Совершенно очевидно! Имеет место быть такой казус. А с Вами бывало?

Пока не пробовали здесь. Но вообще это интересно.

Вы правы, это интересно. Мне не впервой писать в соавторстве. Обычно мы обговариваем общую канву сюжета, а потом ждём подачи друг от друга. Публикуемый роман писался частично по этому принципу. Но те части ещё впереди. Вот завязка следующей части. Эпиграф принадлежит Джайрину, эпиталама - Ракше. Остальное - моё.

ЛОГИКА ГЕРОЯ
Есть поэты, что пишут песни,
О героях иных времён.
О величии смерти и мести –
Мудрость жизни придёт потом.

Мы уже пережили это,
Затвердив давно наизусть,
Что сраженья во имя света,
Не всегда есть правильный путь.

Те, кто славу поёт героям,
Не держали меча в руках,
Не стояли, меж светом и тьмою,
Побеждая собственный страх.

И пускай не допустят боги,
Чтобы им, как тебе или мне,
Жизнь пришлось пережить в дороге,
Лишь в мечтах о своей семье.

Пусть другие желают мести,
Ищут смерти. А мы с тобой
Всё равно остаёмся вместе,
Ради жизни, такой простой.

Сегодня опять дует с моря. Волны грызут обледенелую гальку, спаянную холодом в прозрачный монолит. Кажется, эти удары должны раздробить его, чтобы вновь свободно играть окатышами на дне, но это только видимость. Они бессильны нарушить мёрзлое спокойствие зимы, и панцирь, укрывший берег, от их усилий только крепнет.
Пару дней назад над побережьем пронёсся шторм, заключив в ледяную корку землю, деревья, крыши домов. Ветви звенят на ветру, и падают, не выдержав тяжести оков. Томба сетует, что погибнет сад. Здешние края и не помнят такой суровой зимы.
Я тоже не помню. Впрочем, я редко зимовал дома. У меня всегда находились дела на стороне. И за садом ухаживать я не умею.  Томба говорит, что уже не получится: слишком тяжёлая рука. Так что польза в хозяйстве от меня относительная.
Это странно – проснуться одному в середине января и увидеть вокруг лишь заледенелый берег. Не то, чтобы мой сон был сладок, но я к нему привык. Кажется, он нравился мне больше, чем пробуждение. И всё же я снова сижу на застывших валунах и тупо смотрю, как волны облизывают гальку. Бездна смысла!
Камни скрипят под неровными шагами, и я поспешно встаю. Тропа обледенела, там и на здоровых ногах рискованно спускаться. Но Томба с больной ногой ходит лучше иного здорового. Садится на валун, едва отогретый моим теплом, и смотрит без жалости:
- Так и будешь ходить с трагической рожей?
- Почему нет?
- Потому что глупо! Чем скорее ты поймёшь, что это никогда не было даром, тем будет лучше. В первую очередь для тебя.
Это странно – оказаться вдруг ненужным. Можно ли начать всё заново в сорок лет? Живёшь вот так, ощущая себя Избранником Богов. А ты вовсе не избранник, а незнамо кто с физиономией, перекошенной от величия. Нет, я не жалею, что не убил Децима Кара. Он не заслуживал смерти. Надеюсь, они всё же поладят с Метеллом. Но для эпической поэмы, столь любезной сердцу военного трибуна, не хватало моей трагической кончины. И горячих речей над гробом. Впрочем, если учесть, что изрекать эпитафии должен был Лугий, я бы, пожалуй, дождался. Вывода о том, что «орясина была бестолковая», а так же о том, что «дурень долговязый и погиб не по-умному». Так что лучше я живым тут на камушках посижу.
- Лонга, ты забыл, что и эту дорогу тебе не пришлось выбирать!
Порой он по привычке называет меня Длинным. Я не сержусь: Бог послал Томбу, чтобы возвращать меня к жизни. У него это всегда получалось. Мне становится стыдно. Томба тоже не выбирал – я выбрал за него… в тот день, когда искалечил ему ногу и правую руку. Он никогда не говорит об этом, но я-то помню.
- Ты не прав: дорогой Меча я пошёл сам.
Что уж сетовать, если годы отданы ненависти и мести! Я учился убивать, и выучился этому. Каким мог быть дальнейший выбор? И что я умею ещё?
- Ты умеешь переписывать книги, - напоминает мой друг.
Да, небольшое утешение, когда вокруг рушится мир. Книги…
- Идём отсюда, - говорю я. – Хватит зад морозить.

    * * *

Домашние учат меня жизни по очереди. Сегодня черёд Лугия. Значит, мне придётся терпеть не нравоучения, а подковырки. На подковырки требуется отвечать, так что я держусь настороже в те дни, когда за моё воспитание отвечает Лугий. Хотя Томба уже нарушил очерёдность, выпроваживая меня с берега. Хуже всего, когда за дело берётся Аяна. Нрав у неё тяжёлый, и возражать не очень получается. Когда-то я думал,  нам долго придётся врачевать израненную душу амазонки. Ещё одна ошибка,   я совершенно не знаю женщин. Удивительно легко она взяла надо мной верх в тот день, когда юная Зарина распорола мне плечо своей стрелой. Впрочем, Аяна победила гораздо раньше… в тот миг, когда вызвала меня на поединок. Я не дал ей погибнуть… и связал себя навсегда. За эту женщину выбор тоже сделал я. И теперь хожу, как бычок на верёвочке, и стараюсь не мычать лишнего.
Не от большого ума мне казалось, что она будет бояться мужчин. Так это или нет, но с тремя из них Аяна легко справляется. Сегодня не её очередь, но она всё же бросает взгляд, когда я вхожу. Никак не могу понять значение этого взгляда.  Как будто мало Томбы, чтобы заставить меня стыдиться! 
В доме тепло и пахнет съестным. Брюхо радостно  запело, приветствуя завтрак. Так что переживания придётся отложить. Трудно переживается под Аянину стряпню. Готовит она по-варварски: жирно, ароматно и вкусно. Я хочу быть далёким от соблазнов, хладнокровным и воздержанным, но… Боги мои, чего она напихала в эту капусту?!
Лугий колотит по спине и суёт в руку чарку с подогретым вином. У меня и без того только что дым из пасти не валит.
- Что это было? – выдыхаю с трудом.
- Утка, - невинно улыбается галл. – С капустой. А ты что подумал?
Что я подумал, неважно. А вот сколько пряностей в эту утку пошло? Весь корабль, что разгружался на прошлой неделе в порту?
- Гляди-ка, - радуется Лугий. – И впрямь глаза разгорелись. Аяна, ты чудо!
Не чудо, чудовище!  Это чудовище улыбается ему, и мне снова хочется сбежать. Глаза разгорелись, значит? Да они из черепа выскочить норовят!
Мои домашние уплетают так, словно привыкли есть одну горчицу и перцем закусывать. Или это месиво из пряностей попало лишь в мою тарелку? Сую нос в котёл – так и есть. Хорошо, можно разбавить. Вот сатиры мохноногие!
- Умный, - с завистью говорит Лугий.
- Наглый, - поправляет Аяна.
И они снова мило улыбаются друг другу.
У меня на время есть занятие. Я измышляю месть. Отвечать придётся с максимальным коварством, дабы удовлетворить извращённую фантазию Лугия. Думаю, насыпать перца мне в тарелку придумал именно он.
Велона ласково тычется мордой в ладонь, выпрашивая кусочек. Добрая душа, ей в голову не придёт травить хозяина, чтобы он подвигался напоследок. Собаку я устраиваю в любом виде. Смотрит доверчиво и шевелит влажным носом, недоумевая, почему я жадничаю. А я соображаю, может ли такое количество пряностей повредить её желудку. Наверняка ведь может!
- Иди сюда, лохматая. Не водись с этим длинным дядькой! Добрый Лугий даст тебе вкусную косточку, он щедрый. А  дядькин сапог можешь пожевать, я тебе разрешаю!
- Она всё равно этого не сделает. В отличие от некоторых.
Галл пристально смотрит на Велону. Она добросовестно смотрит на него. И стучит по полу хвостом: для тебя - всё, что хочешь!
- Ах, ты вот значит как? Значит, я сам должен жевать его сапоги? Ну и ходи с ним вместе скулить на берег, у вас вдвоём здорово получится!
Милый Лугий, он так лезет из шкуры вон, чтобы развеселить, что мне в который раз за утро становится стыдно, и я ухожу на кухню. Наливаю вина, старательно взбалтываю. Пришла пора и мне позаботиться о друзьях. Галл простужен и почти не дышит носом, иначе я бы не рискнул.
Лугий тем временем достал арфу и соблазняет Аяну. Да, мне бы дивный голос, льняные кудри и лет на десять меньше, я бы тоже попытался! Потому что другой такой попросту нет. Прежде мне в голову не приходило, что женщина может обладать чем-то помимо телесной красоты. Аяне боги дали неженский ум, чуткое сердце и огромную стойкость. Она научилась даже улыбаться, не догадываясь, что в глубине чёрных глаз так и осталось отражение пожара. Я бы очень хотел, чтобы там отразилось безмятежное небо. Но мне не дано её воскресить, у меня самого внутри пепелище. Так что, если женщина может выбирать между юным златокудрым героем и долговязым неудачником, выбор нетруден, верно?
Сегодня он снова поёт что-то такое, чего никогда не певал прежде. Для Аяны он находит песни, какие не звучат в кабаках. И я каждый раз думаю, какой он настоящий: тот, что сыплет остротами и перцем в тарелку или вот этот  - поэт, способный найти слова, чтобы пламя в глазах Аяны сменил тихий рассвет? Вспоминаю: он собирался взять в жёны Эглу, дочь бродячего племени. И  не его вина, что не сложилась та любовь.
А Лугий поёт:
Я солнца пью лучи
    разбитыми губами,
и времени поток руками развожу.
Я с тайной, что летит всегда под облаками,
Среди далёких звёзд случайно окажусь.

Я соберу простор,
кусок заката алый,
сияние звезды и сердце из груди –
И поднесу тебе тихонько, чтобы знала,
Чтоб ты сказала мне: «Постой, не уходи!»

