-под стола показался. И этот меч слишком хорошо знают на данной окраине Великой Империи.
Первым кидается за дверь кривоногий коротышка с плоской рожей. Ушёл, не попрощавшись. Невежливый какой! «Закат над морем» трезвеет на диво быстро:
- Меч, ты не того… не думай! Мы так только… Ты не это…
Интересно, он всегда такой красноречивый? Или просто испугался до дрожи в коленках?
Зря испугался, между прочим. Судя по морде, Визарию сегодня умирать лениво. Но те, кто затеял драку в таверне, об этом не знают. Зато знают, кто в драке виноват. И что с ними, такими хорошими, будет, когда этот долговязый всё-таки обнажит клинок.
По таверне проносится:
- Меч Истины!
И примерно половина посетителей в спешке покидает заведение. Остаются только те, кто согласен тихо дуть своё вино, таращась в стену. Примерно, как это делает сам Визарий. Он, кстати, уже уселся и налил себе вторую кружку.
Поспешно присоединяюсь к нему. Он ведь способен высосать весь кувшин, глазом не моргнув, и никто по нему не скажет. И ему ничего не скажешь. Потому как он – Меч Истины. А ты, Лугий, кто? Вот именно!..
- Почему ты этим занимаешься, Визарий?
Протяжным глотком отхлёбывает полкружки.
- Потому что я не умею играть на арфе.
Ага, знакомая песня! Пятый месяц её слушаю: у тебя дар… тра-ля-ля, неизвестно, что с ним сделает смерть. Как будто я смерти не видел! А справедливость пусть восстанавливают те, кто ничего другого не умеет. И снова тра-ля-ля.
- Между прочим, можешь не слушать. Я тебя с собой не звал.
Не звал, ещё бы. Чтобы он меня позвал – скорее в Египте снег пойдёт. А куда мне было ещё деваться – после того, как тот подонок храм сжёг и на меня свалил? И как я есть чужак, изгой, перекати-поле, меня за милую душу принесли на алтарь ради мира с Империей. Ну, то есть хотели. Для того и позвали Меча Истины.
Насколько я знаю Визария, сам себе он такое прозвище нипочём не выбрал бы. Это у него работа такая. Я о Мечах прежде лишь мельком слыхал: дескать, есть на свете то ли воины, то ли жрецы неведомого бога. Немного их, и слава всем богам! - в поединке против такого бойца никому не устоять. И я бы не устоял. А драться бы мне пришлось – я вины не признавал, но и не оправдывался. А не оправдывался, поскольку пьян был мертвецки. И сам до сих пор не знаю, что я в ту ночь делал. Может спал, может девку тискал, а может с факелом вокруг церкви бегал. Со мной всё может…
Да, а Визарий не поверил. Я так и не знаю, почему. Меня на поединок он не вызвал. А вызвал сына вождя. И убил его. И умер сам.
Это хорошо, что он в мою вину не поверил. У них, у Мечей Истины, есть в жизни одно неудобство: они умирают всякий раз, убив человека. Но если их суд был справедлив, то Бог, которому они служат, возвращает им жизнь.
Я о многом успел подумать, пока Визария предсмертные судороги корёжили. И, прежде всего о том, что он очень недолго проживёт, если будет таких засранцев, как я, защищать направо и налево. И так уже полна голова седины, хоть годы не старые.  А это будет скучно, если вдруг его не станет. Лучше уж самому приглядеть, за что он берётся и чего оно стоит.
Вместо денег и слов благодарности за праведный суд вождь-наниматель угостил Визария проклятием: чтоб тебе никогда не вернуться домой. И Визарий пошёл. И я за ним. И проклятие, кажется, в точности сбывается. Всю зиму нас мотало по сёлам и городкам – на границах Империи с радостью прибегали к суду Мечей, когда один из этих ненормальных оказывался рядом. Это более увлекательно, чем Имперский суд. Да и гарантию даёт. Потому как Меч Истины долго думает над каждым делом, чтобы самому не загнуться ненароком.
А к весне нас занесло вот сюда. Городок звался Новиодум. Всё то же, что и везде, только намного восточнее. Крепость с толстыми стенами, поселение, втиснувшееся между гарнизоном и таверной. Дурак-наместник, присланный из столицы во искупление каких-то прегрешений и усердно набивающий утробу и карманы. Героический легат, мотающийся по границе во главе конной аукзилии , пытаясь отразить вторжения варваров. Да, забыл, ещё имеется рынок – небольшой, но процветающий.
Я, вообще-то, не о том его спрашивал. Меня давно интересует, как он стал Мечом. Но об этом лучше не заикаться – Визарий всё равно не ответит. Я даже не знаю, какого он роду-племени. Единственное, о чём соизволил сообщить – он сражался на арене. Оттуда и боевые приёмы, против которых не устоять. Не, приёмы он покажет за милую душу! А вот о самом главном – о Правде Мечей - его не спрашивай. Видать, не считает достойным. Сидит и молчит, оглобля задумчивая, будто не к нему обращаются. Прямо как сейчас.
- О чём грезишь, Визарий?
Опускает кружку, поднимает глаза на меня. Неужто соизволит говорить?
- Думаю: как степняка занесло в Новиодум?
- Степняка?
- Парень с плоским лицом и кривыми ногами наездника.
Вот, что он созерцал, когда тот на столе перед ним валялся.
- А ты и степняков знаешь?
- Приходилось бывать, - коротко говорит он.
Это уже что-то новенькое! И то, что Визарий из степи живым вернулся,  и то, что отверз уста. Нет, видать крепко изумило моего спутника появление гунна в Новиодуме.
Этих кривоногих и плосколицых варваров на границе узнали недавно. И не то чтобы испугались. В ближнем бою воины они никакие. Даже я тем коротышкой только что пол не мёл, а во мне росту всего ничего. Визарий рядом с таким смотрится вовсе как осадная башня. Только дело не в росте, а в том, что каждый такой коротышка вооружён ну очень сильным луком. И способен, не сходя с коня, не приближаясь на расстояние копейного удара, прошить стрелой не только кожаную стёганку, но и добрую галльскую кольчугу. Мне рассказывали, как летучие отряды степняков изнуряли атаками обученные легионы до такой степени, что у воинов оружие начинало валиться из рук.
А ещё хуже, что степняки, кажется, могут спеться с Боспорским царём Митридатом XII, мечтающим основать Новую Элладу на берегах Понта. Не добили их когда-то: Сулле помешал Дарданский мир и противная болячка, а Лукуллу – камень с небес. Вот и растёт за Борисфеном  подарочек всем грядущим Цезарям. И пытается союзничать с узкоглазыми. Этим любой другом покажется, кто засунет Риму в задницу ежа. Гуннам оно вроде без интереса, но Империя им мешает больше. Так что появление их отрядов каждый раз может означать нечто большее, чем просто набег. Хотя и само по себе – удовольствие немаленькое.
Здесь продвижение конных варваров удалось остановить. На время, я не обольщаюсь. До той поры, пока гарнизоном в Новиодуме командует Квириний Грат. Степняки бегут при одном его появлении. «Алый всадник» - так его называют. В Новиодуме песни сложены о том, как он врубается во фланг противника во главе конной турмы  в развевающемся плаще цвета заката. Тот ещё герой, в общем. Мне самому его видеть не доводилось, и слава всем богам. Меня при виде героев корчит почему-то. Я им не верю. Отсюда у меня много проблем.
Хотя Визарий тоже, кажется, герой. Только он это старательно скрывает.
- Я был в кочевье Ругиллы три года назад, когда Квириний Грат приехал заключать договор…
Надо же, как ударился в воспоминания!
- …но там ни слова не было о том, чтобы гунны переодетыми шастали по имперским крепостям.
Вот почему я его не распознал! Одет коротышка в обычную тунику и штаны. В пограничных городках много странного народу болтается – враз и не поймёшь, кто такой. Тот же Визарий, скажем. Да и я тоже: происхождением галл, говорю на латыни, а имечко… Не иначе, в роду был заезжий молодец из племени лугиев .
- И что он тут делает, как думаешь?
- А кто его знает? Он ушёл, не сказав.
Ясно, лень победила любопытство. Иногда я поражаюсь,  каким неповоротливым становится Визарий, когда ему не интересно. А ведь это изваяние может часами упражняться с мечом или бегать целые мили – просто для удовольствия. Но в таком настроении, как сегодня, расшевелить Визария может только рой пчёл непосредственно у задницы. И то неизвестно, надолго ли.

В таверне мы ещё посидели, хотя было уже не так весело. Я побренчал для удовольствия – иногда за это бесплатно наливают. В Новиодуме Визарию не предложили никакого дела, поэтому мы временно были стеснены. Хотя, с другой стороны, после судного поединка обычно приходится уходить, едва подхватив пожитки. Результаты Суда Мечей почему-то редко удовлетворяют всех. А здесь мы жили мирно уже семь дней. И проедали последние деньги.
Новиодум – городок не старый, но на пограничной торговле успел разбогатеть. И имперские наезжают, и понтийские эллины. Этим всякая политика побоку, когда барышами пахнет. В Рим или Галлию они не сунутся, а тут – пожалуйста! Незаконно, но кто разбираться хотел? На границу товары из Империи поступают нерегулярно, так что здесь всякого приветят и полюбят.  И как их разобрать: то ли жуликоватый купец, то ли честный контрабандист?
Кварталы, которыми мы шли, заселены плотно. Не люблю я такими улицами ходить: стен понагородили, а внутри ни воды, ни клоаки. Поэтому тебе за милую душу на голову ведро помоев вывернут. Невзирая на поздний час. И воняет так, что хоть лопату бери и разгребай воздух перед собой.
И пошаливают на этих улицах, между прочим, с тех пор, как легат в объезд границы ушёл. Говорю же, наместник – дурак. Хоть и древнего рода. А когда наместник за порядком не следит, на свет вылезает всякая шваль, вроде той, с которой мы в таверне столкнулись. Только не говорите: я сам виноват, что им не нравлюсь!
Откуда-то из вонючей темноты раздался короткий вскрик. Я такие крики знаю. Тому, кто кричал, уже не поможешь – накормили парня досыта острым железом. Так что я бы спешить не стал. Но мой спутник внезапно оживился и рванул в темноту. Любопытство проснулось!
Эхо рассыпало звук бегущих ног. У Визария мягкие сапоги, его почти не слышно. А тех, с ножиком, поймать он уже не успеет – вон, как затопотали. Я последовал за ним. И чуть не воткнулся ему в спину.
- Стой, не подходи пока!
Словно в этой темноте он что-то ценное разглядит. К тому же, его никто не подряжал в этом деле разбираться, а за бесплатно дерьмо грести ковшом на длинной ручке лично я не согласен. То есть я и ковшом на короткой ручке это делать могу, но за очень солидные деньги.
Луна сквозь тучи едва брезжила. И хоть у Визария глаза, как у кошки, через пару мгновений он всё же попросил посветить. Я выкресал огонь и увидел убитого. Он сидел, привалившись спиной к стене и уронив голову на грудь – давешний коротышка-степняк. Визарий опустился на корточки рядом.
- Интересно! - говорит. И почему его вечно всякая мерзость интересует?
А потом и я разглядел: у ног убитого валяется открытый кошелек, и блестят рассыпанные денарии. И немало.
- На торговца он не похож.
- Почему?
- Торговцы не переодеваются. Посвети-ка! – он принялся осматривать одежду убитого.
Ничего – ни вышивок, ни оберегов. Призрак ниоткуда, а не кочевник. Тем временем я поднял кошелёк. Денарии – это всё-таки вещь. Особенно, когда у тебя их нет. Собрал рассыпанные монеты. Визарий покосился неодобрительно, но промолчал. Не оставлять же серебро лихим ребятам, что степняка прирезали! А кривоногий при больших деньгах был. Я прикинул кошелёк на вес – там ещё бренчало, не всё рассыпалось. Запустил внутрь руку и вместе с монетами достал медную бляшку в пол-ладони величиной.
- Это ещё что?
Теперь уже Визарий присвечивал мне, заглядывая через плечо. Бляшка была выпуклая, восьмигранная с искусным чеканным узором: юноша в развевающемся плаще хватает за рога быка.
- Митра-Быкоборец.
Всё-то он знает! Митра - бог Непобедимого Солнца. Его почитают воины – он обещал им жизнь после смерти. Но видеть изображения мне пока не доводилось: такое не для всех, а меня никто не приглашал к посвящению.
- Зачем степняку воинский медальон?
Визарий задумчиво поправляет:
- Это не медальон, это фибула .
- Знаешь, фибулы обычно носят на плече, а не в кошельке. К тому же при ней нет застёжки.
Визарий морщит высокий лоб.
- И всё же я уверен. Посмотри, тут отверстия для булавки.
Приходится с ним согласиться, отверстия есть. Странная фибула!
- И откуда ты всё знаешь, Визарий?
- Я такую уже видел. На воине. Вспомнить бы ещё, на ком.
    * * *
На эти деньги можно было месяц безбедно кормиться в Новиодуме. Но Визарий рассудил иначе. Он решил справить мне «приличный меч». Так он выразился. Что неприличного в скрамасаксе , которым я обзавёлся на службе у вождя Иктана, право, не знаю, но Визарий его обсмеял сразу и без жалости:
- Этим секачом только курам головы рубить. Убери, не смеши.
Я бы обиделся, наверное, если бы не видел, что он сам вытворяет своим длинным обоюдоострым мечом. Против него громадный одноручный меч гадёныша Мирташа оказался не полезней лучины – один колющий удар, и не стало сына вождя. А ты, Лугий, башку сберёг! Вот и радуйся. И слушай, что старшие говорят.
Хотя, я так думаю, что Визарий не намного и старше. Лет на десять – самое большее. Но знает столько, что мне и трёх жизней не хватило бы. Хоть и в меня учитель мой, бард Корисий четыре года премудрость впихивал. Да и потом, когда я арфу на меч сменил, погоняли меня боги по свету. Что в годы учения узнать не пожелал, то жизнь с кровавыми соплями вбила. Так что я не спорил, когда Визарий меня своему стилю боя учил. Кто же против такого спорить будет? Но тяжёлый однолезвийный скрамасакс, пригодный только для рубящего удара, тут и впрямь не подходил. Визарий давно твердит:
- Погоди, разбогатеем – заведём тебе достойное оружие. Ну пока для начала хоть спату . Тоже меч неплохой.
Как «достойное оружие» выглядит, я уже видел: обоюдоострый четырёх с половиной пядей клинок с широким долом, полутораручная рукоять, гнутая крестовина – надёжная защита руки. Одно слово – Меч Истины.
И вот разбогатели, спасибо плоскомордому покойнику! Хороший кузнец на переправе жил, при постоялом дворе - день пешего пути от Новиодума. Туда мы и направились спозаранку. Хоть и далеко, а за делом. Впрочем, кажется, Визарий возвращаться в город не хотел, работы там ему всё равно не было. Но боги судили иначе.
Посланец богов явился в образе высокого мужа с могучим загривком и кинжальным взглядом серых глаз.  Очень коротко подстриженные волосы заметно реже на макушке. Этому парню не обязательно снимать линялый плащ, чтобы я угадал имперского орла на плече. 
Когда мы вошли в кузню, он пробовал на ногте остроту клинка. Мгновенным взглядом оценил нас. А я его. Офицер. В этом я не ошибусь. Очень уж вид у него властный. Тут и дерюга на плечах не поможет – привычка командовать издали видна. Нас он приветствовал насмешливо:
- Неужели ты решил сменить свой Меч Истины на что-нибудь другое, Визарий? Я согласен купить твоё оружие!
- Если оно будет тебе по руке, - невозмутимо отозвался мой спутник. Но в глазах на мгновение блеснула улыбка.
Вот уж в чём  я не сомневаюсь, так это в том, что воин удержит меч Визария. Они даже в чём-то похожи друг на друга, хотя внешнее сходство невелико. Оба высокие, с литыми телами воинов. Хотя Визарий весь какой-то протяжный: длинные руки, длинные ноги, длинные русые волосы. Воин скорее напоминал ядро, выпущенное из баллисты – плотный и стремительный. Рублёное лицо с жёсткими вертикальными морщинами, крупный нос, чуть заметно раздвоенный на кончике. Глаза – вот, что у них похожего. Оценивающий взгляд человека, привыкшего решать всё самостоятельно. Так и есть, офицер.
- Я знаю, что твой проклятый меч не продаётся. Но, может, ты решил подраться во славу Рима?
Теперь он улыбался открыто. Улыбка была такой же острой и холодной, как глаза.
А вот Визарий словно оттаял:
- Ты знаешь, что надо мной десница Бога. Я не могу безнаказанно убивать.
Ещё чуть-чуть и улыбнётся!
Воин оборачивается ко мне:
- Ну, может твой спутник соблазнится? Наёмникам нынче неплохо платят.
- Ага. Когда соберусь завести себе плешь от шлема во всю голову! И захочу, чтобы мне всю спину исполосовали.
- Ты так уверен, что тебя сразу накажут? Почему?
- Я не подчиняюсь глупым приказам.
- А если приказы будут умные?
- И у меня нет великой охоты таскать на себе тяжести.
Воин коротко блеснул глазами:
- Ты мне нравишься, желтоволосый.
Велико дело! Будь ты девка, я бы этому порадовался, пожалуй.
Теперь уже в голос хохочут оба: и воин, и Визарий.
Отсмеявшись, офицер протягивает руку:
- Рад видеть тебя живым, Меч Истины!
- И я тебя. Но с каких это пор ты работаешь вербовщиком, Квириний Грат?

    * * *
- Так вот ты какой, Квириний Грат! «Алый всадник» из песен. Где алый плащ?
Легат наливает из кувшина гадкую поску . Я предпочёл бы вино получше, но в  этом заведении нет ничего другого.
- Ну, когда я решу прокричать на весь свет о том, что едет легат, я его надену.
Визарий улыбается совсем уже тепло, плохое вино его не смущает:
- Когда у Квириния возникает охота развлечься, он надевает дерюгу и отправляется в путь один.
Неужели находятся ненормальные, способные обмануться его беззащитным видом?
Легат тоже улыбается:
- Это бывает очень познавательно.
- И полезно для окружающих, - добавляет Визарий. Они с усмешкой переглядываются.
- Эй, а ты откуда знаешь?
Визарий отставляет кружку и вздыхает. Ещё бы, придётся рассказывать!
- Однажды он спас мне жизнь.
Легат отвечает не менее серьёзно:
- А ты спас мою.
Так, вот с этого места подробно и по порядку!
Я поверг их в непроходимое смущение. Кажется, и это у них общее – нежелание говорить о себе.
- Никогда не думал, что кто-то может обидеть Визария.
Жмёт плечами:
- Просто бандиты. Но довольно много. Одного-двух я уложил бы и без меча. Ну, пусть трёх. Этих было не меньше десятка. А я уже тогда прошёл посвящение. Так что пришлось туго. И тут случился Квириний.
- И как?
- А как в песне. Налетел коршун, только что алый плащ не развевался. Правда, тогда плаща ещё не было.
М-да, никогда Визарий не говорил так много и сразу. Вот что значит встреча со старым другом.
- А как ты спас его? Воины Империи не прибегают к Суду Мечей.
- Это был особый случай, - сказал легат.
Ну, что ж, я не спешу, могу и послушать.
- Двенадцать лет назад в одной  провинции на севере ограбили караван, перевозивший солдатское жалованье. Стражу перебили, деньги похитили. Чудом уцелел лишь один солдат. Его обвинили в сговоре с грабителями.
- И этот выживший…
- …был я, - сказал Квириний Грат. - Дело подлежало суду прокуратора, но он отсутствовал. А солдаты требовали правосудия немедленно. На моё счастье в округе болтался Визарий. Многие в легионе верили в Суд Мечей.
- И для этого ему пришлось умереть?
Визарий морщится:
- Умереть пришлось человеку по имени Секст Валерий. Я здесь и пью с тобой вино.
Это следовало обдумать.
- Суд Мечей отличается от Божьего суда  варварских Правд. Никто не возьмётся встать против Меча Истины добровольно. Ты должен был бросить вызов. Но кому?
Визарий снова прихлёбывает противное гостиничное пойло, словно не замечает его вкуса:
- Я думал долго, потом решился вызвать человека, организовавшего перевозку. У него было больше возможностей спланировать нападение.
Легат хлопает его по плечу:
- И оказался прав.  Я уж решил, что придётся тебя убить! Непобедимое Солнце, ну и упрямец ты был!
- Попробовал бы, - ухмыляется Визарий. Потом морщит высокий лоб. – Вспомнил! А ведь это твоё.
Квириний встречает фибулу, как родную:
- Где ты её взял? Думал, уже никогда её не увижу.
Визарий отвечает откровенно:
- У одного покойного степняка в Новиодуме. Ты оставил её на память Ругилле? Помнишь, мы встречались тогда в его кочевье?
- Оставил на память, но не тогда и не знаю, кому, - Квириний улыбается и трёт бритый подбородок. – Битва была незабываемая. Подо мной свалили коня, он придавил полу плаща, и меня стало душить. Сам не помню, как отстегнул фибулу. Нет, со степняками не имеет смысла договариваться!
- Да ведь тебе это удалось. Ещё три года назад.
Квириний отхлёбывает прямо из кувшина:
- Они держат слово, пока им это выгодно. Что взять с дикарей, живущих на коне?
Визарий качает головой:
- Я жил у них довольно долго. В быту они суровы, но вовсе не дикие. Их богов облачают в шёлковые ткани, привезённые с родины.
- А где их родина? Эти степняки рождаются в кибитке.
- Нет, не так. Далеко на востоке у них была земля. Потом тамошняя могучая Империя выгнала кочевников прочь. А новые пастбища год за годом пожирает море. Нужда гонит их по свету. Они не остановятся, покуда их дети плачут от голода. У них нет книг, где это записано, но у народа есть память.
Квириний подмигивает мне:
- У Визария просто дар заводить неподходящие знакомства!
- Это точно, - ухмыляется тот. – Посмотрите друг на друга.
Поска кончается, но Визарий заказывает новый кувшин. Сегодня он настроен праздновать. Легат тоже не торопится, снял своё линялое тряпьё, оставшись в одной тунике. Не хватает кушеток вокруг праздничного стола, чтобы ощущать себя на званом римском пиру.
- Эй, желтоволосый, зачем тебе арфа? Ты умеешь обращаться с ней?
Офицер желает песен? Будут ему песни. Я знаю, о чём хотят слушать солдаты.
- Значит, так: Он и Она. Он начинает:
- Геката, мне откликнись, хозяйка перекрёстков,
Жена-подруга странных, кому дворцы – тюрьма!
К тебе опять взываю, приди же без вопросов.
Ты лучше этих смертных! Не правда ль, я гурман?
На пыльных алтарях – не в храмах – при дороге
Мы встретимся с тобой, как раньше, на века!
Послушай, неспроста сегодня дремлют Боги.
Одежда на плечах простительно легка!
А теперь Она:
- Явился, слава Древним!
Улыбкой расцветает!
И где ж тебя носило
В сандалиях твоих?
Да, знаю, что неверен –
От ласк тебя шатает!
На скольких свою силу
Растратил? На двоих?
Он:
- Ну, что же ты, Богиня? Не гневайся, послушай!
Ведь я спешил. Как можно, Трёхликая моя!
Прости мои измены. Скажи, какой я нужен?
Мне страсть стянула сердце, как жадная змея!
Она:
- Представим… лишь представим,
Что я тебе поверю,
Забуду твою хитрость,
Отвечу, что люблю,
А ты опять обманешь,
Закрыть забудешь двери…
Убрал-ка руки, быстро!
А то ведь отлуплю!
Снова Он:
- Прости меня, Богиня! Страдаю я и к-каюсь!
Я для тебя, Геката, что хочешь украду!
Ты мне ещё не веришь? Смотри, в ногах валяюсь…
Несу я с похмелюги ТАКУЮ ЛАБУДУ!
Она:
- Ну, слава, оклемался!
Я думала – горячка.
Ты бредил, как безумный –
Себя бы не узнал!
Забудь ты про посланца!
Давай посмотрим скачки,
Иль пир закатим шумный,
Иль явимся жрецам!
Он – уже бодрее:
- Послушай-ка, Венера… Шучу-шучу, ГЕКАТА!
Пришёл просить не сердцу, а… телу я утех.
Она:
- Я поняла – не дура!
Я жду тебя с заката.
Пойдём со мной, Меркурий,
Посланник… ну их всех!

- Нет, ты мне нравишься, желтоволосый, - хохочет Квириний, обнимая меня за плечо.
И ты мне нравишься, легат, даром, что герой!
- Лукиановы «Диалоги богов», - ухмыляется в усы Визарий. – Только в солдатском варианте.
Визарий, у тебя высокий лоб, а в голове помещается ведро ума. Но знаешь, временами ты такой утомительный!

    * * *

Нет, спату мы всё-таки купили. Назавтра, когда перестали болеть с похмелья. Визарий вылил на голову три ведра воды и сказал, что слишком стар для дешёвого вина. Квириний, всю ночь проспавший со мной бок о бок, вспомнил, что он легат, и снова стал приветливым, как дубовая плаха.  Хозяин, узнав, с кем имеет дело, готов был измолоться в муку и зажариться в масле, чтобы угодить нам. Но лучшего вина так и не достал.
Вернулись к кузнецу. Визарий придирчиво подбирал меч, Квириний следил за ним. Когда нашлось оружие, удовлетворившее моего капризного друга, легат подозвал мастера и стал с ним тихо толковать. В итоге с нас не взяли денег. «Алый всадник» сделал широкий жест:
- Я всё равно приезжал договариваться о поставке оружия. Мой подарок оплатит Империя.
Визарий усмехнулся:
- Совсем не изменился, Грат. Так же мало почтения к порядку. Как ты стал легатом, интересно знать?
- Спроси об этом степняков, долговязый! Они сделали меня тем, что я есть. Так уж вышло, что никто, кроме меня не в силах остановить их. Моё имя удерживает кочевников за рекой вернее, чем все легионы провинции. А наместник Гай Фульвий Флакк…
Мы так и не узнали, в чём там дело с Фульвием Флакком. То есть узнали, но едва ли это было то, о чём намеревался сказать Квириний.
- Сюда скачут всадники. Не меньше трёх турм, - заметил вдруг Визарий, вглядываясь вдаль. Я всегда завидовал его глазам.
В четверти мили от нас на повороте дороги показался отряд. Несколько позже до нас стал долетать стук копыт по камням. Тем временем мой друг начинал различать подробности:
- Твои подчинённые, Квириний. Ты их ждёшь?
Легат вышел вперёд, приложил ладонь козырьком к глазам.
- Вся конница стоит в лагере у реки. Офицеры  знали, что я поехал к Мартеллу, но у них не было приказа выступать.
- Твои отлучки – обычное дело?
- Центурионы знают свои обязанности.
Визарий нахмурился:
- Тогда готовься к неприятностям, мой друг. Именно в этом случае их обязанность – разыскать тебя.
Легат сделал знак, и кузнец поспешно вывел из стойла коня. Несколько всадников отделились от колонны и направились прямиком к нему. Мы наблюдали, стоя у стены, ограждающей постоялый двор.
- Что стряслось, как думаешь?
Визарий неохотно пожал плечами. Я видел, его заботит мысль о шпионе, на чьи деньги мы пировали вчера.
Доклад был кратким, а потом Квириний Грат подъехал, мрачнее тучи:
- Гунны перешли реку ниже моего лагеря, Визарий. Новиодум подвергся нападению. Наместник убит. Тебе лучше немедленно уехать.
Визарий не удивился, удивился я:
- Почему?
- Меч Истины не может убивать для защиты собственной жизни. В округе стало неспокойно. Боюсь, плоскомордые не отнесутся с должным уважением к защитнику справедливости. Береги свою арфу, Лугий!
О чём это он печётся? Да, мы ведь не открыли, что Визарий не посвятил меня!
Легат коротко кивнул и хлестнул коня. Его офицеры поскакали следом.
Не могу сказать, что мне очень хотелось в город. Видел я города, в которых погостили варвары.  Зрелище на любителя.  Кому нравится созерцать кишки на улицах, это может показаться интересным. Мне – нет. Но у Визария, как всегда, своё мнение:
- Мы ничего не сказали Грату об убитом шпионе. Я должен быть сегодня там.
Что ж, ты должен, значит и я тоже. Особенно в свете того, о чём напомнил легат.
Благодаря щедрости Квириния, оплатившего мой меч, у нас оставались деньги, чтобы нанять двуколку. Держатель гостиницы глядел на нас в ужасе, словно мы отправлялись прямиком в Эреб . Но Визарий не обращал на него внимание. Его настроение резко сменилось. Для того чтобы остановить его сейчас мало будет упряжки из шести волов. Я даже не пытался.

Повозка была лёгкая, но кобыла хромала на все четыре ноги. Когда Визарий ухитрился отдать за неё цену двух мечей, он смотрел ей под хвост, не иначе! Поэтому мы здорово отстали от конницы и прибыли в город только к вечеру. Миновав ворота, я с облегчением вздохнул.
Город пострадал незначительно. Степняки, ворвавшись с севера, прошли по главной улице до форума, вдребезги разгромили курию. А потом спохватился гарнизон. Спасаясь от солдат, нападавшие пересекли город и вышли сквозь южные ворота. Там, где они промчались, попадались сожженные дома, но их было немного. Налёт был молниеносным, а неудачливый наместник Флакк со свитой – едва ли не единственными павшими.
Вот интересно, чем такое положение вещей не устраивает Визария? Меч Истины чем дальше, тем сильнее хмурился.
На форуме понарублено порядком. Тела под аркой, пронзённые гуннскими стрелами. Тела в каждом портике. Здесь бились в рукопашную. Атака была внезапной: телохранители наместника не все в доспехах. Некоторые выскакивали в набедренных повязках, чтобы попасть под мечи степняков. В курии ещё догорают провалившиеся стропила крыши. Дымно. Огонь едва освещает следы побоища, в сумеречном свете кровь кажется чёрной.
- Тонко, как надрез лекарского ножа, - говорит мой друг, огибая изрубленные трупы охранников в дверях базилики.
- Ты это о чём?
- Ничего не разграблено, Лугий. Или почти ничего. Так не бывает, когда нападают гунны.
- Их прогнали солдаты.
Он упрямо морщится:
- Хорошо, тогда где трупы гуннов? Ты знаешь сам: в ближнем бою они не стоят ничего.
Я принюхался к ароматной куче дерьма:
- Ты считаешь, здесь не было узкоглазых? Их лошади сами пришли сюда и устроили разгром?
Визарий разглядывает свалку вокруг Фульвия Флакка. Этим досталось ещё больше. Наместника защищали до последнего, и драка была жестокой. Смотреть не очень приятно.
Тут я нахожу труп наместника. Вот это тучное тело в багровой тоге. Ему накинули на шею аркан, и, кажется, удавили. Хотя синюшный цвет лица может быть следствием беспрестанных возлияний. Слыхал я, что покойник воздержанностью не отличался. Скверная смерть досталась Фульвию, а после его ещё потыкали мечами для верности. Интересно, чем эта туша так насолила степнякам?
Меч Истины разгибается и говорит уверенно:
- В городе есть их союзники. Они открыли ворота и впустили отряд степняков. Отряд нанёс молниеносный удар и скрылся прежде, чем подоспела армия. У гуннов есть союзники, - повторяет он. Заканчивает с горькой усмешкой. – И этим союзникам платят римским серебром.
Я машинально тряхнул кошелёк убитого лазутчика. В нём ещё оставались деньги.
- Ты в этом уверен, Меч Истины? – раздаётся за нашими спинами. Я с трудом узнаю голос Квириния. И выглядит он иначе в сверкающих доспехах и алом плаще легата Новиодума.
- Так уверен, что хоть вызов бросай, - поднимает голову мой друг.
К моему удивлению Квириний не пожелал немедленно выслушать доводы Меча. Он обходит его, разглядывая так, словно видит впервые.
- А ведь ты не уехал, Визарий! Совсем не боишься за свою жизнь? Или так уверен, что тебя не тронут?
Сказать, что я удивлён – ничего не сказать. Надо видеть, как удивлён Визарий.
- Грат, не думаешь же ты...
Горькая усмешка прорезает лицо легата морщинами:
- А что я должен думать, когда видел тебя в шатре Ругиллы хлебающим их кислое пойло? Тебя принимали, как гостя. Очень дорогого гостя, Визарий! – его голос становится угрожающим. Это привлекает солдат.
– А что я должен думать, зная, что ты давно без работы и видя, как  денарии, сыплются у тебя из рук?
Теперь легат гремит так, что слышно на другом конце Новиодума. Сейчас к нам сбегутся все, кто ещё жив. Покойники и так уже тут.
- А что я должен думать, когда у тебя оказывается фибула, потерянная в сражении с дорогими твоему сердцу гуннами? Какая мысль приходит ТЕБЕ на ум, Меч Истины?
Визарий говорит очень тихо:
- Мысль, что ты ошибаешься, мой друг.
Но Квириний уже сделал знак воинам.
- Ну, это совсем лишнее, - бурчит Визарий, когда ему заламывают руки.
Но солдаты Империи наслышаны, как дерётся Меч Истины. Поэтому вяжут его очень старательно.