Прерывается на мгновение, чтобы отпить вина; я не успеваю убрать кубок, уже страстно сожалея. Очи певца формой и выразительностью напоминают глаза краба, я имею возможность представить, как выглядел сам некоторое время назад.
- Извини, не хотел…
Галл смотрит непонятным взглядом, потом машет рукой:
- Безнадёга!
И я снова ничего в этой жизни не понимаю. Велона, почуяв неладное, семенит от одного к другому и тревожно заглядывает в глаза. Томба что-то рассерженно ворчит в углу. Я не слышу, что именно, но догадываюсь, кто виноват. Впрочем, Томба поясняет:
- Одно правило: если ты налил кому-то уксус в вино, никогда не извиняйся.
А там не только уксус. Перец тоже. Пошутил, называется. Вот. Теперь уж точно пора сбежать. Туда, где домашние не станут меня разыскивать. Подхватываю плащ, направляясь к двери. Лугий ворчит недовольно:
- Опять идёшь к своему Мейрхиону?
Я только киваю в ответ. На самом деле Мейрхиона  зовут Авл Требий Секунд, он образованный римлянин хорошего рода. Но у него вправду конские уши. Справедливости ради, у него вся физиономия конская – длинная и худая. Мне редко доводилось видеть столь непривлекательную внешность: вислый мясистый нос, шишковатый лоб, гранёное треугольное лицо, чёрные волосы, которые выглядят вечно засаленными. А глаза, пожалуй, даже пугают: глубоко засевшие под тяжёлыми надбровьями, они кажутся тусклыми, как олово. Однако, он умён. Давно я не встречал человека, с которым  можно порассуждать о философии, литературе. Требий – обладатель несметных книжных сокровищ, некоторые из них не в лучшем состоянии. Кто-то посоветовал ему обратиться ко мне, зная, что я пишу на двух языках. Мы свели знакомство ещё два года назад, до моей последней отлучки. Узнав о моём возвращении, Требий вновь меня разыскал. С тех пор почти каждый день я разбираю старые свитки. И на время забываю о своих неудачах. Не всё ли мне равно, какие у него уши?
Авл Требий живёт так, словно никогда не покидал Рима. Мне кажется, он тоже пытается скрыться от себя – от причины, что привела его на эту глухую окраину Империи. Дом Мейрхиона выстроен в лучших столичных традициях: прямоугольная планировка с уютным внутренним двором. Мой  дом в Равенне был почти таким же. Но когда я вхожу в ворота,  в глаза бросается облетевшая штукатурка. А на цветных мозаиках ветер чертит снегом иероглифы. И я понимаю, что уже очень давно комплювий  не затягивали тканью от непогоды, и вся эта римская роскошь не более реальна, чем моё мнимое варварство. Мы оба играем в какую-то странную игру в этом городе, где идёт снег.
Требий встречает меня во внутреннем дворе. Он приветлив, но радость никогда не озаряет его глаза. Напротив, мне всё время кажется, будто он ищет что-то тайное: быть может, постыдный изъян внешности или скрытый порок натуры. А я уж сам не знаю, что именно прячу. Может, в самом деле, стать снова римлянином, наследником знатной фамилии? Аркадия давно нет, а Гонорию не до гладиатора, устроившего мелкие беспорядки много лет назад – сейчас, когда в Риме хозяйничают варвары. Интересно, что скажут домашние, если я вдруг побреюсь и надену тогу? Они решат, будто я сошёл с ума, не иначе. 
- Приветствую тебя, Марк Визарий! Ты не откажешься разделить со мной трапезу? Или тебя больше привлекают свитки в таблине?
Это тоже игра – он прекрасно знает, что я рано встаю и по воинской привычке пренебрегаю вторым завтраком. Время застольной беседы, возможно, наступит позже – когда мои глаза устанут разбирать строчки, почти уничтоженные людьми и временем. Тогда я, так и быть, пойду за ним в столовую, и устроюсь на пиршественном ложе, хотя давно отвык принимать пищу лёжа. Просто того требует наша с ним игра, начатая этими словами: «Приветствую тебя, Марк Визарий!»
Сегодня Требий приготовил для переписки свиток, обезображенный огнём; меня сразу берёт сомнение в том, что его можно прочесть. Это даже не свиток, просто разрозненные клочки, которым чья-то терпеливая воля придала вид единого целого.
- Попытайся это сделать, Визарий, - говорит хозяин. – Он стоит того. Я заглядывал в него много раз, пытаясь разобрать, и чаще всего мне попадалось слово «hybris». Ты знаешь, что по-гречески оно означает высокомерие, заносчивость, презрительную гордыню. Мне повстречался также «logos», что означает «слово», но ещё «мысль» и «смысл». А когда «hybris» присутствует в строке «Кронида горделивый замысел», то это заставляет заподозрить в нашем свитке бесценное сокровище!
Он прав, мне тоже не по себе. «Hybris» и «logos» - поединок властной гордыни и озарённой мысли. Только один древний автор взял на себя смелость… Эсхил? Над этим стоит потрудиться!
Знаки с трудом складываются в строки.
- Под сводом небес, где владыка – страдание… - читает Требий, склонившись над моим плечом. – …всевластный рок играет Бессмертными…
Смертными играет тоже, я тому свидетель!
- Это похоже на строфы хора, - подсказывает Требий.
Я вглядываюсь в изувеченные строки до рези в глазах:
- Хор высказывается на редкость смело, если учесть, что в эписодии первом на сцену выходит Зевс.
- Ты не шутишь? – Мейрхион навострил свои конские уши, а в глазах проступило что-то вроде интереса.
- Почему нет? Если наш свиток вправду принадлежит Эсхилу, это не удивительно. В его философии Зевс всегда был носителем идеи порядка, Олимпийской гармонии.
- Однако же, в «Прометее прикованном» он говорит совсем иначе: «В новых руках сегодня Олимп, правит на нём, законов не ведая, Зевс».  Идея верховной власти подвергается сомнению, ты не находишь?
Нахожу, ещё бы. Когда у меня случалось время, я, бывало, задумывался над этим. Две правды столкнулись между собой в непримиримом поединке – право власти против права милосердия. Неужели он решился бы свести лицом к лицу их носителей? До сих пор всевластие Зевса звучало опосредованно и подвергалось осуждению. Посягнул ли он изобразить Громовержца, рискуя, что Владыка Богов не будет оправдан?
- Так и есть, - серые глаза Авла Требия разгораются мрачным огнём. – Зевс сошёл с Олимпа.

…тяжко бремя несущего власть.
Нет покоя защитнику,
не отдыхает судья.
Ропщет толпа, отвергая законы…

Глазам не верю! Громовержец жалуется?
- У кого он ищет понимания? У Прометея, наказанного его волей?
- Трудно понять, свиток прожжён насквозь. Вот ещё текст, который можно разобрать:
………………………. …силы и славы желая.
Именем Зевса низвержена Кроноса власть.
Именем Зевса встанет над миром закон,
Именем Зевса вершит смертный земные дела.
После, исполнив свой долг, нисходит в Аид
с именем Зевса…
- Что это: апология власти или богоборческая ирония?
- А как хочется думать тебе, Визарий?
Мне хочется, чтобы свиток был целым, чтобы можно было вникать в него, не отвлекаясь на бессмысленные загадки уничтоженного текста.
- Ого, какая перепалка – не хуже, чем в Афинском суде!

…………основав, принёс гармонию.
Прометей
- Себе присвоив смертные деяния
и подвиги титанов.
Зевс
- Право мудрого –
вершить порядок, быть его хранителем.
Прометей
- Пасти безмозглый скот – немного мудрости!
А разума не дав людскому племени,
Кичишься ты, над стадом став владыкою.
Зевс
- Ругаешь смертных стадом, став их пастырем?
Прометей
- Они разумны. Не твоя заслуга в том…

Авл Требий опускается на сидение напротив меня и гладит острый подбородок:
- Я понимаю, почему эта трагедия не получила известности. Это бунт, рядом с которым вольнодумие Сократа кажется невинной шалостью. Чаша цикуты  за такое - мягкое наказание.
Мне бы его уверенность. Не оставляет чувство, будто не всё так просто. Эсхил искренне почитал Зевса, чтобы отдать его на поругание, не попытавшись понять. Или свиток, который я держу в руках, принадлежит не Эсхилу. Какая тварь превратила некогда связный текст в бессмысленные обрывки? Руки ему оторвать!
Вот ещё кусок, похожий на оправдание:

…Хорош ли, плох порядок -
нарушение
угодно разве одному лишь Хаосу!
Слабеет право, власть подверглась поруганию, -
И что? Уже скопился враг под стенами.
Покуда чернь бездумная правителя
Бранит, хулит и предаёт бесчестию,
Разбойник грабит храм и режет дев…

Если это Зевс, он стал изъясняться убедительнее. Афинский суд внял бы таким доводам.
- Но кто судья? – Авл Требий озвучивает мою мысль. – Кому будет доверено разбирать тяжбу богов?
- Гераклу, я так понимаю. Эти строки хора апеллируют к какому-то герою: «…станет деяние подвигом, правде Богов угодное…»
- Смертный, решающий о правоте Бессмертных? Слишком смело.
Боюсь, этого нам никогда не узнать – дальнейший текст изъеден пламенем настолько, что я с трудом разбираю отдельные слова. На сегодня всё. Вздохнув, откладываю клочки. Хозяин разочарован, но всё же зовёт меня отобедать.
Как самый почётный гость располагаюсь на центральной кушетке. На столе обед – изысканный и лёгкий. Требий знает, что я не признаю излишества. В Истрополе почти не умеют готовить рыбный соус гарум, но в доме у Мейрхиона он также хорош, как в трапезной под стенами Капитолия. И это несмотря на шторм, не пускающий рыбаков в море. Воистину, есть вещи неизменные, одна из них – привычка к роскоши.
За обедом Требий продолжает разговор об утраченном тексте. Что-то в нём не даёт покоя образованному римлянину.
- Как он это закончил? Мы знаем, что волей Зевса Прометей был освобождён. Явил ли Громовержец милость или внял доводам скованного собеседника?
Кажется, моя физиономия выдаёт, о чём я думаю.
- Ты в чём-то сомневаешься, Визарий?
- По правде, да. В какой роли автору нужен Геракл? В роли живого зубила? Или человеку будет дано право решать самому?
- А чего ждал бы ты?
О, чего ждал я, там точно не будет!
- И всё же? Ты считаешь, что Геракл разрешает спор, приняв сторону Прометея?
- Ага, и Зевс покорно соглашается с его выбором!
- Полагаю, то, что я слышу в твоём голосе – это ирония? Она тебе не очень удалась.
- Возможно. Привычка к мечу формирует своеобразное понимание юмора.
- Вот именно, привычка к мечу. Ты хочешь сказать, что понимаешь поступок смертного героя, и это не была покорность воле богов?
- Полагаю, Геракл просто уравнял шансы. Все те же доводы – минус орлы и цепи. И спорьте хоть до скончания времени,  только кому это интересно! Разве что паре римлян, кичащихся своей учёностью. Думаю, их спор скоро угас бы сам собой. В таком диалоге пытки бывают самым весомым аргументом. Причём для обеих сторон.
Не думал, что мне удастся развеселить Авла Требия. Его веселье выглядит даже мрачнее, чем обычная холодная чопорность.
- Ты ещё больший безбожник, чем я думал, Визарий! По меньшей мере, странно для человека, много лет служившего мечом Господа. Ты думаешь, что это комедия? Твой финал в духе «гордиева узла» в трагедии смотрелся бы неуместно.
Мне остаётся лишь пожать плечами:
- Я не говорил, что это есть в тексте. Просто мне вдруг захотелось, чтобы всё вышло именно так.
Отсмеявшись, Требий снова вперил в меня свои стальные буравы:
- Я вдруг подумал. Визарий: ты помнишь сказание о посмертном путешествии Эра из Памфилий? Того, что воскрес на костре на двенадцатый день, а потом рассказывал, что видел в Гадесе. Об этом написано у Платона. И у Макробия, кажется.
Я помнил, но какое это имело…
- Ты часто умирал, Визарий! Значит, подобно Эру, мог видеть богов и беседовать с ними.
- Увы, если это так, то я слишком много пил из Леты.  К тому же Эр не видел богов. Он говорил лишь о трёх парках, да веретене Ананки в центре светящегося столпа . Почему ты вспомнил об этом?
Его глаза шарят по мне, словно цепкие руки. Неприятное ощущение, между прочим.
- В моменты посмертия ты мог видеть своего бога.
- Не думаю. Он правил племенем гигантов, живших до потопа, и исчез вместе с ними. Так мне говорили.
Но Мейрхион захвачен этой мыслью:
- Гиганты? В самом деле, что, если так всё и происходит? Души получают жребий, подходят в очередь к столу, где разложены судьбы, и выбирают ту, которую проживут после нового рождения. И значит, ушедшие гиганты давно воплотились вновь. Ты ведь вполне можешь быть одним из них!
- Только потому, что цепляю головой притолоку? Нет, не думаю.
- А почему нет? Ты выбрал жребий героя.
Мне невесело, но я смеюсь:
-  Ничего не помню об этом, но если впрямь выбирал, то, должно быть, подобно Одиссею долго копался, пока отыскал самую заурядную судьбу. И собирался её прожить. Поднять иной жребий мне пришлось на земле, среди живых. В душе я не герой.
- Отчего же ты столько лет был готов умирать за чужие грехи?
- Ну, кто-то это должен делать.
Авл Требий хохочет:
- Прости, Визарий, в этических вопросах твоя логика столь же пряма, как клинок твоего меча! К сожалению, жизнь редко бывает проста.
- Гораздо проще, чем мы думаем. Люди сами склонны её усложнять.
Вот. Теперь я повторил слова Томбы. Не далее как вчера он говорил нечто подобное обо мне.
Авл Требий протягивает мне чашу и пристально смотрит в глаза:
- Знаешь, Визарий, я побоялся бы совершить преступление, зная, что разбирать его примешься ты!
Понимай, как знаешь! То ли отдаёт должное уму, то ли издевается над прямолинейностью. Что ж, не впервые. С тех пор, как я узнал Лугия, мне это даже привычно. Кстати, это ведь он стоит в дверях? Каким образом?
Галл ухмыляется, я понимаю, что услышу много интересного о себе и о хозяине дома, как только представится случай. Прежде он никогда не являлся в дом Авла Требия, терпеть его не может.
- Прости меня, хозяин, - говорит Лугий в лучшей римской манере. – Обстоятельства заставили искать Визария у тебя. Городские власти нуждаются в нём.
Всё это странно. Наместник не мешал мне творить суд по Правде Мечей, скорее, он старался не замечать это диво, выпадающее из Имперской судебной системы.
- Квестор  убит, - говорит мой друг. - Надо, чтобы ты взглянул.
Ладно, убийство квестора меня не удивляет. Люди редко любят тех, кто собирает налоги. А уж Тит Максенций, в народе именуемый Сфагном, горячей любви не вызывал и подавно.
- Сегодня праздник будет во многих домах, - говорит Авл Требий.
Удивляет меня другое: почему Лугий пришёл? Ведь он-то лучше всех знает, что Бог отнял у меня право суда.
- Ты должен на это посмотреть, - повторяет новый Меч Истины.
- Что ж, Визарий, я отпускаю тебя, - величественно произносит Требий. – Но с условием! – он воздевает палец. – Ты поможешь мне прочесть это до конца. Я хочу знать твоё мнение.
Никто не хочет знать, чего хочу я! Впрочем, я сам этого не знаю.
На улице ощутимо задувает. Лугий запахивает плащ и щурится:
- Он странный, твой Авл Требий Мейрхион! Его больше волнуют судьбы придуманных героев, чем реальное убийство.
- Они волнуют и меня. Исключительно интересная рукопись.
Лугий смотрит скептически:
- Тебя всегда заботили судьбы живых людей. Поэтому я и увязался за тобой. Зачем ты ходишь к этому уроду? От него за милю разит презрением к человечеству.
Ну, что я могу ему ответить?
- Чего ты хочешь от меня? Теперь ты носишь Меч и вполне способен управиться сам. Со смертью, как и с девой, встречаются наедине.
Лугий глядит странно - то ли презрительно, то ли с жалостью:
- Что касается дев, чтоб я при тебе стеснялся соблазнять Аяну?.. Ха! И ещё раз ха! Не догадываешься, что мне мешает?
Даже гадать не буду, предпочитаю об этом не думать вообще.
– А что до смерти, я не возьмусь решать о таком деле без тебя. И это не я так придумал. Ты доверяешь мнению Томбы?
Я доверяю мнению Томбы. Он всегда понимал в жизни больше моего. И если нубиец говорит, что я баран, пора учиться блеять. А если Лугий с Томбой решили, что я тут нужен, придётся послушать.
- Послушайся хоть раз. Кстати, мы пришли.