* * *
Невозможные вещи на свете есть. Но их немного. Так любит говорить Визарий. А потом обычно добавляет: «Особенно для богов».
Кажется, боги поднатужились и сотворили невозможную вещь: Меч Истины сам обвинён в преступлении. И что с этим делать прикажете?
Бывал я в безвыходных ситуациях, и не так давно. Ровнёхонько пять месяцев назад, когда сгорел храм в землях угорского племени, у которого я тогда кормился. Положение – хуже не придумаешь! Бежать нельзя, ни к лицу это воину. Оставаться – смерть. Причём неизвестно, какая хуже: та, что мне могли учинить по приказу обиженного жреца, или та, что нёс Меч Истины. Моё счастье, что Мечом оказался долговязый умник. Было бы мне легче, если б судья сам помер, убив меня безвинно?
Но тогда пришёл Визарий. И во всём разобрался. И сейчас разберётся? Хотелось надеяться. Голова у него чем только не набита. Неужели там не найдётся решение этой паршивой загадки?
Но что-то мешало мне спокойно дожидаться развязки. То ли тон Квириния Грата, то ли взгляд Визария. Как он с такими глазами на свете живёт? Обычно смотрит  вполне здраво. Но временами его физиономия меня пугает. Это выражение мимолётно, но я его уже навидался. Каждый раз перед самым поединком Визарий вдруг смотрит так, что хочется схватить его за руку и тащить подальше, потому что с такими глазами долго не живут. Может, так он встречает смерть, которая для него всё равно неминуема. Неприятное всё же это ремесло – умирать!
О чём это я? О глазах. У Визария снова были такие глаза, когда легат бросил своё обвинение. Он не стал оправдываться, и я понимаю, почему. Ни Квириний, ни один имперский солдат не поверит в невероятное сцепление событий, в результате которого подозрение пало на моего друга.  Даже для самого Меча Истины всё выглядело бы вполне однозначно. А Визарий всегда пасует перед логикой. Я проверял на опыте: хочешь его в чём-то убедить, докажи свою правоту подробно и последовательно. Если он не найдёт слабого места в рассуждении, он с тобой согласится. Даже если сам был свидетелем обратного. Просто по причине красоты  построения. Умник несчастный! Квириний логично доказал, что все улики ведут к Визарию, и этот чурбан задумался: есть ли в логике легата ошибки? Ему руки крутят, а он рассуждает.
Так, а если ошибку он всё же найдёт? Что будет тогда? Положим, Визарий вычислил виновного. Хотя из гарнизонной тюрьмы сделать это будет трудновато. Но если всё же… Дозволит ли Квириний, вернёт ли меч, чтобы он смог бросить вызов? Сомнительно. Легат будет судить его по имперским законам.
А по имперским законам Визарий должен доказать свою правоту фактами и свидетелями. Из свидетелей есть только я, но меня назовут пристрастным. Всем известно, что Меч Истины – мой друг. Нужны другие. И такие, кто успел разглядеть степняка.
Разноцветная Рожа – вот кто мне нужен! Это у него с плоскомордым всё началось, а потом уже меня толкнули, а я облил вином тех четверых. Нечаянно, что я дурак – фалернским их умывать? А уж потом я их обложил не по-хорошему, а они меня. Но Разноцветная Рожа гунна точно видел.
Я отправился прямиком в таверну. По вечерам там обычно людно. Но вчерашний набег напугал горожан – я встретил в зале значительно меньше народу, чем видывал ранее. Хозяин был знакомцем Визария по прежним временам; я подошёл к нему. На вопрос о Разноцветной Роже он ответил сразу – верзила  один из завсегдатаев:
- Синерожий? Гарпал, погонщик скота.  Пригоняет в город то, что купили другие, более удачливые. Что-то его сегодня нет. Не ушёл ли за гуртом?
Это было бы совсем не ко времени!
- А где ещё он может быть?
- Если не здесь, то в термополии на Гончарной улице. Только в этой распивочной ему ещё наливают в долг.
И я пошёл на Гончарную улицу. Винный погребок найти оказалось несложно – он помещался в самом гнилом и вонючем углу. Я мог идти, как собака, по запаху. А синерожий Гарпал помещался в самом тёмном и вонючем углу термополия. И по мутным его глазам угадывалась нешуточная жажда. Для утоления которой явно не хватало средств.
Я  заказал самый большой кувшин того пойла, которое пьёт Гарпал обычно. На моё счастье, это не было дорогое вино, иначе ушли бы все оставшиеся деньги. На ходу отпил из кувшина и сразу решил, что эту бурду Гарпал будет лакать один. Ему как раз хватит, чтобы сделаться добрым и ласковым.
Сегодня я мог разглядеть его подробно. И убедился, что погонщик Гарпал – это такой тип законченного подонка, придать которому человеческий облик не могут даже боги. Лицо с расплывшимися чертами и одурелым взглядом не превосходит осмысленностью зад, обтянутый штанами, засаленными до того, что трудно различить, из чего они сшиты: то ли кожа, то ли шерсть. И аромат, исходящий от этого существа, валит с ног не хуже кулака. Вот интересно, как я тогда этого не заметил, когда он на мне верхом сидел? Верно, занят был.
С самым приветливым лицом плюхнулся на скамью рядом с Гарпалом и поспешно нацедил ему в стакан, пока он меня не разглядел. Погонщик проводил взглядом струю жидкости, наполняющей сосуд, а потом выпил залпом. Так, можно считать, что приветствие состоялось!
Я промешкал налить ему второй, решая, сможет ли он говорить, если я продолжу в том же духе. Этого времени хватило, чтобы до замутнённого сознания Гарпала добралась мысль, что ему не наливают. Он со скрипом повернул свою бычью шею и увидел меня.
- Ты!
Я улыбнулся так, что думал - рот порву:
- Приятель, вот увидел тут тебя и решил извиниться за тот раз. Вино будешь? – и поспешно набулькал снова. Эреб с ним, своя рожа дороже!
Думаете, он отказался? На установление дружеских связей ушло полкувшина. По времени это было недолго. Когда он размяк, я мог безопасно приступать к расспросам.
- Гарпал, как ты того кривоногого в таверне, а? Мне бы так!
Погонщик довольно крякает, разглядывая свои волосатые руки – каждая с мою ляжку величиной.
- А с чего он к тебе пристал, этот гунн?
Справедливости ради, это Гарпал пристал к гунну. Но сейчас это неважно.
- Гунн?
- Ну, да! Ты не заметил, что плоскомордый был гунном? Он на тебя, а ты его ка-ак!..
Вот эта тема Гарпала увлекает больше:
- У-у, я его…
Да, он всегда такой красноречивый!
- Подлая гуннская рожа! У него ещё ноги такие кривые, он, верно, катется, а не ходит.
Изо всех сил пытаюсь вспомнить ещё хоть какие-то приметы лазутчика, чтобы пробудить заскорузлую память Гарпала. Ничего на ум не приходит. Гунн был осторожен и внимателен. Не случись ему ненароком толкнуть это мясо, даже Визарий бы ничего не заметил.
- Слушай, а ты бы смог сказать легату, что видел того плоскомордого в таверне перед набегом?
Смотрит на меня тяжелым бычьим взглядом.
- Гарпал! Ты смог бы узнать его?
- Ум-м… кого?
- Ну, гунна – плоскорожего, кривоногого страшилу! Сделай это для меня, а? Мы же с тобой вместе дрались!
Надеюсь, он не вспомнит, с кем именно!
- Ага… - говорит Гарпал. Неужели просветление. – А ты кто?
Так, приехали. Начинаем снова. Хозяин, ещё кувшин!
Когда всё закончится, Визарий полмесяца будет поить уже меня. И хорошим вином, заметьте. В благодарность за спасение.
И снова я что-то упустил. Какой-то решающий миг, когда рассудок покинул погонщика. Он внезапно заревел бугаём и ударил кулаком по столу:
- А-а-а! Убью!!!
Свидетель хренов, разрази его Юпитер!
Я успел увернуться, и первое, что сокрушил Гарпал, был опустевший кувшин. Второе – челюсть соседа слева. Не считайте меня трусом: впервые я сбежал без малейших угрызений совести. Если он меня расплющит, моего задумчивого друга ждут большие неприятности.

    * * *
Это была очень долгая ночь. За свою жизнь не припомню дольше. Я несколько раз из конца в конец прошёл улицу, где мы обнаружили степняка. Не было надежды найти тело, но может, мне встретятся те ребятки, что его зарезали? Не знаю, как стал бы я их убеждать.
В самый глухой час ночи  начал ломиться в ворота имперского лагеря. До сих пор загадка, почему меня впустили. Угрюмый центурион с фурункулом на щеке молча выслушал  сбивчивые уверения, что мне надо говорить с легатом, а потом сам провёл меня в принципий . Кажется, я видел этого воина вечером у пожарища, когда забрали Визария. Он меня точно видел.
Легат не спал. Светильник горел тускло, и я видел лишь спину в блестящем пластинчатом доспехе. Квириний стоял у окна и смотрел в темноту – туда, где замер испуганный город. Увидев меня, он не удивился:
- Зачем ты здесь, Лугий?
- Ты знаешь, зачем, легат.
Он снова отвернулся к окну:
- Знаю.
Слово упало тяжело, как топор.
- И ты знаешь Визария. Он честен до тошноты.
Квириний всё же ответил, хоть неохотно:
- Он всегда поступает согласно своим убеждениям. И если он вдруг решил, что стремления гуннов справедливы… Галл, ты плохо изучил его. Непобедимое Солнце, да он может быть таким хитроумным и изощрённым, что нам, простым солдатам, никогда не разгадать!
Не мог с ним не согласиться. Порой Визарий становится непостижимым.  Но я всё же уверен в нём. Он спас мне жизнь.
Квиринию тоже. Я стоял рядом с ним и видел, что он сожалеет.
- Мы были друзьями, Лугий, это так. Но он всё же понесёт наказание.
- А если он невиновен?
Легат положил руку мне на плечо:
- Ты простой воин, галл. Ты не знаешь, как тяжело вести за собой людей. Посмотри туда, на этот город! Люди напуганы. Они жаждут защиты. Им просто необходимо знать, что возмездие приходит неотвратимо.
Визарий никогда не говорил о возмездии. Он предпочитал слово «справедливость». Неужели теперь справедливость требует ЭТОГО?
- Подумай, Лугий, он ведь не спорил.
Рука легата всё ещё лежала на моём плече. Я подумал, сможем ли мы быть друзьями, если Визария…
- Как с ним поступят? По законам Империи преступника можно отправить в каменоломни.
Визарий выжил на арене, неужели тут выхода не найдёт? Да и я не буду сиднем сидеть – вытащу!
Но Квириний качнул головой:
- Боюсь, что для НИХ этого мало. Этим город не успокоить. Поэтому завтра я казню его. И так, чтобы видели все.
Надежды не осталось. Есть, значит, мгновения, когда не может спасти ни благодарность, ни дружба. Ни справедливость. И если бы Меч Истины…
Меч Истины! Я внезапно понял, как должен поступить.
- Если тебе нужно свершить правосудие публично, доверь это мне. Я вызову Визария и убью его!
Наплевать, что я не посвящён! Легат об этом не знает. Да это и неважно, по большому счёту. Меч Истины будет сражаться, защищая невиновного. Себя самого. И убьёт меня. И останется жив, потому что правда на его стороне. Я отчего-то понимал, что так будет правильно. Как будто всю жизнь шёл к этому мигу. Я, Лугий, прекати-поле, бродяга и забулдыга, человек без веры и закона. Я могу послужить справедливости, потому что и в самом деле нет ничего важнее! Люди должны знать, что она бывает.
Мне хотелось казаться спокойным…
- По нашим правилам, обвиняемый должен знать, что я его вызову. Позволь мне увидеться с Визарием. Клянусь, что скажу ему только это.
Я нес безбожную чепуху. Если Квириний знал хоть что-то о Мечах, он распознал бы это в два счёта. Но он не заподозрил обмана.
Не знаю, для чего мне так нужно было это сделать. Визарий и без того убьёт меня и не вспотеет. Но я просто хотел удостовериться, что он в порядке. Что он будет спать остаток ночи, готовясь к поединку, а не раздумывать, измеряя шагами свою клетку. Надеюсь, руки ему развязали.
Всё было так, как я предвидел. Он не спал, измеряя шагами клетку. У клетки скучал один часовой. За моей спиной был лишь Квириний Грат. Прутья клетки в руку толщиной, но ключ от замка… А потом я увидел лицо Визария и понял, что он этого не сделает. И мне не позволит.
Визарий, у тебя в голове ведро мозгов, хотя порой ты поступаешь так, словно там ведро помоев! Ты должен понять, что я задумал, потому что я скажу совершенно иначе!
- Эй, долговязый! Готовься к смерти! Завтра я брошу тебе вызов по Правде Мечей.
Сначала закричали его глаза. А потом он сам, и яростно тряхнул прутья решётки:
- Не делай этого, Лугий! Я же убью тебя, дурак несчастный!
Вот именно, дружище! Рад, что ты это понял.
Квириний Грат стоял позади и непонятно глядел на нас…
    * * *
И почему я решил, что он будет спать в эту ночь? После того, что я ему сказал. Психовать он будет – ещё больше, чем раньше. Дурень, как есть! И я тоже хорош. Пять месяцев провёл в каком-то полусне, и теперь лишь проснулся. И как хорошо понимаю Визария сейчас, когда нам уже ничего не осталось.
Эй, ты, как тебя там, Бог Справедливости? Ты лучше всех знаешь Визария, ты видишь, что у него на сердце. Неужели ты допустишь, чтобы он погиб? Если так, то какой же ты Бог?
Ладно, ты меня не слышишь и не знаешь. Эта дубина Визарий не пожелал посвятить меня, чтоб ему… Но я сам могу приглядеть за тем, чтобы он остался жив. Он не будет спать? Отлично! Я ведь тоже не сплю. У него всегда хватало сил, чтобы справиться со мной. А ещё я сейчас выпью. Плевать, что деньги последние! Заработает ещё, оглобля длиннорукая…

Утро застало меня на столе. И все неровности стола отпечатались на морде. Кажется, я всё-таки заснул. Ничего: голова шумит, во рту будто табун пасся – всё в порядке! Можно идти на поединок. Интересно, кто-нибудь из Мечей выходил на бой в таком состоянии? Или я буду первым?
Ноги держали меня твёрже, чем хотелось бы. А голова внезапно стала лёгкой и пустой. Я шёл к форуму и не чувствовал, когда меня толкали, и не слышал гула собирающейся толпы.
Так, у статуи Марса вкопали столб. А рядом навалена громадная куча камней. Ребята, не хочу вас разочаровывать, но Визарий не будет мишенью! Потому что здесь я, самозваный Меч Истины. Сейчас вам будет весело, обещаю!
А потом вдруг моя смерть стала бессмысленной…
Он ещё держался на ногах только потому, что те, кто его избил, не хотели тащить тело. Следы побоев были хорошо видны. Они разорвали  рубашку, чтобы всем было ясно: Визарий не сможет сражаться. И ни за что не удержит Меч Истины сломанной правой рукой.
Квириний, как ты позволил?!
Легат стоял на возвышении в своём алом плаще и пластинчатом доспехе - он сверкал на солнце  нестерпимо для моих усталых глаз. Я зажмурился и потряс головой, потому что не смог разглядеть  лицо. Потом открыл глаза и увидел: Квириний смотрит всё так же непонятно.
Он смотрел, как Визария привязывают к столбу. Меч Истины едва поморщился, когда ему заломили назад сломанную руку. Его глаза были спокойны и пусты. Я понял, что он уже мёртв. Принимать смерть нужно с достоинством. Визарий умел это делать. Но не успел научить меня…
- Квириний, как тебе это зрелище? Приятно казнить друга, спасшего тебе жизнь?
Они не смогли бы остановить меня – даже если б хотели! 
- Возмездие должно свершиться, так ты сказал? Ладно! Но как ты позволил… почему ты сделал ЭТО?
И в этот миг я понял, ЗАЧЕМ!
Бог Мечей, пребудь со мной в этот миг, потому что я должен спасти невинного!
- Квириний Грат, Алый всадник, легат Новиодума! Во имя Справедливости! Тебя обвиняю я в сговоре с врагами Империи. Это твоя фибула была в кошельке кочевника. Это тебя слушают и почитают они. Этот тебе была нужнее всех смерть наместника. И ТЕБЕ БЫЛО НУЖНО, чтобы не сражался Визарий! Я, Лугий, Меч Истины, вызываю тебя!
Кажется, я должен был смотреть на свой меч и искать знамения. Или буравить взглядом Квириния, которого мне предстояло убить. Но я смотрел на Визария.  И видел, как он жарко и сбивчиво говорит мне глазами о том, что… - мне было внятно каждое слово!
Легат отстегнул свой плащ и сошёл с возвышения. Он был спокоен.
- Ты умрёшь, галл. Мне будет жаль.
И я понимал, что он прав. У него доспех и выпуклый щит. Он выше меня на голову, и руки его длиннее моих. Но со мной  правда. А за моей спиной  Визарий, уверенный в том, что я не ошибаюсь.
Зачем я столько пил в эту ночь? Квириний сразу стал теснить меня, а я чувствовал, что ноги едва слушаются. Мне не хватало веса. Мне не хватало устойчивости. Мне не хватало навыка, наконец. Квириний Грат заработал свою сноровку за  двадцать лет сражений – что я мог противопоставить ему! Он гонял меня, как малолетку, я уворачивался, уповая на быстроту ног, потому что не мог достать его мечом. Его щит всегда оказывался передо мной, и нужно было снова отскакивать, а сверху из-за щита вдруг вылетала жалящая спата, целя в горло.
Голова была лёгкой и тяжёлой одновременно. Лёгкой, потому что её не посещали мысли, и страх остался позади. Я ловил отблеск летящего меча и ускользал от него, позволяя телу самому решать, как это сделать. Тяжёлой, потому что временами земля начинала уходить из-под ног, чтобы внезапно вновь оказаться под пятками в совсем неподходящем месте.
Я следил за его мечом, поэтому поздно заметил умбон  щита, летящий мне в лоб. Ещё успел отшатнуться, но даже скользящий удар этой махины опрокинул меня навзничь. Стукнувшись о мостовую, я на миг забыл, как дышать. А когда снова вспомнил, надо мной возвышался легат. Он отбросил свой щит, и теперь держал спату обеими руками. На лице было выражение безжалостной решимости:
- Мне жаль тебя, галл.
Когда его меч устремился вниз, чтобы пригвоздить меня, я нашарил свой и косо ткнул  под железный набрюшник, прикрывающий пах. И спата полетела дальше – куда-то мимо меня.
Я ещё слышал его падение – грузное, с протяжным стоном. Я ещё слышал слитный выдох замершей толпы. Но тело уже не повиновалось мне. Ноги внезапно свело резкой болью, а потом что-то острое вошло в живот, так что я согнулся пополам. Какая-то сила разогнула меня и швырнула навзничь… это было очень больно… кажется, я кричал…

Я очнулся, ощущая носом камни. У меня большой нос, лежать плашмя не очень удобно. Я был жив. Сколько я здесь лежу?
Они всё ещё молчали, глядя на меня, как на призрак. Да, это я – арфист и бездельник Лугий! Вы меня не узнали?
И никто не додумался освободить Визария, хотя его невиновность была доказана. Я сделал это сам. Когда я перехватил ножом верёвки, он рухнул на меня всей тяжестью, хрипло шепча прямо в ухо:
- Дурак ты, дурак!
Или это было объятие?

    * * *
В нашем владении ещё оставалась двуколка и хромая кобыла. Все деньги я пропил. С Новиодумом предстояло прощаться, пока не опомнились солдаты, которых я лишил полководца. И пока не узнали гунны, ведь лишь сговор с Квиринием удерживал их по ту сторону границы. Поэтому я нахлёстывал кобылу без жалости.
Визарий громоздился рядом. Он тоже был разноцветный: серый от боли, пегий от синяков. Ему бы полежать. За его руку я не беспокоился: не первый раз  накладываю лубки, через месяц будет как новая. Волновало меня другое:
- Когда ты понял, что это Квириний? Ты это хотел мне сказать на форуме?
Он морщится – повозку ощутимо тряхнуло.
- Когда они начали меня уродовать, не раньше, - вздыхает, и морда грустная. – Видишь ли, меня сбивало с толку то, что было двенадцать лет назад. Ведь я уже сражался, чтобы доказать его невиновность. И считал Квириния другом…
Да, это хуже всего, если вдуматься.
- Но почему? Я не понимаю, Визарий, для чего он это сделал? Полководец Великого Рима – и вдруг...
Визарий снова морщится, на этот раз просто потому, что противно:
- Это как раз можно понять. Помнишь, он сказал: «Гунны сделали меня тем, что я есть!» Сначала легатом. Потом наместником. А дальше – кто знает! Цезарь был полководцем, Траян, Диоклетиан. Чем хуже звучит: «Император Квириний Грат!» Человек, остановивший гуннов. А ступеньками к вершинам власти, увы, всегда служат люди…
Я подумал и посчитал. Наместник Фульвий Флакк. Тридцать воинов на форуме. Убитый гунн. И Визарий. Его он тоже  сделал ступенькой на пути к успеху. Но взобраться на эту ступеньку я ему не дал!
- Послушай, Длинный! А ведь я даже не знаю имени твоего Бога. Почему он услышал меня, почему посвятил?
Грустная усмешка мгновенно теряется в усах Визария:
- Как-то ведь ты его назвал, когда молил защитить невинного. Вот под этим именем и будешь знать его теперь.
- То есть… другого посвящения не будет?
- А чем тебя это не устраивает?
Зануда ты, всё-таки!
- Визарий, давно хотел тебя спросить: а как ты сам стал Мечом?
Снова вздыхает. Ну, повздыхай, повздыхай мне, чучело!
- Расскажу как-нибудь.
Уже что-то. Ловлю на слове.
- Кстати, ты понял, что от драк теперь придётся воздерживаться?
- Не понял. Ах, какая жалость! Я не переживу, зарежусь с горя!
Он, улыбаясь, смотрит на меня:
- Дурак ты, дурак!
Второй раз это слышу, и почему-то снова звучит, как признание в любви!
И что я мог ему ответить?
- Зато я умею играть на арфе!

ВРЕМЯ ВОЛКОВ

Когда наступает на мир
Зловещее время затмений,
Сползаются, словно на пир,
Голодные серые тени.

Их трудно узнать иногда
По волчьей кровавой повадке:
Ведь часто в лихие года
И люди становятся гадки.

И страхи сочатся под дверь,
И в полночь пустеет округа.
Кто рядом: сосед или зверь?
Живые боятся друг друга.

Кровавою жаждой томясь,
Таясь под добротной личиной,
Неузнаны, ходят средь нас,
Покуда не станем дичиной.

Противен им Божий закон –
У них милосердья не сыщешь!
Для серых всегда испокон
Живые – желанная пища.

Они нападают во мгле
Всей стаей. Не жди благородства!
Для них лишь один на Земле
Закон – правота превосходства.

Им чужды прекрасные сны.
Их сущность – обида природе.
На власть сумасшедшей Луны
Сменяли мечты о свободе -

Свободе, чтоб петь или выть,
Наитием или ученьем;
Иметь или всё-таки быть –
Лишь выбор имеет значенье.

Иной не поверит божбе
И станет с мечом на пороге.
Сойдётся в неравной борьбе
Со зверем на лунной дороге.

Потом безмятежную ночь
Соседи продремлют спокойно,
Поскольку сумел превозмочь,
Поскольку он выбрал достойно.
 