У нас во студенчестве было несколько иначе. Сидели рядом и передавали друг другу после того, как мысль заканчивалась. Поскольку писалось на лекции, то туда падало всё услышанное краем уха, типа "трёхступенчатой модели капитализма". Бред получался редкостный. Особенная прелесть была в смешении невозможного, там все любимые литературные и киногерои отметились. Произведение более всего подходило под жанр абсурда.

Мой старый учитель Филипп любил  байку про греческого купца, которого пираты кинули в море. Этот весельчак оценил своё положение и воскликнул: «Всё в порядке: ветер попутный и вода теплее, чем могла быть в ноябре посреди Эвксинского Понта!»
Всё в порядке! Вода ледяная и ветер дует бог знает куда. Плывём. Главное - не сопротивляться обстоятельствам.
С квестором я встречался лишь раз – года три тому, когда молодой чиновник только приехал в Истрополь. Аппетиты у него, надо сказать, уже тогда были не по возрасту.
Дурные известия принёс с рынка Томба, и я устроился на крылечке с мечом – ждать гостей. Тит Максенций пожаловал в сопровождении двух солдат.
- Кто здесь именует себя Визарием, живёт на земле Императора и кормится мечом?
Я несколько раз чиркнул точилом по лезвию, потом ответил ему с самым жутким германским акцентом. Репутация варвара иногда бывает полезна. А германская речь позволяет легко добиться желаемой грубости.
Полагаю, квестор был уверен, что я не умею считать. Это странно, в городе у меня репутация грамотея. Просто Максенций не удосужился справиться у людей.
- Я смотрел  записи в курии. Ты задолжал подати за два года. «Эдиктом о союзниках» Гая Мария, Предтечи Империи, установлено, что каждый живущий на землях Рима, должен платить в казну десятую часть урожая. Только италикам дозволено считать себя свободными от податей. Ты не италик.
Я италик, хоть этого никто не знает. И вот уже почти пять сотен лет род Визариев из Равенны по праву считает себя римским. Интересно, сам-то квестор откуда?
- За свою землю я плачу ровно столько, сколько стоит огород размером с римскую тогу.
Максенций расцвёл очаровательной улыбкой:
- Это правда, твой надел невелик. Но у тебя есть и иные доходы, не так ли?
Он показался мне до крайности неприятным, хотя кому-то его внешность могла прийтись по нраву: стройная фигура, аккуратно завитые волосы. Портило квестора лишь обилие растительности на теле. Под подбородком рыжеватая шерсть кустилась особенно пышно, а усы он брил.  Эту моду завёл ещё знаменитый Нерон Агенобарб, игравший царей в римском театре, и ставший царём всех римских кабаков. Ни красоты тебе, ни мужества!
Не хватало, чтобы этот павиан начал тиранить Томбу, когда мне случится быть в отъезде!
Я вновь погладил точилом меч, хотя он давно в этом не нуждался.
- Мои доходы нерегулярны, квестор. К тому же за убийство  дают  дороже, а заказывают его далеко не все. Большинству хватает просто наказать обидчика. Мне платят всего два солида  за взяточника. Впрочем, иногда я делаю это бесплатно, для собственного удовольствия. Отрубаю руку по локоть. Прелюбодея наказываю в два приёма. Сначала отрезаю…
У него хватило ума не обострять ситуацию.
- Надеюсь, что со временем твои дела поправятся, Визарий, и ты сможешь рассчитаться по своим долгам!
С тех пор я его не видел. Живым.
Снова повалил снег,  стало холодно и темно. Но народу во дворе убитого квестора всё равно с избытком. Максенций держал десятка два рабов, и  они ждали, повернув к нам бледные лица. Ещё бы, если мы не найдём виновника, по закону казнят всех. Маловато слуг для такого дома.
- Пойдём, ты должен сказать мне, что об этом думаешь, – Лугий тянет к конюшне.
Как и все строения в доме, она выстроена из местного ракушечника теплого розоватого цвета. Но внутренние стены кажутся багровыми от крови, забрызгавшей всё вокруг. Оказывается, это помещение не предназначалось для лошадей.
С тех пор, как был сломан меч, я часто вижу один сон. Будто рублюсь отчаянно с кем-то, чьего лица не вижу. Я и не помню, чтобы сражался с такой яростью с тех пор, как впервые взял в руки оружие в ночь смерти Филиппа. Мне давно не случалось быть беззащитным. Но в этом сне меня вяжет чувство оглушающего бессилия.
Такое же чувство я испытал, разглядев, КАК убили Максенция.
Голое тело квестора было распято на какой-то сложной деревянной конструкции посреди конюшни. Система поперечных брусьев, позволяющих вытягивать истязуемого, расположена так, чтобы не служить помехой для кнута. Которым Максенция попросту изорвали в клочья.
Лугий отошёл в сторону. По-моему, он боролся с тошнотой. Больше в пыточную никто не рискнул войти.
- Крикни, что есть силы. Неважно, что.
Я вышел и затворил ворота. Крик Лугия раздавался вполне отчётливо. Если после этого меня будут уверять, что в доме ничего не слышали… Среди ночной тишины! Тело успело застыть, его убили до наступления дня.
Орудие убийства валялось под ногами висящего – пастуший бич пяти локтей в длину, весь липкий от крови. И штук десять подобных на специальной полке у стены. Убийца взял тот, что с гранёным наконечником. Кроме него имелись разложенные в идеальном порядке «кошки» с железными когтями на концах, наконечники-шарики, наконечники-гвозди. Полный набор палача. И, похоже, хозяина этого кровавого изобилия прикончили достаточно милосердно. Ему нанесли шесть ударов, направленных, впрочем, умелой и сильной рукой.  Вдоль спины два, справа и сзади. Эти ещё не причинили серьёзных увечий. Один разорвал его снизу, от паха. Смотреть на то, что получилось, неприятно до дрожи, вот Лугий и не смотрит. Удар смертельный, Сфагн умер от невыносимой боли раньше, чем убийца продолжил. А он продолжил – удар спереди рассек мясо до рёбер. Ещё два почти оторвали левую руку и голову. Бить дальше – бессмысленная трата сил. Кажется, мерзавец погиб достаточно быстро.
Я сочувствую убийце? Похоже. Конструкцию для истязаний в доме квестора построил не он. Думаю, это месть.
- Лугий, нужно осмотреть всех рабов-мужчин. Женщине такое не под силу. У того, кто это сделал, на теле наверняка есть следы кнута.
Непонятно хмыкает:
- Посмотри сам.
Рабов приводят. Около полутора десятков. И, похоже, кнута испробовал каждый. У кого раны поджившие, у кого посвежее. Целых нет.
Не скажу, что  помню эту боль. Тело, по счастью, забывчиво, иначе после первой раны никто не стал бы воевать, а женщины не рожали детей. Лучше помнится страх, сопряжённый с болью. Страх и отчаянье доведённого до крайности человека. Способного растерзать живое тело шестью ударами кнута.
Лица. Старые, молодые. Не очень молодые. Страх на всех. ТОГО выражения ни в одном.
- Лугий, его здесь нет!