Хотите верьте, хотите – нет, но от каждого человека пахнет по-своему. Я не о том, что кто-то не успел сходить в бани. Со всяким случается, но это не интересно. Кому надо знать, что после хорошей драки я пахну, как лошадь?
Гораздо интереснее разбирать запахи, неощутимые привычным обонянием. Вот этот, положим, холёный ромей, пахнет благовониями и чуть-чуть лампадным маслом. Как бы не так! От него исходит запах денег. И больших. А ещё он немного пахнет неприятностями. Потому что не должен богатый, уважающий себя…
-…ювелир, - подсказывает Визарий.
- Ювелир? С такой чиновничьей мордой? Ты шутишь!
Визарий, в самом деле, улыбается:
- Друг мой Лугий, чистая одежда из китайского шёлка, тело, умащённое благовониями. Руки, унизанные перстнями – не только из желания казаться богаче. Тут демонстрация мастерства. И взгляд… не-ет, чиновники так не смотрят! В крайнем случае, брат чьего-нибудь свата. Скорее всего, богатый торговец греческого происхождения с изрядной примесью сирийской крови.
- А это откуда?
- Зад вислый. Но ты начал какую-то мысль.
Ага, была мысль, пока ты не вмешался! Так о чём бишь я? Ах да, о том, что в таком месте негоже находиться человеку, набитому деньгами. А то как бы не остаться с набитой мордой. Его счастье, что в этом пропахшем рыбой портовом термополии сидим мы с Визарием. И нас не пугают неприятности.
Дородный ромей, чуть рябоватый и смуглокожий, брезгливо отодвигает сеть, висящую у входа, и важно шествует между столами, а потом вдруг упирается взглядом в нас. И в глазах под изрядным налётом спеси мелькает смятение.
Визарий, как всегда, прав – он торговец. Вон как бегло оценил нашу рыночную стоимость до последнего нумия. Да вот только мы тоже не те, кем кажемся. Ты видишь перед собой светловолосого подвижного галла, обаятельного парня, а чувствуешь, что от меня пахнет опасностью. Не отпирайся, все это чувствуют. Вон как поспешно отвёл глаза. Это правильно. Что ты видишь теперь? Долговязого незнакомца в вытертых штанах, который лениво потягивает вино. У него  русые волосы до плеч и узкие руки с длинными пальцами. От него пахнет спокойствием. Вот, ты и выдохнул с облегчением. Хорошо, а теперь посмотри ему в глаза! Оп-па! Торговец, ты встречал кого-нибудь опаснее? Тебе правда к нему надо?
Он подходит к нам, и величавая улыбка делается заискивающей.
- Я слышал, что в этом месте можно увидеть человека по имени Визарий. Люди называют его Мечом Истины. Скажи мне, ты ли это?
Интересно, доживу я до того благословенного дня, когда подошедший спросит Меча по имени Лугий? Скоро год, как прошёл посвящение, а заказчики до сих пор видят во мне тупого наёмника, трактирного забияку.
Мой дружок отставляет кубок:
- Я Визарий, которого называют Мечом Истины. А это Лугий, мой собрат по ремеслу. Что привело к нам представителя славного цеха ювелиров?
Ювелир склоняется к нашему столу и говорит очень тихо:
- Извини, уважаемый, я не хотел бы говорить об этом при всех. Меня зовут Филандр. Мой дом в конце Псамафийской улицы, ты мог бы прийти попозже, не привлекая внимания.
О, дядя, много же ты о себе думаешь! Нам вообще-то домой, а ты хочешь, чтобы мы по Константинополю бегали.
- Извини, уважаемый, но так не пойдёт, - в тон ему отвечаю я. Визарий косится, но не возражает.
Ювелир надувается, как жаба:
- Ты позволяешь своему человеку рассуждать о делах? Должно быть, мне порекомендовали не того.
- Должно быть, и впрямь, не того, - спокойно говорит Визарий. – Всякий, кто знает меня, сказал бы, что я не люблю заносчивых. И не позволяю оскорблять друзей. А ещё добрый советчик  предложил бы подумать, что два Меча, разыскивающие твой дом, привлекут много ненужного внимания.
Эта отповедь, произнесённая ровным голосом между двумя глотками вина, смыла  с заказчика уверенность вернее ведра помоев. Он невнятно бормочет и пятится задом к выходу под откровенные смешки гуляк.  Визарий бросает монету на стол и поднимается во весь свой немалый рост.
- Пройдёмся.
Распивочная, столь полюбившаяся нам, расположилась вблизи эмпория  у самого берега Пропонтиды . Свежо в любой час дня, хотя рыбой, конечно, припахивает. И потом, здесь много всякого народа толчётся, а деньги лишними никогда не бывают. Хотя Визарий говорит, что нам уже хватит на проезд до Истрии. Где-то в тех местах мой дружок обустроил своё жильё, до которого второй год не может добраться. Лично у меня дома нет вообще, а он предлагает поездку, как само собой разумеется. Сколько я его знаю, Визарий не способен бросить друга на пороге, не пригласив внутрь. Он вообще никого бросить не способен.
Даже заносчивого ювелира Филандра. Тем более что за жирненьким ремесленником увязался хвост. Волчий. Кажется, Визарий приметил его ещё в термополии, потому и отказал нанимателю, как отрезал.
- Ты видишь? – спрашивает мой друг одними губами.
Молча киваю.
- Хорошо, тогда проследи эту ходячую мошну до его дома или мастерской – куда он направится. А я покараулю соглядатая.
Это, конечно, на случай, если «хвост» вздумает отстать. А он пока не собирается. Но у ювелира глаза где? Парень-то приметный: германец в тяжёлых сапогах и куртке волчьим мехом наружу. Выносливый, зараза – тепло, как на жаровне, а он в шкурах! Ростом с Визария и в ширину – мало не двое. Длинные волосы собраны пучком на макушке, эта диковатая причёска делает его ещё выше. Хорошо бы лицо разглядеть. Но это вряд ли. Что-то мне говорит, что нам лучше не встречаться глазами. И без того он вряд ли поверил, что Меч Истины с ходу отбрил просителя. У нас так не принято.
А идёт Волчий Хвост хорошо. Словно и не торопится, плавно огибает прохожих, а их на улице много в этот полуденный час. Тихий, гибкий, даром, что росту громадного. Трусит себе, как волк в чаще – ни одна веточка не шелохнётся.
В скверную же историю ты впутался, Филандр, если эдакий зверь начал на тебя охоту!
Визарий коротко пихает меня в бок. Ага, ювелир добрался до дома! Привратник отворяет ворота, а германец в волчьей шкуре плавно сворачивает в боковую улочку. Мой друг за ним. Понятия не имею, сколько его придётся ждать на этом солнцепёке. Псамафийская улица, хоть и расположена вблизи Пропонтиды, а жара тут, как в хлебной печи. Потихоньку приглядываю себе укрытие в тени. Мне не впервой, но почему в нашей работе нельзя без этих неприятностей? Как будто нам их мало.
Константинополь – сумасшедший город. Я ещё не видал таких. Здесь все всё готовы продать – даже штаны на заднице у соседа. Хотя ромеи в большинстве не носят штанов. Видать, уже продали. Я вообще ромеев не слишком уважаю. Природные греки, а говорят-то всё чаще по-латыни. И не жалуют тех, кто задумал возродить Элладу в Азии. Вот уж где боспорских купцов не сыщешь. Ещё бы, ромеи хотят сами морской торговлей заворачивать, этим жукам Новая Эллада – в горле кость.
Не то, чтобы я большой простак, но даже для меня Константинополь - место замысловатое. Мошенников, как рыбы в море. Их ловят сыщики-сикофанты. Хорошо устроились – никакой ответственности за ошибку! Поймал - не поймал, того – не того, - гуляй, подсчитывая денежки! А суд вершат имперские чиновники, так что Мечу Истины на заработки рассчитывать не приходится. Впрочем, пока мы при деньгах. Наше ремесло хорошо оплачивается. Когда платят, конечно. А не все хотят. Поначалу меня это бесило, пришлось брать пример с Визария и плевать на всё. Раз свернуть челюсть обидчику всё равно нельзя. Мой дружок, конечно, к этому привыкал не год и не два, зато теперь, если ему что не по нраву, взглядом способен заморозить Пропонтиду. Хотя вообще-то парень отзывчивый.
Интересно, сколько я его, отзывчивого, ждать буду? Хрен ли нам, что у богатого ювелира Филандра завелись неприятности!
Визарий выныривает из толпы с унылым выражением на морде. Упустил волчка!
- И ведь некуда ему было деться, - хмыкает на невысказанный вопрос. – Тупик, помойка. И все двери закрыты.
Пожимаю плечами. Ты сам решил, что выследишь его лучше меня!
- Что заказчик? – спрашивает Визарий.
- Не выходил. Хочешь пойти к нему?
Кивает.
- А привратник?
Есть у него ухмылочка, которая меня бесит. Называется «Учись, щенок!»
- Лугий, ты знаешь волшебное слово? «Нумий».
- А если он честный?
- Я удивлюсь.
Привратнику не удалось удивить Визария. Монета подействовала безотказно. Мой друг велел доложить о себе, а пока нас оставили дожидаться в атриуме у бассейна . Вот кто удивился, так это Филандр. Впрочем, Меч Истины не позволил ему изумляться слишком долго:
- У тебя серьёзное дело, почтенный Филандр, но ты плохо заботишься о своей безопасности. В термополии за тобой следили, поэтому я не мог принять предложение при всех.
Смуглое лицо ювелира враз заблестело от пота. Почему ромеи бреют лицо? Это делает их похожими на евнухов. А этого особенно. Услыхав заявление Визария, с трудом нашарил рукой сиденье и тяжело плюхнулся. Да, парень не из храбрых!
В суровых глазах Визария мелькнула насмешливая искра. Зря веселишься, между прочим! Из этой мошны нам хорошо, если медяк выпадет, когда всё закончим. Не верю я в щедрость трусов.
Мой дружок непринуждённо сел, передвигая меч на колено. Красиво он это сделал, так что сразу стала видна неброская роскошь оружия.
- А ещё, почтенный, я порекомендовал бы тебе сменить привратника. До денег жаден.
Это замечание вернуло ювелира в привычный мир:
- Всё мельчает, уважаемый Визарий. Даже рабы стали подлее.
Меч Истины лениво пожал плечами:
- У меня давно не было рабов. А теперь ты не откажешься рассказать нам о своём деле, раз уж мы здесь?
Визарий ощутимо давил на заказчика. Обычно он этого не делает, но тут, видно, решил рассчитаться за мою обиду. Спасибо, дружище, я оценил!
Филандр заходил по комнате, потирая толстенькие ручки и избегая показывать нам лицо. По всему видать, что сам он в этой истории тоже не розами пахнет. Ага, решился, наконец!
- Один человек преследует меня.
Визарий величественно кивнул:
- Рослый германец в волчьей куртке. Продолжай, почтенный.
Ювелир едва подавил изумление. Потом собрался с силами:
- Я ничего плохого не сделал этому человеку. Несколько дней назад он принёс исправить вещь. Обычная безделушка, дурно сделанная к тому же. Медальон червонного золота грубой северной работы. По нему пришёлся удар меча, или, может, топора. Бляшка лопнула, изображение погнулось. Я поручил работу сыну. Мой Августин большой искусник, может исправить что угодно. Но тут на него накатило: сказал, что медаль неправильная, и всё нужно сделать заново. Я взял задаток за простую работу и не велел ему вольничать. Но мальчишка не послушал. В короткий срок он сделал новый медальон.
- Однако заказчик остался недоволен, - хмыкнул Визарий.
Ювелир возмущённо всплеснул руками:
- Он сказал, что вещь безнадёжно испорчена и потребовал вернуть задаток. Нет, вы слышали? Заявить, что сын византийского ювелира не знает ремесла! Возмутительно и неслыханно! А сын… он сказал ему что-то такое… оскорбительное. Я не понял, что именно.
Тут лоснящееся лицо Филандра перекосила нервная гримаса. Я даже удивился. Неужели этот сквалыга способен за кого-то волноваться всерьёз?
- Ты дал сыну странное имя. «Священный». Не боишься прогневать Богов?
Филандр махнул рукой:
- Это всё мать! Сын родился слабым, она вбила себе в голову, что обязана посвятить его церкви. Дала обет Богородице. Потом Августин поправился, лучшего наследника моему делу и не сыщешь. Но нарушенный обет… Жена умерла, когда ему сравнялось восемь. А я не могу расстаться с ним.
Интересная история. Мне нравится! Визарию – не очень. Мой дружок уже прикинул, что тут мы, пожалуй, бессильны. Но Филандр этого ещё не понял.
- И тогда этот лесной ублюдок посмотрел на моего мальчика. Нехорошо посмотрел, и глаза у него были дикие. Прорычал что-то на своём языке. Я кликнул слуг, чтобы вышвырнули его. А он посоветовал мне немедля исправить его вещь. И выпороть сына.
Визарий снова передвинул меч, словно собирался встать:
- Однако ты, я смотрю, не сделал ни того, ни другого.
- Конечно! И с той поры я чувствую его всюду, куда бы ни пошёл. Я мирный человек, Визарий! Я не хочу вздрагивать от каждого шороха и бояться за сына. Знающие люди посоветовали мне обратиться к тебе…
Визарий всё-таки встал:
- Знающие люди обманули тебя, Филандр. Меч Истины наказывает совершённые преступления. Я не могу просто убить твоего германца за то, что он угрожал тебе. И то, что он ходит за тобой по улицам – тоже не великий проступок.
- Но за хорошее вознаграждение…
Жест Визария выражал всё мыслимое презрение:
- За всё золото мира. Ты не понимаешь, Филандр, но наш бог убивает меня ЗА КАЖДУЮ ОТНЯТУЮ ЖИЗНЬ. Даже если караю подлейшую скотину, всё равно плачу за это собственной смертью. А потом переживаю воскрешение – тоже чувство не из приятных. Вдумайся в это, ювелир! Я умирал уже не помню сколько раз, и стою перед тобой только потому, что судил справедливо. О чём ты просишь меня?
Да, нечасто я видел моего друга разгневанным! Не зря этот ювелир сразу мне не понравился! По-моему, Визарию очень хотелось ахнуть дверью о косяк, чтобы фрески со стен посыпались. И как он совладал с этим желанием?
Перед воротами нам заступил путь чистенький, холёный паренёк лет шестнадцати. Гладкое лицо, свежая льняная туника. Кудрявые каштановые волосы, прежде аккуратно расчёсанные, растрепались, дыхание частит от быстрого бега. За папу пришёл рассчитаться?
- Я прошу прощения за моего отца! Он не желает зла, просто не всегда ведает, что творит.
Визарий коротко кивнул ему, принимая извинения. Кто бы мог подумать, что у такого гуся столь приличный сын?
- Ты можешь себе представить, чтобы это дитя кого-то оскорбило? – спрашивает мой друг за порогом.
- С трудом. Папаша не замечает, где врёт.
- Зачем?
Изображаю ухмылку в стиле «Учись, мастер!»
- Ты не знаешь, что некоторые готовы и сына оболгать, лишь бы самим выглядеть привлекательнее?
- Врать Мечам Истины? Лугий, такой дурак не может быть преуспевающим торговцем. Физиологически.
Иногда он такие слова вставляет, что мне хочется его убить. Потому что я тоже не люблю быть дураком!

    * * *
Наш корабль отправлялся через день, так что оставалось только сидеть под навесом всё в той же забегаловке и глядеть на нестерпимо синее море. И потягивать дешёвое вино, пока в голове не зашумит. Жарко в Константинополе. Визарий говорит, что на западном берегу Понта прохладнее. Там зимой даже снег бывает. И зима стоит месяца три. Ага, его бы в нашу Галлию! Чтобы зиму увидел. Впрочем, там он тоже был. Домосед по натуре, мой дружок ухитрился облазить весь обитаемый мир. А устроился на самой тревожной границе: то готы с Понта лезут, то кочевники. А теперь того и гляди – «новые эллины» попрут.
- И что хорошего у тебя дома?
Изумлённо смотрит своими всегда печальными глазами. Мне нравится его дразнить.
- Имей в виду, под одной крышей не уживаются лучший друг, жена-красавица и паскудник Лугий! Не хочется наградить тебя рогами за доброту.
- Рогами? Хм, в устах галла звучит привлекательно. Помнится, кто-то из ваших богов…
- Размечтался!
Его интересно дразнить. До того момента, пока он не принимается дразнить тебя.
- А как уживаются под одной крышей лучший друг, паскудник Лугий и хромой нубиец? Правда, я на нём не женат.
- Тьфу! И придумаешь тоже!
- Честно-честно! А ещё есть собака. Если, конечно, не умерла от старости, - он ощутимо грустнеет. - Небольшой огород, но этим увлекается Томба. Море за оградой. Тополя. И очень много ценных свитков, я даже не все успел прочесть.
Мой дружок грамотей. В каждом маломальском городе он нюхом находит книготорговца. У него и сейчас в мешке четыре книжки и три цисты . Никогда не понимал, но для Визария это любимое развлечение. Сейчас вот тоже уткнулся в какой-то бесконечный пергамент.
- Что интересного ты там находишь?
- А ты послушай, это нас напрямую касается: «…если человек отдаётся  любви к учению, стремится к истинно разумному и упражняет соответствующую потребность души перед всеми прочими, он, прикоснувшись к истине, обретает бессмертные и божественные мысли, а значит, обладает бессмертием в такой полноте, в какой его может вместить человеческая природа».
- Это не про меня. Я латинской грамоты не разумею.
- Речь не только о грамоте. Ты не задумывался, что наш дар сродни бессмертию? Странному бессмертию, должен признаться, я сам ещё всего не понял до конца. Это писал Платон – древний афинский мудрец. В его время люди больше помнили о своих корнях, хотя и тогда уже много было забыто. Сейчас греческих философов в Империи не слишком жалуют, потому что «новые эллины» ищут опоры в старых мифах, олимпийских богах и трудах древних. Но это всё политика, а она никогда не была в ладах с разумом. Рим же верит только в то, что ему выгодно. Сейчас выгодно христианство, а оно не приветствует излишнюю любознательность. И мы начинаем забывать то знание, которое сберегалось веками. Слушай: «…между тем у вас и у прочих народов всякий раз, как только успеет выработаться письменность и всё прочее, что необходимо для городской жизни, вновь и вновь в урочное время с небес низвергаются потоки, словно мор, оставляя из всех вас лишь неграмотных и неучёных. И вы снова начинаете всё сначала, словно только что родились, ничего не зная о том, что совершалось в древние времена в нашей стране или у вас самих».
- Ладно, это здорово, но какое отношение…
- Прямое. Ты не раз приставал ко мне с вопросом: какому богу мы служим? Платон написал об этом. Сейчас… - он начинает рыться в своих свитках, потом поднимает голову и стонет. – Ну вот! Только этого не хватало!
От порта к термополию идёт вчерашний привратник и крутит головой.
- Кого он разыскивает, как думаешь, Визарий?
- Думаю, Филандр так и не помирился с германцем.
- Но, кажется, помирился с головой! Как ты будешь уговаривать германца?
- Попробую уговорить ювелира выполнить его требования. И дать золота в придачу.
- У-у!
Раб, и впрямь, направляется к нам.
- Ты меня ищешь, человек Филандра?
- Тебя, почтенный, если ты и есть Меч Истины.
Визарий, вздохнув, складывает свитки и молча подхватывает свой роскошный меч.

Оказалось, впрочем, что звал нас не Филандр. В атриуме стоял вчерашний мальчик, и лицо у него было белое.
- Я знаю, уважаемые, что отец вчера поссорился с вами. Он был неправ. Но, может, вы согласитесь…- он не смог договорить.
- Что с отцом? – коротко спрашивает Меч Истины.
- Тебе лучше на это самому посмотреть, - говорит сын ювелира.
Идём смотреть. В андрон - на мужскую половину.
- У отца есть кабинет, где он делает секретную работу. Ту, о которой заказчики просят молчать. Вчера, кажется, опять была такая работа. Отец не велел беспокоить его до заката. А потом…- мальчик нервно сглатывает, словно пытается побороть тошноту. И открывает дверь секретного кабинета.
Теперь тошноту приходится давить уже мне. Нет, я такое видел. В лесу. Но это зрелище в доме греческого ювелира, посреди Константинополя...
Филандр лежит на полу в луже собственной крови. С разорванным горлом и изгрызенным лицом. Судя по запаху, лежит почти сутки. Значит, его убили, едва только мы ушли.
- Собака? – очень тихо спрашивает Визарий.
Потом качает головой, и мы оба склоняемся над следом. Очень отчётливым кровавым следом гораздо крупнее собачьего. Этот след никуда не ведёт. То есть, продолжения нет. Вообще. За порогом мозаики пола чисты.
- Расспросили слуг? Кто убирал здесь?
Юноша качает головой:
- Я не велел трогать, пока вы не придёте.
- А привратник?
- Никто не входил в ворота. Если он говорит правду.
- Если он говорит правду, - машинально повторяет Меч Истины.
Крупная муха, жужжа, опускается на кровавое месиво. Визарий брезгливо сгоняет её и склоняется над телом. Я вывожу парня прочь из комнаты:
- Приведи жреца или кого там у вас принято. Нужно готовиться к погребению.
Августин беспомощно кивает. У него теперь есть дело, он на время отвлечётся от страшной сцены за этой дверью. А я возвращаюсь к Визарию. Он уже окончил осмотр,  вытирает руки тряпкой, очень долго.
- Германец?
- Это слишком странно, Лугий. Человеческие следы должны были остаться. Но их нет. Только волчьи лапы.
- Значит, оборотень. Носит же он волчью шкуру.
- Оборотень в Константинополе?
- Христиане отменили других богов, но наш Бог не перестал существовать от этого!
- Я никогда не встречал оборотней, Лугий, - говорит мой друг.
Я, положим, тоже. И что из того?

    * * *
- Это всё из-за медальона, - уверенно говорит Августин.
Мы сидим у бассейна в атриуме. Приглашённый человек внутри дома обмывает и умащивает тело. Рабы попрятались.
- Твой отец умолчал о многом. Расскажи нам, пожалуйста, - тихо просит мой друг. У него дар внушать людям доверие. Но сейчас мальчишка жаждет довериться сам. Он протягивает нам клочок пергамента:
- Я зарисовал это по памяти. Вчера.
На клочке изображение волчьей головы, вписанное в разомкнутый круг. Клыки в хищном оскале, морда сморщена. Свирепые черты подчёркнуты настолько, что изображение выглядит отвратительным.
- А змея? - спрашивает Визарий. – Она не должна хватать зубами хвост? Символ бесконечности.
- Я тоже так подумал, - откликается Августин. – Поэтому замкнул круг. Но он заявил, что это неправильно.
Только теперь я понял, что волнистое обрамление круга – это стилизованное изображение змеи.
- Символ разорванного времени? – задумчиво говорит мой друг. – Я встречал племена, которые верят, что наступит конец мира, когда восстанут волк и змея. Но эти люди живут далеко на севере. Очень далеко.
- Конец мира? – спрашивает Августин, и его голос внезапно дрожит. – Я видел…
Он замолкает столь же внезапно.
- Что ты видел?
Парень упирается в нас круглыми глазами цвета спелых орехов. На чистом лице смятение:
- Отец не хотел, чтобы об этом знали. Он боится, что мои видения… не от Бога.
Я слыхал, что у христиан так бывает. Они объявили порождением Сатаны то, что другие сочли бы Даром.
- Я вижу иногда. Не помню, с каких пор. Оно бывает нечасто. Но я увидел, как умрёт мама... За месяц до того, как это случилось.
Визарий кладет ему руку на плечо:
- И что ты видел на этот раз?
- Сам не знаю. Я взял эту вещь в руки и попал в отвратительный ледяной туман. Из тумана выплывала большая лодка… очень страшная… рваный парус, носовое украшение из костей. Это была мёртвая лодка, вы понимаете?
Визарий кивнул и сказал незнакомое слово:
- Нагльфар, - потом поднял глаза. – Было что-то ещё?
Юноша кивает испуганно:
- Было.
- Что именно?
- Город. Я видел горящий город. И мертвецов на улицах. Они пожирали живых.
- Ты знаешь, что это за город?
Парень обводит нас больными глазами и говорит тихо, но уверенно:
- Я думаю, что это был Рим.
Да, разыгралось воображение у парня! Рим стоит больше тысячи лет, и никогда не бывал взят. Даже нашим галлам не удалось прорваться за стены Капитолия, а уж очень старались.
Но Визарий снова произносит непонятное:
- Гибель богов!
- Как ты сказал?
Он не слушает.
- А чем ты оскорбил германца? Филандр говорил - он был страшно недоволен.
- Не помню толком. В такие минуты я плохо соображаю. Но отец потом мне сказал. Я произнёс: «Остановись, волк! Рухнет мир – не одного тебя под обломками похоронит!»
- Волк, - повторяет Визарий. – И змей...
Я вижу, что ему страшно.
Парень тоже это видит. Он вцепляется в рукав Меча Истины, как утопающий:
- Скажи мне, что всё это значит? За что убили отца?
Визарий стряхивает с себя морок и тянется к воде, чтобы умыться.
- Этот германец из племени свебов, чья родина у ледяного моря на севере. Я там бывал.
Где ты не бывал, интересно мне знать?
- У этого народа есть поверье, что когда-то волк Фенрир, скованный богами на заре времён, порвёт свои цепи. И восстанет мировой змей, вечно хватающий свой хвост в океане, опоясывающем землю. Приплывёт Нагльфар – корабль, сделанный из ногтей мертвецов, а на нём тёмное воинство Исподнего мира. В тот час поднимутся боги, и начнётся Последняя битва, после которой рухнет мир.
- А потом - второе пришествие Христа? – с надеждой спрашивает малец.
Визарий качает головой:
- Свебы не верят в Христа.
Августин поднимается и начинает ходить по краю бассейна, пальцами ероша кудрявые волосы.
- Человек, который в это верит, убил папу. И там волчьи следы. И я сам видел падение Рима, - он поднимает голову. – Нам надо туда, вы понимаете? Надо в Рим! – его голос звенит. – Мы скажем Императору…
Но я прерываю его:
- И что могут СКАЗАТЬ ИМПЕРАТОРУ сопливый ромей, бродячий галл и бывший гладиатор неизвестного роду-племени?
- Беглый гладиатор, - внезапно со значением произносит Визарий. Ого! Никогда он об этом не говорил.
Мальчишка смотрит на нас в смятении и тихо спрашивает:
- А что мы можем?
- Выследить убийцу. Покарать его, - говорит мой друг.
- И это поможет остановить Гибель богов?
Мы оба жмем плечами.

    * * *
Больше двух месяцев мы шли по его следу. Этот след взял я, хотя казалось, что он совсем остыл. Мы обшарили весь Константинополь. Визарий потратил кучу денег этого мальчишки Августина, чтобы разговорить стражу на всех шести городских воротах. Бесполезно! Чужак в волчьей шкуре словно в воду канул. Наш корабль давно ушёл, но Визарий не вспоминал об этом. Мы жили теперь в доме ювелира, и я видел, как мой друг тяготится, встречаясь взглядом с его сыном. Паренёк смотрел на нас преданными глазами.
А потом я присел потолковать с рабочими, возводящими новую стену. День был ещё жарче, чем обычно, я вымотался, как собака, а у них была вода. И вот эти ребята вполне бескорыстно рассказали мне о волосатом незнакомце в волчьей куртке, что проходил через ворота Серебряного озера несколько дней назад.
И с тех пор, как осталось позади побережье, мы шли только на север. У меня сложилось впечатление, что Волк упрямо не поворачивался в полуденную сторону. Мы шли по его следу, расспрашивая людей. Внезапно след сделался кровавым. Помню, как это случилось в первый раз.
В тех местах Боги поработали над скалами очень затейливо. Временами они превращаются в столбы, башни или подобия человеческих фигур. Визарий говорит: греки считали их окаменевшими гигантами. Порой в их нагромождении можно заблудиться.
Мы ехали верхом по одному из таких ущелий. Бесприютно и голо. Стук копыт эхом возвращался к нам из камней.
- Здесь жутко, - сказал Августин.
Парнишка увязался за нами. Не было никакой возможности оставить его дома, хотя Визарий очень хотел. Но порой он так глядел на парня, что мне становилось жаль. Жаль, что дома его не ждёт красавица-жена. Глядишь, и добрался бы всё же до Истрии. А после и свой бы сынок… Да, что там! Я не знаю, какая нужда заставила моего друга таскаться по свету, избрав наше проклятое ремесло, но он заслужил лучшую участь.
Он и теперь пытался отвлечь мальчишку разговором:
- Странные края. Чем не преддверие Эреба?
Августин не верил в старых богов, но был очень любопытен – необычно для христианина.
- И у всего Эреба сегодня несварение! – я уловил тяжёлую волну зловония, напахнувшую из ущелья.
Каждому своё: Визарию Боги дали соколиные глаза, а мне собачье чутьё. Мой дружок только сейчас принюхался, как следует. И переменился в лице.
- Подождите здесь, - он бросил Августину поводья.
Что ж, это хорошая мысль! А занятый двумя конями, мальчишка и вовсе не сдвинется с места.
- Моего подержи тоже!
Вдвоём мы углубились в ущелье…
Это были пастухи. Мальчишки чуть помладше Августина. Волк загрыз всех четверых. Они лежали у погасшего костра. Первый – навзничь, убитый внезапно. Двое пытались отползти, пока зверь приканчивал их товарища. А самый маленький так и съёжился, откатившись в очаг – одежда успела обгореть. Убийца настиг его и там.
- Что же это за тварь? – спросил Визарий. – Совсем не боится огня.
Вместо ответа я показал ему след. Отчётливый след мужского сапога, столь же внятный, как след волчьей лапы в кабинете Филандра.
- Он пришёл к их костру человеком.
В тот раз нам удалось уберечь мальчишку от кровавого зрелища. Но оборотень словно смеялся над нашими попытками. То, что мы увидели в следующий раз, потрясло даже меня. А я бывал в таких битвах, которые больше пристало именовать бойней.
Следующей жертвой был воин. Солдат из пограничной стражи. Его мы нашли у ручья, куда свернули на ночлег. Кажется, парень пытался сражаться. За что и получил полной мерой. С ним Волк расправился в своём человечьем обличии. Но будь я проклят, если это сделал человек!
Нагое тело висело между двух стволов, распятое за руки и за ноги. Его доспехи грудой валялись подле. А мечом… его собственным мечом… убийца рассёк ему спину вдоль позвоночника и ВЫПРЯМИЛ РЁБРА! Боги, мои Боги, все, сколько вас есть! Дайте мне силу остановить это чудовище, когда я его встречу!
- Кровавый орёл , - прошептал Визарий. – Я не верил, когда мне рассказывали о нём.
Августин шумно упал с коня. Нам стоило труда привести его в чувство. Я возился с мальчиком, пока Визарий снимал и закапывал тело.
- Где… это? – пролепетал малец, приходя в себя.
И я не сказал ему главного. Кровь убитого была совсем свежей. Он находился от нас менее чем в сутках пути. В тот миг мне самому не очень хотелось его догнать.
Ювелира он убил за обиду, солдата… за сопротивление, видимо. Но зачем он убил пастухов? Кажется, эта тварь проливала кровь просто забавы ради.

    * * *
На севере Мезии мы снова отстали. След нашёлся вновь лишь неделю спустя. В тех краях мы повстречали варваров. Незнакомое племя, вождь которого говорил на жуткой мешанине греческого и латыни, какую только в этих краях и можно услышать. До сих пор я опасался таких встреч. Слишком много людей нынче снялось с места и скитается в поисках лучшей доли. Визарий говорит, что прежние границы проходили в других местах, и там жили другие народы. Визарию виднее, он у нас книжки читает. А мне не по себе. Кровавый вал подминает под себя целые племена. Бедные вымещают зло на соседях, которые кажутся богаче, чтобы в свою очередь стать жертвой ещё более бедных. Лихое время, в котором легко затеряться такому чудовищу, как наш свебский волк.
Но встреченные нами варвары казались мирными. От них несло кислым молоком и овчиной, но они были приветливы. Их вождь по имени Кром всё время улыбался изуродованным лицом.
- Мишка сделал, - сказал он, касаясь шрама. – Лесной Хозяин.
Я узнал одно из имён, которым зовут медведя племена, живущие за Борисфеном. «Кром» на их языке означало «крепость». Анты – так их называют. Откуда они тут взялись? Варвары были крупнотелы и русоволосы. Я чувствовал себя коротышкой рядом с ними. Они принимали нас, как своих.
- Хорошая земля, - говорил Кром, улыбаясь. – Можно жить. Здесь жить станем.
- А ромеи? Ваши далеко, ромеи близко, как поладите? – спрашивает Визарий. Он тоже улыбается и утирает с усов молоко.
- Ромеи тоже далече, - беззаботно отвечает Кром. – Хорошая земля. Пахать можно, скот пасти. Волков только много.
- Волков? – это слово приводит на ум очень знакомый ужас.
- Днесь насилу от стада отпугнули. Двух бурёнок задрали, сволочи серые!
Я облегчённо выдыхаю. Впрочем, городскому юноше Августину всё равно не по себе. Особенно после тех страхов, что он с нами навидался.
- Ох, и умны, бестии! – говорит вождь. Нарочно или нет, он употребляет слово, означающее чудовищ. – Как люди, умнее даже. Брат мой Крок мужиками командовал, что волков отогнали. Говорит, вожак у них – у-у, матёрой! Волчище серый с телушку ростом. Что твой стратег. Наши, значит, уложили троих, так он провыл – отходим, дескать! Что смотришь, белобрысый? Думаешь, сочиняет Кром?
Не думаю. Мне вообще не нравится мысль, что наш волк может быть не один. И Визарий тоже так думает. Ловлю его взгляд поверх костра.
- Хорошие вы мужики, как я посмотрю! – ухмыляется Кром. – Оставайтесь с нами, а? Жён вам найдём. Вон хоть Любава! Уже на тебя, красавчик, глядит во все глаза. Смотри, присушишь мне девку!
Любаву я заметил. Красивая девушка, весёлая. Ямочки на щеках. Жаль, недосуг.
- Не можем, - говорит Визарий. – Дело у нас. По следу идём. И нужен нам, похоже, ваш волчий стратег.
Варвары угрюмо переглядываются. Потом вождь суёт Визарию чару:
- Тогда мёду выпей. У нас мёд знаешь, какой? У самого Ярилы такого мёду нет.
- После, - отвечает мой друг. – Как волка на клинок подымем. Тогда и выпьем твоего мёду, Кром. Хорошо выпьем, за всех Богов, что нас уберегли!