    * * *
Деньгами у нас распоряжается Томба. У меня  получалось прежде их зарабатывать, но за услугами писаря к бывшему Мечу Истины почему-то обращаются редко. Так что нынче я в доме скорее  нахлебник. Что не мешает Томбе требовать от меня утверждения уже принятых  им решений.
Он давно заводил речь о том, что не мешало бы купить убоины за городом у пастухов и не платить мяснику втридорога. Но у меня за личными страданиями всё как-то не выдавалось времени. Да и денег у нас не сказать чтобы в изобилии. Так что он не настаивал, а я не рвался.
Нынче утром Лугий мрачно сообщил, что убитый квестор  несколько недель распродавал рабов и имущество. Убийца может быть из тех, кто уже покинул дом. И мой друг понятия не имеет, кого искать.
Вот тут я решил, что пора ехать за убоиной. Милях в двадцати от города зимовали сарматы. Последние дни бушевала буря, вряд ли из города приезжали за мясом. А значит, если тронуться сейчас, можно купить его на месте сравнительно недорого.
Томба согласился, что логика есть. Знал бы он, для чего я всё это затеваю. Лугий смотрел мрачно, как приговорённый. Он ожидал помощи, а я сбегаю к пастухам.
Неожиданно в поездку напросилась Аяна. Впрочем, напросилась – не то слово. Она меня вообще ни о чём не спрашивает. Ещё летом решила, что я едва ли разумнее младенца, сам за себя постоять неспособен. Она просто оседлала Ночку и выехала следом, не заботясь, что я об этом подумаю. Ладно, лично я ничего плохого не думаю. А вот что подумает она?
В моём дорожном мешке лежит кнут, которым казнили Максенция. Пяти локтей, гранёный наконечник. И я намерен нынче проверить, удастся ли мне сотворить нечто подобное.
Пастухи пересчитали деньги и позволили мне самому выбрать телушку. Судя по взгляду, Аяна не очень одобряла мелкое жилистое существо, которому предстоит нас питать до конца зимы. Что поделать, мне нужно, чтобы стать хотя бы приблизительно совпадала. А Максенций упитанным не был. Потом она негромко поинтересовалась, не собираюсь же я проделать это над живой скотиной.
- Мясо станет несъедобным.
Если учесть, что кнут я ещё не доставал… у этой  женщины взгляд орла и сообразительность лисицы. И она обо мне самого невысокого мнения. Это грустно.
Конечно, я попросил телушку зарезать. После того, как меня самого разрисовал кнутом недоброй памяти Коклес,  мне и в голову прийти не могло истязать живое существо. До того, впрочем, тоже. Теперь я думаю, что он обходился со мной даже ласково: за несколько месяцев не нанёс сколько-нибудь серьёзных увечий, да и большинство следов давно изгладились. А ведь какой искусник был! Не сомневаюсь, что Коклесу не составило бы труда, несколькими ударами разделать человека.
Сарматы смотрели с опаской. Долговязый безумец с длинным бичом у кого хочешь вызовет сомнение. Аяна что-то тихо сказала старейшине, он кивнул и приказал своим парням подвесить тушу под дощатым навесом. Я размотал бич. Как это делается?
Несколько ударов лично у меня породили уверенность, что обычному человеку такое не под силу. Начать с того, что я едва сам себя не исполосовал. И как ни старался, не смог пробить даже шкуру молодёнькой тёлки. Аяна вновь что-то произнесла. Вождь сделал знак, один из пастухов отобрал у меня кнут.
С первого же удара он оставил на туше довольно глубокий разрез. Пастух оглянулся на меня. Так, а прицельно бить он может? Оказалось, что может. Распорол тушу аккуратно вдоль брюха. Переглядываюсь с амазонкой. Пожалуй, достаточно говядину пороть. Рост и сила не имеют значения, некрупный сармат управился с этим куда успешнее меня. Вывод: нам надо искать пастуха. Или палача.
    * * *
Сегодня я свободен. Так свободен, что могу улететь со скалы, расправив крылья, и всё равно никто не хватится. Улетать пока не хочется, сижу и ласкаю Велону. Старушка может целыми днями лежать, положив голову мне на колени, так что кому-то я ещё нужен. Вот только для того ли  был рождён Марк Визарий, чтобы чесать собаку за ушами?
Домашние разбрелись. Лугий по горло занят убийством квестора. Я было ощутил интерес к жизни, когда меня позвали принять участие в следствии. Даже предложил разговорить рабов Максенция. Лугию пока не удавалось добиться от прислуги дельного ответа, кто в доме был ловок с бичом. Молчат, словно немые, хотя всех рабов, сколько их есть, заперли в городской тюрьме. Если Меч Истины не найдёт виновного, наместник казнит всю прислугу Максенция.
Я предложил провести в заключении пару деньков, чтобы  послушать, о чём они говорят. И вытянуть, что скрывают. Но мою идею ядовито обсмеял Томба:
- С Лугием они не говорят, а с тобой, значит, станут?
- Почему бы нет?
- Хотя бы потому, что в городе мало найдётся идиотов, не способных узнать Визария. Ты их можешь не знать, а они о тебе - всё. Вплоть до того, что ты ешь на завтрак.
Не думаю, что в народе такой интерес к нашему столу. Но Лугий его поддержал. А потом Томба достал откуда-то рабский ошейник, и они удалились вдвоём воплощать мою идею. Как будто хромой нубиец с тремя пальцами на правой руке намного неприметнее меня!
Аяна взяла корзину и отправилась на рынок. Я собирался её сопровождать, потом раздумал. Согласия едва ли дождусь, а вот насмешек от дерзкой амазонки… Она не терпит помощи, от меня особенно, будто я подозреваю, что она с чем-то не может справиться сама.
Весело, как в Эребе. Скоро сам обернусь безгласной тенью, буду витать незримо, ожидая, чтобы покормили. Так ведь и не покормят, пока Аяна с рынка не вернётся.
От мрачной участи спас меня Авл Требий - прислал слугу с приглашением на очередную порцию мучительного чтения по-гречески. К его дому я только что не бежал. Впрочем, делал вид, что так лечу, потому что ноги  длинные.
Новый обрывок оказался подстать общему настроению дня. Начиная с первой фразы: «…не место гордыне, там, где рушится номос». Мы немного поспорили, как этот «nomos» перевести. То ли «порядок», то ли «мироздание». Бывали трактовки и посложнее, скажем, «государственное устройство, противоположное произволу и насилию». Что в данном случае исключено, учитывая, что наказание мятежного титана именно произволом отдаёт. А если оно не является насилием, то я чего-то очень не понимаю. И не только в греческом языке.
По мере дальнейшего чтения у меня крепло чувство, что загадочный текст едва ли принадлежал Эсхилу. Очень уж мрачная тональность звучит в речах хора:
…время забыть раздоры,
там, где близок конец вещей.
Время презреть обиды,
Чтобы за зло отплатить добром.
Глупость вражду рождает –
Мудрость ведёт к единению
Власти и грозной силы,
Смысла и разумения.
Тяжек будет Смертных конец,
Горек Бессмертных удел.
Открой, Прометей, свою тайну
Перед лицом беды!
Роком отмечен грозный царь.
Он же – порядка оплот.
Рушится в бездну небо
И наступает мрак…
- Это не Эсхил, - говорю я вслух.
Авл Требий хочет объяснений.
- Текст полон самых мрачных ожиданий. Странно для времён Эсхила: афиняне одержали победу над персами, Эллада расцветала. Откуда бы взяться ощущению подступающей беды? Никому не дано было знать, что процветание быстро сменится упадком и враждой, а после греческие полисы склонятся перед войсками македонских царей. Я бы сказал, что это мог написать современник Демосфена .
Доспорить нам не дали. В дом Мейрхиона пожаловал неожиданный гость. Квинт Требий, родной брат моего учёного друга, офицер личной стражи Императора. Ого! Из самого Рима?
Тихо исчезнуть мне не дали. Последовал обед, во время которого я вдоволь насладился обществом Требия-младшего. Не скажу, чтобы это было тягостно. Квинт Требий одновременно походил и не походил на брата. Внешнее сходство  очевидно: тот же костистый череп, тяжёлый нос и угрюмые надбровья. Короткая бородка смягчает контур лица. Но всё же Квинт показался мне куда привлекательнее: не было в нём вечного подозрительного ожидания, которое отличало Мейрхиона. Даже меня с моим варварским обликом он воспринял вполне благосклонно.
- Нынче трудные времена, - сказал Требий-младший. – Люди «Римского мира» должны держаться друг друга, пока нас не  поглотили. Я был при дворе Феодосия, доставил ему письма из Рима. Слава Богу, военный союз  с Константинополем ещё в силе, когда рушатся все другие союзы. Здесь, на востоке, пока не ведают, как это страшно, когда изменяют подданные. Вы ещё можете обсуждать книги. Я давно уже забыл, как всё это выглядит.
Его брат повёл своим унылым носом, чуя неладное:
- Феодосий отказал Императору в помощи?
- Не отказал, но… Кажется, владыка Константинополя считает себя равным Гонорию.  Даже чем-то большим. Восток тоже может выйти из повиновения, это так немыслимо именно сейчас, когда оттуда, из-за Понта, на нас уже смотрят с жадностью! Когда Империя расколется окончательно, они придут: гунны вместе с Боспором. Помяните моё слово! Злая судьба Рима! Если бы века назад Сулла сумел добить Митридата прежде, чем оброс зудящими болячками... Вы верите в месть богов? Камень с небес, кара Аполлона – как же! Просто Риму чертовски не везло на умные головы. Бездарный Лукулл никогда не был способен покончить с Понтийским царём, вместо этого загнал его в Пантикапей и оставил там копить силы. Когда бы Божественный Цезарь направил легионы против Боспорского царства вместо того, чтобы безуспешно воевать с броненосной Парфией, мы не ждали бы сегодня войска боспорских греков, усиленные варварской конницей.
Мейрхион угрюмо цедит вино и слова:
- За ошибки предков всегда расплачиваются потомки. Но прежде в Империи не слышали, чтобы начальник стражи обсуждал промахи царей.
- Времена стали другими, брат. И цари тоже другие. Сегодня нет Непобедимых Мариев и Божественных Цезарей. Хоть всевластные и мнят себя Великими.
После он долго рассказывал о жалком прибежище Гонория в Равенне. А меня так и подмывало спросить, так ли уж изменился город? Цела ли книжная лавка на южной стороне эмпория? Но не решился и долго жалел.
Я смотрел на энергичное лицо Квинта Требия, и мне слышался мрачный голос неизвестного автора, повторяющий: «Рушится в бездну небо и наступает мрак!»
- …Горело всё, даже то, что, кажется, неспособно гореть, - рассказывал Квинт. - Я и не думал, что союзники так нас ненавидят. Впрочем, какие из готов союзники! Их нужно было уничтожить всех до одного, прежде чем Аларих взял власть. Нужно было дозволить гуннам добить их в степях за Понтом, а не пускать в границы Империи!
Люди говорили, что готы пытались разбойничать в этих краях, когда им дозволили покориться Империи. Истрополь тогда крепко горел, теперь же давно отстроен. Может, не всё потеряно? Вечный Город никогда не бывал завоёван, но жизнь не окончилась с его падением.
- Император отдал приказ отступить? – мрачно спрашивает Мейрхион.
- Ты знаешь Императора, Авл! Думаешь, он был способен отдавать какие-то приказы? Варвары заполонили улицы. Мы просто бежали из Рима, бежали, как бессловесное стадо. Слава Богу, они не преследовали нас!
Очевидец описывал, как происходила Гибель Богов, предсказанная сыном ювелира. Августин думал, что мы сможем её предотвратить. Какое там!
Голос Авла Требия созвучен моим мыслям:
- Рим погублен гордыней, подлостью и глупостью. Как можно было остановить всё это?
В самом деле, как?

* * *
Зачем я пошёл туда? Не знаю. Для того, кто всю жизнь руководствовался разумом, это странный поступок. А ещё мне нужно было пережить разочарование. И понять, для чего он всё это сделал.
Я не сказал домашним. Для них это знание ничего не меняло. Впрочем, у Лугия была какая-то мысль, похоже, моё присутствие его тяготило. Лишь Аяна пристально смотрела на меня. Я почти спокойно положил обрывок вольной на стол, надеясь, что руки не дрожали.
Было совсем темно. Я шёл в верхний город по горбатой улочке, зажатой оградами садов, и думал, что буду делать, если прислуга меня не впустит. Наверное, перелезу через стену. Мне уже давно не случалось преступать закон. Но и человеку, к которому я иду, на закон наплевать. Надеялся ли я на что-то? Наверное.
Опасения были напрасны, мне отворили дверь. Все знали, что хозяин со мной приветлив.
Должно быть, он ждал этого и совсем не удивился. Вышел из трапезной, и в лице его словно облегчение проступило, оттого, что я пришёл. 
- Ты хотел спросить, почему? Но, Визарий, это ведь просто. Каждый поэт хочет знать, что интересен ценителям. Ты читал мой свиток и думал, что это великий Эсхил. Это была моя награда. Я бывал в отчаянье, когда ты сомневался.
Кажется, ему удалось удивить меня ещё больше.
- Ты говоришь не о том. Вчера мы поймали раба… он убил Максенция. Его вольная, ты обжег её так же. Скажи, как давно ты замыслил его убить?
Никогда не мог понять выражение его лица, твёрдого и холодного, как мрамор. Он даже стал выше ростом, взгляд зажёгся гордостью.
- Да, я это сделал. Пусть не своими руками. Но взяточник, казнокрад, жестокий убийца понёс наказание. Закон суров, но это закон! Не в этом ли суть правосудия небес? Оно вступает в силу, когда бессильно людское право. Ты должен это знать, Визарий.
Я молчал, не находя, что сказать. А он говорил.
- Много лет я был судьёй в Риме. И никто не мог сказать, будто я выносил приговор, руководствуясь чем-то кроме закона. Ни один виновный не ушёл от моего наказания. Это была праведная служба, Визарий. Но потом… я не знаю, кому перешёл дорогу своим честным служением, какому взяточнику, высокопоставленному вору, какому Максенцию… Меня обвинили в стяжательстве. Чтобы самому не попасть под суд, мне пришлось уехать, бежать. Император не захотел меня выслушать.
Я прислонился к колонне. Он подошёл и снова встал рядом, пристально глядя в глаза:
- Время изменилось, Визарий! Алчность и подлость стали почитаться превыше чести и доблести. Ты это знаешь. Не будь это так, к чему тебе самому рядиться варваром? Я знаю: в твоём прошлом тоже есть нечто такое, чего лучше не касаться правосудию. Но это не моё дело, не так ли? А Тит Максенций - вот воплощение самого гадкого, что сгубило Рим! Я ненавидел его с того мига, как увидел. И если он не по зубам законам Империи, что же, есть Закон превыше! Он исполнен. Это было нетрудно.
Он считал, что во всём прав. А у меня судорогой сводило губы.
- Тот раб… ты знал, что он погибнет. И другие…
Авл Требий возвысил голос:
- Что с того? Я помню твою фантазию, Визарий: человек может судить богов! Но это неправда. Все мы – лишь орудия, некоторые поострее, иные совсем тупые. Тот раб - бессловесное животное, не больше. Его жизнь обрела смысл, когда он творил свою месть. Он был оружием, я – рукой. Даже ты сам, Визарий, ты – меч! Превосходно отточенный, послушный в руке господина, который направляет тебя. Меч Истины! Как это звучит!
Это звучало никак.
- Я не меч, Требий. Я сломал свой клинок, чтобы не стать палачом.
Потом мы оба молчали. Только капли в клепсидре  отмечали, как время  течёт, приближаясь к тому мигу, когда настанет пора судить.
- Чего ты хочешь? – наконец сказал он.
Это я знал.
- Я хочу, чтобы ты заявил обо всём префекту. Лугий не должен драться утром.
Его веселье показалось мне отвратительным.
- Нет, вот этого ты не добьёшься! Зачем? Я не нарушил законов Империи. Никому не возбраняется покупать раба и отпускать его на свободу. Тебе не в чем меня обвинить. А твой Лугий… что же, может он окажется более правильным клинком Господа и совершит то, на что не был способен ты.
И я его ударил. Прежде мне не случалось бить человека по лицу. Сам не знаю, почему это сделал.
Если бы он покорно принял удар, быть может, мой гнев угас бы сам собой. Но он ударил в ответ. Коротко, резко, без замаха. Его кольцо рассекло мне подбородок, а затылком я ощутил всю твёрдость колонны, у которой стоял. И мир затопила багровая ярость.
Я лупил его, что было сил. Думаю, большинство боевых умений я забыл в этой драке. Во всяком случае, у него получалось отвечать. А потом я почувствовал сталь в боку. Квинт Требий, пятый сын своих родителей, будь он не ладен! Совсем забыл о нём.
Ощущение раны отрезвило меня. Я знал, что она не опасна, заботило лишь одно – надо разоружить его, пока не наделал бед. Я развернулся, вынул меч у него из руки, глубоко всадил его в косяк и сломал у самой рукоятки.
К сожалению, для этого мне пришлось повернуться спиной к Мейрхиону, и он немедленно повис у меня на горле. Хватка была крепкой, пока я высвобождался, пропустил несколько ударов в живот от Квинта. Пришлось отшвырнуть его хорошим пинком. Требий-младший отлетел в трапезную, ударился о стол и затих. Тогда я зацепил старшего, отодрал от своего загривка и придавил коленом. Стрела Аяны ударила туда, где за миг перед этим было его лицо.
- Не надо… - я всё ещё задыхался.
Амазонка была уже рядом и тянула меня за рукав:
- Тебе нельзя его убивать.
- Я помню.
Мейрхион был в сознании. Он смотрел снизу, и я снова не мог понять, что отражается в его глазах. Там словно отворилась вечно запертая дверь. Но мне не хотелось видеть, что скрывается за дверью.

* * *   
Аяна притащила меня домой, я не сопротивлялся. Все дельные мысли закончились этой дракой. Дальше предстояло только найти какой-нибудь меч и заставить Лугия остаться дома. Я знал, что это нелегко, и  готовился применить силу.
Лугия не было. Не было также Томбы. Отсутствовала даже моя игреневая лошадь. Кто-то уехал на ней посреди ночи. Вороную кобылу Аяны не взяли - обуздать её не легче, чем хозяйку.
Так, где-то в конюшне валялся старый меч Лугия, он оставил его, когда мы заказали лучший. Кажется, галл не успел его иззубрить до безобразия.
Аяна пыхтела рядом, пытаясь стащить с меня рубашку и заняться раной. Я позволил ей, когда отыскалась спата – на крюке в дальнем углу.
- Зачем тебе меч?
Она нависала надо мной, промывая порез в боку. И лицо не предвещало ничего хорошего. Пришлось ответить:
- Это будет неправедный бой. С какой стороны ни посмотри. Убивать Луперка не за что. И всё же он убийца. Лугий не должен это делать. Я сам…
- Что ты сам?
Я попытался отодвинуть её.
- Разыщу Лугия и заставлю отказаться от поединка.
- Среди ночи? Где ты будешь его искать?
Хороший вопрос.
- Ты никуда не пойдёшь!
Отчаянное лицо говорило, что она готова на крайние меры. На какие именно?
Внезапно она тряхнула вороной гривой, блестящие кудри рассыпались по плечам. Резко стянула через голову тунику и поплотнее уселась на меня, придавив плечи сильными руками. Нагая и свирепая, как дикая кобыла. И снизу я – обалдевший и без рубашки. Ничего себе положение! А дальше что?
Вот этого она не знала. Вся её храбрость ушла на то, чтобы повалить меня в солому и таким образом удержать. Но она понятия не имела, как это делается. В её жизни не было любви, одно насилие. Она и сейчас прибегла к тому же, надеясь, что дальше я сумею распорядиться ситуацией. И как мне быть?
Бедная, почему ты выбрала меня – не Лугия, не Томбу? Они знают сотню способов сделать женщину счастливой. А я всего лишь люблю. Хотя давно не надеюсь быть любимым.
Как же мне пощадить тебя? Завтра мне может быть всё равно, а для тебя это может оказаться последней попыткой. Ты отдала себя мужчине не из любви, просто чтобы спасти… Ты заслуживаешь большего!
Плечи такие хрупкие, я раньше не знал, что они такие… пока не коснулся... Мускулы сведены в напряжении. Ты думаешь, что любовь – это боль. Забудь! Твоё тело давно забыло, это только разум цепляется за прежнее… Волосы пахнут полынью… в них можно спрятаться целиком… и затылок… трогательно-детский, тёплый… и на шее бьётся беззащитная жилка. Мои усы тебя щекочут?
Успокойся, моя любовь! Ты ещё будешь радоваться жизни. И ощущать веселье молодого, сильного тела. Не жертва, не трофей…ты подаришь себя по собственной воле… тому, кого будешь любить… Ты прекрасна, понимаешь? Если бы ты знала, если бы я мог это так объяснить, чтобы ты поняла… Надо лишь не ошибиться сейчас, очень важно… вот сейчас, когда я целую твой живот, и всё не решаюсь коснуться сокровенного… и ищу знак, что желание пробуждается…

В конюшне было холодно. Я закутал её, чтобы не застудить разгорячённое тело. Она свернулась под плащом, трогательным комочком приникнув к моей груди, такая маленькая. Я не мог остановиться, и всё гладил её по плечам, задыхаясь от нежности.
Внезапно она вынырнула из плаща и принялась торопливо целовать моё лицо. И глаза были мокрыми, а губы пытались улыбаться… счастье, смешанное с мукой… За что она благодарит меня… словно я сумел спасти её тогда, много лет назад?

    * * *
Утром всё было иначе. Над городом вставало солнце – впервые за эти странные дни. И рядом со мной была эта женщина, гордая и спокойная в своей верности. Она сама подала мне меч. И шла рядом, когда мы направлялись на форум. Я ощущал её тепло. И у меня вдруг появилась причина, чтобы жить.
Аяна была во всём права. Не стоило бегать ночью по городу, гораздо проще отыскать Меча Истины на месте поединка. Оставалось лишь уговорить его.
Лугий был уже там. Прохаживался, разминая хорошо развитые плечи, красовался, похрустывал суставами. Это всегда немного комично смотрелось при его невеликом росте, но я помалкивал, зная, что для него это важно. Он и сейчас был исполнен важности, а в глазах плясало веселье. Его радует предстоящий поединок?
На моё предложение он ответил насмешкой:
- Ты долго думал над этим? Вижу, долго. Только не головой. Отойди, оглобля несчастная, и смотри, как делают умные люди!
Он, как всегда, говорил обидные вещи, но в голубых глазах отражалась нежность. И уверенность, что он знает, как поступать.
Стража префекта уже двигалась вверх по улице, я видел султаны шлемов. Солдаты выстроились на форуме, отгородив возбуждённую толпу, предвкушающую разбирательство. Люди почему-то любят казни, а здесь были все основания опасаться за жизнь судьи. Так же интересно, как гладиаторские бои. Мне было противно.
А потом вышел префект, и оказалось, что не с кем драться.
- Осуждённый бежал из тюрьмы нынче ночью. Лугий, и ты, Визарий, - вы оба сделали всё возможное, чтобы найти убийцу и пропавшие деньги. Ваша награда вполне заслужена и будет достойной. Быть может, вы не откажетесь вновь настичь преступника, чтобы он не избег наказания? Правда, у него были сообщники, которые привели ему лошадь.
- Ну, уж нет, - сказал Лугий, зевая, как сытый лев. – Хватит, набегался я за ним! А ты, Визарий, будешь?
Нет, конечно. Значит, вот так делают умные люди? Вот прохиндей, внучатый племянник Меркурия! А мне бы в голову не пришло…

Мы возвращались вчетвером, и, кажется, нас приветствовали добродушнее, чем прежде. Затворяя калитку, галл шепнул мне:
- Ты не обиделся? Я хотел тебе сказать, но, сам понимаешь, как-то против всех правил это было. Ты так не делал, у Мечей же есть какие-то правила.
Я пожал плечами:
- Только одно, всегда: невинные не должны страдать. Ты его не нарушил.
Самодовольно ухмыляется:
- А как же!
Эту спесь надо сбивать!
- Так, а почему ты отдал ему мою лошадь?
Негодник улыбается ещё шире:
- У нас их только две. И Аяна на своей смотрится, как Эпона, владычица коней . А ты – как собака на заборе!
    * * *
Оттепель застала нас врасплох. Срочно коптим говядину. Аяна распоряжается. Мне вручили топор и заставили колоть дрова. Галл тоже колет, скинув рубашку, поигрывая мускулами. Хорош, нет слов. Но поздно, друг мой, поздно!
Томба, следящий за огнём, распрямляется, утирает локтем пот, потом коротко тревожно свистит. Так и есть, во дворе чужой. Квинт Требий, собственной персоной. С хорошим синяком на скуле и смущённой улыбкой на лице.
- Визарий, ты позволишь говорить с тобой?
Меньше всего ожидал его прихода, но это не повод быть неучтивым. Ещё не хватало, чтобы он счёл топор в моих руках знаком угрозы.
- Приветствую тебя, Квинт Требий. Я надеюсь, что ты простил меня за это?
Он трогает свой синяк, в глазах уважение:
- Надеюсь, что и ты простил меня. Всё это выглядело странно, я не знал, и всё же я не хотел причинить тебе вред.
Царапина на боку выглядит внушительнее, чем есть на самом деле. Одним шрамом станет больше, это пустяки. Вот только во взгляде Аяны начинают собираться тучи. Нет, так не пойдёт!
- Ты не причинил мне вреда, благородный Требий.
Он хмурится, приступая к главному:
- Мой брат тоже просит прощения. Он сказал: «Это было в логике героя, Визарий не мог поступить иначе!» И через меня передаёт тебе это, - в его руках свиток, целый, не обгорелый. – Сказал, что ему важно твоё мнение. Ты не откажешься прочесть?
Так и быть, не откажусь. Как только мне разрешат отложить колун. Всё же интересно знать, чем он закончил? Хотя, кажется, я догадываюсь.
Всё в порядке! Ветер сменился на попутный. Плывём! Кажется, есть смысл жить дальше. Во всяком случае, у меня внезапно появилась куча дел.
Для начала дать несколько уроков вооружённой борьбы Квинту Требию. Он очень об этом просил. И намекнул, что есть люди, готовые платить за науку деньги. Ладно, поглядим. В конце концов, мне решать, кого я стану учить.
Дочитать трагедию Мейрхиона. Теперь, когда он передал мне оригинал, это будет совсем  нетрудно.
Аяна предлагает подумать о сыне. Ей нравится имя Гаяр. А что, Гай Визарий, - это недурно звучит!
Лугий допел свою эпиталаму , и я нашёл, что в этом мало логики, но есть определённый смысл:
От ярости любви
душа подбитой птицей
в ладони упадёт дыханием мечты.
И будут ждать мечты – позволено ли сбыться,
Заполнив весь простор внезапной пустоты?

Я украду тебя –
      парить под облаками.
И многому ещё сумею научить:
Как Солнца пить лучи
        разбитыми губами,
и времени поток руками разводить.

Я хотел бы яснее представлять своё положение в этом доме. Пока это затруднительно. Жилище мне отвели среди хозяйственных построек и обиталищ рабов, совсем рядом с кузней. По дороге я пытался вызнать имя Ануса. Ну, не могу я обызвать человека, даже если так принято! В ответ урод изрыгнул такое проклятие, которое я не смог бы воспроизвести при всём желании. Половину слов я просто не знаю, не говоря о немыслимой интонации. Изображаю из себя варвара, но некоторых высот мне не достичь никогда. Этот обмен любезностями отбил у меня охоту общаться с диковатым рабом, а он, вдобавок, оказался моим соседом – работал в кузнице.
Моя хижина была маленькой, с подслеповатым окном, затянутым шкурами. Я отодвинул шкуру, и в комнату тут же просочился противный сквозняк. Оконце выходило на теневую сторону, так что приходилось терпеть либо промозглый весенний холод, либо духоту и вонь, которая умножалась постоянным чадом из кузни. Спасибо ещё, что коровники были с другой стороны! Придётся проветривать помещение днём, а ночью отапливать его при помощи открытой жаровни, громоздящейся слева от входа. И держать дверь приоткрытой, чтобы дым тянуло наружу.
Молоденькая служанка, глядящая на меня с любопытством пополам со священным ужасом, принесла кувшин кислого вина, ячменную лепёшку и кусок холодного мяса. И на том спасибо, что мне не предложили столоваться с рабами. На это я не пойду, иначе об уважении со стороны этого Проксимо придётся забыть. А я и вызвать его не успел.
В одиночестве проглотил свой ужин, подкинул пару поленьев на жаровню и улёгся на тюфяк, набитый шерстью. Если в нём нет блох, то здесь вполне можно жить.