    * * *
С пастухами из этого племени мы дошли до реки, которую анты назвали Росицей. Где-то на севере эта река впадает в могучий Истр, иначе именуемый Данубием.  Здесь наши пути разошлись. Варвары остались в верховьях, а нас следы матёрого волка повели вниз по течению. Безлесные горы уступили место чёрному лесу, где за деревьями дороги не видать. Мне всё казалось, что она в любом месте может оборваться глубоченным ущельем. И впрямь, оборвалась. И по дну ущелья грохочет поток. Но вездесущие римляне здесь уже побывали и проложили через него каменный мост. И если бы нам требовалось на ту сторону… а нам… Кто его знает, куда нам требовалось? Волчьих следов вокруг стало много, людских не встречалось вовсе.
Тот день выдался сумрачным. То ли туман, то ли мутная морось насыщала влагой наши волосы и плащи. Кони спотыкались. Кормить их в лесном краю делалось всё труднее. Я уже видел: Визарий жалеет, что не оставил их у старейшины Крома. А ещё он жалел, что с нами Августин. Хотя мальчишка не был обузой. Он научился ухаживать за лошадьми, словно не за ним самим всю жизнь присматривали рабы. Даже готовить пытался, но получалось у него скверно, так что их с Визарием к котлу я подпускал, когда в нём было уже что похлебать.
Бессолнечный день сменился мрачными сумерками. След стал вовсе не различим на камнях. Визарий принёс охапку вереска и сел рядом со мной. Мальчишка кормил коней.
- Не нравится мне здесь, - хмуро сказал мой дружок, окидывая взглядом верхушки скал, едва проглядывающие сквозь чёрные деревья. – Ловушка, право слово. И я уже не знаю, кто здесь дичь.
Вот уже пару ночей мы слышали голос охотящейся стаи. Кони волновались, нам приходилось всю ночь жечь костры, оберегая их. В путь пускались совершенно без сил. Сегодня волки завыли ещё до сумерек.
- Обнаглели звери, - сказал я. – Наделаем факелов, чтобы отпугнуть.
И вспомнил, что самого страшного зверя огнём не спугнёшь. Неужели это оборотень начал на нас охоту?
Ночёвку устроили у края дороги, что вела к мосту. Я не понял, чем это место так приглянулось Визарию – самая теснина. Но спорить не стал. Он у нас умный, ему виднее.
К огню вернулся перепуганный Августин. Приткнулся рядом и затих. Маленький горожанин, он ничего не понимал. Его успокаивал вид костра и запах горячей пищи. А я уже слышал, что волчьи глотки выводят свою песню необычно близко от нас. Если почуют коней, нам придётся туго.
Эту ночь я запомню до конца своих дней, сколько мне их там осталось. Тьма сгустилась не сразу, но была совсем непроглядной. Потом вдруг прокатился порыв ветра, и верхушки деревьев загудели, глотая все звуки. И тут внезапно оборвались кони. С диким визгом они пронеслись мимо костра и исчезли во мраке. И тотчас раздался многоголосый хор волчьей охоты.
Визарий был уже на ногах, сжимая меч:
- На мост.
Августин, белее своей туники, тащил наши мешки. Его не приходилось подгонять.
Мы остановились на мосту, тяжело дыша. Визарий уронил охапку вереска нам под ноги. Когда он успел её подхватить? И в этот миг у входа на мост сгустились волчьи тени. Я ткнул факел в вереск. Пламя занялось мгновенно и взревело, посылая искры в чёрное небо.  Я прикрыл лицо от жара, да что там за огнём разглядишь!
- Сзади! – раздался истошный крик Августина.
Мы обернулись враз. С другого берега Росицы на мост выходил ещё с десяток крупных зверей.
- Следи за огнём! – рявкнул ему Визарий, выдвигаясь вперёд, и поддел на меч клыкастую тварь.
Я располовинил вторую. Пламя за нашими спинами снова загудело, пожирая вереск. Страх не связал юному ромею руки, слава Богам!
Волки отступили. Я различал блеск их глаз там, где арка моста уходила во мрак. Потом новый бросок из темноты – и я принимаю на клинок тяжёлое мохнатое тело. Чувствую, что обходят, и оборачиваюсь, успевая увидеть… как косматая тень разгибается, превращаясь в плотную мужскую фигуру.
- Я сам! – кричит Визарий, пронзая оборотня.
Он укладывает ещё троих прежде, чем я понимаю, ПОЧЕМУ он запретил мне…
Визарий вспрыгивает на парапет моста, отражая новый удар (я успеваю лишь мельком удивиться, откуда у оборотней людское оружие), но тут его настигает проклятие Мечей. Это был человек! И те двое тоже. Одичалые хищные твари, но всё же… И теперь наш Бог отнимает его жизнь за жизнь тех троих.
Я вижу, как он, выгнувшись, падает с моста,  выпустив меч из ослабевшей руки. Слышу свой крик, но не знаю, что кричу. Внизу ревёт на камнях вода. И ветер ревёт, заглушая мои слова. Последнее, что я видел там, на мосту – бессильный всплеск пламени на упавшем мече Визария…

    * * *
Боги…как же мне больно!..
Это я начал сознавать прежде всего. Сколько-то времени единственно боль до меня доходила. Потом донеслись голоса. Людские голоса. Говорили на каком-то из германских наречий. Звучание разнится, но слова понять, поднатужившись, можно.
После настал черёд света. Со зрением было хуже – смотреть мешали склеенные кровью ресницы. Захотелось протереть глаза – и тогда болью пронизало руки и плечи. Я дёрнулся, и мир вернулся ко мне целиком.
Я висел меж двух стволов. Передо мной горели костры. Между  кострами корчился всхлипывающий мальчишка. Пламя не лизало его одежду, но жар, наверняка, был не слабый. Цепочка огней вела к возвышению в конце этого варварского капища.
На возвышении сидел человек в тяжёлой одежде из кожи и звериных шкур. У него были длинные висячие усы и пучок спутанных полуседых полос на затылке. Широченный воинский пояс с бляхой, почти закрывающей живот. Вожак? А на коленях у него… меч Визария. Я силился понять, был ли этот человек тем, кого мы искали. И получил ответ. Оборотень выступил из темноты, подходя к вождю. Эту спину я бы ни с кем не спутал!
- Что это у тебя, Асмунд Хрольвсунг?
- Воины принесли, - лицо вождя выражало удовольствие.
Он пристально оглядывал клинок,  пробовал сталь на излом. Потом встал и пару раз размахнулся с плеча. Знал бы ты, скотина, какая рука владела им! Мне вдруг почудилось, будто покупатель щупает мускулы Визария на рабском торгу.
- Хороший меч, - сказал вождь. – Есть ещё добыча?
Оборотень кивнул. У Августина были кое-какие деньги, но не столько, чтобы удовлетворить всю банду.
- Добыча есть. Но этот меч нужно сломать. В нём живёт непокорный дух.
- Это хорошо! Зачем мне мёртвый кусок железа? Его хозяин пирует в гостях у Водана. А меч ещё послужит.
Оборотень стоял теперь боком ко мне, я хорошо различал лицо, освещённое костром. Худое, жёсткое лицо с чуть заметно косящими глазами. Лицо волка. Едва ли старше меня. Зверь в расцвете сил, мужчина лет тридцати.
- Мы уничтожим этот меч. И «врежем орла» чужаку.
Вожак снова сел, положив меч на колени:
- Ты только колдун, Вулф Рагнарс. Колдун, но не вождь. Не слишком ли много ты хочешь?
Не знаю, чем закончилась бы перепалка двух волков, но она была прервана незабываемым появлением моего друга. Я застонал.
Орясина бестолковая! Всегда идёт к цели кратчайшим путём. Когда уже начнёт заботиться о собственной безопасности? Боюсь, мне до того не дожить! За мечом он вернулся или за нами, но сделал это совершенно немыслимым образом.
В круг ввалилась ещё парочка воинов, тащившая на верёвке Визария. Причём эта задумчивая жердь глядела так, словно происходящее – самое обычное дело.
- Этот чужак сдался сам, вождь.
Визарий остановился в двух шагах от вождя и окинул нас беглым взглядом. Жаль, я не мог передать ему без слов всё, что думаю о таком безумии. Да и слов таких на свете немного.
Асмунд оглядел моего друга с усмешкой:
- Доля раба кажется тебе более подходящей? Ты ошибаешься. Не зря тебя бросил добрый меч!
Но Визарий уже разглядел оборотня и теперь не отводил от него глаз. И Волк обошёл его кругом, словно привязанный этим взглядом.
- Среди вас скрывается убийца. Я пришёл за ним, - спокойно сказал мой друг.
Колдун повернулся к вожаку:
- Убей его, Асмунд! Убей немедленно. Пока он не убил тебя.
Вожак даже позы не сменил:
- Я уже сказал тебе, Рагнарс, что ты много требуешь. Почему я должен подчиняться тебе? Разве тинг  так решил? Вспомни: когда вандалы вероломно убили конунга, ты тоже остался жив! И тоже ушёл с позором, как все мы. И воины не захотели иметь тебя вожаком. В тебе дух волка, но не всем по нраву, когда ты без толку льёшь кровь.
Колдун ощерился, ещё больше походя на волка:
- Ты забыл, вождь, что старые законы пали, потому что Битва Богов началась. Во имя Последней битвы, это сделаю я!
Он отступил на шаг, а потом взмыл в воздух и поплыл вперёд. Тело вытянулось в прыжке, шкура, болтавшаяся на плечах, облекла его. И следующий прыжок сделал уже матёрый серый зверь.
Не знаю, сколько сил понадобилось Визарию для этого рывка. Концы верёвки вылетели из рук стражи. Это тоже было слитное движение: припасть на колено, вырвать меч, на который оторопевший Асмунд опирался локтями – и успеть насадить на клинок серую бестию, завершающую смертельный бросок…
Столкновение едва не бросило Меча Истины навзничь. Зверь, корчившийся в агонии, был огромен и тяжёл. Я бы, пожалуй, на ногах не устоял. Визарий выдернул меч и полоснул ещё раз. Дышал он трудно. Длинные волосы у виска слиплись от крови. Воскресать ему пришлось в потоке, стучась головой о камни. Управился? Молодец! А теперь нам всем придётся туго.
Всё это случилось в четыре удара сердца. Впрочем, у кого как, а моё сердце вдруг заколотилось отчаянно.
Визарий чиркнул мечом по удерживавшим меня верёвкам. Спасибо, рук-ног не лишил! Падение выбило воздух из лёгких, но разлёживаться было некогда. Я подхватил чей-то меч и встал рядом. Никогда не пробовал сражаться голым, но в последнюю битву мои предки выходили именно так.
Вождь обрёл дар речи:
- Кто ты, чужак?
- Нас зовут Мечами Истины. Мы служим Богу Справедливости, – вымолвил Визарий. Голос звучал совсем уже глухо. Видно, здорово он разбился при падении. – Наше ремесло в том, чтобы расследовать преступления и карать виновных. Я покарал убийцу. Теперь делай, что хочешь.
Асмунд задумался. Он сидел всё так же, не меняя позы, и я мельком удивился, как Визарий его не располовинил, выдёргивая меч. Мой дружок, конечно, может остриём клинка писать по-гречески, но не со связанными же руками.
- Вулф Рагнарс был моим родичем. У нас за кровь платы не берут, только жизнь.
- Ты волен в мести, - ответил Визарий. Он перевёл дух и говорил почти спокойно. – Только осмотри его амулет прежде, чем принять решение. Волк и Змей. Веками твои предки дрались и умирали, чтобы в день Последней Битвы сражаться вместе с богами. Твой родич решил приблизить Гибель Богов. И ты видишь, на чьей он был стороне. Далеко же занесло вас от родных берегов, что вы забыли заветы отцов! Я знаю обычаи свебов: потерявшие вождя обречены на изгнание. Но изгои не обязаны утрачивать человеческий облик.
Асмунд Хрольвсунг пожал плечами:
- Наступает время волков, чужеземец. Не мы сделали его таким, но нам в нём жить. Слабым здесь не место. Может, ты прав, и мы изменились. Если впрямь наступает день Последней Битвы, я надеюсь встретить вас среди эйнхериев . Я знаю вашего бога, у нас его называют Тиу. Но век справедливости прошёл, когда Тиу решился на обман, чтобы поймать Волка.  Мне жаль тебя, Меч Истины. Но наше время – время Вулфа Рагнарса. Скажи мне только одно: почему ты не убил меня? А ведь мог.
Визарий сказал просто:
- Ты ещё не волк, Асмунд. Хоть и хочешь казаться им. Пусть грядёт великая Битва Богов, не обязательно быть с волками. Можно – с эйнхериями.
А я всё думал, почему Визарий не падает замертво? И понял, что наш бог не считает Вулфа Рагнарса человеком.
Воины придвинулись к нам, выхватив тяжёлые северные мечи. После смерти колдуна никто не обернулся волком. Но ватага была в полсотни человек – нам и половины хватило бы.
- Скажи мне, вождь, а что будет после? Когда погибнет мир, и падут последние боги?
Юношеский голос звучал ломко и хрипло, но не дрожал. Августин поднялся на ноги и стоял между костров. Я и не знал, что он понимает северное наречие.
- Почему ты спрашиваешь, маленький ромей? – спросил Асмунд. Он глядел не враждебно, скорее, устало. - Мир возродится снова. И во главе воссядут боги, не запятнанные предательством и ложью.
- Асмунд Хрольвсунг, у тебя есть сын? Ты веришь, что твой сын будет лучше тебя?
- Я верю, - тяжело сказал могучий вождь.
- Он ещё молод, твой сын?
- Когда я ушёл в изгнание, ему было четыре.
- И он ещё никого не убил. Он слабый, да, Асмунд? И если в твой дом завтра ворвётся волк… Ведь настало время волков, правда? И добрые боги придут не скоро?
- Замолчи! – вдруг выдохнул вождь.
- Я замолчу, только ответь мне, Асмунд, кто будет защищать слабых, когда замолчит Истина? На чьей стороне будешь ты, вождь?

До сих пор не знаю, кто подсказал мальчишке эти слова. Нас отпустили без боя. И это хорошо, потому что мы не способны были драться. Скольких мы могли уложить прежде, чем наш Бог сам прикончил бы нас? Двоих? Троих? Августин же… этот парень мог сражаться только словом. Но как он умел это делать!
Мы сидели на ледяных камнях моста, и стылый туман обнимал нас. В небе плыла бледная волчья луна.
Мальчишка вдруг всхлипнул и уткнулся Визарию в плечо:
- Я думал, что тебя убили, что ты утонул…
- Я вырос на берегу моря, - ласково сказал мой друг.
- И всё же это было глупо, - заметил я.
- Знаю, - он улыбнулся виновато. – Не думал, что мне дозволено будет ожить, но видно на совести тех троих тоже были невинные жертвы. Я очнулся в потоке. Потом меня швырнуло на камни. А они рыскали по всему берегу. Что было делать? Убивать их голыми руками в надежде, что Бог простит мне эту кровь? Чем это помогло бы вам?
Я покачал головой. Не скоро забуду его безумие.
Августин сжал наши руки:
- Колдун-оборотень мёртв. Последней Битвы не будет?
Мне очень хотелось пожать плечами. Визарий тоже сдержался и похлопал его по спине…

    * * *
Плохо помню, как мы возвращались назад. Голодная дорога, без лошадей. Хорошо ещё волки угомонились! К концу пути мы уже костями бренчали. Племя старейшины Крома откармливало нас две недели. И Любава была добра ко мне. И другие девушки тоже.
Мы разжились конями и кое-как добрались до пограничной крепости. Там нас застала весть о падении Рима.
Я нашёл Августина у подножия башни. Парень сидел, съёжившись, и обнимал руками колени:
- Скажи мне, Лугий, ты веришь в то, что сказал Асмунд? Что наступило время волков?
- Знаешь, малыш…
Он обернул ко мне лицо, оно было мокрым:
- Не говори. Я вижу сам. Ты давно живёшь так, словно это правда. Но я не хочу…
И что я мог сказать ему? Мы никогда не связывали своё будущее с Империей, а для него это было ударом. Перед нами лежал широкий мир. И Империя была не более милосердна, чем эта новая сила. Но время волков, едва начавшись, отняло у него отца. Чем мне было его утешить?
- Я не хочу! – сказал он твёрдо. – Лугий, я видел. Это надолго, очень надолго. Нам не дожить до конца! Тот мир, который придёт, много хуже прежнего. И в нём будет много таких, как Вулф Рагнарс… Мама была права. Нарушенные обеты мстят. Меня посвятили церкви, я должен совершить предначертанное. Я благодарен вам с Визарием, но месть… наверное, это было неправильно. Ибо сказал Христос: «Гонящих вас простите!» Извини, но у меня другая дорога.
И отошёл. А я остался. Нет, я не думал, что он пойдёт по нашим стопам. Да и зачем нам этот изнеженный ромей, плоть от плоти Империи? А всё же что-то скребло.
Визарий вышел из-за угла и сел рядом. Кажется, он всё слышал сам. Мой друг умел бесподобно молчать.
- Мальчик верит, что наступило время волков. Я и сам вижу, что мир изменился безвозвратно. Но что-то же должно остаться неизменным, а?
Меч Истины грустно улыбается в ответ.
- Можешь не говорить, я и сам знаю, что ты можешь сказать. Пусть это будем мы, да?
Улыбка не погасла в спокойных голубых глазах.
- А что тебе в этом не нравится?
- То, что этого мало!
Он снова рисует ухмылку в стиле «Учись, щенок!» Неужели когда-нибудь я к ней привыкну?
- Это пока, Лугий. Ненадолго. Надо же с чего-то начинать!

ПЕРВЫЙ УДАР

Зло не должно торжествовать! –
Запечатлейте на скрижалях.
Но как найти и подсчитать,
Кого заветы удержали?

О, в нас довольно доброты!
И как наивно, безвозбранно
От слепоты, от глухоты
Порой другим наносим раны.

Трактатам мудрых несть числа.
И все они напрасно спорят -
Для нас всегда мерилом зла
Пребудет собственное горе.

Страданья учат. И решив
Принять урок, смири гордыню.
Но как велик соблазн - вершить
Свой суд над тем, кто слеп поныне:
Кто всех превыше чтит себя,
Кто всех оценит и применит,
И, никого не возлюбя,
Всё под себя вокруг изменит.

Что ж, ненавидь и правым будь!
И пусть найдёт злодеев кара.
Но меч поднявши, не забудь –
Не удержать его удара.

Ты всех настиг и всем воздал.
В веках поют хвалу герою!..
Но кто-то в мире зарыдал
От зла, рождённого тобою.

Старый Филипп говаривал: «Жизнь – самый суровый учитель. Она всегда заставляет усвоить урок». А потом, вздыхая, добавлял: «Если бы ещё знать, чему она хочет нас научить!»
Я исписываю страницы моей памяти, потом пытаюсь соскоблить написанное. Но оно проступает вновь на истёртом до дыр палимпсесте , потому что мы не в силах стереть происшедшее с нами.
Я  прилежный ученик, даже старик Филипп не мог назвать меня нерадивым. Единственное, что ему не нравилось – я был слишком тороплив. Не лучшее качество там, где требуется скрупулёзность и точность. Я и по-прежнему спешу жить, спешу учить мои уроки, потому что думаю, мне не суждена долгая жизнь. Моя семья относилась к судьбе с традиционной римской беспечностью. Быть может, потому даже лары  отказались меня защищать. Я не виню их за это: богам виднее, у них свои расчеты. Или впрямь грядёт Великий Агон бессмертных, и им нужны верные, сознательно избравшие, за кого стоять в последней битве. Не потому ли они сами взялись меня учить? Это были жестокие уроки.

Урок первый. Бессилие.
Я помню её до сих пор – кровь на моих ладонях. Она была горячей и липкой… как ночной кошмар, что не пускает проснуться…
Старик судорожно икал, силясь глотнуть воздух. С каждым глотком кровь изливалась изо рта и узкой раны на шее. Я пытался понять, как же это случилось. А ещё мне мучительно нужно было узнать, что делать теперь. Но старик не мог подсказать. Впервые в жизни не мог. Мне казалось, он знает ответы на все вопросы.
Посиневшие губы моего учителя трепетали, он всё ещё произносил какие-то слова. В хрипе умирающего я различил своё имя:
- Марк… беги…
Старик видел, что творилось за моей спиной, но я, стоящий над ним на коленях, этого видеть не мог. Внезапно меня оттолкнули. Центурион, брезгливо морщась, склонился к Филиппу и вогнал ему в грудь короткий клинок. После я узнал: это называлось «ударом милосердия». Тело старика дёрнулось, а потом жизнь ушла из него совсем. Я сидел на земле и смотрел на его убийцу. Не на центуриона Первого Италийского легиона, что прекратил его мучения. Я смотрел на того, кому мы доверились. Нобиля . Чистого и красивого молодого человека несколькими годами старше меня. И понимал, что до этой минуты, кажется, не умел ненавидеть.
Руфин потрошил седельные мешки в поисках золота. Центурион присматривал за мной.
Нет, в нашем багаже вправду были сокровища. Но совсем не те, на которые они рассчитывали. Никогда не забуду день, когда старик примчался ко мне в слезах:
- Христиане в Александрии сожгли храм Сераписа , Марк! Библиотека… можешь себе представить, что сталось с библиотекой?
Для нас с ним это было равносильно крушению мира.
Он часто укорял меня за скорые решения. Тогда не стал. Потому что я в один день заложил отцовский дом, догадываясь, что никогда не смогу выкупить его обратно. Не считайте меня плохим наследником. В двадцать лет у меня был один друг – мой учитель Филипп. Один талант – красивый почерк. Одна привязанность – книги. А на поездку в Александрию требовались деньги.
В Египте мы истратили их без остатка. Часть свитков удалось спасти учёным, трудившимся в библиотеке. Не знаю, как Филипп уговаривал их продать свои сокровища. Всё эти дни я рылся на пожарище, выискивая рукописи, которые не сгорели до конца. Кое-что удалось найти, но, Боги мои, как мало в сравнении с тем, что погибло в огне! Старый грек распорядился казной быстро и безжалостно. Мне удалось вырвать у него только ту сумму, что требовалась на проезд домой. Да на покупку мула уже в Италии – на этом я сумел настоять. Тащить спасённые нами свитки  на спине - увольте! Да и Филипп чувствовал себя всё хуже, я должен был о нём позаботиться.
Потрясение вызвало у старика какой-то род душевной болезни. Он стал мучительно бояться за наш груз. На корабле Филипп спал, прижимая сумки к груди или положив их под голову. Напрасно я уверял, что никому кроме нас не интересны эти сокровища мысли. Уговоры не действовали.
Корабль шёл только до Брундизия. И дорога в Равенну стала моей головной болью. Нам предстояло пересечь Италию с юга на север. Страх Филиппа на суше обострился до предела. А я страдал от его внезапного сумасшествия, вынужденный караулить сумки ночи напролёт.
Смешной маленький грек. Он был моим наставником с тех пор, как мне минуло семь. Он стал моей семьёй, когда болезнь унесла отца и брата. До сих пор он дряхлел, не утрачивая рассудка, лишь слабел физически. Он и прежде был не слишком силён. Теперь же я мог носить его на руках. Как он радовался, что у нас отыскались попутчики!
Сальвий Руфин направлялся в Неаполь. Образованный молодой человек из свиты августа Аркадия, старшего сына Императора. Весёлый, в меру циничный, он был интересным собеседником. Его сопровождал могучий воин, которого он называл просто Туллием.  Впрочем, Руфин едва ли нуждался в телохранителе. Ростом нобиль уступал мне - я всегда был неприлично долговяз и столь же неприлично худощав. Впоследствии в школе приложили массу усилий, чтобы я раздался в плечах, но погрузнеть мне не удалось даже с годами. Руфин был не таков: крепкий, как дерево, коренастый, но быстрый. В тот вечер, выслушав восторженные речи Филиппа, он просто достал меч и перерезал ему горло. А потом принялся рыться в сумках.
Угасающее пламя костра выхватывало из темноты распростёртое тело, свитки, которые Руфин разбросал в поисках сокровищ, тёмные кусты, окружавшие нас. Теперь стало понятно нежелание убийц ночевать на постоялом дворе. Я сидел на земле и смотрел. Наверное, я казался им спокойным. Знаю за собой эту особенность: сильное потрясение делает моё лицо совершенно неподвижным, мускулы каменеют. Может, поэтому они не ожидали, что я подскочу и выхвачу у Туллия меч. Совершенно не представлял тогда, что с ним делать.
Моя вспышка не напугала Руфина:
- Смотри-ка, книжник возомнил себя героем! – он ухмыльнулся и снова поднял клинок, ещё испачканный кровью Филиппа. – Позабавимся!
Должно быть, он рассчитывал убить меня одним ударом. Я и впрямь ничего не умел. Руфину пришлось узнать, что я не уступаю ему в быстроте. И превосхожу длиной рук. Он гонялся за мной по поляне, пока я не запыхался. И на красивом лице бродила довольная усмешка.
- Это забавно, грамотей. Ладно, пора кончать, - сказал он и выбросил руку вперёд.
Я почти почувствовал, что клинок вонзается мне в живот, и отшатнулся, но на уме Руфина было совсем другое. Левой рукой он ударил меня в висок.
Когда ко мне вернулась способность видеть, на поляне снова горел костёр. Руфин досадливо разворачивал свитки и бросал их в огонь. Папирус занимался мгновенно и жарко. Я застонал, пытаясь подняться. Путы не дали мне это сделать.
Услышав, что я очнулся, убийца нагнулся надо мной.
- Никто ничего не узнает, - сказал он мне доверительно. – Туллий спрятал тело. Это барахло я сожгу. А тебя…
Я снова рванулся, но его сандалия упёрлась мне между лопаток:
- Не дёргайся, Марк! Я оценил твои принципы. Ты не побежал, как советовал старый дурень. Это хорошо! Есть надежда, что не побежишь и впредь, - он ухмыльнулся. - Должен же я получить хоть какую-то выгоду от этой глупой проделки. Ты молод и силён. За тебя дадут хорошую цену. Ты ещё будешь героем, Марк!
Насмешка много значит в двадцать лет. Иногда она даёт силы жить. 
- Я запомнил твоё имя, Руфин! Жди, я приду за тобой!
Вместо ответа он просто пнул меня в лицо. И я уткнулся в траву, глотая слёзы и кровь.
- Ты запомнил моё имя, щенок? Скоро забудешь своё! Ты – грязь! Тебя втопчут в кровавый песок.
Он ещё не раз подходил ко мне в эту  ночь. К утру я уже слабо соображал. Центурион не дал забить меня до смерти. Мне предстояло жить. Через два дня я был продан ланисте , направлявшемуся  в Путеолы.

Урок второй. Терпение.
Что делает с людьми угроза смерти и неволя? О том, как остаться человеком, у всех разные представления. Иной упрямо отказывается подчиниться чужому господству. Умирает он, как правило, мучительно, - до последнего уверенный, что сохранил свободу духа.
Я не сопротивлялся тому, что со мной делали. Раз отведав побоев и пут, я не хотел повторять этот опыт. Не считайте меня трусом, но моя гордость не такова, чтобы ради неё идти на муки.
Других неволя ломает сразу. Они безропотны, на арене сражаются без ярости и умирают без упрёка. Мне пришлось повидать и таких. Их убивают первыми. Я мог пойти по этому пути. Меня останавливала память о глумливой усмешке на красивом лице Руфина. Кто накажет его, когда я умру? Не хотелось в таком деле полагаться на богов. Мой враг сохранил мне жизнь? Хорошо, я должен подумать, как этим воспользоваться. К тому же, я обещал, что вернусь. Слово – единственное, что осталось мне от свободного человека. Слово нужно держать.
Были и третьи – те, кто ухитрялся просто жить до тех пор, пока смерть не приходила за ними. Им хватало простых радостей: приятной усталости сильного тела, сытной пищи, иногда женщины, которую приводили к отличившемуся в бою. Мне казалась недостойной такая жизнь. Выживать я научился не сразу.
Четвёртые до последнего надеялись получить свободу. Мне повезло, что в день моего появления в гладиаторской школе там был один такой. Меня заворожило, как самозабвенно он бился посреди окружённого колоннадой внутреннего двора. Это был огромный германец с редкими белыми волосами до плеч. Длинные усы опускались почти до груди, это выглядело непривычно. Сразу пятеро гладиаторов наседали на него, но он раз за разом расшвыривал всех, как неистовый лесной хищник расшвыривает свору собак.
- Это Зверь, вандал, - сказал сопровождавший меня надсмотрщик. – Он выиграл уже семь боёв. Скоро сумеет накопить достаточно, чтобы купить себе свободу.
Это было важно!
- Свободу можно купить? – спросил я.
- За хорошую цену. Если победишь в бою, тебе вручат пальмовую ветвь. И ты сможешь рассчитывать на кругленькую сумму. Император Марк Аврелий постановил, что для раба она достигает пятой части заплаченной цены.
Я подсчитал:
- Зверь уже должен получить свободу – он победил семь раз.
Надсмотрщик усмехнулся:
- Германца слишком любят зрители. Да он и не знает другой жизни, это прирождённый убийца.
Оказывается, ланиста может удержать гладиатора своей волей. Это было не слишком приятно в сравнении с тем, что я услышал. Я решил, что обязательно выучусь владеть мечом не хуже. Зверь выиграл семь боёв. Что ж, если понадобится, я выиграю десять. Столько, сколько нужно для того, чтобы обрести свободу… и не только. Руфин тоже умеет обращаться с мечом.
Зверь так и не вышел на волю. Через два месяца его разорвал на арене лев. Ланиста  выпустил любимца публики против двух хищников. Одного Зверь задавил голыми руками.
Наверное, этот германец спас мне жизнь просто тем, что вовремя встретился на моей дороге. Большинство гладиаторов не переживают свой первый бой. Я выдержал пять лет. Тогда мне не приходила мысль, что, возможно, Руфин поставил это условие – я не должен выйти живым из Путеол. Подобное вероломство вполне в его духе, но я был слишком честен. Выигрывая очередной поединок, я подсчитывал сумму и недоумевал, почему мне не вручают рудис. 
Впрочем, в тот день до этого было ещё далеко. Принятое решение надо исполнять, и я взялся с жаром. Если забыть о постоянной угрозе смерти, гладиаторская школа в Путеолах не была очень плохим местом. Она стояла на берегу Неаполитанского залива, так что мы дышали чистым морским воздухом. Каморки, где обитали гладиаторы, составляли три шага в ширину и в два в длину, нас селили по двое. Но помимо этого рабам-воинам была обеспечена обильная пища, заботы брадобрея и массажиста, бани и чистая одежда. Любимцы публики обязаны сохранять форму.
Меня хорошо кормили – ланиста надеялся вырастить великана. Я был усерден в тренировках и не строптив, поэтому мне не пришлось изведать наказания. Слышал, что в других школах гладиаторов часто секли, а камеры для провинившихся делали низкими, что не позволяло выпрямиться в полный рост. Мне это было бы вдвойне неприятно.
Владелец школы в Путеолах тренировал не только рабов, но и зверей: в подземельях под ареной располагался настоящий лабиринт, где содержали и травили хищников, возбуждая в них свирепость. Надсмотрщики с тяжёлыми бичами, занимавшиеся этим, казались мне не менее звероподобными.
Путеолы – славное местечко для отдыха, там расположено большое количество загородных вилл знатных римлян. Они часто посещали школу для развлечения. Иногда требовали от ланисты, чтобы он устраивал для них смертельный бой. В таком бою я впервые пролил кровь.
Поединка желала знатная матрона, увешанная драгоценностями и накрашенная сверх всякой меры в тщетной попытке скрыть почтенный возраст. Её сопровождал мужчина моложе лет на десять. Посетители с удобством устроились под колоннадой, где не пекло солнце, и приказали подать фалернского вина.
Тем временем я отрабатывал удары в паре с коренастым кельтом моего возраста. В школе никто не звал друг друга по имени. Должно быть, в этом проявлялось желание сохранить хотя бы что-то личное.  Моего партнёра все звали Ржавым из-за большого количества веснушек, испятнавших не только лицо, но и тело. Я носил там прозвище Лонга – Длинный. Странно, меня даже радовала потеря родового имени. Моя семья происходит из Равенны, и в амфитеатре во время боя не должно было случиться никого из знакомых. Всё это просто не могло иметь отношение ко мне. Когда-нибудь я проснусь от кошмарного сна, и жизнь станет такой, как прежде. Эта иллюзия помогала мне выжить.
Ржавый был неплохим парнем, я даже подглядел у него пару приёмов, которые помогли мне впоследствии, и он не возражал. Ему уже приходилось биться на арене, тогда как я всеми силами стремился отдалить этот момент. Моё решение овладеть оружием было твёрдым, но, видят Боги, я не хотел использовать его против кого бы то ни было, кроме Руфина. Предстояло ещё переступить через себя, чтобы пролить чью-то кровь.
Матрона хотела увидеть бой до смерти. Ланиста приказал всем гладиаторам покинуть тренировочную площадку. Для господской забавы он выбрал меня и Ржавого. Я понимаю, что ему не хотелось впустую тратить опытного бойца, на меня же особой надежды не было. Впрочем, хозяин разливался перед гостями:
- Этот высокий парень – димахер. Он сражается двумя руками и очень быстр. Его противник, рыжий – гопломах, ему мало равных в бою. Госпожа увидит интересный поединок.
Нам приказали взять боевое оружие. Ржавый покрыл голову шлемом, закрывающим лицо, надел поножи, взял большой прямоугольный щит и короткий меч. Димахеру не полагалось поножей и шлема, зато в его снаряжение входили два меча – это мне всегда нравилось. Мечи показались необычно лёгкими. Мы тренировались с утяжелением, а меня и подавно заставляли ворочать совершенно неподъёмные тяжести, стремясь нарастить побольше мяса. Позже ланиста оставил эту затею, осознав, что моя сила в подвижности и быстроте.
По знаку хозяина мы сошлись. Я всё надеялся, что схватка будет не более серьёзной, чем обычно. Ржавый незлобив, за обедом мы часто садились рядом и перебрасывались парой слов. Я не мог представить, чтобы он всерьёз собирался меня убить. Он быстро меня разуверил. От той схватки осталось два шрама на груди и один на бедре. Я оборонялся, как умел, но всё ещё старался не причинить ему вреда. Полученные раны заставили меня оказаться на земле. Я ещё не выпустил мечей, но уже ждал, что поединок остановят. Может быть, меня накажут за то, что дрался без ярости.
- Добей! – взвизгнула матрона, подскакивая с места. Её палец указывал вниз, а на старом лице отражалось нетерпение.
Ржавый хмыкнул из-под шлема и занёс меч для окончательного удара. Ощущение невозможности происходящего подкинуло меня с песка. Левой рукой я отразил его меч, а правый клинок косо всадил, как пришлось – в живот. Мне бы следовало откатиться, избегая падающего тела. Я был, как во сне и не сделал этого. Моя кровь смешалась с кровью человека, которого я убил.
Матрона осталась довольна.