Утро ушло на изучение «нравов и местоположения», как говорил Цезарь. Я обошёл кузницу, конюшню, побывал возле шахты, пробежался по лесной дороге до родника. Цель моих поисков обнаружилась за конюшней – ровная площадка, где объезжали коней. Не гонять же моего ученика во внутреннем дворе, на глазах его слуг и домочадцев.
Из домочадцев в первый же день я разглядел красивую юную женщину, выходящую из ларария.  На ней была лимонного цвета накидка, оттенявшая смуглую кожу брюнетки. Тонкий прямой нос и полный, красиво очерченный рот выдавали в ней родственницу Проксимо. Разнилось лишь выражение, поселившееся на этих губах. Рот юноши постоянно находился в движении, складываясь то в гневную гримасу, то в ироническую усмешку. Даже когда он был спокоен, его губы словно говорили без слов, что он думает или чем-то озабочен. Рот же девушки словно навсегда застыл в вежливой и равнодушной полуулыбке, и никакое событие не могло её стереть.
Улыбка незнакомки не оживилась даже при виде красивого, хорошо сложенного молодого мужчины лет на пять старше Проксимо. На нём была туника и плащ военного образца, и ходил он характерной походкой кавалериста. Ещё один офицер? Широко посаженные светлые глаза под ровными бровями смерили меня взглядом, который я счёл презрительным. Молодой человек взял красавицу под руку, что-то тихо сказал ей, продолжая смотреть на меня. Девушка мазнула по мне отсутствующим взглядом, обозначила вежливую улыбку, адресованную своему спутнику, и покорно удалилась с ним в сад. А я отправился искать Приска, чтобы выяснить положение всех обитателей дома.
Девушка оказалась сестрой моего ученика и носила поэтическое имя Сильвия. Молодой кавалерист Валерий Цинна был её мужем. Цинна? После смерти Корнелия Цинны, вождя популяров и родственника Цезаря, наследство перешло к побочной ветви Валериев. Эти не успели за все прошедшие века снискать себе подобной славы, а потому прославились редкостной заносчивостью. Валерий хорош собой. Впрочем, способна ли эта красавица на пылкую страсть? Мне она показалась похожей на статую, но, может, всё дело в том, что мой вкус испорчен Аяной, и от всех черноволосых красавиц я ожидаю темперамента пантеры?
Свадьба состоялась несколько месяцев назад, но молодые не спешат покидать родительский дом, оставаясь на иждивении юного Проксимо, вернее, его дядюшки, заботливого Публия Доната. Официально они здесь блюдут траур по отцу семейства, но чаще их видят разъезжающими верхом.
Словом, приятное общество. Не чуднее остальных. Но кое-что меня насторожило. Я даже не сразу понял, что именно. Атмосфера, царящая в доме, казалась  до боли знакомой. Прояснил всё затравленный взгляд старого грека. Приск меня боялся. А вот с чего?
Значит, так, Приск боится. Анус выказывает ненависть. Проксимо и Валерий демонстрируют открытое презрение. Предупредителен один Донат, но даже в его заботе что-то выглядит неестественно. Всё это собрание напоминает скопище шкодливых котов, прижавших уши. Прежде, когда я был Мечом Истины, подобное отношение встречало меня всюду, где были виновные. Но здесь? Едва ли здесь вообще знают о Мечах Истины. Должно быть, это свойство моей натуры – вызывать антипатию у каждого встречного.
Или всё дело в том, что на вилле Доната проживали отступники? В последние годы последователям старых богов всё труднее жилось на востоке Великой Империи. А в ларарии Донатов стоял отнюдь не крест.
Проксимо был единственным, у кого имелись все основания меня ненавидеть. Начать с того, что ему навязали учителя. Я обдумал своё положение и понял, что добиться его симпатии мне будет нелегко. Во всяком случае, не легче, чем ему стать умелым бойцом. Кто я в его глазах? Римлянин, опустившийся до состояния варвара, – то есть едва ли заслуживаю звания человека. Можно сколько угодно доказывать, что это не так. А только надо ли?
Парню предстояла бесконечно трудная работа и очень много страдания. В таких условиях мало что поддерживает лучше искренней и глубокой ненависти. Проксимо презирает меня? Очень жаль. Ему придётся меня возненавидеть. А я люблю это не больше, чем всякий другой.
Я растолкал его чуть свет на другой день. Слуга, подававший для умывания тёплую воду, уронил челюсть на грудь, когда я отбросил в сторону тогу молодого хозяина.
- Ничего кроме туники. Тебе предстоит немного побегать.
Проксимо тоже был удивлён. Но пока не настолько, чтобы забыть, кто здесь господин.
- Побегать? Как ты это себе представляешь?
Мой милый, господин ты здесь кому угодно, кроме меня. А я твой палач, привыкай к этой мысли!
- А как ты представляешь себе бойца с такими мускулами? Думаю, что в кишечнике у тебя мышцы крепче, чем на руках. Теперь вставай и бегом за мной. Живо!
Для убедительности я щёлкнул по сапогу хворостиной. С парнем до сих пор не обращались так неуважительно. Он обалдел до такой степени, что поверил в мою способность пустить её в ход.
Что это была за пробежка! Никогда не чувствовал себя гадостнее. Бежать вровень со мной бедный калека не мог, он изо всех сил ковылял, сбиваясь с дыхания, а я шёл за ним шагом и напоминал надсмотрщика в рудниках. В конце концов, мне стало невмоготу от этой роли, я оставил Проксимо и побежал по лесной дороге. Ледяной туман студил горящее от стыда лицо.
Я думал, он повернёт обратно. Бегал я долго, и всё же встретил его на тропе, ковыляющего за мной. Уши парня были красные, а лицо уже белое. И дыхание вырывалось рывками. Упрямый? Замечательно! Что, если однажды его сердце просто не выдержит?
Назад мы возвращались шагом. Я почти насильно заставил его перевести дыхание. Он согнулся вдвое, мне казалось, его вырвет. Потом я оставил его в покое. Думаю, он пролежал пластом весь остаток дня.
Назавтра, когда я появился на рассвете у его изголовья, он уже не спорил. Всё повторилось, как в дурном сне: тупое до изнеможения беспомощное ковыляние калеки, мой неистовый бег по лесу. Я понимал, что извожу Проксимо этим больше всего, демонстрируя  его никчёмность. Но у меня не хватало моральных сил наблюдать до бесконечности его мучения.
На третий день он поднимался с постели, как тяжело больной. Всё тело должно было безумно ныть и жаловаться от непосильной нагрузки. А что делалось с больной ногой, я даже представить не пытался. Пришлось сократить пробежку, я заставил его подвигаться ровно столько, чтобы разогревшаяся кровь прогнала из мускулов тяжесть и боль. Потом повёл на выгон. Ещё с вечера там стояло два ведра воды. Позволил ему умыться из одного, плеснул на себя из другого. А потом приказал Проксимо держать эти вёдра на вытянутых руках, пока разминался сам. Он не выдержал до конца, руки опустились.
Через неделю пыток на площадку явился Валерий. Он подошёл ко мне настолько близко, что мы стали похожи на драчливых петухов, толкающихся грудью прежде, чем сцепиться.
- Если тебе нужно кого-нибудь мучить, почему не выбрать раба?
Я просто отвернулся и стал отжиматься от земли. В этой ситуации агрессивный напор Валерия выглядел нелепо – не мог же он наклоняться в такт, продолжая ругаться со мной. Молодой офицер, впрочем, всё понял сам и молча отошёл, но продолжал смотреть. Его взгляд щекотал мою голую спину, заставляя чувствовать все шрамы, избороздившие кожу. Мне казалось, под взглядом Валерия они стали более заметны.
Чёрные глаза Проксимо полыхнули бессильной яростью, когда он понял, что помощи не будет. И всё же молча упал, опершись ладонями о землю, и стал отжиматься. Жалкое это было зрелище. Особенно если учесть, что я-то отжимался на пальцах.
Валерий начал третировать меня своим присутствием ежедневно. Я знал, он уговаривает Проксимо прогнать варвара-учителя прочь. По счастью, ученик ненавидел меня столь сильно, что был готов умереть, лишь бы доказать мне… что? Не важно. Когда так ненавидят, главное – самому быть сильным. Хотя бы в собственных глазах. А я просто нажил ещё одного врага. К которому не надо бы поворачиваться спиной, иначе меня раздавят, как гадину.
Публий Донат посетил наши занятия через две недели. Проксимо отчаянно потел, пытаясь вытолкнуть на руках непослушное тело. У него уже получалось сделать это десяток раз. Он не заметил дядьку, а я сразу понял, почему он явился.
Накануне Валерий обвинил меня в пристрастии к солдатской любви. Дело было в бане, где я сосредоточенно мял одеревеневшего Проксимо. Я должен был начать это гораздо раньше - не учёл, насколько дряблым был мой ученик. На пятый день он поднимался с постели с проворством ожившего трупа. Скакать по лесу или заниматься на выгоне бедняга был неспособен. Я проклял себя за беспечность. Знал же, что непривычным к нагрузке мускулам нужен массаж. Но понадеялся, сам не знаю на кого. В доме были бани, я думал, что молодой человек расслабляется в них время от времени. Мыслитель!
Я потащил его в парильню, хорошенько разогрел и размял, а потом отправил обратно под одеяло. С тех пор я массировал Проксимо после каждого занятия. Не знаю, нравилось ли ему, но он терпел. Особенно нуждалась в уходе больная нога. Кажется, её частенько сводило судорогой, но этот олух из гордости молчал.
Валерий застал идиллическую картину: расслабленный Проксимо растёкся на ложе и почти задремал. Может статься, что и моя физиономия выражала удовлетворение: узлы мышц под лопатками развязались, правая нога больше не напоминала клубок струн. Я чувствовал себя молодцом. А оказался болваном.
Цинна созерцал нас некоторое время, потом спросил, обращаясь ко мне:
- Тебе нравится его трогать, не так ли?
Честное слово, я и понял-то не сразу, а лишь после того, как внезапно напряглась спина Проксимо. В гладиаторской школе мужеложство не поощрялось, как и прочие виды привязанности. Для удовлетворения половой потребности к нам приводили дешёвых старых шлюх. После непосильных занятий и так-то на любовь не тянет, а эти бедные создания способны соблазнить только слепого. Нет, девственником я не был, но до Аяны ни одна женщина не приводила меня в состояние любовной лихорадки. А уж мужчины – тем более.
Можно было предложить Валерию не лезть не в своё дело. А очень хотелось. Но я промолчал, только пришлёпнул по затылку Проксимо, который в момент свёл на нет мои усилия. И продолжил его мять.
И вот теперь Публий Донат. Он долго наблюдал за нами, потом похвалил Проксимо. Лучше бы он этого не делал – мальчишка сразу ощетинился, тёплые у него отношения с дядюшкой. А потом любезно пригласил меня в таблин на беседу. Я сказал, что приду, когда закончу. Погонял ещё Проксимо для порядка. Потом помял его в бане – пусть не думают, что для меня что-то значат их подозрения. Меня наняли делать дело, его я и делаю.
Донат был любезен. Но он и Фотию своему писал в самых вежливых выражениях. И собирался его убить, если я что-то понимаю в людях. Как быть со мной, он, кажется, ещё не решил.
- Визарий, ты должен мне ответить на пару вопросов.
Я сказал, что готов ответить на дюжину, если ему угодно.
- Угодно, - подтвердил Донат. – Кое-кто в этом доме говорит, что ты был рабом и пробовал кнута. Ещё кое-кто говорит, что ты неравнодушен к мальчикам. Что ты на это скажешь?
И он уставился на меня своими холодными глазами. От ответа не увильнуть, но, сдаётся мне, Публий из тех, кто способен услышать. Он не дурак.
- Я скажу, что кое-кто лезет в дела, в которых ничего не смыслит. А о мальчиках скажи моей жене. Она владеет мечом и мастерски стреляет из лука. И кастрирует всякого, кто заподозрит меня в любви к мужчинам.
Донат усмехнулся. Он показался мне довольным. Кажется, ему нравилась спокойная дерзость.
- Хорошо. Теперь о следах на твоей спине. Ты вольноотпущенник?
Ты хочешь правды? Тебе придётся её хорошенько прожевать!
- Я не вольноотпущенник, Донат. Я беглый раб.
Он удивился, но не слишком. Придётся пояснять, иначе подумает бог весть что.
- Я был гладиатором, меня исполосовали кнутом за то, что отказался убить друга. Очень давно.
Он вдруг странно напрягся, я перестал понимать это выражение. Потом Публий удовлетворённо воскликнул:
- Непобедимый Лонга! Так вот почему мне всё казалось знакомым твоё лицо. Я-то думал, что тебя казнили. Ты никогда больше не появлялся на арене.
Если он удивился, то как же удивился я!
- Вот уж не думал, что это лицо возможно узнать.
- Возможно. Я сидел близко к арене. Тот бой многим врезался в память. Подвиг, достойный римлянина!
- А я и был римлянином, Публий. Римлянином, ставшим жертвой преступления и предательства. Потом я сломал свою темницу и перестал им быть. Не думаю, что остались власти, которым можно доложить об этом.
Его усмешка показалась мне дружелюбной:
- Не думаю, что я захочу доложить об этом. Не всякая неволя бывает позорной, - он поднял правую руку. – Ты не обращал внимания? Пальцы-то почти не гнутся. Стрела повредила сухожилие. Пять лет плена в Германии. Здесь немногие поймут, что это значит. Меня ранили, когда свебы напали на Агриппину. Мы вышли из города, чтобы прогнать их в леса. Я упал с коня, а конница отступила. Моя семья уже не числила меня в живых. И завещание Сильвий написал на Проксимо. Я обещал, что буду заботиться о нём, когда уходил на войну. Но не успел застать брата. Успел лишь на похороны. А теперь они презирают меня – я был рабом у варваров!
Это прозвучало горько.
- Я понимаю, что значит быть рабом у варваров. И знаю, как эти рабы возвращают себе свободу.
- Ты и у них побывал?
- Как гость. Но встречал там пленников. Не все из них стремились вернуться в свой мир.
- Я должен был вернуться. А меня держали за младшего в доме. Они считали, что в свои сорок пять я не способен решать за себя сам. Германцы не налагают на раба оковы, не наказывают его. Они просто не считают его взрослым.
- Что ж, я вижу, ты нашёл способ доказать им, что они ошибаются?
- Свебы много воюют. Однажды дружины не случилось дома, а бродячая ватага совершила набег. Их женщины способны драться, но ведь бывший центурион тоже что-то значит, правда? Мне изувечили правую руку в том бою. А потом вождь сам усыновил меня, это забавный такой обряд. Он ведь почти мой ровесник. Я три дня пил с ними пиво, а на четвёртый сказал, что ухожу. Мне желали счастливой дороги и говорили, что отомстят тем, кто обидит их родича.
Лицо Доната сделалось каким-то другим. Я не уверен в том, что его намерения кристально чисты. Я уверен, что он опасен и очень хитёр. Но он мне нравится. Вечно я выбираю в друзья самых трудных людей.
- Вот потому ты писал для меня то письмо. Я не могу даже ложку держать этой рукой. Приск ведёт все записи, но у него опять боли в суставах. Ты поможешь мне, Визарий? У тебя хороший почерк.
Он разговаривал со мной, как с другом. Кажется, ему и впрямь нужен тот, кто понимал. Им оказался я. Поэтому я с удовольствием занялся хозяйственными записями, о чём просил Публий. Он диктовал мне, а я писал на папирусных листах. Это был какой-то расчёт, касающийся выработки с рудников. Не думаю, что в этом много смыслю. Но от меня и не требовалось.
Я исписал пять листов, когда в библиотеку заглянул Проксимо. Ожидал ли он, что дядька жарит меня на медленном огне? Во всяком случае, его точёное лицо  выражало изумление, когда он обнаружил наши занятия. Впрочем, он быстро овладел собой и сделал вид, что пришёл за книгой. Величественно проковылял мимо стола, где я прилежно скрипел пером. Он не только меня не удостаивал разговором. Кажется, мне досталась только часть того, что предназначено Публию.
А потом его взгляд упал на исписанные страницы. И в глазах отразилось величайшее изумление. Он несколько мгновений оторопело пялился на меня, пока дядюшка не спросил, в чём он нуждается. Проксимо встряхнулся, как разбуженный и молча устремился прочь. Но на пороге снова глянул на меня, и это был какой-то новый взгляд.