Урок третий. Решение.
Пару лет в Путеолах считали, что я нем. Я ни с кем не разговаривал после того первого боя. Говорят, некоторых тошнит от пролитой крови, со мной было иначе. Просто меня возмущала мысль убивать кого-то, с кем делил неволю, смеялся, обменивался замечаниями. Ржавый не питал ко мне зла, он просто дрался, но и это казалось предательством. Как жить дальше? Подчиниться совести, запрещающей лить кровь без вины, и позволить убить себя в следующем бою? Эту роскошь я не мог себе позволить. Моя ненависть была сильнее.
И тогда я онемел. Все вокруг были чужими, любой из них на арене в момент становился смертельным врагом. В моей семье не был воинов уже несколько поколений, но я представлял себя солдатом, которому нужно прорубиться сквозь строй. И я прорубался, какая разница, что мы сражались один на один. Я прорубался к Руфину, стоявшему где-то за их спинами. И убивая, видел его ухмылку.
Самая большая трудность состояла в том, что бунтовал ничем не занятый разум. Мне страшно не хватало книг, раздумий над ними, возможности учиться. Прежде это было для меня любимейшим занятием. Тогда я начал учить языки. В школе бытовало много наречий – гладиаторов свозили отовсюду. Иногда они составляли целые группы земляков. Любая такая группа могла оказаться отрядом противников на арене. Поначалу трудным казалось понимать чужую речь, почти не общаясь. Я разбирал оттенки настроений и интонаций, словно буквы в книге. Из Путеол я вышел, сносно изъясняясь на языке британских кельтов, четырёх германских наречиях, по-галльски, по-фракийски, по-испански. Впрочем, это я сумел только потому, что всё же заговорил.
Но учился я не только чужим наречиям. Многие рабы прежде были воинами и принесли с собой на арену ухватки, свойственные их народу. Я пристально наблюдал, стараясь распознать их преимущества и недостатки, применяя там, где они могли принести наибольшую пользу.
Вероятно, я сам становился чем-то вроде Зверя – механизмом для убийства. Не думаю, что меня слишком любили зрители – я убивал быстро и стремился сразу покинуть арену. Очередной боец в стенке, прикрывающей Руфина, пал – что ещё мне оставалось делать? К тому же я не был дивно хорош собой, чтобы почтенные римлянки влюбились и пожелали провести с таким гладиатором ночь. Должно быть, в конце концов, хозяин отправил бы меня драться с хищниками, как сделал с вандалом. Этого не случилось. И всему виной один человек. Он не позволил мне превратиться в дикаря. Перед ним – единственным в жизни – я испытываю муки совести.
Однажды ланиста получил заказ на большую группу гладиаторов. Им предстояло выступать в Риме, в амфитеатре Флавиев  – самом большом в Империи. Кто знал тогда, что всего через несколько лет игры будут запрещены совсем?  В тот раз затевалось что-то совершенно роскошное. Наш хозяин хотел представить публике сражение войск Мария с нумидийским принцем Югуртой. Для этого он усердно покупал африканцев. Некоторые из них совсем не владели мечом, другие демонстрировали интересные приёмы, не свойственные римлянам.
Меня особенно заинтересовал один воин. Все называли его просто Нубийцем, хотя он родом из каких-то более южных краёв. Это был настоящий атлет с могучими плечами и сухими ногами бегуна. В поединке он поражал воображение быстротой, к тому же дрался не только мечом. Всё его тело в любой момент могло превратиться в оружие. Опираясь на древко, он делал молниеносные прыжки, обеими ногами ударяя противника и снося его с ног. Парень был велитом по призванию и бился, главным образом, копьём. Велиты чаще дрались с себе подобными, но воображение ланисты могло свести с бойцом любого типа, поэтому я сосредоточенно изучал его ухватки. Нубиец это заметил.
Тот день навсегда изменил мою жизнь. Я приспособил один из его приёмов для себя – обманный выпад заставлял противника податься назад, а быстрый удар ноги ломал ему колено. Немногие смогли бы сражаться после такого. Мне казалось, что получится неплохо. Видимо, Нубиец наблюдал.
- Ты делаешь не так, - внезапно сказал он.
Я обернулся, готовый к тому, что недовольный попробует свернуть мне шею. Драки между гладиаторами вне арены строго пресекались, и всё же такое случалось, и чаще других со мной – немногим нравилось, что я изучаю их приёмы.
- Нужно вот так, - Нубиец показал, как именно и быстро улыбнулся. Давно не видел, чтобы кто-то так улыбался.
- Это египетский приём, - продолжал чёрный на хорошей латыни. – Когда-то им пользовались, но теперь совершенно забыли. Египтяне заимствовали его у нас.
Он был разговорчив и приветлив, словно не замечал моего молчания.
- Тебя зовут Лонга-немой. Ты умный. Ты мне нравишься. Показать что-то ещё?
И показал. Я поднялся на ноги, отряхнул песок и впервые за долгое время произнёс:
- Повтори.
Бывают, оказывается, люди, которых даже  обстоятельства не могут сделать рабами. Нубиец сражался уже два года, а прежде был воином личной стражи наместника Египта. Оттуда и попал на арену.
- У наместника красивая дочка. Но ему не понравился чёрный внук.
Он часто улыбался, показывая безупречные зубы. Мне казалось, что он всегда безмятежен.
- Я охотник, Лонга. Моё племя – это племя великих охотников и воинов. И когда я вижу врага, то всегда знаю, что за зверь был его предком.
Это заинтересовало меня, он заметил. Я ещё не привык прибегать к словам.
- Ты, Лонга, из породы львов. Лев убивает, чтобы насытиться. Он делает это быстро и сразу, потому что силён. Но, сделавшись сыт, лев не нападает больше – он не кровожаден. На людей-шакалов стоит обращать внимание, когда их много. Вон тот толстый – носорог, - Нубиец показал на квадратного бритта, который удивительно долго оставался в живых для такого тупого создания. – Носорог очень силён, может затоптать даже льва, но он глуп. Потеряв противника, кидается на камень или дерево. Хорошим ударом можно свалить носорога и забыть о нём. Есть создания опаснее.
- Какие? – спросил я. Меня начинал увлекать этот разговор.
- Крокодил. Эта тварь сидит на дне и смотрит. Она поджидает добычу. Его оружие - терпение. Ты ничего не ждёшь, а тебя вдруг из-под воды хватает огромная пасть, - Нубиец растопыривает пальцы обеих рук, чтобы показать крокодилью хватку. - Твои кости хрустят, но это ещё не самое страшное. Потому что ты умрёшь не сразу. Он живым утянет тебя на дно и будет любоваться, как ты захлёбываешься. Я очень не люблю крокодилов, - улыбается он. – А есть люди, похожие на леопардов. Это очень нехорошие люди.
- Ты носишь шкуру леопарда, - заметил я.
Он снова улыбнулся от уха до уха:
- Я убил многих из них.
- Расскажи о леопардах.
- Это сильный зверь. Но слабее льва, поэтому он очень не любит львов. Леопард терпелив, он ждёт в засаде, а потом нападает так, что ты не слышишь его атаки. Он убивает, и ему хочется ещё. Леопард убивает ради забавы.
- Мой враг похож на леопарда, - внезапно сказал я. Никому прежде не рассказывал о Руфине.
- Ты должен выйти отсюда, Лонга, - сказал Нубиец, глядя мне в глаза. – Неволя убьёт тебя. Я давно наблюдаю за тобой. Ты сжимаешься от отвращения. Надолго ли тебя хватит?
Он словно забыл, что убить в нас могут не только душу.
- Лонга, ты ещё молод. А не ценишь даже того, что тебе осталось.
Мне стало горько:
- А что осталось?
Он повёл рукой:
- Солнце. Тебе тепло. В вашем Эребе темно и холодно. Ты здоров и силён, у тебя есть надежда на свободу. А ты не замечаешь всего этого. Завтра ты победишь и в награду получишь женщину.
Я пожал плечами. Меня совершенно не соблазняли забитые создания, призванные ублажать нашу плоть.
- Ты не хочешь хорошенькую девушку? Тебе ничего не отстригли в бою?
Он смеялся, но это не было обидно. Мы  не разлучались даже в бане, кому знать, как не ему?
- Не хочешь любить, тогда просто поговори с ней. Ты умеешь говорить, Лонга?
Нубиец был разговорчив. И когда я слышал его гортанную речь, у меня словно разжимались внутри тиски. Позже я осмыслил это и понял, что во мне жила неутолённая потребность любить. Не плотская, нет – физические нагрузки приводили к тому, что телесное влечение  просыпалось нечасто. Это была жажда привязанности, доверия, дружбы. Боги знали об этом, и послали Нубийца, чтобы он напомнил мне, где расположено сердце.
Я не мог признаться себе, но с некоторых пор стал снова бояться поединков. Мне было страшно увидеть вдруг, как приветливый Нубиец превратится в леопарда или льва и попытается меня убить. И тогда я должен буду убить его.
В Колизей отобрали лучших бойцов. Мы с Нубийцем были самыми лучшими. Но я белокож, а Нубиец чёрен. Мне было отведено место в рядах воинов Мария, моему другу предстояло сражаться за Югурту. Нас сделали врагами, не считаясь с тем, что в нас бились живые сердца. Случилось то, чего я боялся все эти годы.
До сих пор я сражался только в Путеолах. Там большой амфитеатр и всегда в достатке зрителей. Многие гладиаторы почитали великой честью попасть на арену Колизея. Для меня это не было важным, а в тот единственный раз я думал совсем о другом, поэтому почти не запомнил грандиозное четырёхэтажное сооружение, прежде виденное лишь снаружи. Мне было безразлично, что сверху на нас смотрит сам Император. Я почти не слышал распорядителя игр. Я стоял на арене и смотрел на яркое солнце, нестерпимо горевшее над краем багрового велюма ; его цвет напоминал запёкшуюся кровь. В глазах плавали радужные пятна, а в ушал гудел то ли рёв амфитеатра, то ли собственная кровь; мне хотелось вовсе утратить чувства.
Никогда я не дрался так, как в тот день. У меня была одна мысль: не встретиться в поединке с Нубийцем. Пусть это закончится! Как угодно!
Нумидийский отряд состоял из   велитов и лаквеариев, орудовавших затяжной петлёй, а затем прикалывавших противника коротким копьём. Войско Мария формировалось из гопломахов и велитов. Я был одним из немногих димахеров, на этот раз сражавшихся кинжалами.
Безумное желание развязки бросило меня против троих. Не знаю, какой бог отвёл от меня их клинки – димахерам не полагаются доспехи, меня прикрывала лишь лёгкая туника и тугие повязки на руках и ногах. Я успевал отражать удары, моля об одном: чтобы среди них не оказалось Нубийца. Должно быть, и он молил о том же – среди тех, кого я уложил, его не было.
Я переступил через последнего противника и перевёл дух. Теперь каждый «римлянин» нашёл себе пару и сражался один на один. Внезапно тугая петля захлестнула мне горло, заставив упасть на колени. Гибкий маленький велит  чёрный, как сажа, устремился приколоть, покуда удачливый лаквеарий удерживал верёвку. Кинжалы снова хорошо послужили мне: я перехватил аркан, как ножницами. Чтобы увернуться от копья, упал навзничь и перекатился. Одним кинжалом пришлось пожертвовать – я метнул его в грудь велита, взамен подобрав его меч.
В ушах стоял рокочущий гул. То ли это кровь гудела в голове, то ли амфитеатр выкрикивал моё имя:
- Лонга! Лонга!
Кажется, я никогда ещё не был так близок к тому, чтобы получить рудис прямо на арене. Для этого предстояло сделать только одно…
Мы с Нубийцем и впрямь были лучшими.  В живых из тридцати человек ещё оставались пара «нумидийцев» и один «римский» гопломах, но они были уже не способны двигаться. На ногах стояли только мы.
- Лонга! Лонга! – орала толпа. Я её почти не слышал.
Мы оба были залиты кровью – чужой пополам со своей. И всё же раны не могли помешать нам сражаться.
- Бейся, Лонга! – хрипло выдохнул мой друг. – Один из нас сегодня должен выйти на свободу.
Не могу! – подумал я.
- Бейся! – в голосе Нубийца почти не было человеческого, он звучал, как рык разъярённого льва.
- Бейся! – орала толпа.
Мой друг был очень хорош. К тому времени его копьё давно  сломалось, но он орудовал его обломком не хуже, чем я кинжалом. В правой руке, как и у меня, был подобранный гладиус . Внезапно он сделал резкий выпад копьём – я едва успел увернуться, а Нубиец, развернувшись на пятке, уже летел на меня, целя в грудь своим мечом. Его рука была рядом, когда до меня дошло, КАК я могу прекратить этот бой. Скрестив свой гладиус с кинжалом, я поймал его клинок, а потом рванул вниз, прихватывая чёрные пальцы. Скромная крестовина меча не могла удержать этот вероломный удар.
Меч выпал из покалеченной руки. Я остановился.
- Бейся, - прохрипел Нубиец, припадая на колено и подхватывая его левой рукой. Он больше года тренировался в паре с димахером и знал все мои приёмы. Он был великим воином. Но я хотел закончить поединок.
Я не дал ему встать. Лезвие моего гладиуса скользнуло по ахиллесову сухожилию его правой ноги…
Потом я стоял над своим другом и смотрел на безжалостное солнце, заливавшее арену. И ждал… сам не знаю чего… Нубиец ещё удерживался на одном колене, но поднял палец уцелевшей руки в знак того, что сдаётся. Бой окончен. Он остался в живых.
Пятьдесят тысяч зрителей били в ладоши и что-то кричали. Я заставил себя прислушаться.
- Добей – ревела толпа. – Добей!
Ей мало крови. Сегодня я - её герой. Мне нужно сделать лишь один шаг до желанной свободы…
Я его не сделал. Отбросил оружие в центр арены,  подхватил Нубийца и взвалил его на плечо. Всё плыло у меня перед глазами, я шатался, как пьяный, но упрямо шёл к Вратам Выживших, неся своего искалеченного друга. Мне казалось, что он плачет у меня на плече.
Нам не преградили дорогу и позволили уйти с арены. Потом чужие руки переняли у меня Нубийца. Нас вернули в Путеолы. Его не стали добивать, предоставили заботам лекаря.
А меня пороли до тех пор, пока не потерял сознание.

Урок четвёртый. Отчаянье.
Это неправда, будто время волков наступило только теперь. Волки всегда уверены, что нынче их время. Их время – там и тогда, где злодеяния безнаказанны, а жертвы беззащитны. Нубиец ничего не говорил о волках, их повадки я изучал сам.
Это очень страшно, когда тебя окружает стая, от неё не приходится ждать пощады. И кажется, что легко самому превратиться в волка, и, наконец, дотянуться до ненавистного горла. Как важно, чтобы рядом оказался кто-нибудь, кто не даст позабыть, что ты человек!
Подземелья, где тренируют зверей, не похожи на гладиаторские темницы. Это обширные сводчатые помещения с высоким потолком, чтобы была возможность размахнуться бичом. Натаскивание хищников требует недюжинной воли, не все гладиаторы могут заниматься этим. В Путеолах зверей тренировал одноглазый Коклес. Смуглокожий и жилистый, с лицом, изуродованным безобразными шрамами, он и прежде казался мне устрашающим. Я не знал тогда, что мне суждено попасть в его не знающие жалости руки.
Меня не убила ни порка, ни последовавшая за ней лихорадка. Время между жизнью и смертью не задержалось в памяти. Первое, что я помню после того дня – неровные стены из красного кирпича, уходящие куда-то вверх. Я лежал под стеной на соломе. Надо мной плевался маслом тусклый светильник. В четырёх шагах от него окружающее терялось во мраке. Мне не хотелось обследовать помещение: всё тело болело. Я обнаружил, что закован. Мысль о том, что прощения не будет, заставила уткнуться лицом в вонючую солому. Но страшное было ещё впереди.
Он вышёл из темноты, вооружённый остроконечной палкой, которой отгоняли зверей и длинным тяжёлым бичом. Моё тело слишком хорошо помнило его удары. Животный страх  сжал нутро в комок.
Коклес размотал свой кнут и пошевеливал им, заставляя змеиться по полу. Он молчал, но гримаса удовольствия, перекосившая лицо, подсказывала, чего ждать. Когда он занёс руку для удара, я непроизвольно дёрнулся, перекатываясь ближе к стене, и ушиб локоть. Боль рванула едва поджившие раны, но удар, который должен был прийтись в полную силу, задел лишь едва. Словно кипятком обожгло левый бок. Меня прикрывала только набедренная повязка. Вначале так было удобнее лекарю, а теперь кнут палача без помехи находил обнажённое тело.
Я видел, что одним ударом дело не ограничится, и вскочил на ноги. Оказалось, что ножные кандалы, пристёгнутые к поясу, позволяют мне двигаться. Тогда, как цепь, сковывающая руки, была очень коротка. Изо всех сил я рванулся, уходя от очередного удара.
- Хорошо! – прорычал Коклес и вновь занёс бич.
Я был готов и отпрыгнул. Но четвёртый удар всё же достиг цели – не хватило подвижности и способности угадать, откуда он придётся. Рывок кнута распластал меня на камнях.
- Хорошо, - повторил Коклес, сворачивая бич.
Когда окованная дверь за ним захлопнулась, я перевёл дыхание, думая, что наказание закончилось. Я ошибался.
Это стало повторяться с кошмарной регулярностью. Я не знал даже, сколько раз на дню приходил Коклес – в моё подземелье не проникал свет солнца. Иногда он будил меня ударом бича. Скоро я выучился спать, как дикое животное, в любой момент готовое рвануться прочь прежде, чем проснётся неповоротливый разум. Да разума и не было во мне, палач успешно выколачивал его остатки. Спасала лишь звериная выносливость, которой я прежде за собой не ведал, и такая же звериная ярость. Когда мои раны поджили, я начал уворачиваться от кнута успешнее – это позволяло избежать новой боли. Пришлось изобрести массу приёмов в расчете на ограниченную подвижность. Впрочем, Коклес всегда успевал за тренировку наградить меня двумя-тремя хорошими ударами. Да, это тоже были тренировки. Меня травили, как травили здесь хищников, но всё же не калеча непоправимо. Видимо, ланиста надеялся, что я выйду из подземелья беспощадным убийцей, прошедшим школу Коклеса.
Я и впрямь вышел беспощадным убийцей, но всё получилось не так, как он хотел.
До сих пор не знаю, сколько времени провёл так – без солнца, без надежды, без мыслей и без чувств. Я умирал, и сам знал это, хотя тело всё ещё было по-звериному сильным. В один из первых дней, лёжа на соломе, я вспомнил о Нубийце, и мне захотелось кататься по полу и рычать. Я не понимал, почему, но память о том светлом, что случилось со мной в Путеолах, причиняла ещё горшие страдания. И я запретил себе вспоминать.
У меня появилась мысль: однажды я окрепну настолько, что дотянусь до Коклеса и сверну ему шею. Тогда меня, наконец, распнут, как всех мятежных рабов – в то время такой исход не казался мне ужасным. Эта пытка всё же короче той, которой меня подвергали ежедневно. Но одноглазый был всегда проворнее и неизменно вынуждал меня отступать, рыча от ярости. Лев знал боль ударов и не хотел рисковать. Пусть дрессировщик только утратит бдительность! И я ждал, и учился, корчась от боли.
А потом пришло безразличие. Коклес переусердствовал – мне захотелось умереть как можно скорее. Однажды я кинулся на раба, приносившего мне пищу. Свернуть ему шею помешала слишком короткая цепь на руках. А потом ворвался Коклес… В тот день надсмотрщики били меня втроём, не давая подняться: это была не тренировка – наказание.
Я опять выжил. Кто-то приносил мне еду, промывал раны. Я не поворачивал головы, позволяя делать с собой что угодно. Но раны снова заживали. И ненависть снова пробуждалась во мне. Я непременно повторил бы задуманное. Мои палачи это знали…
Я ждал того, кто войдёт первым. Он должен был умереть, расплатившись за все мои страдания. Но дверь открылась, и вошёл… Нубиец, несущий мне воду и хлеб. Он сильно волок ногу, но двигался уверенно. Сколько же времени прошло?
Я прижался к стене, осев на корточки. Что бы ни случилось, на ЭТОГО человека я никогда не подниму руки! Довольно и того, что обрёк его на вечное рабство, лишив способности сражаться на арене. Мне было мучительно смотреть ему в лицо…
- Ты ещё жив, брат, - тихо сказал он, подойдя вплотную и сжав моё плечо искалеченной рукой. – Меня зовут Томба. Запомни моё имя, брат!
Я поднял голову так резко, что ударился затылком. Мне нужно было увидеть его глаза!
В этих глазах по-прежнему не было ненависти. Он прощал меня, в то время как я сам не мог себя простить. За долгое время в подземелье я почти разучился говорить, но ему всё сказали мои слёзы…

Меня зовут Томба. Запомни моё имя, брат! – повторял я про себя, как заклинание. Несколько дней во мне звучало только это. А потом начал просыпаться разум. Я вспомнил, кем был прежде. Я мысленно перебирал любимые книги, вспоминая строки Сенеки из «Безумного Геркулеса», которые мне так нравились:
Гордец узнал, что в силах верх над небом взять,
Когда держал его, подставив голову,
И плеч не гнул под тяжестью безмерною,
И лучше мир держался на его хребте.
Под бременем небес и звёзд не дрогнул он,
Хоть я давила сверху. Он стремился ввысь!
Как легко оказалось исчезнуть – стоило только примириться, принять условия игры, навязанные Руфином, Коклесом и другими! Но есть ещё Томба, назвавший меня братом. Томба учил меня, а я так позорно забыл его науку! Я и себя хотел забыть, лишь бы скрыться от собственной совести. Умереть в одиночку? Здесь? Что за блажь! На арене я считался одним из лучших. Я уйду отсюда. И Томба, мой брат, уйдёт со мной. Никто больше не заставит его страдать!
Я выздоравливал и ждал. Ждал, когда Коклес вновь придёт, уверенный, что почти завершил своё дело, убивая во мне человека. Но человек жил и был готов уничтожить кровожадное животное, по недосмотру богов имевшее сходство с людьми. Я уже знал, как это сделаю. Звериный страх больше не помешает мне…
В тот день всё начиналось, как всегда. Одноглазый наслаждался ожиданием первого удара. Уже несколько дней я позволял ему делать почти всё, чтобы Коклес потерял бдительность. И добился своего – он подошёл на шаг ближе, чем следовало.
Свистнувший кнут оплёл выставленные вперед руки. Я цепко сжал его, а потом рванулся вокруг палача, захлёстывая ненавистную шею петлёй. Он ещё пытался проткнуть меня своей палкой, но мои ноги уже летели ему в грудь, а вспотевшие руки стискивали бич. Он повалился с переломленной шеей раньше, чем успел сообразить, как я это сделал. А я упал на него и долго тяжело дышал, справляясь с болью.
Потом отцепил от пояса мертвеца связку ключей, отыскивая тот, которым отпирались кандалы. Связка была большая. Мне пришло в голову, что она содержит ключи от камер. Я вышел из своей темницы и голыми руками свернул шею охраннику. Должно быть, я был страшен, потому что парнишка беспорядочно тыкал мечом в мою сторону, и глаза его белели в полумраке. Я не пощадил его. Отныне я не дам пощады волкам.
На моё счастье на дворе была ночь. Ещё долго мне пришлось приучать к солнцу глаза, за много месяцев отвыкшие от света. Я двигался в спасительной темноте от камеры к камере, отпирая двери. Вот на свободе двое, четверо… десяток… сначала они тоже вели себя тихо. Потом им попался надсмотрщик, и они растерзали его. Я не мешал им. Моя цель - комнаты, где жили рабы из обслуги. После того, что я сделал, место Томбы было среди них.
Я уже перестал отпирать камеры – мои освобождённые товарищи взламывали двери не менее успешно. Во внутреннем дворе нарастала суматоха. Я в ней не участвовал. Быть может, мятеж скоро подавят, это было безразлично. Охрана сбегалась на шум и ввязывалась в драку. Я шёл дальше. Когда мне попадался надсмотрщик, я убивал его. Некоторых даже раньше, чем они меня замечали.
Оказалось, что дверь камеры, где содержали кухонных рабов, не окована железом. Мне захотелось вынести её ударом ноги, но я был бос, и здравомыслие одержало верх.
Томба поднялся со своего ложа, словно был давно к этому готов:
- Ты пришёл за мной, брат! - уверенно сказал он.