    * * *
Совершенно неожиданно в доме появилась мода на Визария. Начал, разумеется, Публий, но остальные присоединились, и весьма поспешно. Я не мог уследить за сменой их настроений.
Начать с того, что Проксимо заговорил со мной следующим утром. Прежде он молчал с упорством Муция Сцеволы.  Перемену я отметил ещё во время пробежки в лесу. Парень скакал в своей обычной манере, но дышать стал значительно ровнее. Мне подумалось, что тело начинает свыкаться с движением, но причина оказалась не только в этом. В тот день я позволил ему достичь родника, где обычно освежался без него.  И, кажется, это я сам подзабыл, что должен вызывать у него только ненависть. Был так доволен, что произнёс, не подумавши, как всегда делал с другими учениками:
- Молодец, на сегодня хватит.
И прикусил язык. Проксимо вскинул голову, поняв, что я его впервые похвалил. Ну, не брать же слова обратно. Я не успел выдумать ничего такого, чтобы исправить эту ошибку, когда парень набрал воздуху в грудь. Потом выдохнул. Потом всё же произнёс:
- У меня получается то, что ты хочешь, учитель?
Он тоже впервые назвал меня учителем. Разговор, внезапно начавшись, повлёк наши отношения в какую-то совершенно иную сторону.
- Даже больше, чем я рассчитывал. Ты достаточно окреп, и дыхание стало лучше. Ноги держат тебя увереннее даже при быстром движении. Я не ожидал успехов так скоро.
Проксимо сосредоточенно кивнул. Его взгляд был обращён куда-то вглубь себя, словно искал там какие-то ответы. Он даже не заметил, что я не дал ему долго рассиживаться у родника, и мы давно уже идём по дороге, причём довольно быстро.
- Значит, ты считаешь, что у меня получится владеть мечом? – взгляд пристальный, но без враждебности.
На это нужно было отвечать совершенно искренне - всё, что происходило сегодня, могло быть испорчено одним неверным словом.
- Я хочу, чтобы ты понял: тебе никогда не стать таким бойцом, как другие. Для этого нужны две здоровых ноги.
Он напрягся, но я не дал ему вставить слово.
- Однако это не значит, что ты не сможешь биться. Просто придётся стать не таким, как другие. Недостаточную подвижность ног можно компенсировать устойчивостью, силой рук, длиной меча, - я подумал, что ему это нужно знать. – У моего друга подрублено сухожилие на щиколотке, и нет двух пальцев на правой руке. Однако он ещё способен оборонить себя и свой дом.
Вымолвив, я вдруг понял, до какой степени мне не хватает Томбы. И Лугия с Аяной. И вообще, я тоскую по любви и пониманию. Даже по их подковыркам тоскую. Кого они шпыняют, когда я здесь? Им меня тоже не хватает?
Что из этого уловил настороженный взгляд Проксимо?
- Это ты учил его?
Нет, всю правду я пока не могу сказать!
- Он учил меня.
Мы снова замолчали, но я сознательно всё прибавлял шаг. Проксимо приходилось почти бежать, однако он не замечал этого. Через какое-то время он сказал то, что можно было счесть извинением:
- Валерий не прав, говоря, что ты любишь мальчиков. Я думал над этим и понял… ты сдержан со мной, но твои руки ласковы… это не потому, что я тебя возбуждаю. В банях этого не скроешь. Не потому. А почему, Визарий?
Его вопрос и этот взгляд застали меня врасплох. Ну, как на это ответишь? В тот год, когда Руфин продал меня в рабство, на свет появился Проксимо. Мне тогда было двадцать. Я мог быть женат, но не случилось. Всё казалось, что времени хватит. Потом его могло не оказаться вовсе. А теперь я свободен и женат. И Аяна обещает мне сына. Но я буду стариком, когда Гаю Визарию стукнет двадцать. Я уже не смогу бежать по лесной дороге, наставляя моего мальчика. Мечта о несбыточном? Я не видел в Проксимо сына, дело не в этом. Сложно объяснять, да и надо ли?
Вместо ответа я просто улыбнулся. Не знаю, какая уж вышла улыбка, но он неожиданно улыбнулся в ответ.
Всё у него в тот день получалось: растяжки, отжимания, удержание равновесия. Нет, я не очень хороший учитель, раз понадеялся, что ненависть будет лучшим стимулом, чем доверие. Он не улыбнулся, но словно свет озарил всё вокруг, когда я дал ему учебный меч. Он ещё не вполне готов, но это должно было случиться сегодня.
Следующим шаг навстречу мне сделал Валерий. Причём извинялся он в своей обычной манере – «скорее язык откушу». Появился на выгоне под конец одного из занятий, долго смотрел, как Проксимо отрабатывает рубящий удар. А потом обратился ко мне:
- Визарий, говорят, что тебе нет равных на мечах. Я хочу проверить, так ли это.
Мой ученик тут же оживился, я вдруг подумал, что он никогда не видел настоящий поединок. Показать ему?
Цинна правой рукой потянул из ножен спату. Я покачал головой:
- Только на деревянных.
Взгляд светлых глаз стал дерзким:
- Боишься?
Я кивнул:
- Боюсь.
Он пожал плечами, но отложил боевое оружие и взял учебное. Пару раз взмахнул, проверяя баланс, и остался доволен. Ещё бы, я сам изготовил эту пару мечей. Они были во всём подобны моему мечу - тому, что верно служил мне пятнадцать лет. Только ими было труднее убить.
Мы долго кружились в центре площадки, потом Цинна нанёс молниеносный рубящий удар. По его мысли этот удар должен был развалить мне плечо. Он бил как привык, как бьёт кавалерист, рубя пехотинца. Я знал десяток способов отразить  такой удар. Начать с того, что у меня гораздо более длинные руки. Да и весь я длиннее. Но для Проксимо выбрал самый зрелищный способ: припал на одно колено, перехватил меч и увёл его в правую нижнюю четверть. И Валерий чуть не ткнулся носом в песок. А я уже нависал над ним с мечом.
Надо отдать ему должное, он отреагировал быстро. Правда, если бы я захотел, то мог развалить его промеж ягодиц во время этого прыжка. Но мой ученик должен был увидеть и такой приём. Да и не стоило унижать его родственника этим ударом.
Валерий упорно предпочитал рубить, а не колоть. Я парировал самыми разнообразными способами, а потом одним ударом с подвывертом обезоружил его.  Цинна не мог знать этот приём, кавалеристская спата для него не предназначена. Но оба деревянных меча имели рогатую крестовину, я оценил её за годы судных боёв и весьма успешно использовал. Обычный боец не может удержать оружие, когда его выворачивают против движения кисти, зажав, словно в тиски, между лезвием и перекрестьем. Это я ещё должен буду объяснить Проксимо.
- Что ж, было недурно! – произнёс Валерий, подбирая меч, и протягивая мне правую руку. Я пожал её.
С тех пор он стал часто посещать наши занятия, я не гонял его. На свой солдатский лад он был даже искусен, просто никогда не подходил ближе четвертого ряда к местам, где ковалось моё мастерство. Иногда он давал Проксимо советы. Если эти советы не годились для моего ученика, я улучал минутку, когда Валерия не было с нами, и позволял парню проверить приём на практике. Мне ни разу не пришлось уронить авторитет Цинны нелестными словами: Проксимо сам мгновенно понимал, где крылась ошибка.
Мы по-прежнему говорили очень мало, но между нами установилась мыслительная связь, делающая возможным понимание без слов. От этого учёба шла ещё успешнее.
Совершенно неожиданно нас стала посещать и красавица Сильвия Цинна. Чаще она являлась с мужем, иногда приходила одна. Наблюдала за тренировками брата всё с той же прохладной доброжелательной улыбкой. Иногда мне казалось, что Боги по ошибке заполнили вены Сильвии флегмой. Она была спокойна, приветлива, но абсолютно далека от всех и всего.
Как ни странно, её интересовали не только приёмы боя и поединки. Ей нравилось смотреть, как мы разминались, пыхтя и потея. Днями становилось всё жарче. Я испытывал смущение, когда зной вынуждал меня снять рубашку. Особенно после того, как Проксимо однажды сообщил в бане, иронически созерцая рубцы на моей груди:
- Сильвия находит тебя красивым.
Только этого ещё не хватало!
Старый Приск сделался даже подобострастен. Теперь он бесконечно именовал меня «благородным Визарием», не сказать, чтобы мне это не нравилось. И лишь с одним обитателем виллы мои отношения никак не изменились к лучшему. К сожалению, я очень нуждался в этом человеке. Когда пришла пора изготавливать боевой меч для Проксимо, мы провели целый день в библиотеке. Я детально объяснял конструкции известных мне клинков и перекрестий, форму черена, преимущества различной оплётки и способы баланса. Между делом спросил, кто мог бы выковать хорошее оружие. К моему великому сожалению, умельцем оказался несносный Анус, который испытывал ко мне  необоснованную, но пылкую ненависть. Впрочем, надо отдать ему должное, едва ли был на свете человек, к которому Анус питал иные чувства.
В кузницу мы отправились вместе с Проксимо. В присутствии хозяина раб был сдержаннее, по крайней мере, не бранился вслух. У меня не слишком стыдливые уши, мне и самому случается загнуть. И всё же неприятно, когда кто-то говорит только на бранном наречии.
Анус долго рассматривал эскиз, потом пробурчал что-то неразборчиво. Из всего я уловил лишь, что он сделает «эту глупую хрень», раз нам так хочется. Проксимо ждал этого часа нетерпеливо, как молодожён ждёт брачную ночь.
    * * *

Кажется, я забросила повествование на полуслове. А этого никто не заметил. Хи-хи!
Ладно, продолжаю.