Урок пятый. Долг.
Я сделался варваром. Так было легче скрыться.
В заточении мои волосы отросли до плеч, и я не стал состригать их. Борода у меня растёт не очень густо и не слишком украшает, но зато делает лицо совершенно неузнаваемым. Я ограничился тем, что придал ей приемлемую форму и размеры. Штаны и рубаха с длинными рукавами, скрыли рубцы от кандалов и кнута. А говорил я на совершенно немыслимом северогерманском наречии, делая вид, что почти не понимаю латынь, и забавлялся, слушая комментарии римлян.
- Как ты будешь объясняться с оружейником? – спросил меня Томба.
Мы снимали крохотную комнату в инсуле поблизости от бань Константина. По молчаливому уговору оба избегали окрестностей Колизея, хотя узнать во мне гладиатора, несколько месяцев назад отказавшегося убить товарища, было почти невозможно. Но Томбе я нанёс весьма приметные увечья.
Мой друг сидел на кровати, и откровенная ухмылка украшала чёрное лицо.
- А мне нужно к оружейнику?
После побега у нас было по гладиусу, этим я собирался ограничиться.
Томба перестал улыбаться и посмотрел на трёхпалую руку.
- Тебе нужен меч. Хороший, не такой, как эти.
Целый день мы обсуждали, каким он должен быть. Мой друг настаивал на надёжной защите руки, поэтому мы придумали рогатую крестовину, каких никто не делал. Мне хотелось, чтобы клинок сочетал силу рубящего удара с возможностями режущего и колющего. Какое-то время мы склонялись к кривому однолезвийному мечу, но потом я вспомнил галльские клинки, суженные в первой трети лезвия и имеющие заточку с двух сторон. В итоге у нас получилось что-то чудовищное, напоминавшее одновременно кавалерийскую спату и паразониум греков, только совершенно немыслимой длины. Я добросовестно нарисовал его на клочке пергамента.
- Вот с этим и пойду. И объясняться не надо, всё скажут деньги.
Деньги у нас были. В ночь мятежа, едва воссоединившись, мы направились к жилищу ланисты. К сожалению, мерзавца не оказалось дома. Не знаю, как бы мы решали, кто его прикончит, но уж договорились бы как-нибудь. В прежней жизни мне в голову бы не пришло взять чужое. Я вырос в семье скромного достатка, который достигался своим трудом. Теперь честность меня не мучила.
- Этот гад много нам задолжал за нашу кровь, - Томба, как обычно, высказался за двоих. Я ещё не скоро обрёл способность нормально говорить.
На конюшне мы добыли двух лошадей. Мой побратим ездил верхом очень уверенно, стискивая лошадь коленями. Подрезанная пятка ему почти не мешала. В одну ночь мы проделали больше десяти миль на север и к утру были далеко от Путеол, где полыхало пламя мятежа.
На Томбе была приличная туника, поэтому он заехал на постоялый двор и добыл там одежду для меня. Германец, согласившийся с ней расстаться за неслыханную сумму, по счастью, был почти моего роста. Я дожидался побратима в придорожных кустах, изнывая от беспокойства.
Мы направились в Рим. Томба знал, что я непременно захочу отыскать Руфина, и предложил начинать оттуда. Здравый смысл требовал как можно скорее покинуть Италию, но я не  отказался бы от мести. Годы неволи сделали мысль о справедливости настолько неотвязной, что я и помыслить не мог о чём-то ещё.
- Убей его скорее, а то рехнёшься, - смеялся Томба.
Он и в самом деле смеялся, словно не было никогда кошмара гладиаторской школы, словно все его пальцы были на месте. Мой друг во всём видел светлую сторону и умел радоваться жизни. Поселившись у терм Константина, он уже через пару дней свёл знакомство с какой-то вдовушкой и, как он выразился «вознёс её на небеса блаженства». Я её видел – несчастной она точно не была.
Единственное, что мне было известно о Руфине, сводилось к тому, что он близок к Аркадию. Прежний император умер, когда я находился в темнице. Аркадий с младшим братом Гонорием поделили власть пополам . Восточную часть империи старший из сыновей Феодосия взял себе, устроив столицу в Константинополе. Не слишком умный и совсем не энергичный Гонорий довольствовался западной частью, уверенный, что ему досталась лучшая доля. Я мог бы его разуверить – Рим стал беспокойным местечком. Колоны, с которыми мы встречались по дороге, были очень обозлены. Империю не слишком удивил мятеж, затеянный нами в Путеолах, – в последние годы они случались повсеместно.
Меня расстроило  известие об отъезде Аркадия. Предстояло путешествие на восток, и справедливость снова откладывалась. Между тем, отношения между братьями оставляли желать лучшего. Император Константинополя решительно не желал союза под эгидой Рима и собирал свои войска. Ходили слухи, что он не прочь договориться с азиатами или готами и пропустить их через свои земли на запад. Удерживало императора Востока только одно: «новые эллины» из Азии в равной мере ненавидели обе Империи. Потому пока братьям приходилось договариваться. Для этих переговоров Аркадий намеревался послать в Рим министра, за короткий срок заработавшего славу всемогущего. Имя министра было… Руфин. Эту новость Томба принёс мне от своей вдовушки.
Мог ли это быть другой человек? Я не допускал такой мысли. Но как до него добраться?
Мне пришла в голову сумасшедшая идея. Ещё при Феодосии в Риме набрал силу полководец Стилихон, вандал по рождению, женатый на племяннице императора. Он служил своему владыке верой и правдой, но не гнушался принимать в гвардию соплеменников. Германцев было довольно много в окружении молодого императора Гонория. Я владел их речью и мог сойти за вандала какое-то время. Много мне не требовалось, до первой встречи с моим врагом. Томба лишь напомнил, что меня могут выдать незажившие следы кандалов. Я надеялся, что наручи и калиги  скроют рубцы от посторонних глаз.
Наняться в гвардию оказалось на удивление легко. Командир преторианцев с толстым красным лицом и луженой глоткой проверил, как я управляюсь с мечом и копьём. Он был римлянин, но с грехом пополам говорил на языке своих подчинённых. Обмануть его было нетрудно. Я даже позабавился тем, что большинство своих умений мне пришлось утаить. 
Руфин прибыл в разгар Римских игр . Кажется, переговоры не дали результата. Носились тревожащие слухи о скором отъезде министра в Константинополь. Я нёс караульную службу вне дворца Августа, гадая, где и как мне повстречать моего врага.
Фортуна сама решила эти задачи, вознаградив меня за терпение.  Мог ли истый римлянин пренебречь зрелищем крови? Император пригласил посла на игры. Мне хотелось злорадно смеяться.
Впервые я вошёл в Колизей снаружи, смешавшись с толпой. Потом украдкой занял место у арки, которая вела в ложу императора. Во мне видели лишь часового. Когда стража императора проследовала мимо, я пропустил её, а потом побежал следом, поправляя калигу и делая вид, что отстал. Караульный пропустил бестолкового солдата, пробурчав, что тот дождётся порки.
Наверх вела хитроумная система лестниц и арок. В одной из таких арок, у самого входа в ложу я нагнал их.
Руфин был по-прежнему хорош собой. Он погрузнел, но отягощали его хорошие мускулы, жира совсем чуть-чуть. Завитые тёмные волосы колечками спускались на лоб. Он был одет не в тогу, как предписывали приличия, а в короткую тунику военного образца и воронёную кирасу, сверкавшую серебряной инкрустацией. Впрочем, и сам Гонорий, изображая воина, носил золочёный доспех, стеснявший изрядный животик владыки Рима. Он шёл на шаг впереди могущественного посланца своего брата, и его одутловатое лицо выражало неудовольствие. У императора был слабовольный подбородок. Вызывать Руфина придётся при нём. Как ему понравится такой поворот в политике?
- Что ты здесь делаешь, солдат?
Меня окликнул сам Стилихон, командующий пока ещё единым войском Римского Союза. Я впервые видел его вблизи. Вдвое шире меня в плечах белокурый воин с тяжёлым лицом, словно вырубленным резцом ваятеля. Очень светлые глаза испытующе глядели на меня. Я понял, что другого момента не будет. Если Стилихон достанет оружие, я не стану с ним драться. Этот человек внушал мне уважение.
- Позволь, полководец, - прошептал я. – Это дело чести.
И быстро выдвинулся вперёд:
- Сальвий Руфин, обернись ко мне!
Охрана потянулась к мечам, но Стилихон вдруг поднял руку, останавливая их.
- Сальвий Руфин, ты подлый убийца и вор. Я обвиняю тебя в убийстве старого библиотекаря по имени Филипп, случившемся в Сатурналии  шесть лет назад в окрестностях Неаполя.
Посланец Аркадия вышел в полосу света. Надо отдать ему должное, мой выкрик не испугал его. Всё-таки он был из породы леопардов. На лице его даже бродила памятная мне усмешка.
- Кто ты такой, варвар?
- Я римский гражданин Марк Визарий, которого ты вероломно захватил в плен и продал в рабство в ту самую ночь. Во имя справедливости, защищайся, если веришь в правду меча!
Должно быть, он предпочёл бы, чтобы стража зарубила человека, угрожавшего ему. Но Стилихон снова сделал знак, удержавший её на месте. Мы остались под аркой один на один.
Я знал, что убью его. Я знал это все пять лет, и теперь мне казалось что происходящее – снова игра моего воображения. Нереально медленно он вынул свой меч. Должно быть, он умел им владеть. Я не дал ему показать это. Мой клинок отразил его гладиус, заставив Руфина податься вперёд, а я уже нырнул ему за спину. Быть может, он и предвидел удар, который снёс голову с плеч. Остановить этот удар было не в его силах.
Я ещё стоял над телом, ощущая неожиданную пустоту внутри, когда со мной случилось что-то странное. В тот миг я подумал, что стража всё же опомнилась. В моё тело словно впился десяток клинков. Дыхание пресеклось, и я упал на залитый кровью пол, уже понимая, что умираю. Это было недолго…

Потом я очнулся в темноте, нащупал рукой осклизлую стену. На запястье звякнула цепь. Неужели месяцы свободы и моя месть лишь почудились мне в бреду?
- А ты опасный человек, Марк Визарий!
Стилихон воздвигся надо мной, точно статуя, а я не мог даже подняться – оказывается, меня удерживала ещё одна цепь, прикреплённая к ошейнику.
- Извини за эту предосторожность, но мне неведомо, что у тебя на уме. А ты на многое способен. Я был в Колизее в тот день, когда ты уложил пятерых, а потом отказался прикончить последнего.
Не думал, что кто-то способен узнать меня, но у полководца были орлиные глаза.
Я приподнялся на колени и понял, что даже не ранен. Это было странно.
- Меня не убили? Почему?
Стилихон усмехнулся и сел на скамью в нескольких шагах от меня. Я не очень отчётливо видел его лицо в полумраке.
- Собственно, ты оказал Империи услугу, Марк Визарий. Я давно подумывал избавиться от этой занозы. Руфин очень мешал мне. Ты взял это на себя, оставив мои руки чистыми. Но что мне теперь с тобой делать? Аркадий потребует распять тебя. Тем более что ты, как выясняется, беглый раб. Гонорий, да продлятся его дни, хочет союза и едва ли станет ему перечить. Ты умрёшь очень скверной смертью, римлянин.
- Делай, что должен, - сказал я ему. – Свой долг я уже выполнил.
Германец снова хмыкнул, а потом подошёл вплотную ко мне и отомкнул цепи.
- Почему? – едва сумел вымолвить я, поднимаясь.
- Тому несколько причин, юноша. Во-первых, Аркадий с Гонорием и без того убеждены, что ты мёртв. Ты умер на глазах владыки Рима несколько часов назад возле императорской ложи.
Я чувствовал, что он вовсе не смеётся надо мной, хотя выражение лица было странное. Он говорил правду.
- Вы, римляне, забыли многое из того, о чём знали ваши предки. Святую Правду Поединка превратили в развлечение для бездельников, - он поморщился. Мне не хотелось ему возражать. – Но с тобой всё иначе. Кажется, ты стал Мечом Истины.
- Как это?
- Ты умеешь  читать, римлянин? Один человек говорил мне, что об этом написано в греческих книгах. Там говорится, что когда-то на земле обитал род людей – могучих и прекрасных телом, крепких духом, сильных правдой. Они служили одному богу, и этот бог любил их. Праведность была им свойственна настолько, что преступления меж ними случались редко. Если же они случались, то в поединке сходились на мечах обвиняемый и тот, кто обвинял. И умирали оба. Но справедливый бог возвращал жизнь правому. Так рассказывают о них те, кто ещё помнит.
Но со временем благоденствие, доставшееся легко, вскружило голову избранному народу. Его цари решили, что могут нести свой закон в иные пределы – к тем, кого они считали варварами. Вы, римляне, поступаете так же.
Что я мог ему возразить? Стилихон, впрочем, не ждал моих слов, он продолжал, и голос становился мрачнее:
- И тогда всемогущий бог решил покарать своих людей за нечестие. Содрогнулась земля, и пришли на сушу воды, поглотив обитель счастливых. А с ними ушёл из мира их бог, разделив судьбу своего народа.
Да, я читал об этом. Но старик Филипп всегда называл Платона выдумщиком.
- История атлантов – сказка, рождённая фантазией афинского философа, - сказал я.
Стилихон усмехнулся:
- Ты можешь не верить. Я не знаю про атлантов, у нас об этом говорят иначе. Однако те, кого вы называете варварами, до сих пор чтят священное таинство поединка. Ты не задумывался, римлянин, почему? Мне же доподлинно известно: воля ушедшего бога по-прежнему пребывает в мире. Случается, она выбирает воина. Это не даёт ему необоримости в бою, совсем напротив. Каждая отнятая жизнь убивает его. Но если он карал справедливо, жизнь вернётся к нему. И так будет до тех пор, пока он судит по совести.
Я ещё не мог взять в толк, какое отношение ко мне  имеет это странное поверье.
- Тот Бог выбрал тебя, Марк Визарий. Я не знаю, чем ты лучше других и почему он решил именно так, но не мне оспаривать его выбор. Ты был прав, вызывая Руфина. Ты будешь жить, покуда прав.
- Откуда ты узнал об этом?
Сомневаюсь, чтобы вандал знал греческое письмо. И впрямь, он кивнул:
- Я не читал ваших старых преданий. Это рассказал мне человек, который носил на себе руку Бога Справедливости много лет.
- А что с ним сталось?
- Он ошибся, - сказал Стилихон. И это прозвучало тяжко. – Ты тоже умрёшь, когда ошибёшься.
- Ты отпустишь меня? - спросил я, не веря собственным ушам.
- Отпущу, - кивнул он. – И отдам твой меч. Странное оружие, но тебе, конечно, виднее. Этот меч никогда не поднимется в защиту твоей собственной чести или жизни. Но ты сможешь поднимать его в защиту других. Если захочешь, конечно. Немногие из тех, кто отмечен Богами, решаются идти по этому пути – уж очень он мучителен.
- Подумаю над этим, - обещал я. По крайней мере, это было честно.
Он посторонился, пропуская меня к двери:
- Но тебе придётся поискать место подальше от Аркадия. И от Гонория тоже.
- Такое место найдётся, - ответил я.

Изгнание – не худшая участь для того, кто знал неволю. Вот уже много лет я скитаюсь по окраинам Империи, взыскуя справедливости своим клинком. Мне и впрямь не раз приходила мысль осесть в тихом месте рядом с Томбой. Я ещё не разучился писать по-латыни и по-гречески, и сумел бы прокормить нас обоих. Но каждый раз судьба упрямо ведет меня по дороге меча, и тогда я вновь вспоминаю Стилихона. Человека, который спас меня, потому что поверил.
Его нет в живых уже пару лет. Совершенно подчинив себе слабовольного Гонория, он выиграл несколько битв, спасая Рим от своих соплеменников, а потом сам пал жертвой навета и был казнён по обвинению в измене. И я думаю порой: не случилось бы мне отплатить ему добром, окажись я в то время в Риме? Но в столице не верят в Правду Мечей. Да и кого я должен был вызвать? Императора Гонория, который из зависти оклеветал своего полководца и защитника? Увы, судьба императоров пока ещё за пределами людской справедливости.
И всё же память не даёт мне покоя. Я так и не знаю, какой бог снова призывает меня в бой во имя всех, кто погиб безвинно. Кто упрекает меня за то, что я был бессилен спасти Стилихона?
А может этот бог называется просто Совесть?

* * *
Моя служба в качестве учителя Северина едва ли достойна воспоминаний. Потому что её не было. Мальчик сразу всё сказал, а человек, носящий имя Массала, никогда не меняет решений. В конечном итоге мои обязанности свелись к тому, чтобы кормить собаку, о которой хозяин регулярно забывал. И беседовать с Лукрецией. Эта обязанность меня совсем не тяготила.
Северин был сыном своего отца. Точно так же он избегал лишних слов и был твёрд в намерениях. И точно так же преданно любил Лукрецию. Она была старше брата на шесть лет. Мать их умерла много лет назад. Лукреция была единственной женщиной в семье Массала, и её нежности хватало, чтобы уравновесить жёсткость обоих мужчин. Удивительно ли, что ей дозволялась любая причуда? Я был такой причудой.
Оказывая мне покровительство, Северин не скрывал, что моя наука его не интересует. Он был одержим обретением мужества и фанатично желал стать воином, подобно отцу. Но поскольку меня наняли по просьбе любимой сестры, юноша делал над собой усилие и отрывал от воинской науки по два часа в день. Впрочем, древние тексты он слушал с полнейшим равнодушием. Тит Ливий, Светоний и Плутарх одинаково проходили мимо его сознания. А вот Лукреции уроки нравились.
Однажды она появилась в комнате, где шли наши занятия, и словно солнечный луч проглянул в сводчатое окно и озарил каменные стены.
- Сбежала от триумвиров, - весело пояснила она. – Никому не придёт в голову искать меня здесь!
Я впервые услышал это наименование.
- Триумвиры?
- Конечно! Как ещё назвать трёх людей, стремящихся к одной цели и вынужденных мирно сосуществовать? Гадеон, Грациан и Валент одинаково мечтают о моей руке.
Она охотно поясняла это мне, словно никакой пропасти не было между единственной дочерью командира – девушкой, которую боготворил весь гарнизон, - и чужим парнем, которого приютили из милости. Прежде я никогда не разговаривал с женщиной, шлюхи в Путеолах не в счёт. Да те и не нуждались в разговорах. Оказалось, что это приятно.
В присутствии сестры створки раковины, в которую прятался от всех младший Массала, начинали приоткрываться. Я решил воспользоваться этим, чтобы впихнуть туда малую толику знания.
- Действительно, удачное название. Триумвират – самая устойчивая политическая конструкция для уравновешивания соизмеримых политических сил. Таков был первый триумвират, заключённый в 691 году от основания Рима. В него вошли Божественный Цезарь, Гней Помпей, победитель Спартака и Честный Брут – вождь народной партии.
- А ты знаешь, что Честный Брут - наш предок? – откликнулась Лукреция. Думаю, для Северина это не было новостью, так что говорилось специально для меня.
Я не знал.
- Это так! – лицо девушки озарилось воодушевлением. Впрочем, это свойственно римлянкам, гордящимся своим родом. – Незадолго перед тем, как Брут заслонил Цезаря от галльского копья, он сошёлся во Вьенне со знатной женщиной из эдуев , и она родила ему сына. После его гибели законные римские наследники отказались признать наше с ними родство. И потому мы – Массала.
Она задумалась, потом добавила:
- Думаю, гибель Честного Брута была трагедией не только для нашей фамилии, не только для Цезаря, потерявшего друга, но и для всего Рима. Ведь именно после этого рухнул триумвират, и  Помпей Магн попытался захватить власть, по праву принадлежавшую Божественному Цезарю. Если бы Брут остался жив…
Я должен был соглашаться со всем, что она говорит, а вместо этого заспорил.
- Если бы он оставался живым, кто знает, как бы сложилось дальше? После Галльской войны Цезарь отошёл от популяров, мечтавших об укреплении Республики. Едва ли самый влиятельный человек этой партии согласился бы с таким положением дел. Римляне почитают Честного Брута как человека, отдавшего жизнь за Цезаря. А останься он в живых? Политика часто делает друзей врагами.
Лукреция дружелюбно посмотрела на меня. Едва ли её убедили мои доводы, но она умела понимать. Это редкость для женщины.
- А ты умный! – неожиданно сказала она.
Только теперь я понял, что Северин сбежал, и мы остались одни.

Позже мне часто случалось задуматься: зачем я был ей нужен? Не тогда, нет! В двадцать пять такие вещи кажутся естественными. Мне скорее странным показалось бы, если б она не дарила меня своим вниманием. Великолепная самоуверенность молодости! Ну, и всё же?
Думаю, я был нужен для того, чтобы она полнее ощутила себя самоё. Эта замечательная девушка, наделённая не только красотой, завидным положением, но и острым умом, не могла не понимать, что для мужчин имели значение лишь первые два достоинства. Кто из них стал бы случать её речи, отдавать должное её мнению?
И тут – несказанная удача – подвернулся я!
Подобно тому, как гибель Честного Брута стала причиной развала Первого триумвирата, так триумвират Лукреции рухнул из-за меня. Я и в мыслях этого не имел, но девушка сама приняла такое решение. Она же была Массала, и её решения не оспаривались.
В беседах со мной Лукреция не скрывала причины, которые побудили её объединить триумвиров. Как-то незаметно я сделался хранителем её тайн. Она говорила, что ей нравится, как я слушаю. Ничего удивительного: я просто млел от звука её голоса.
- Это не так! – спорила она. – Грациан с Валентом – вот они млеют. А ты ещё и слышишь слова.
- А Гадеон не млеет?
- Гадеон не так молод, чтобы сходить с ума по девочкам. Ему нужно упрочить власть в Думнонии удачным браком. Отец – выгодный союзник, и пока ещё он может говорить от имени Рима. Со временем его место займёт Северин.
- Хорошо, тогда зачем он тебе? Ведь он даже не красив.
Лукреция морщит хорошенький веснушчатый носик:
- Зато красиво звучит: «Лукреция – королева Думнонии!» Или ты считаешь меня недостойной?
Надо ли говорить, что подобный исход меня совсем не радовал? К тому же, король Гадеон смотрел на меня, как на муху, ползающую по её платью. Едва ли наши дружеские беседы продолжились бы, стань Лукреция его женой.
- Я считаю тебя достойной всего лучшего. Почему в таком случае ты не выйдешь за него?
- Ты сам сказал: он не так красив. И совсем не молод. А обязанности королевы предполагают нечто… Как ты это себе представляешь?
К счастью, я вообще не представлял её в объятиях Гадеона. У будущего верховного короля бриттов не хватило бы жара в крови, чтобы воспламенить даже смесь, именуемую «греческим огнём». Не знаю штуки более горючей! А Лукреция была на редкость рассудительной девушкой. Поэтому мы просто посмеялись над её предположением.
- Грациан – тот лучше. И хорош собой, хотя порой напоминает лягушку, - Лукреция выкатывает глаза и надувает щёки. – Очень гордится тем, что происходит из рода Климентов. И если Максен Вледиг из этого рода стал императором, то почему им не стать Грациану? Был же до Максена император Грациан Флавий. Пока он только воин, но с ним считаются. Даже отец. Даже король. Он умён, а вдруг, в самом деле, добьётся трона?
Грациан мне нравился. Если бы не Лукреция, мы могли бы стать друзьями. Он, правда, не оставлял надежду обратить меня, но в основном с уважением относился к человеку, ищущему имя своего Бога. Пару раз мы об этом беседовали.
- Ладно. Почему не Грациан?
Лукреция изображает утомление и прижимает пальцы к вискам:
- Ещё одного мужчину твёрдых принципов я просто не вынесу! Хватит с меня отца и брата. К тому же папа с ним постоянно спорит. Точнее, он с папой. Но поскольку больше на это никто не способен, папа злится и клянёт его при всяком удобном случае. Мило, не правда ли?
Мне было неприятно, но я не мог не спросить:
- А что тебя привлекает в Мелиоре?
Лукреция пристально смотрит на меня, потом радостно восклицает:
- А ты злишься!
- Не злюсь. Я просто спросил.
- Злишься, я вижу. И мне это нравится! – она победно прищёлкивает язычком.
- Хорошо, ты права. Я злюсь. И всё же – почему?
- Хочешь знать? Потому что он - лучший. Он победитель. Всегда и во всём. Вот!
Это был достаточно честный ответ, чтобы убить во мне надежду. Фабий Валент, в самом деле, из тех, кто никогда не уступит первенство. И всё же она пока не принадлежала ему.
- Для этого тоже есть причина. Пока он за меня сражается, ему интересно. А потом? Я просто стану ещё одним драгоценным камнем в его венце победителя. Этого мне мало. Я другого хочу!
В тот раз у меня не хватило смелости спросить, чего именно.
Северин, впрочем, характеризовал претендентов несколько иначе. Гадеона  он именовал Коронованной Улиткой, Валента – Самодовольным Кабаном, а Грациана – Императором Пьяных Грёз. Все трое ему одинаково не нравились. Я долго не понимал, почему.
Расчёт Лукреции был безукоризненным. И как бы три героя ни относились друг к другу, они принуждены были друг друга терпеть. Беда в том, что у неё не хватало духу склониться в какую-либо сторону, так что это положение грозило стать вечным. Нерушимость триумвирата поколебал я. Впрочем, я не притязал на это. Мне просто хотелось доставить ей радость.
Мелиор никогда не упускал случая сделать девушке подарок. Она это любила, а он умел найти приятную вещицу, чтобы зажечь счастьем её милые глаза. Не знаю, где и как он добывал свои подарки. Впрочем, нет – кое-что знаю. У Томбы были браслеты  греческой работы, он никогда их не носил, потому что безделушка была на женскую руку. Мелиор обхаживал его до тех пор, пока мой друг не уступил, заломив баснословную цену в три торквеса.  И каждый считал себя в выигрыше. А браслеты украсили ручки Лукреции.
Я и мечтать не мог добыть нечто подобное. Мои заработки не позволяли мне приобретать сокровища. Да и на военные трофеи рассчитывать не приходилось. К счастью, Лукреция любила не только драгоценности. Накануне мы долго беседовали о лирике Тибулла , едва не усыпив бедного Северина разговорами, а на следующее утро я увидел список его элегий на рынке в Иске. И просили совсем недорого. Купец, привёзший это сокровище, кажется, не знал, что с ним делать. Кое-какие деньги я за это время скопил, но бежать за ними домой не хватало терпения. Томба гулял в таверне неподалёку, я решил занять у него до вечера. К счастью, мой друг отличался невероятной щедростью, он бы мне безвозмездно отдал требуемую сумму. Правда, у меня ещё была совесть. К тому же, за одним столом с ним сидел Валент, я не хотел в его глазах выглядеть попрошайкой.
Обретя своё сокровище, помчался с ним в крепость, но оказалось, что Лукреция пошла гулять. Погода была прекрасная, что для Британии редкость. Впрочем, в моих воспоминаниях об этих днях почему-то всегда стоит прекрасная погода. Странно, я же точно знаю, что это не так!
В общем, спешить более не имело смысла, я ведь не знал, где её искать. Потому зашёл домой, посидел там, прочёл несколько стихов. Потом достал свои сбережения, уложил в сумку вместе со свитком и отправился отдавать Томбе долг.
Мой друг всё ещё заседал в таверне в компании Валента и других воинов. Нубийца любили в гарнизоне, и не в малой степени за то, что он никогда не кичился и щедро делился боевыми секретами. А его советы всегда были дельными, это я на себе испытал. Его популярность среди соратников росла, и мой друг досадовал, что я довольствуюсь малым. Будь на то его воля, он бы на каждом углу трубил о моих подвигах на арене. Но моё решение Томба уважал, и только ждал, когда мне самому надоест быть в тени.
Я молча положил перед ним кошелёк. Томба также молча пристегнул его к поясу, не потрудившись заглянуть внутрь. Левой рукой нацедил в кружку вина и протянул мне:
- Обмой свою покупку. Ты успел?
Я кивнул.
- Оно стоило, чтобы так бегать?
- Конечно, - ответил я и вынул сокровище из сумки.
Томба с почтением коснулся цисты, потом пододвинул мне:
- Прочти что-нибудь!
Для всех я был лишь трусоватым книжником, но для Томбы – Гладиатором, Умеющим Читать. Он искренне восхищался этим искусством, его стоило уважить. Я развернул свиток:
- Жёлтое золото пусть другой собирает и копит,
Сотнями держит пускай югеры тучных земель:
Вечным трудом боевым грозит ему недруга близость,
Сны отгоняет от глаз грохот военной трубы;
Ну, а меня пусть бедность ведёт по медлительной жизни,
Лишь бы пылал мой очаг неугасимым огнём.
- Ты это сам сочинил, Долговязый? – осведомился Валент.
Я не любил с ним разговаривать, но Томба смотрел на меня умными, внимательными глазами, ради него нужно было ответить.
- Это сочинение Альбия Тибулла. Он писал в последние годы Божественного Цезаря.
- И ни слова о победах! Такая же баба, как ты! Тоже рассусоливает о прелестях скромной жизни, потому что не хватает духу взять своё.
Да, напрасно я хотел пронять его авторитетами!
- Ну, а я нахожу это прекрасным!
Никак не ожидал встретить Лукрецию в питейном заведении. Впрочем, она была настолько оригинальна, чтобы позволить себе всё. И - вот чудо! – сейчас приближалась к нам в обществе Гадеона и Грациана.
- Визарий, откуда ты взял эту прелесть?
Что ж, надо дарить сейчас, и наплевать, что это кому-то не придётся по вкусу!
- Я купил его для тебя.
- В самом деле? Ты очарователен! Дай-ка сюда!
Она развернула подарок и прочла заключительные строфы элегии. При этом в её исполнении было куда больше чувства:
- Будем друг друга любить, пока нам судьба позволяет!
Скоро к нам явится смерть, голову мраком покрыв;
Скоро к нам старость вползёт, и уж будет зазорно влюбляться,
Страстные речи шептать с белой, как снег головой.
Так отдадимся теперь Венере беспечной, пока нам
Двери не стыдно ломать, в драку с соперником лезть.
Здесь я и вождь, и крепкий боец. Вы, трубы, знамёна,
Прочь уноситесь скорей, жадных калечьте людей!
Жадным тащите добро, а мне, довольному жатвой,
Будут смешны богачи, будет и голод смешон.

И кто бы знал тогда, что для всех нас строки Тибулла звучат роковым предвестием. Что не пройдёт и двух дней, как смерть покроет траурным покрывалом солнечную голову моей любимой. Тогда же наступал час моего короткого торжества.
- Слушайте! – внезапно провозгласила Лукреция. – Призываю в свидетели тебя, Томба Нубиец, и всех вас! Все знают, что эти трое мужчин оспаривают мою руку в надежде, что я выберу среди них лучшего. Я пришла к выводу, что троих недостаточно для разумного выбора. И потому триумвират больше не существует, отныне вас четверо. Вы все относились друг к другу с должным уважением. Теперь так же станете относиться к Марку Визарию. Потому что я нахожу его достойным этого.
Ошеломлённую тишину прервал Томба. Он широко улыбнулся и забарабанил рукой по столу. К нему присоединились ещё человека четыре. Зазвучали поздравления. Простые воины находили меня неплохим парнем и не стали завидовать. Триумвиры, понятно, не обрадовались. Но мне было, куда посмотреть, кроме них.

    * * *
Треугольник в политике – фигура устойчивая. Чего не скажешь о квадрате. В союзе четверых всегда есть соблазн начать дружить против кого-то. И всё же Лукреция пошла на этот риск. Быть может потому, что двух равновеликих сил тут получиться не могло, и  все соперники молчаливо объединились бы против меня? Кто я был с точки зрения думнонийской политики?
Не мог не спросить об этом мою любимую. Тем более что утром следующего дня уже имел об этом разговор с её отцом.
- Лукреция не делает ничего дурного, - сразу заверил я. – Вы можете доверять её решениям.
- Согласен, - сощурился центурион. – А тебе?  Тебе я могу доверять?
И поскольку я молчал, он с досадой произнёс:
- Да кто ты такой, Визарий?
Это был справедливый вопрос, только я тогда не знал, как на него ответить.
Лукреция же отвечала мне без задержки:
- Знаешь, я поняла, что мой расчёт был неполон. Трёх сторон недостаточно. Я примеряла на себя будущее, что несут эти трое: слава, власть, долг. Но там не было чего-то… Что несёшь с собой ты, Визарий? Ты – загадка, и я хочу её разгадать. Быть может, вот это:
Я ж, моя Делия, знай, - была бы ты только со мною, –
Сам бы волов запрягал, пас на знакомой горе.
Лишь бы мне было дано держать тебя в крепких объятьях,
Даже на голой земле сладким казался бы сон.  - Этого мне недоставало. Я ещё не знаю, надо ли это мне, но буду думать всерьёз. Ведь ты способен подарить мне такую любовь? Я тебя ещё не до конца поняла. Ты скромен, но кажешься чем-то большим.  Кто ты такой, Марк?
Ей надо было отвечать. Боги, почему это так легко для всех и так трудно для меня?
- Я пока ещё сам не знаю этого. Возможно, ты поторопилась назвать меня достойным.
- Но ты узнаешь. Непременно узнаешь! Это написано у тебя в глазах. У тебя удивительные глаза, Марк. Не знаю, почему, но мне всё время хочется в них смотреть.
А я хотел, не отрываясь, смотреть на неё.
- Ещё ты добрый. И красивый, - заметив мой жест, гневно топнула ножкой. – Не спорь! Может, я просто ищу разумные причины, чтобы тебя любить?
Я не мог ей лгать:
- Боюсь, что таких причин нет.
- Я тоже этого боюсь, - прошептала она.
Потом коснулась моей щеки. Я замер, боясь поверить, а она провела пальцем по моим губам и внезапно впилась в них жадным поцелуем…
-----------------------------------------------------------------------------------------------------------------
Не сразу до меня дошёл звук отворяемой двери. Я нашёл в себе силы оторваться от её уст – и обжёгся о взгляд Северина. Затруднюсь передать, чего было больше в этом взгляде. Много позже, уже умудрённый опытом я понял, что он любил в Лукреции не только сестру, а всех женщин разом: и мать, которой не помнил, и ту первую, которой пока ещё не знал. Его мужество только начинало пробуждаться, и потому он так отчаянно ревновал её ко всякому, кто грозил у него отнять Единственную Женщину. Это была, конечно, ошибка, и обычно мальчики её переживают. Но Северин Массала не был обычным мальчиком.
Несколько мгновений он ошеломлённо молчал, потом резко повернулся и  выскочил прочь. Велона вдруг жалобно завизжала и со всех ног кинулась за ним.

    * * *
Я чувствовал себя гадко. Разумных причин не существовало. Кто сказал, что любовь не имеет права на взаимность? Не знаю, что ощущала Лукреция. Остаток дня мы проводили порознь.
Томба не понял моих терзаний.
- Было бы из-за чего переживать! Тебя поцеловала любимая девушка. Которая, к тому же, отдаёт тебе предпочтение перед другими. Радуйся, дурень!
Но я не мог радоваться. Внутри поселилась какая-то сосущая боль, которая никак не желала уняться. Я вливал в себя вино, в надежде, что смёрзшийся комок растает от жара, но легче не становилось, хотя на висках выступал горячий пот. В воздухе витало предчувствие грозы. Гроза и впрямь разразилась, только позже – ночью. Вначале дождь ещё не шёл, и только поэтому мы смогли отыскать…
Нет, память снова путает, забегая вперёд. Ей не нравится возвращаться в эти часы, полные томительного предчувствия беды. К этому её приходится принуждать. Подробности… Да, подробности. Мне было трудно смотреть на людей, поэтому я изучал трещины и сучки на столе. И щербины на кружке, которую Томба не забывал наполнять вином. А потом все подробности исчезли, потому что ввалился Мелиор и увидел Йоло.
Был такой воин в свите короля Гадеона. Добродушный увалень-бритт лет сорока, весь увешанный кольцами, откованными из захваченного оружия врагов, с лицом, разрисованным синими узорами, как водится у думнониев. Тоже вечный победитель, быть может, поэтому они с Мелиором друг друга терпеть не могли. Мелиор вообще… мало было людей, которых он соглашался терпеть. Йоло был Защитником Короля. Есть такой обычай у бриттов, чтобы рядом с королём всегда находился могучий воин, готовый с каждым схватиться во славу своего повелителя. Вот и схватился. С Валентом, который тоже был изрядно возбуждён – должно быть  предчувствием грозы.
Я не успел заметить, как всё началось. Они привлекли моё внимание, когда уже летели на пол скамьи, а посетители таверны принялись подбадривать драчунов стуком кружек и воинственными кликами. Долго они друг дружку мочалили. Фабий Валент редко нарывался на драки,  считая это ниже своего достоинства, и всегда выходил из них без особых потерь. Но в тот раз он встретил достойного соперника: Йоло порядком раскровенил ему лицо.
Остановило драку только появление Массалы. Солдаты повскакали с мест, и сразу воцарилась тишина, в которой слышно было лишь тяжёлое дыхание поединщиков.
- Это что? – резко бросил Массала. – Я спрашиваю, воины: это что? Вам нечего больше делать, кроме как выбивать друг другу зубы и выковыривать глаза?
Глаз Йоло заплыл до такой степени, будто его не было вовсе. А, судя по тому, как перекосило лицо Валента, зуба лишился именно он.
- В чём причина? – продолжал допрашивать центурион.
Ответил Йоло, он начинал драку, и всё еще чувствовал себя правым:
- Этот римский ублюдок обозвал меня цепной собакой друидов. Я убивал и за меньшее!
- Попробуй, - ощерился Мелиор. В самом деле, большей части клыка у него не доставало.
Центурион не дал им сцепиться снова.
- Ты глуп, бритт, если принимаешь всерьёз пьяные речи глупца! А ты, Мелиор? Я привык рассчитывать на тебя, как на правую руку! И что? В тот миг, когда ты мне нужен, ты затеваешь нелепую драку и увечишь союзников?
И поскольку ни тот, ни другой не отвечали, он повернулся к ним спиной и принялся осматривать таверну. Солдаты предусмотрительно жались к стенам.
Видимо, зрение Массалы от возраста начало слабеть, но оттого его долгий пронзительный прищур казался ещё более угрожающим. Наконец этот взгляд упёрся в меня.
- Ты! Подойди ко мне!
Я повиновался. Не сказать, чтобы меня снедала вина. С житейской точки зрения ничего не случилось, кроме того, что Лукреция, пожалуй, сделала свой выбор. Но ледяной стержень застрял где-то внутри и никак не желал таять.
- Ты был сегодня с моей дочерью, - тихо сказал Массала. – Вас видел Северин.
Он говорил отрывисто, словно что-то мешало ему дышать.
Я и не думал отрицать очевидное:
- Это был поцелуй. Ничего более.
Думается, Массала тоже убивал за меньшее. Но в тот раз его интересовало совсем другое.
- Я знаю, - поморщился он. – Дочь не стала бы таиться, даже если б совершила недостойное. И не трясись, речь пока не о тебе! Я хотел спросить о Северине. Ты видел его с тех пор?
Он правильно спрашивал. Да, я пошёл за ним. Мне не хотелось, чтобы мальчик решил, будто его предали, будто мы с Лукрецией… в любом случае, ему следовало объяснить.  Я потерял его на кладбище. За последнее время население сильно уменьшилось от войн и заразы, которая выкосила Иску десять лет назад, потому часть города жители превратили в колумбарий . Я ещё видел его спину, когда он мчался там, но когда сам побежал следом, оказалось, что мальчик скрылся в лабиринте стен. Я тщетно звал; даже если он слышал, то не пожелал откликнуться. Об этом я рассказал Массале.
Он досадливо поморщился, отчего тонкий рот ещё больше стал напоминать рубленую рану – не могут человеческие губы существовать на лице настолько вкось.
- Веттий, ты сменился из караула на закате. Мой сын не возвращался в город?
Кучерявый, как барашек, Веттий отрицательно покачал головой, не решаясь рот раскрыть при командире. Массала возвысил голос, и стало заметно, как он встревожен:
- Мой сын сегодня ушёл из Иски через кладбище. Кто-нибудь видел его?
Ответом было молчание. И если всем остальным внушало ужас перекосившееся лицо Массалы, я ощутил жгучий, испепеляющий стыд. И это было намного хуже всего, что он мог бы со мной сделать.
Мелиор подошёл, прижимая руку к разбитым губам и слегка шепелявя:
- Скоро пойдёт дождь. Надо искать сейчас, пока не смыло следы.
Он сразу предположил худшее, о чём не решались и помыслить другие.
В этих поисках приняли участие все, кто был в таверне, даже Йоло. Но нашёл его всё же Валент. Быть может Мелиора, как и меня, гнало чувство вины?
До той ночи я не придавал значения всем этим россказням о друидах. Хотя сам видел ограду мёртвых и колодец в неметоне. Не то, чтобы не верил, не было причин сомневаться в словах достойных рассказчиков. Но это было так странно и кощунственно – пытаться управлять богами, принося им в жертву людей. Для того чтобы поверить, мне нужно было увидеть то, что сделали с Северином.
Вначале мы обшарили кладбище, но никого не нашли, и тогда наш отряд углубился в ближний лес. Мы шли цепью, освещая дорогу факелами, потому что там легко было ноги сломать. Быть может, именно это случилось с Северином, когда он не смог засветло вернуться домой? Солдаты звали его. Я не подавал голос: он никогда не откликнется на мой зов. Грозовые тучи совсем закрыли луну, и только дальние зарницы изредка освещали местность молчаливым потусторонним  сиянием.
- Здесь! – отрывисто крикнул Мелиор.
Все кинулись к нему, спотыкаясь о коряги и рытвины.
В первый момент я даже не понял, что не так. Северин лежал на животе в зарослях папоротников, они смыкались над его головой. Мне были видны бессильно вытянутые ноги: одна сандалия потерялась. Белые, тонкие руки лежали вдоль тела. Вид этих рук с вывернутыми наружу ладонями более, чем узкое тёмное пятно вокруг раны между лопатками, заставил меня понять, что он мёртв. Он был уже мёртв, когда его принесли и положили здесь. Потому что папоротники не вытоптаны и даже примяты.
То, что мне стало ясно сразу, не мог принять отец. Он упал на колени и отвёл нависшие над телом стебли. И мы замерли в ужасе, потому что ГОЛОВЫ НЕ БЫЛО! Совсем. Тот, кто убил мальчика, унес её, как трофей. Должно быть, сейчас она торчала на колу в каком-нибудь кельтском капище.
Массала протяжно застонал. Мелиор отстранил его, сам поднял на руки тело и понёс. Над нашими головами уже грохотало, а в папоротники с шелестом падали крупные капли дождя.

Диана, честно глворя, я тоже иное имела в виду. Завтра будет развязка.
Понятно, что другой вариант. Это же первое дело Визария. Спасибо Танури и Кладжо Биану, что надоумили написать эту повесть.

Да пуркуа б не па?

Поскольку не могу подарить ничего иного, Вам, Диана, в качестве подарка ко дню рождения - начало следующей истории.

Стихи в эпиграфе принадлежат перу Ракши.

ПЕСНЯ НАДЕЖДЫ

Серебрится луна над садом,
Звёзды на небе, словно крошки,
В этот вечер мечты каскадом.
Умирать -  как же это пошло!
Надоело. Устал я, братцы!
Сколько можно-то мучить смертью?
Только трусы боятся драться,
Я не трус! Хоть сейчас проверьте!
Полосатая жизнь, как зебра,
И полоски ложатся кучно.
Серебрится святая верба…
Почему-то на белом  – скучно.
Вот и лезем, забыв о шрамах,
О спасенье души не вспомнив,
В пламя битвы, не зная страха,
Даже если кругом лишь стоны.
Ну, а если случится лихо:
Не погибли на поле брани,
И в плену умираем тихо,
И зачем-то бередят раны, –
Всё равно не теряем веры,
Что спасенье придёт желанно.
Распахнутся темницы двери,
Но не поздно бы, лучше – рано!

Вечер что-то дороге шепчет,
Звезды падают, словно крошки.
Дайте, вас обниму покрепче.
Вместе мы. Остальное в прошлом!

…Вот, а потом подо мной сожрали лошадь. Нет, я верхом не сидел, я спешился. Иначе бы меня вместе с лошадью съели. По крайней мере, лица были соответствующие. И что обидно: коней моих спутников не тронули. А со мной всё как обычно.
Это потому, что я невысокий.  Меня не боятся. Будь я жирафом, как Визарий, неприятностей было бы меньше. Рискни его обидеть, когда до физиономии надо ещё дотянуться. А она, физиономия, теряется где-то в поднебесье, и что на ней написано, непонятно. Иногда она немногим выразительнее соснового полена. И это притом, что у Визария особое чутьё на чужую болячку. А может, именно поэтому - чтобы люди не очень пользовались. Заложит руки за спину, уставит синие глаза в туманную даль, и поди пойми, что у него на уме. Другое дело я. Сразу видно, что милый человек и рубаха парень. Никого не обижу, всех обогрею. Особенно хорошеньких девушек. Нет, надо с этим что-то делать! Пока взаправду не съели.
Аяну вон не тронули. И не то чтобы она пугала ростом или статью. Ничего особенного: красивая девка, некрупная, гибкая, как кошка. Только в глазах всё время неколебимая решимость упаковать собеседника в погребальную урну. Причём, не обязательно после кремации. И что забавнее всего, она это может сделать. Не знаю, как, но проверять не хочется. И тем не захотелось, кто не рискнул её с лошади согнать. А мою вот съели!
Ещё вначале лета Аяна вовсе дикая была. Мужиков она и нынче ненавидит до икоты. Её понять можно. После того, что с девочкой сотворили те, кто её дом разорил… двадцать лет тому назад. Пора бы уже остыть, а она вот не может. Впрочем, для нас с Визарием сделано исключение. Великой любви она не испытывает, но тащится за нами, как хворостина за собачьим хвостом. Прониклась доверием после того, как мы её подружку от позорной казни спасли. Эта подружка потом Визария и подстрелила. Срезнем. От великой благодарности, видимо. Так Аяна ему рану зашила, повязку наложила, зелья сварила, и с тех пор с нами не расстаётся. Бережёт и охраняет. Потому как мы создания нежные и хрупкие. Особенно Визарий, сосна мачтовая. Кому сказать, что у двоих здоровых мужиков баба в телохранителях – животы ведь надорвут. Но для добрых людей всё выглядит иначе: сарматская царевна на вороной кобыле в сопровождении двух охранников. И женщина с картинки, и кобыла подстать. А мою сожрали!..
- Лугий, она всё равно хромала на четыре ноги. И у неё был скверный характер!
Визарий пытается шутить, но глаза больные. С тех пор, как увидел остатки когорты Метелла. Мне тоже не по себе.
И говорил же добрый человек: «Не езди в ущелье, Меч Истины! Не будет там тебе добра!» Я доброго человека не послушал, потому как он хитрозадый гунн. Визарий к вождю Эллаху отнёсся с большим доверием. Гунны его уважают. Все не соберусь спросить, какое дело ему довелось разбирать в их кочевьях, но о Мече Истины знают узкоглазые от Паннонии и до самого Понта. Эллах нас принимал и вовсе роскошно для боевой обстановки. Варёную баранью голову поставил, напиток какой-то кислый, аж на зубах скрипел. Аяна с Визарием угощались, а я мордой крутил. Докрутился. Кто же знал, что это последний добрый ужин во всей Нижней Паннонии.
Визарию втемяшилось ехать на север, в Аквинк. Вроде бы там можно сесть на корабль и плыть по Данубию до самого моря, не подвергая себя опасностям войны. И как выгадал, мыслитель долговязый! Привёл нас прямиком в осаждённую крепость, где последний кусок в прошлом месяце съели.
Гунны крепости брать не обучены, зато окрестности опустошать великие мастера. А в тех краях и опустошать-то нечего было – за день при большом желании управились. Всего добра, что проход в горах, узкий, как ножны. И в самой теснине какой-то премудрый римлянин воткнул крепость, чтобы, значит, этот проход защищать. В крепости когорта стоит, конных варваров ещё пара сотен, бабы там, детишки. Жить по-людски и воины хотят.
Только та садовая голова, что крепость так удачно поставила, думать не думала, кто её будет продовольствием снабжать. Что тут думать было: строились при Траяне, когда римские орлы куда как высоко летали. А обороняться довелось потомкам, у которых враги и справа, и слева, и сзади. Быть Паннонии гуннской землёй, разве Аквинк один устоит. Да куда там! Рим пал, а эти остатки рухнувшего лимеса  торчат среди половодья варваров, как в седалище гвоздь. И вымирают от голода.
Нет, Эллах всё же хитрожопая сволочь! И пусть Визарий не говорит, что это у меня от нелюбви к чужакам. Мог бы и предупредить, что Метеллова когорта в крепости уже ремни жуёт. Нет, щурился, хихикал, намекал, а напрямик – ни полслова! Сами увидите, дескать. Вот мы и увидели. Воины ещё как-то держались, сразу видно, что всё продовольствие сберегалось для них. Хоть и осталось их от прежних семи сотен хорошо если полтораста человек. А женщины, детишки… вот на кого глядеть жутко было. У иных на лице жили одни глаза. И глаза были сумасшедшие. Никто не смотрит с такой одержимостью, как голодный, увидевший пищу. Мне казалось, рот раскроют - уже не по-человечески заговорят. Придвинулись вплотную, руки тянут худые, узловатые, как корни. А потом вцепились - не отдерёшь: в лошадь, в меня. На голенях от их пальцев синяки взялись, не проходили недели две. Я с коня соскочил, так меня вмиг оттёрли, выдавили из толпы под стену. А кобылку разделали ещё живую. И визжала же она! Я ей, скотине, в этот миг всё простил: и дурноезжесть, и скверную привычку за колено кусать. Жутко было, хоть уши зажимай.
Может, голодные и сотворили бы невесть чего, но им не дали. В крепости ещё какой-то порядок был. В один миг вокруг моей растерзанной лошадки образовалось кольцо мужиков со щитами, а потом вышел высокий парень, от природы узкий, а смуглые щёки голод подчистую стесал, да как гаркнет громовым голосом:
- Назад! Никто в одиночку жрать не будет, похлёбки наварим – накормим всех.
Голодные послушались. Я думал, они уж и речь не разумеют. Плакали, когда солдаты у них мясо отнимали, но не противился никто. Одна женщина кусок в рот запихала, давится. По лицу слёзы бегут, мешаются с кровью, что с подбородка каплет. А потом захрипела и повалилась лицом вниз. Пока подбежали, подняли, она уже мёртвая была.  Еда убила.
Командовал этим кошмаром военный трибун Гай Метелл – тот высокий парень. Лишь у него ещё хватало воли сохранять остатки разума в оголодавшем гарнизоне. Пока лошадку прибирали, укладывали по котлам, я всё к нему приглядывался, гадал, откуда такая сила. Годами ровесник мне, и чин невеликий. А в измученных глазах стояла угрюмая чернота, делавшая его старше лет на десять. И густая тень лежала на впалых, гладко выбритых щеках. Даже в этой обстановке римлянин себя соблюдал, но у таких вороных, как он, щетина проступает уже к вечеру. Это у меня бороду только при ярком свете видать.
И держался Метелл прямо, а ростом Визарию уступал от силы палец. Свой короткий меч офицер носил, как мы, на левом бедре – не справа, как принято у римлян. И покуда голодные кобылу терзали, ладонь крепко держала черен. Лишь тогда руку опустил, когда мой дружок спешился и к нему подошёл.
- Есть ещё две лошади, если это нужно. Моё имя Визарий, а это Аяна и Лугий.
Без великой необходимости Меч Истины никогда не говорил, кто мы. Оно и понятно, если вспомнить, как я сам его ненавидел. Но у меня причина была: меня неправедно казнить хотели. А обычные люди Мечей сторонятся просто потому, что совесть мало у кого без пятнышка. Не хотелось гарнизон обозлить, который и без того собой владеет слабо. На благодарность за съеденную лошадь я бы не рассчитывал. У нас ведь ещё две остались. Нищий всегда ненавидит того, кто хоть самую малость богаче. Игреневая Луна и вороная кобыла Аяны были лучших сарматских кровей, но едва ли Метелл сейчас видел в них иную ценность, кроме пищевой. Однако он покачал головой:
- Пока хватит одной, не то со многими будет как с несчастной Ульрикой. Я благодарен вам. И тем богам, которые прислали вас, чтобы спасти моих людей.
- Или продлить их муки, - прошептал Визарий.
Сказано было почти беззвучно, к тому же по-галльски – чтобы никто не понял, кроме меня, но Метелл резко вздёрнул голову, глаза вспыхнули, как угли. Голодный он или сытый, а я бы не хотел с ним сойтись на мечах. Что-то в нём было эдакое – не скажу, но он бы и против Визария  устоял, а это немногие могут.
Выручила Аяна. Замечено, что в таких делах женщины мудрее нас. Оттёрла долговязого в сторону, заявила офицеру:
- Я могу заняться кухней. И мои мужчины тоже. Мы не голодали, а твоим людям надо ещё с собой совладать.
Метелл кивнул, огни в глазах погасли. И повёл нас к преторию , куда уже снесли мясо в котлах. За спиной я услышал тихий скулёж, обернулся. Человек десять ползали по камням, слизывая кровь. Меня затошнило.
Конину Аяна уварила до того, что хоть губами ешь. Зато бульон получился крепчайший, пришлось раза три воду в котлы подливать. За водой она гоняла меня. А солдаты, приставленные Метеллом, охраняли пищу и кухарку. Сам офицер тоже присутствовал, приглядывал за всем и молчал. Хорошо, что он рядом был, иначе я бы Аяну ни за что одну не бросил, хоть она стрелу на лету останавливает. Голодные вокруг. Не у всякого на них рука подымется. А колодец был во внутреннем дворике, и обзору оттуда никакого. В горах вода глубоко, пока ворот крутишь, сто раз с ума сойдёшь, как она там.
Нам добровольно взялся помогать один разговорчивый светлоголовый парнишка. Его даже звали почти как меня – Луканом. Он и воду носил, и дрова, которые крушил Визарий тяжёлым колуном и с такой яростью, какой я у него даже в бою не видел. Визарий молчал, а Лукан всё говорил, говорил. Рассказывал, как их обложили со всех сторон, как умирали защитники крепости. Имена называл, перечислял подробности. Я хотел прервать, потом понял - парень тоже не в себе. Несло его, он в нас видел хорошо если не богов. Мы им пищу доставили, а то, что трёх лошадок на двести человек хватит в натяг на неделю, до него не доходило. Сегодня помощь пришла - больше ничего он знать не хотел.
Я никогда прежде не задумывался, как люди переносят длительную муку. В бою всё просто, там ярость помогает. А вот если ногу отрубили, скажем - запал прошёл, и одна только боль осталась. Я знал таких: они зубами  перемалывали крепчайшее полотно, чтобы не кричать. Иные потом на меч кидались, жить не хотели. Но так, как здесь, я видел это впервые: когда и силы на исходе, и воли уже нет, а мучениям конца не предвидится. Это в первый момент мне все голодные одинаковыми показались, что мужчины, что женщины. А они разные были. Когда им миски с похлёбкой в руки совал, я это хорошо разглядел.
Был там один здоровый мужик, квадратный почти. Худой – все они там худые, но мощи ещё изрядно оставалось. А сидел, как выпотрошенный, ребёнка на руках держал. Мальчишку лет шести, прозрачного, как плотвичка-малёк – хребет сквозь кожицу видно. Рот уже и не открывал почти, но отец упрямо заставлял его сделать ещё глоток.
- Ешь, как следует, Теодульф. Вам с Германиком нальют ещё.
Не подумал бы, что приказ Метелла может звучать так заботливо. Он всё время меня удивлял, этот парень. Мужик на него, впрочем, и не посмотрел, всё совал парнишке еду. Трибун отошёл, а возле меня тут же образовался Лукан:
- У Теодульфа жена с голоду померла. Сына спасала, всю еду ему берегла. Теперь гот себе этого простить не может. А малыш всё равно умирает. Дай им ещё, Лугий!
Как будто я без него бы не дал! Но сердиться не хотелось, слишком много горя вокруг. И этот доброхот назойливый ведь один из лучших тут. Повидал я и другой человеческий вид. Когда новую миску Теодульфу наливал, подошёл к нам детина удивительной формы, я таких и не встречал, пожалуй. Громадный, в плечах что твои ворота. Только эти плечи совсем покатыми казались из-за широченного загривка – шире моих бёдер, ей богу. Бритая голова на этом торсе выглядела маленькой, как фига. Не понравился он мне сразу и прочно. Может потому, что безумным не выглядел, просто злым до отупения.
- Лучше бы ты эту миску отдал тем, кто может сражаться. Что проку кормить подыхающих ублюдков!
Так, учтём, кто здесь милосерднее всех! И плевать, что мельче его раза в два. Эту морду с кулачок я намну без малейших усилий. Если что, Визарий поможет. Он уже рядом был, и глядел очень неласково. И руки на груди скрестил – верный признак раздумий о том, как это мясо станет разделывать. Даже я боюсь, когда у него становятся такие глаза.
Успокоить детину попытался Лукан:
- Это не тебе решать, Квад. Метелл сам распорядился давать пищу всем, кто ещё может есть.
Детина протянул к нему ладонь, широкую, как лопата:
- Сейчас одним нахлебником станет меньше, гнойный прыщ! Ты теперь долго не сможешь есть. После того, как съешь свои зубы.
Шипел он так, что змея обзавидуется. Даром, что германский язык для шипения не предназначен. Квад, значит? Из тех квадов , что прут за границу Империи через Виндобону?
- Ты выглядишь здесь самым отощавшим, Квад. Подойди поближе, лично для тебя готово особое блюдо – кулак под острым соусом!
Маленькие, налитые кровью глазки остановились на мне.
- Заткнись, галльская морда! И моли своих слабосильных богов, чтобы унесли тебя подальше, пока я добиваю этого засранца.
Что ж, морда у меня и вправду галльская. А в остальном ты очень даже неправ. И сейчас это узнаешь.
Схлестнуться нам не дал Лукан. Он вдруг заверещал, как припадочный и схватился за меч. Я едва успел его перехватить, пришлось повернуться спиной к германцу, и всё время эта спина ждала сокрушительного удара. А его всё не было. Лукан дёргался в моих объятиях, как щука в сети. Кажется, я придавил его сильнее, чем надо: он вдруг начал синеть. Выпущенный, тяжело осел на землю. А я смог обернуться.
Квад силился высвободить своё запястье из пальцев Визария, и всё краснел, краснел. Мой дружок рядом с ним казался даже щуплым. Он не заламывал германцу руку, просто держал. И смотрел. Очень спокойно. Очень холодно. Очень пристально. Если Квад достанет руку из его пятерни (в чём лично я сомневаюсь), Визарий произнесёт формулу и вытащит меч. Чем бы лично ему оно ни грозило.
Видать, германец это тоже понял. Он становился всё спокойнее, и даже в росте, вроде, уменьшился. Визарий разжал пальцы, по-прежнему молча. И Квад отошёл, растирая вдребезги смятое запястье. Я оглянулся и увидел, что на нас смотрит Метелл. И Аяна держит стрелу на тетиве. И Теодульф поднял голову, а в глазах появилось что-то живое...
Под конец, когда оделили всех, Аяна плеснула по ложке и нам. Всё же целый день в дороге, и с утра маковой росинки во рту не держали. А только мне еда в горло не лезла. И Визарий есть не стал, сидел рядом, вздыхал молча. И его мысли были внятны без слов. Оставить их мы не можем. А Луна и вороная Ночка продлят их мучения ненадолго. Мы это знаем, а знают ли они?
После ужина голодные не стали расползаться по домам, так и сидели на площади у претория вокруг опустевших котлов. Теперь они  чуть больше походили на людей. Надолго ли? Аяна коснулась моей руки. Обычно она не выносила прикосновений.
- Лугий, спой им.
Я чуть не заорал. Что придумала, безмозглая девка? Как смогу я петь, глядя на эту толпу умирающих? Что я им спою? Да разве они меня услышат?
Старшим у нас всегда считался Визарий. И не только годами. Он и знает больше, чем я за всю жизнь  узнаю,  и в людях разбирается – куда там мне. Я ведь только для виду всё зубоскалю и ругаю его, а в серьёзном деле сделаю, как он решит, и не задумаюсь. Так вот, обычно он с Аяной не спорит: то ли вправду согласен, то ли думает, что бесполезно. И в этот раз не стал. Просто протянул длинную руку и достал мою арфу. И я понял – петь придётся.
Визарий говорит, что все мои песни написаны мечом. Положим, это он хватил: я отродясь ни одной буквы не написал, не то что некоторые долговязые молчальники. Песен у меня много, но все в голове. Которую выбрать? Я решил спеть им о воине, попавшем в плен. Придумался этот воин случайно, и показалось мне, что это я сам. И это ко мне спешат друзья, поспевая спасти. Я сложил эту песню для себя, когда близких друзей ещё не было и в помине. Она помогала мне, когда было трудно. Поможет ли этим людям?
Первым откликнулся, конечно, Лукан. Этот парень долго молчать не умел:
- Правильная песня, Лугий! Его спасли, и нас спасут, дайте срок. Может, уже сейчас из Аквинка выступают войска под командой Децима Кара. Мы продержимся, надо только надеяться. Ждать осталось недолго!
Голос его звучал высоко и слабо, порой срываясь. Он удивительно умел раздражать. Было бы странно, если бы Квад не откликнулся.
- Ага, выступают целым легионом! Жди, придурок! Да о нас забыли давным-давно. Бросили, как хлам. Нужны мы кому в Аквинке! Если бы кое-кто умел кланяться пониже, не пришлось бы нам тут загибаться!
Здоровенная скотина снова нарывалась на скандал. Метелл сидел вместе со всеми, на ступенях крыльца, ведущего в преторий. Услыхав эту речь, он ответил вполголоса:
- Квад, это ведь меня ты имеешь в виду? Тебе вправду хочется заставить меня рассердиться? Я римский офицер, и этот гарнизон под моей командой. У меня ясный приказ: обороняться, покуда есть такая возможность. Нет еды – пейте воду. И ждите помощи из Аквинка. Пока здесь исполняют мои приказы, ты тоже будешь их слушать. А теперь заступай в караул у колодца. У меня ещё хватит сил выпороть тебя, если заснёшь!
В голосе трибуна прозвучал металл. Странно, Квад не стал спорить. Дважды он цеплялся к другим только на моих глазах. Как Метеллу ещё удаётся его сдерживать?
Визарий думал о том же:
- Одиссею было проще. А попробуй посчитать зубы такому Терситу.
Эту байку он прочёл в каких-то своих книгах и рассказал как-то нам: упрямый воин, подстрекавший к мятежу во время осады, был избит своим вождём.
Метелл кивнул:
- Одиссею было проще: он царь и легендарный герой. Обо мне не сложат песен. Я не гожусь в герои.
Он встал и пошёл куда-то в темноту. Визарий последовал за ним. Пришлось и мне. Мы вышли на стену. В небе висела луна, иногда кутаясь в клочковатые тучи. Ветер тянул ровно и холодно, заставляя мерцать далёкие огни гуннских дозоров. Отсюда, со стены они казались не больше звёзд, только эти звёзды отливали хищным багрянцем.
- Ждут, - произнёс Метелл. – Недолго осталось ждать. Не приди вы, конец наступил бы уже в ближайшие дни. Скоро здесь некому будет держать оружие. Все эти люди должны будут умереть, чтобы кто-нибудь сложил песню о герое по имени Гай Метелл.
Лицо кривила усмешка. Это была самая длинная речь, какую он произнёс за день. Я был неправ: лишения обессилили и Метелла. Только проявлялось это в другом. Он не мог поделиться опасениями с подчинёнными. Мы - случайные и чужие - пришлись очень кстати.
- Оборона давно потеряла смысл, - сказал Визарий. – Почему ты не отведёшь людей к Аквинку?
Офицер пожал плечами:
- Вначале боялся прослыть трусом. Такие, как Децим Кар, никогда не поймут меня.
- Кто такой Децим Кар?
Метелл хмыкнул:
- Герой. Из тех, кого не любят, но о ком слагают легенды. Он командовал конницей и возглавил войска после гибели легата. Граница Империи всегда проходит там, где стоит он. Рим рухнет не раньше, чем падёт Децим Кар.
- Завидный патриотизм, - усмехнулся Визарий. – После того, как готы Алариха разорили Вечный город. И ты боишься этого полководца?
- Не боюсь. Просто стало слишком поздно: ослабевших и больных не вынести на руках.
- Есть две лошади, - напомнил мой друг.
Метелл поёжился, кутаясь в плащ:
- Я говорю воинам, что надо ждать помощи. Но её не будет. Бесполезно надеяться, бесполезно взывать к небесам. О нас не сложат песни. Никто не узнает, как погибли эти люди, - тихо закончил он.
- Часто я размышлял и часто надвое думал:
   точно ль над землёй державствуют Боги?
Иль в мире
   Правящих нет, и случай
царит над течением жизни? – пробормотал Визарий.
Трибун поднял голову и глянул на него со странной улыбкой:
- Вначале я считал тебя варваром. Длинные волосы, борода, огромный меч. Но у тебя римская переносица, и ты знаешь современную латинскую поэзию. Тебе нравится Клавдиан?
- Мне нравится, о чём он пишет, - улыбнулся мой друг. – О том, как злодея постигла расплата.  О том, что справедливость бывает в мире.
- Если бы, - хмыкнул Метелл.
- И многие здесь думают, как ты? – спросил я.
- Пожалуй, что все, - трибун вдруг сменил тему. – Куда вы ехали, Визарий? Ведь не в нашу  обитель скорби, в самом деле?
- В Аквинк, - коротко ответил мой друг.
- А зачем? Кругом война.
- Нам нужен корабль, чтобы добраться до Понта. В Аквинке нанять его проще. Предпочитаю путешествовать водой – так безопаснее.
Трибун покосился на наши мечи:
- Не думаю, чтобы вы боялись схватки. Беззащитными не кажетесь.
Визарий покачал головой:
- Нам с Лугием нельзя защищаться. Вообще нельзя убивать, кроме особых случаев. Мы – Мечи Истины.
Метелл даже присвистнул:
- Не думал, что они вправду бывают! Хотя слыхал, конечно. Вы те, кто бьётся на судных поединках?
Мой друг кивнул.
- О Мечах Истины говорят, что они умирают всякий раз, свершив приговор? Это правда? Ты переживал смерть, Визарий?
Мог бы и у меня спросить, я тоже судил два раза. Не забуду, как это было. Но Визарию доставалось, конечно, больше.
Метелл вдруг оживился, и стало видно, как он молод. Достиг ли тридцати?
- Смерть… какая она? Расскажи мне, каково умирать?
Визарий ответил коротко:
- Больно.
Слабо сказано, между прочим. Несколько месяцев назад Визарию пришлось убить варвара, хотевшего изнасиловать Аяну. Мой друг лежал мёртвым до заката, а после кособочился три дня: Бог Справедливости напоминал о том, что подонок не успел осуществить своё намерение, а потому Меч Истины был не очень-то прав. Визарий говорит, когда суд совершён над виновным, боль проходит вчистую.
Метелл продолжал расспрашивать:
- Ты судил много раз? И ни разу не ошибся?
Меч Истины пожал плечами:
- Я жив пока.
Офицер смутился:
- Это точно. Я не подумал. Должно быть, самое трудное в вашем деле – пережить решение Бога?
- Самое трудное – найти виновного, - ответил Визарий.

Кто бы думал, что в этом проклятом месте найдётся для нас работа. Словно Метелл своими расспросами накликал беду. Утром недосчитались одного из караульных. Пропал несносный Квад, стоявший в дозоре у колодца. На камнях двора была кровь, и много, но тело не лежало. Его нашли, когда Аяна пожелала набрать воды. Цепь, опущенная в колодец, оказалась невозможно тяжёлой. Мы с Визарием налегли на ворот вдвоём и вытянули мертвеца. Убийца обвязал его подмышки и спустил в воду. Источник был безнадёжно отравлен.
Метелл смотрел на покойника молча. Потом велел всем покинуть двор. Мы остались втроём.
- Визарий, я хочу тебя попросить, - было видно, что слова даются трибуну с трудом. – Огляди всё, как следует! Теперь я не смогу оборонять крепость, оставшуюся без воды. Мы отступим, и этим людям может понадобиться свидетельство Мечей Истины. Сделайте это!
Визарий никогда не говорил лишнего, если мог обойтись. Он просто кивнул и склонился над трупом. Я следил из-за его плеча. Никогда не мешает учиться, я в Мечах всего два года, а мой дружок судит лет пятнадцать.
Кваду нанесли два хороших удара. Кровь сбежала в воду, он походил на вымоченное мясо, и контуры ран были хорошо видны. Одна, колотая, пришлась между пятым и шестым ребром. Визарий с моей помощью перевернул тело: клинок прошёл насквозь, выходное отверстие было несколько выше входного. Второй удар разрубил ему правое плечо. Обломки ключицы торчали в косой ране, заканчивавшейся у грудины.
- Гунны? - спросил я. Это приходило на ум само: как ещё заставить остатки когорты покинуть крепость?
Но Визарий покачал головой:
- Это сделано римским мечом.
- Объясни!
Длинный палец Меча Истины провёл по краям колотой раны:
- Клинок ромбовидного сечения. Гунны Эллаха чаще бьются однолезвийными мечами, от них остался бы след, напоминающий вытянутый треугольник. В крайнем случае, миндалевидный.
Я покачал головой:
- Это ничего не значит. Сам видел обоюдоострые клинки у стражников вождя.
- Да, но вкупе с другой раной… Взгляни сам: это не мог быть длинный меч кавалериста. Гунн бьёт с потягом, для этого даже черен меча делают чуть под углом к клинку. Рана получается не только рубленная, но и резаная. А здесь…
Я уже видел сам – клинок, нанёсший удар Кваду, был коротким, и его владелец привык просто рубить, сокрушая кости. Тоже, кстати, непохоже на римлян.
- Когда убивает легионер, он наносит колющий удар!
Визарий прищурился:
- Колющий и был первым. Смертельным, между прочим.
- Хорошо, зачем тогда второй?
- Чтобы вышла кровь. Покойник не был никем любим - это точно, но вторую рану ему нанесли, чтобы вернее отравить колодец.
Произнеся это, Визарий вдруг мёртво замолчал. Я не смог больше выдавить ни слова.

Спасибо за внимание в моей работе и отзывы! Поскольку при написании Лугия вдохновлялась светлым образом д'Артаньяна, юмор из приятного бонуса стал обязательной повинностью. Надеюсь, что получилось хоть что-то передать. Сама я в реале далека от остроумия.

Продолжение истории.

Отступали из крепости странным утром, за которым не было дня. Ущелье словно тонуло в густом молоке. Влага склеивала волосы, и очень скоро начало хлюпать в сапогах, хотя сверху не капало. Я подумал, что это хорошо - гунны не разглядят наш отход. Не хотелось думать, что будет в противном случае. То есть в очень противном. Визарий шагал рядом и нёс на руках чьё-то дитя. Ночку и Луну запрягли в повозки: в крепости нашлись две четырёхколёсные реды. На них разместили самых слабых, остальным приходилось идти пешком. Родители девочки едва передвигались сами, они тащились за Визарием, но лица были радостные. Я тоже взял какого-то мальчишку, лёгкого, как воробей. Случись что,  мы не успеем выхватить мечи. А если б и успели, толку-то.
Спрашиваю Визария:
- Твоего влияния хватит, чтобы остановить гуннов, если полезут?
Долговязый качает головой:
- Ты никогда не видел, как лезут гунны? Они не подходят на расстояние прямого удара. Просто стрелы со всех сторон. А потом летит аркан, выдёргивая из толпы очередного воина. Это тактика на изнурение, в такой бойне не видно лиц. И нас не разглядят, - он двинул плечом, стирая влагу с лица, длинные волосы тут же прилипли к щеке. – Это хорошо, что туман. Тетивы луков отсыревают.
Девчонка на его руках завозилась, просясь в кусты, и мой друг отстал. А рядом тут же оказался Лукан. Он почему-то берёг левую руку, и всё заглядывал в лицо. Парень выше меня, но у него всё время получалось смотреть снизу вверх. Не скажу, чтобы это мне льстило. Было в нём что-то не то, неприятная такая липучесть. Взрослый мужик, а ведёт себя, как малолетка, которого воины впервые взяли с собой. И всё время болтает. У меня аж голова гудела. А я-то Визария за молчаливость ругал!
- Лугий, ты не представляешь, какое это было дерьмо!
- Почему же? Была возможность представить.
- Нет, для этого надо год прожить с ним бок о бок. Настоящий варвар, для которого не существует святых вещей! Животное!
- Теодульф тоже варвар.
- Теодульф… да, конечно… Знал бы я, кто отравил колодец…
- И что бы ты сделал?
Круглые голубые глаза глядят на меня с восторгом:
- Я бы ему ноги поцеловал. Правда! Я уважаю Метелла, но он не отдал бы приказ отступить, когда бы не это.
Мне неприятно, я отворачиваюсь. Восторги по поводу чьей-то смерти не для меня. Потом взгляд падает на римский меч, висящий у Лукана, как по уставу положено, справа. Что, если это он? Ведь пытался зарезать Квада у меня на глазах. Снова натыкаюсь на преданный взгляд, стараясь не слушать его чириканье. Нет, слишком прост. Что на уме, то и на языке. Такой не стал бы убивать ночью. Да и росту не хватит. Рубанули Квада сверху, здесь немногие на это способны. Надо бы приглядеться ко всем высоким.
Потом останавливаю себя – нас никто не подряжал разбираться. И виновный, если подумать, спас эти две сотни человек. Мне ли его судить?
Когда выбрались из ущелья, и рассеялся туман, Аяна перетянула тетиву и ушла вперёд. Теперь нас окружал лес, по-осеннему голый. Густой запах прели обещал, что холода наступят не завтра, но ягод-грибов почти не встречалось. А голодных надо кормить.
В тот день ей не повезло, но на следующее утро, когда голодные начали вновь вожделенно поглядывать на лошадей, наша амазонка уложила косулю с двумя сосунками-телятами. Одного успели утащить лисы, пока она бегала за подмогой. Но и оставшейся добычи хватило, чтобы наши подопечные продержались ещё два дня.
И всё же в этом походе мы потеряли семерых. Один за другим умирали те, кто ехал в повозках. Погиб и мальчишка, сын Теодульфа. Увидел птицу, прикорнувшую на скале, и полез к ней по каменистой осыпи. Камнепад тронулся быстро, и унёс парня в поток, грохотавший справа от тропы. 
К воротам Аквинка вышло сто семьдесят четыре человека. Считая нас троих. Стояло студёное утро позднего предзимья, трава, подбитая инеем, хрустела под усталыми ногами. В дороге мы провели восемь дней.
Данубий нёс серые воды под бледным ноябрьским небом, и город на правом его берегу, казался всего лишь утёсом над могучей рекой. Метелл шагал впереди, облачённый в алый офицерский плащ. Его узнали и отворили ворота. И остатки голодного гарнизона втянулись в славную крепость, что уже сотню лет подобно волнорезу вспарывает полчища варваров, атакующих Империю.
Я смотрел под ноги, на гладкие камни мостовой, поэтому не сразу понял, что все остановились. За воротной башней посреди двора стоял человек. Один. То есть, охрана была, но как-то в стороне, и совсем не ощущалась, словно тоже избегала попасть в поток глухого гнева, исходивший от него. Я пригляделся, и меня передёрнуло.
Когда-то этот мужчина был, возможно, красив. Серые глаза, которые нынче безжалостно щурились, могли излучать добродушное лукавство. Но то было давно. Лет тридцать назад. Поредевшие волосы топорщились седым коротким ёжиком над упрямым лбом, прорезанным вертикальной морщиной. От крупного носа к углам твёрдого рта расходились глубокие складки, делая грани лица ещё более жёсткими. Плотно сжатые губы побледнели от ярости. Рядом с Визарием этот воин показался бы невысоким, но фигура у него была крепкая и ладная. В свои пятьдесят, или сколько ему там, он ещё мог устоять один против пятерых.
Я не решился бы выйти ему навстречу. Метеллу пришлось. И было видно, что каждый шаг даётся всё большим трудом.
- Приветствую тебя, Децим Кар! Здесь остатки четвёртой когорты, которая стояла в крепости Падны.
Командующий разжал свои бледные губы, и я услышал очень низкий негромкий голос:
- Толпа, которую ты привёл с собой, называется иначе. Это беженцы, Гай Метелл. Или ты забыл, какого имени заслуживают те, кто оставил пост?
Трибун резко вскинул голову, но ответил спокойно:
- У нас не было возможности удержать крепость. Кто-то отравил единственный источник. Эти люди умирали от голода, но исполняли долг. Империя брала их под свою руку, обещая защиту. Но обрекать их на верную смерть… - его голос сорвался.
Децим Кар слушал, не перебивая. Потом сказал:
- Варвары они или нет, но эти воины приносили присягу Риму. Как и ты. Ты был их командиром и отдал приказ отступить. В прежние века за это карали децимацией.
Смуглое лицо Метелла залила мгновенная бледность. И Визарий внезапно оставил девочку, с которой возился, и начал проталкиваться вперёд. Я не знал, что такое децимация, но, судя по расширившимся глазам моего друга, ничего хорошего это слово не означало.
- Казни меня, - хрипло сказал Метелл. – Это я отдал приказ. Это я – трус, предавший интересы Рима. Зачем их?
- Ты не понимаешь, - спокойно ответил полководец. – Сегодня вас атаковал лишь передовой отряд той орды, которая навалится на наши границы через десять, двадцать лет. И вы отступили. Ты привёл с собой не воинов. Ты привёл деморализованных поражением трусов. Их слабость, подобно заразе, растечётся по гарнизону. Если я не выжгу её калёным железом.
Странно, мне почудилось сожаление в низком голосе Децима. Но было видно, что его не переубедить. Он объяснял непонятливому, и только.
- Ты неверно понял свой долг, Метелл. Что такое жизнь двух сотен человек перед жизнью твоей родины, которую эти люди клялись защищать? С тобой пришли сто семьдесят. Завтра семнадцать из них умрут. Ты тоже будешь тянуть жребий.
Визарий, наконец, пробился к ним. На лице была решимость толкнуть пространную речь. Такое бывало лишь в исключительных случаях. Метелл поймал его взгляд.
- Постой, Децим! Ты хочешь казнить каждого десятого за преступление одного. Но здесь человек, которого называют Мечом Истины, его ремесло – искать и наказывать злодеев. Он отыщет того, кто отравил воду в Падне, и вызовет его на бой. Меч Истины отвечает жизнью перед своим Богом за справедливость приговора. Ты доверишься ему?
Децим Кар смерил Визария взглядом, и мне почудилась усмешка в прищуренных глазах.
- Довериться римлянину, который рядится варваром? И судит по варварским обычаям.
- Я покараю виновного в злодеянии, - глухо сказал Визарий.
- Пожалуй, - согласился Децим. - Завтра.
Меч Истины лишь коротко кивнул.

За два года я много раз видел, как Визарий разбирает дело. Он пристаёт с расспросами ко всем подряд, на время забыв про свою молчаливость. Лично меня доводил до бешенства: «Ты уверен, что знаешь, за что умирать?» Но ведь ухитряется разговорить даже тех, кто языка от рождения лишён! И выходит на поединок, точно зная злодея.
В тот раз Визарий вёл себя иначе. Спросил у стражника, где тут таверна, и засел в самом тёмном углу, заказав кувшин дешёвого вина. И непохоже было, чтобы собирался оторваться от него раньше утра. На мой вопрос, коротко ответил:
- На месте мы увидели всё. Достаточно, чтобы знать виновного.
И не прибавил ничего.
Не нравилось мне его настроение. Мне вообще всё это не нравилось. И то, что завтра он должен будет убить человека, который этих сто семьдесят спас. Я бы не решился судить, как ещё наш Бог сочтёт! Никогда не боялся, что противник окажется сильнее Визария на мечах, не видал я ещё таких. Эту премудрость мой дружок пять лет постигал на арене, там за науку другую цену брали. А вот Аяна тревожилась.
- Лугий, зачем он пьёт?
- Не бойся, малышка, этого ведёрка мало, чтобы у Длинного в голове зашумело!
Обычно она не выносит фамильярности, я думал, что рассердится и забудет тревожиться. Напрасно думал.
- Он ничего не собирается искать? – в глазах даже не испуг, а что-то такое, слова не подберу, но если бы женщина так смотрела, говоря обо мне…
- Сказал, что всё уже знает.
- А ты знаешь, Лугий?
Вот это вопрос! А меня никто не звал разбираться. Но если всё-таки… Я был там и видел то же, что Длинный. Что я видел?
Мы вышли наружу, мне не хотелось лишних ушей. Визарий обычно обсуждал со мной свои мысли. Почему мне не обсудить с Аяной? Приятно, когда красивая женщина считает тебя ещё и умным. А не просто симпатичным Приапом  в жёлтых кудрях. Итак, что же я видел?
- Значит так… Визарий уверен: били римским мечом. Стало быть, свои.
В уголках рта Аяны дрожит смешинка:
- Глубокая мысль! Только не твоя.
Вот так и развенчивают богов. Придётся думать дальше!
- Рубили его сверху, значит нападавший высокого роста.
Несносная девка качает головой.
- Что тебе не нравится?
- Я тоже ударю Визария сверху, если он будет в это время падать.
Ага, вообще-то она ему до подмышки. И ведь права, Гадес меня забери!
- А вторая рана?
Я вспоминаю:
- Отверстие на спине было несколько выше. Значит, удар пришёлся снизу вверх.
Она останавливает меня:
- Давай попробуем! Мы почти одного роста, но всё же…
Становимся друг напротив друга, и амазонка внезапно бьёт пустым кулаком снизу, от бедра:
- Вот так?
Возможно, что именно так. И что это означает?
- Что рост убийцы по направлению удара определить почти невозможно. За что же зацепился Визарий?
Обескровленная широкая рана снова встаёт перед моими глазами. Правое плечо косо разрублено… в направлении грудины…
- Били левой рукой! Ты не заметила, кто среди них левша?
В потемневших огромных глазах читаю ответ. Проклятье, мне тоже нравится Метелл… но он носит ножны на левом бедре. А ведь римляне вешают меч у той же руки, которой бьются!
- Но какой ему интерес, Лугий? – шепчет Аяна. – Он мог казнить Квада за неповиновение. Он мог отдать приказ оставить крепость, имел на это право. Зачем ему?
Мне тоже молодой офицер не кажется способным убивать по ночам. Но мало, чего там мне кажется!
- А Лукан бережёт левую руку, - вдруг говорит Аяна.
- Этот дохляк? Брось!
- Мы видели, как он кидался на Квада. Причина у него была.
Вспоминаю лихорадочное возбуждение парня. Да, бывает, что и заяц быка лягает, только вот…
- Лукан – не левша. Ложку он держит правой рукой.
Аяна возражает, очень ей хочется, чтобы виновным оказался не офицер:
- Можно ударить левой рукой, если хочешь отвести подозрения. И почти наверняка, ты её вывихнешь.
И вновь права, хоть в Мечи Истины посвящай! Ага, и кто нас станет тогда защищать?
Не знаю, до чего бы мы додумались, но тут понеслось такое, что под конец дня я голову руками держал, чтобы с плеч от ужаса не сбежала. Вначале в таверну пожаловал Теодульф. Спросил Меча Истины и направился прямиком к Визарию, который благополучно приканчивал кувшин. Я пошёл за ним, и едва на ногах удержался, когда услышал, что он сказал:
- Это я убил Квада! Завтра вызови меня.
Мой дружок оторвал глаза от кубка, посмотрел так, словно все зубы болели:
- Его убили левой рукой.
Гота это не смутило:
- Я одинаково бьюсь обеими. Хочешь проверить?
Визарий покачал головой:
- Ладно. Я понял. Всё остальное - завтра.
Теодульф ушёл, чуть не запинаясь. И этот хочет драться? У меня сердце защемило глядеть на него. Аяна плюхнулась на скамью напротив Визария:
- Он не мог этого сделать!
- Ради сына – мог, - возражаю я.
Визарий отвечает с печальной усмешкой:
- Погодите, ещё не всё. Вон следующий идёт.
К нашему столу проталкивался Лукан. Нескладёха и в полупустой таверне ухитрялся натыкаться на препятствия. Дышал тяжело, глаза безумные, пот на лбу:
- Завтра вызови меня! – заявил он Визарию.
- Так. С чего бы это?
- Потому что это я убил. И я отравил воду. Не хотелось, чтобы люди погибли от этого, вот и привязал его к цепи, чтобы нашли. Но мы должны были оттуда уйти, понимаешь?
Визарий кивает. Потом щурится почти ласково и задаёт вопрос:
- А как у тебя хватило сил перекинуть его в колодец? Он больше тебя мало не вдвое.
Лукан прикусывает губу, но отвечает сразу:
- Я обвязал его и крутил ворот. Цепь сама тянула. Трудно было, это правда.
Вспоминаю две разлохмаченные борозды на краю колодца, оставленные калигами Квада. Похоже, всё было именно так.
- Иди Лукан, я понял. Тебе нужно поесть, поединок будет трудным.
Парень упрямо трясёт головой. Ему уже всё равно.
- Интересно, сколько их будет всего? – задумчиво говорит Визарий.
Последним явился Метелл, когда солнце уже скрылось, и таверна заполнилась народом. Молча сел напротив Меча Истины. Визарий придвинул к нему кувшин.
- Хочешь сказать, что это сделал ты?
Офицер кивнул и отвернулся. Мне почудилось, что у него блеснуло в глазах.
- Почему?
Метелл долго молчал. Потом всё же открыл рот:
- Визарий, кем ты хотел стать? В юности, до того, как судьба дала тебе меч?
Мой друг уставился в свой стакан.
- Я хотел переписывать книги.
Метелл почти смог улыбнуться:
- Тоже хорошее дело. Ты сумеешь меня понять, ты римлянин… Все в моей семье были воинами. Предки сражались в войске Мария, на стенах Карфагена, с Цезарем в Галлии. Я с детства мечтал быть героем. Золотой венок на голову, статуя в Риме. Посвящение какого-нибудь поэта… Вот… а оказалось, что есть нечто, чего мне не переступить…
Визарий долго тянул вино, размышляя, потом всё же сказал:
- До тебя являлись двое. Кто-то из вас это сделал… или не делал никто. Но все готовы бросить вызов Мечу Истины, невзирая на то, что он умрёт, убив невиновного.
Молодой трибун резко вскинул голову, качнул чёрными кудрями. В глазах стояла мука:
- Ты мне нравишься, Визарий, но есть цена, которую надо платить!
Мой друг коротко и глухо рассмеялся.
- Что тебя веселит, Меч Истины?
- Три чудака не понимают простую вещь: если я не воскресну, свершив приговор, наш герой не отменит децимацию.
Мне показалось, что парень побледнел. Или я ошибся - в таверне было не слишком светло.
После его ухода Визарий вынул меч и положил его на стол перед собой. Погладил длинными пальцами дол, коснулся рожек крестовины. Хотел точить, но раздумал. Этот клинок был любим и содержался бесскверно.
- Лугий, если вас высадят в устье Данубия, сумеешь добраться до Истрополя? Не так далеко, если не застревать по дороге.
Я потерял язык от таких речей.
- За городом на берегу дом, он небольшой, ты узнаешь. Там тополя, их пять. В доме живёт хромой нубиец, его зовут Томба. И белая собака. За два года многое могло измениться, но едва ли тополя срубили, а собака издохла. Что же до Томбы… - он улыбается, и я вижу, что Визарий всё же пьян. – Томба вовсе не способен измениться. Вы друг другу понравитесь.
- Что ты несёшь, орясина дурная?!
Он почти смеётся, потом протягивает руку и треплет по плечу:
- Люблю тебя, мой друг! Ты никогда меня не щадишь. Меч возьмёшь себе, он надёжней твоей спаты.
- Прекрати!
Его печальные глаза прямо напротив моих:
- Лугий, я никогда не судил без вины!

Диана, Вы правы. Это единственный справедливый вариант.

Вот развязка.

Утром нас ждали на форуме. Децим Кар в простом сером плаще стоял на ступенях курии, перед ним выстроились Лукан, Метелл и Теодульф. Думаю, вчера эти трое посетили не только Меча Истины. Не похоже, чтобы полководцу нравилось происходящее, но своего решения он не отменит.
Визарий просидел за столом всю ночь. Даже я спать ушёл, а Аяна – та и вовсе куда-то пропала, выслушав его пьяное прощание. Я не видел её с утра.
Мой дружок трезвел быстро, сколько бы ни выпил накануне. Опрокинул ведро на голову, расчесал мокрые волосы, утёрся и натянул чистую рубаху. Вот и все приготовления. Ни тебе пробежки, с которой начинал по утрам, ни упражнений с мечом. Не то чтобы ленился. Видна в нём готовность, которая Меча Истины отличала перед поединком. И всё же что-то было не так. Может, потому и я не решился подойти, когда он ровным шагом шёл к форуму.
Они были тут все - беженцы, спасённые тем, кого Визарию предстояло убить. Смотрели молча, и лица были – голыми руками растерзают. Визарий даже не покосился, словно площадь была пуста. Подошёл к полководцу, поднял голову и сказал устало:
- Децим Кар, ты говорил, что казнишь каждого десятого, если я нынче утром не убью того, кто предал этих людей? Ты не отменишь своего решения?
Судя по больным глазам, он этого очень хотел. Но Децим пробурчал:
- Делай, что должен, а там посмотрим.
- Хорошо, - Визарий опустил голову, волосы закрыли лицо. Потом вдруг резко выбросил руку с клинком. – Тогда я вызываю тебя!
Мне почудилось, или вся площадь застонала от ужаса, осознав происходящее? Только Децим Кар не испугался, лишь удивился, и то слегка:
- Ты сошёл с ума? По вашей Правде судья умрёт, убив невиновного. Я не мог отравить колодец в Падне. Ты знаешь это, и всё же обрекаешь себя на смерть?
Меч Истины покачал головой. Никогда он не считал себя красавцем, но в этот миг с него можно было всех героев Рима ваять:
- И всё же я буду драться с тобой, Децим Кар. Мне жаль, если ты не понимаешь, за что.
Полководец только кивнул, потом отвернулся и скинул плащ. Никто не принял его, он тряпкой упал на ступени крыльца. А Децим молча сошёл в круг, где его ожидала смерть. Вынул меч, размахнулся несколько раз. Он не брал щит, хотя мог, имел право. Мне понравилось. Боги, о чём это я? Сейчас этот долговязый болван… он ведь себя убьёт!
Децим вдруг остановился:
- Эй, а зачем у твоей девки стрела на тетиве?
Визарий обернулся и коротко глянул на Аяну. У неё был не очень разумный вид, и лук растянут до самого уха.
- Не бойся, она лишь наблюдает за тем, чтобы никто не вмешался. Всё в порядке, оленёнок! Ты всегда успеешь его натянуть, если что.
Никогда он не был так ласков с ней. У Аяны дрожали губы, но пальцы не дрожали. И всё же Длинный прав: не на пантеру она походила – на оленёнка!
А потом они сошлись. И это был бой равных. Не думал, что такое возможно. Децим намного ниже и уступал длиной рук. Но это были крепкие руки, и меч они держали с самого детства. Дважды пальцы Визария спасла только рогатая крестовина. Потом римлянин дотянулся – и на рубахе Меча Истины протянулась узкая прореха, быстро намокшая кровью. Мой друг не остался в долгу – скоро Децим стал ощутимо припадать на левую ногу из-за раны в бедре.
И всё же Меч Истины был сильнее. У него никогда не было такого противника - правда, но опыт, сноровка, правота… Боги, о какой правоте речь?!
Обманный выпад Визария заставил Децима крутануться влево, но судья задумал иное. Настигающий удар полководец остановил мечом, и всё же на ногах не устоял. Но защищался он до последнего. Даже когда Визарий вырос над ним, занеся клинок обеими руками…
И тут случилось непонятное… клинки скрежетнули, встретившись, а потом по камням зазвенело железо… Меч Визария переломился в первой трети, там, где лезвие сужалось. Я думал, нет ничего прочнее этой стали!
Меч Истины отбросил ненужную рукоять и отступил, скрестив руки на груди. Он тяжело дышал, но лицо было спокойным.
Децим поднялся, припадая на ногу. Его клинок оставался целым.
- Возьми другой – и продолжим!
Но Визарий качнул головой:
- Мой Бог решил. Я не могу судить тебя, Децим Кар. Но ты можешь судить меня.
Я услыхал, как за моей спиной тетива заскрипела, натягиваясь. Но двое в кругу едва ли это слышали.
Децим дышал тяжело. Поединок дался ему дороже, он был старше Визария лет на десять. Прежде, чем ударить, ему нужно было отдохнуть.
- И всё же, скажи мне, почему?.. Ты выбрал смерть, хотя тебя никто не неволил. Объясни, чтобы я мог понять!
Визарий подошёл к нему почти вплотную и встал глаза в глаза:
- Ты полководец, и знаешь, что такое долг.  Знает и Метелл, который приходил, прося убить его, чтобы ты не устроил децимацию. И у меня есть долг, Децим Кар. Защищать невинных. Ты не губил колодец. Но ты виновен. Я не знаю, как тебе ещё сказать…
- Хорошо, я понял, - сказал старый воин. Потом вскинул руки, поднимая меч. – Пойми и ты меня.
Визарий прикрыл глаза, принимая расплату. Мои же распахнулись – не сомкнёшь. И Аяна выстрелить не успела…
Клинок Децима, занесённый для последнего удара, вдруг бесшумно отделился от рукояти и канул вниз, пронзая легату ступню. Кар упал без звука, как подкошенный. Наш друг не сразу сообразил, почему медлит смерть, потому мы трое оказались подле раненного одновременно. Децим нашарил глазами Визария и шепнул враз помертвевшими губами:
- Ты был прав… это знак…
Но Визарий дёрнул головой, словно ему мухи досаждали, и ответил резко:
- Когда б мой Бог желал твоей смерти, Меч Истины был бы цел!

Я могу рассказать, как Метелл привёл полкового лекаря, как все суетились вокруг, радуясь такому исходу и толкуя, что Бог Справедливости всё правильно решил. Но ведь это неважно. Важен был взгляд, каким Децим Кар искал Визария, пока его несли.
Потом мы сидели на берегу реки и молчали. И Метелл распоряжался найти для нас корабль. Он подошёл вновь, и глаза были виноватые. Но Визарий не сердился. А я вдруг разглядел, что военный трибун и вправду младше меня. Лишения делали его суровым, а он так нуждался в совете!
- Но ведь это не всё, да, Визарий? Едва ли мы сумеем найти с Децимом общий язык, долг мы понимаем по-разному. Что теперь будет, а?
Мой друг, наконец, разомкнул уста:
- Ему придётся с этим жить. И тебе. И мне тоже, - закончил он с тяжёлым вздохом.
- Можно восстановить клинок, в Аквинке есть хорошие кузнецы.
Визарий через силу улыбнулся:
- Это было решение моего Бога. Так что не стоит. Можешь оставить обломки себе. Едва ли я буду ещё сражаться.
Это было что-то новое, но сейчас мне недосуг разбирать. С корабля подали сходни, пора прощаться.
- Знаешь, Метелл, пожалуй, я всё же спою о тебе. Но это будет совсем другая песня!
Парень рассмеялся в ответ, и я легко взбежал по сходням. Канаты упали, барка заскользила по стылой воде, унося нас туда, где у Визария был дом.
На корабле мой друг вспомнил об Аяне и спросил у неё, зачем во время поединка она держала натянутый лук. Амазонка вспыхнула, как факел и убежала на корму, не ответив Визарию. А он остался задумчиво таращиться в голубую даль.
Ладно, пусть она немного поплачет. Ведь вчера, когда он завещал мне… непонятно что, о бедной девушке так и не вспомнил. После я ей объясню. Я скажу:
- Подумай сама! Если ты настолько умнее всех, позволительно  побыть болваном какое-то время. Главное, чтобы это было недолго!

___________________________________________________________________
Этот рассказ был написан к конкурсу "Русский Эквадор" в декабре 2006 года, тема была "Оправданное предательство". Потому и финал у него такой неожиданный.
Предлагаю читателю раскрыть загадку самостоятельно. Визарий знает ответ. А знаете ли его Вы? Кто убил Квада?

Это ещё не конец. Даже не конец первой книги. Продолжение следует.

Ну, я так не играю! Неужели ни у кого предположений нет о личности убийцы?