* * *
Разбудил меня Проксимо. Он стоял над постелью и брезгливо разглядывал беспорядок и следы рвоты на полу.
- В чём дело, Визарий? Ты пропустил занятие, я был вынужден разминаться сам. Дядюшка хорошо напоил тебя вчера?
Потом его взгляд упал на раскрытую книгу, на кувшин с остатками молока, на полурасплавленный кубок. И лицо превратилось в маску.
- Не нужно было втягивать тебя в это дело. Погоди, я сейчас.
Не знаю, сколько он отсутствовал – я провёл это время в забытьи. Когда очнулся снова, Проксимо сидел на моей кровати и запихивал мне в рот какую-то тошнотворную, сочащуюся кровью массу.
- Заячьи потроха - ты должен знать. Ешь!
Распухший язык с трудом двигался во рту, но я пошевелил им, чтобы спросить:
- Откуда ты знаешь… что я знаю?..
Вместо ответа он ткнул ложкой в пачку прошитых старых листов:
- Это ведь ты писал?
Ему не требовалось подтверждение. Кажется, он это знал с того дня, как застал нас с Публием в кабинете.
- Визарий, ты врач?
Мотнуть головой оказалось мучительно противно, снова подкатила тошнота:
- Я был писцом… давно…
Дав противоядие, Проксимо покинул меня, приказав отдыхать. Но сон не шёл, я уже почувствовал себя лучше и продолжил обдумывать происшедшее. На всякий случай я вытащил жаровню наружу и глубоко закопал её содержимое. Кто знает, может, яд продолжает действовать до сих пор?
Итак, скорее всего, кубок кинул в огонь именно Анус. Вероятно, он же изготовил его, раз был уверен, что я отравлюсь. Кубок заказал Валерий? Была ли это его воля? Недоказуемо. Да и зачем?
Так, а Анусу зачем? Понятно, что я вызывал у него антипатию, но не до убийства же. И кого он вообще любил?
Я всё больше упирался в мысль, что надо побеседовать с кузнецом. Пригрозить ему в нынешнем состоянии я вряд ли мог, но может в разговоре мелькнёт что-то ценное? Набравшись смелости, я сполз с кровати и убедился, что движение больше не вызывает приступов рвоты, хотя желудок немилосердно болит. К счастью, идти предстояло недалеко – моя хижина соседствовала с кузней.
На дворе царствовал прогретый полдень, напитанный запахом молодой травы и вчерашнего дождя. Проксимо был прав, досадуя, что мы упустили такой день. И всё же я считал удачей, что остался в живых.
Осторожно переставляя ноги, чтобы не вызвать новый бунт внутренностей, продолжал размышлять. Кому интересно, чтобы я исчез? И кто мог читать трактат в библиотеке? Способ покушения не самый обычный. Но и люди подобрались незаурядные. Публий Донат? Я видел лишь один интерес: не платить мне за работу. Он часто сидит в библиотеке, поэтому мог читать об отравлениях плавильщиков. Но Донат хорошо знал мой почерк, чтобы рисковать, что я приму противоядие, о котором сам же писал. Валерия Цинну я за чтением ни разу не видел. Но кубок был подарен им. А зачем ему убивать меня? Проксимо? Ему я насолил больше всех. Он знал трактат, и сам дал мне лекарство.
На какие-то из этих вопросов Анус определённо знал ответы. Но рассказать ничего не мог. Я нашёл его за кузницей, сидящего на корточках. Лицом он уткнулся прямо в груду шлака. Угол был затенён, поэтому всё стало ясно лишь в тот миг, когда я его коснулся.
Он был мёртв уже давно – одежда промокла от ночного дождя, а тело успело закоченеть. Почему он повернулся спиной? Под правой рукой Ануса в шлаке виднелась неглубокая яма, должно быть, там было что-то закопано. Нагнувшись ближе, я разглядел одинокую монетку. Плата за смерть Визария? Или за что-то ещё?
Итак, раб проверял свой клад или прятал его. Убийца подошёл к нему сзади и одним точным движением слева направо перерезал горло. Удар был нанесён с большой силой, его не остановил даже рабский ошейник, по которому скользнуло лезвие. На нём должна остаться хорошая зазубрина! Нож убийцы не только выпустил кровь, он почти отделил голову от тела.
Я только начал осматривать рану, когда сзади послышались шаги. Не хотелось попасть в ловушку подобно кузнецу, я резко обернулся, едва не сражённый приступом дурноты.
Они явились все четверо, и на четырёх лицах жило самое разнообразное выражение. Публий всматривался в тело, пытаясь что-то о нём понять. Валерий сверлил взглядом меня. Проксимо открыл рот от изумления. Даже Сильвию покинула её обычная благодушная улыбка.
- Визарий, ты здесь? – это Проксимо.
- Ты убил его?! – Валерий, как всегда, подозревает худшее.
- У тебя были причины это сделать? – спросил Донат.
Что характерно, практические выводы сделала одна Сильвия. Она произнесла томным голосом:
- Мне страшно. Его надо связать.
Как же быстро меняется настроение у красавиц! А вчера по её приказу мне прислали горячее вино. Интересно, эта новая мысль самостоятельно зародилась в хорошенькой головке или забрела туда извне? В одном я уверен: женщине не под силу удар, которым Анусу почти сняли голову.
Итак, связать меня. Потом упрятать в какую-нибудь темницу для рабов. А потом, попозже ночью туда войдёт убийца. Во что же такое я впутался, чего сам не понимаю?
Донат повторил угрюмо:
- Даже если это Визарий, у него были причины это сделать.
Он сделал ударение на слове «были». Уверенно так сказал. Уверенность и готовность оправдать убийство - с чего бы это? Супруги Цинна настаивали на моём заключении. Проксимо проявил себя хозяином положения и принял решение сам:
- Визарий проведёт время до завтра в своей комнате. Я стану его охранять.
- А завтра? – спросил Публий.
- А завтра посмотрим, - и это прозвучало угрожающе.

    * * *
Я чувствовал, что Проксимо хочет со мной говорить, но приходилось сдерживаться, пока молодой раб устранял беспорядок и следы рвоты в моём жилище. Парнишка лет семнадцати наскоро протёр пол, собрал посуду и покинул нас с выражением искреннего ужаса на лице.
Проксимо прошёлся по комнате и увидел на столе забытый меч:
- А, Задница всё же сделал его. Хорошо. Он защитит тебя в эту ночь, а завтра пригодится мне.
- Почему ты решил меня запереть?
Он подарил мне продолжительный взгляд, этот взгляд делал его старше положенных двадцати. Потом произнёс, отводя глаза:
- Пусть Публий думает, что я  тебя подозреваю. Это обезопасит тебя хотя бы на время. Пока ты не сможешь защищаться сам.
Время… странная штука. Я заснул сидя, поэтому яду не хватило времени сделать свою работу. Если бы я не очнулся, то Анус, вероятно, жил бы дальше. Я вовремя выскочил за дверь, и убийца понял, что остался живой свидетель покушения.  Несчастный случай превращался в обдуманное убийство. Для исполнения хитроумного плана не достало совсем немногого – времени. Его хватило только на то, чтобы перерезать Анусу горло. А на кого оно работает сейчас?
- Ты считаешь, что за этим стоит Публий Донат?
- Я это просто знаю.
- Объясни.
- Дело не в Анусе, конечно. И даже не в тебе. Дело в рудниках, будь они неладны! – он почти выкрикнул. Никогда не видел моего ученика в такой ярости.
Я покачал головой:
- Не вяжется. Подумай сам, если цель – рудники, и добраться хотят до тебя, то зачем он нанял учителя?
Проксимо горько усмехнулся:
- В этом вся хитрость. Я думал об этом весь день. Нанять мне учителя, чтобы я поверил, что сумею защитить себя. Скажи мне честно, Визарий, я сумел бы устоять против Публия? Против такого бойца, как он? Даже если бы ты успел обучить меня до конца?
Я покачал головой.
- В том-то и дело! Ты не первый, кого он приводил, были другие до тебя. Но ты оказался лучшим. Поэтому он выждал момент, пока я стану уверен в себе, и ускорил события. Дядюшка знает, что я ненавижу его. Что меня нужно только подстегнуть… Что у меня наконец появился друг. И нанёс удар этому другу. Чтобы я бросил ему вызов сейчас, такой, как есть – необученный и сырой, - Проксимо угрюмо стиснул кулаки, на меня он больше не смотрел. – Он просчитался только в одном… и я тоже не должен был втягивать тебя, должен был прогнать ещё вначале, когда понял, что ты хороший человек. Я ведь в любом случае выйду против него и сумею победить. ПОТОМУ ЧТО Я БЕССМЕРТЕН!
- Что?!
Его лицо сморщилось, он буквально упал на низкую скамью.
- Я не знаю, как это вышло, Визарий, но оно, в самом деле, так.
- Расскажи.
Проксимо встал с сидения и напряжённо прошёлся по моей каморке – три шага в одну сторону, три в другую. Он был смущён, боялся, что я не поверю.
- Его не было много лет, и мы ничего не знали о нём. Отец перестал считать Публия наследником и завещал всё мне. Дела шли неплохо. Потом Сильвия сочеталась браком с Валерием. Свадьбу справили во второй половине июня, чтобы Боги защищали их брак. Отец радовался, породнившись с такой фамилией…
Он замолчал, отвернувшись к незанавешенному окну. Фразы давались обычно речистому Проксимо с трудом.
- А дальше?
- Дальше? Что ж, было и дальше? Через неделю после свадьбы мы с отцом поехали на рудник - там, к северу, за лесом. Двухколёсная повозка, раннее утро, и нас только двое. Отец был тучен, а я всего лишь калека… Нас встретили трое, они свалили отца и кололи его мечами… Я на это смотрел, а они стояли ко мне спиной. Я не казался им опасным…
- Потом?
- Потом я выхватил меч у одного из них, не знаю, как мне удалось. Он был близко, я всадил ему лезвие в спину. Кажется, они тоже ударили меня в спину, потому что боль была невыносимая. Я упал и умер… они были в этом уверены. Но потом жизнь вернулась ко мне. Убийц уже не было. Был только труп того, кого я заколол… и мой убитый отец. И я был жив… и цел, и даже крови не было на тунике. Публий появился на следующий день. Я почти уверен, что те трое были солдатами. А кто мог их послать? Только прямой наследник. Которому нужно, чтобы исчезли мы оба.
Он решил, что окончил рассказ. Но для меня всё только начиналось.
Во имя справедливости, ПОЧЕМУ ТЫ ОТМЕТИЛ ЕГО? Разве ты не видел, что парень не может сражаться?! Никогда я не злился на своего Бога так сильно.
Проксимо повернулся ко мне и почти спокойно сказал:
- Теперь ты видишь: он ничего не сможет сделать. Он убьет меня сто раз, но на сто первый я всё же доберусь до его горла!
Всё вроде бы сходилось. Но была одна деталь, которая мешала мне – рана на шее Ануса. Рана слева направо. Я должен прояснить для себя…
- Ты знаешь, кто такой Фотий?
Лицо Проксимо исказила презрительная гримаса:
- Почти никто. Трус и никчёмный бездельник. Дядька хотел, чтобы он учил меня фехтованию. А он даже драться толком не умел. Валерий вызвал его и делал с ним, что хотел. После этого я его прогнал. Кажется, этот прощелыга не отдал дядьке задаток за работу, и теперь Публий его разыскивает.
Вот теперь всё действительно сошлось!
- Проксимо, у Публия не гнутся пальцы правой руки.
Он непонимающе уставился на меня.
- Ануса зарезал правша.
Огромные чёрные глаза наполнились почти детской обидой – я отнимал у него правоту. А ведь мне предстояло обидеть его ещё больше!
- И ты не бессмертен.
Он был сражён моим неверием.
- Это правда! Это случилось со мной!
- Сядь. Я знаю, что случилось с тобой, и гораздо лучше тебя. И ты ничего не выиграешь, если тебя убьёт Публий или кто-либо другой. Бессмертие дано тебе только для одного: поиска виновного в преступлении и его наказания. Так произошло с тобой. Тебя никто не убивал, вернее, тебя убил древний бог, имени которого мне не назвали. Помнишь, у Платона описано в «Критии»: орихалковая стела в Атлантиде, на которой начертаны божественные законы? По этим законам он судил свой народ, и его воля ещё жива в мире. Это бог справедливости, он отнимает жизнь у палача, но возвращает судье, который был прав. Ты стал палачом и судьёй. Ты – Меч Истины.
Нет, он меня не понимал! Боюсь, я сам до сих пор не понял всего.
После долгого молчания он выдавил почти без звука:
- Откуда ты знаешь?
- Я служил этому богу пятнадцать лет.

    * * *
Откровение было слишком сильным, оно добило его совсем. Проксимо спал, свернувшись на моём ложе. Во сне он казался почти ребёнком – странный мальчик с недетским взглядом, калека огромной душевной силы.
Я сидел у стола, время от времени поправлял масляный ночник и не мог коснуться меча. Он был во всём подобен моему… чужой, холодный кусок железа. Его изготовили враждебные руки. Изготовили не для меня. А мне было обещано счастье.
Мой бог избрал негодное оружие. Это я понимал вполне отчётливо. Негодным был Проксимо. Негодным был я сам, скоро год как утративший право и покровительство Бога. Он многое мне прощал. Простит ли  то, что собираюсь сделать завтра?
Эр из Памфилий рассказывал, как души в Гадесе подходят и выбирают себе судьбу. Их никто не неволит. И надо мной нет никого, даже бога. И я снова поднимаю то, что мне почти непосильно, на что я уже не имею права. Последний жребий? Как этот бог обходился с теми, кто преступил его волю? На земле больше нет атлантов, или как их там звали? И даже память растворяется, остаются лишь хрупкие страницы книг. Я не знаю, за что были наказаны древние, жившие с Правдой Меча, –  список Платона, который попался мне в руки, не имел конца…
Всё до смешного просто и противно. Цинна – славный род, но в наше время громкая фамилия совсем ничего не значит, если нет средств. А между тобой и богатством стоят наивный мужчина и мальчик-калека. Единственный прямой наследник – центурион Публий Донат – давно исчез. Он не вернётся. В этом случае, наследницей станет женщина. Сильвия Цинна. Странное, отрешённое создание, очень красивое и очень глупое.
Кто же мог знать, что этот план споткнётся трижды? Вначале о мальчишку, который призовёт в союзники умершего Бога. Потом из плена явится Публий. И Публий наймёт Марка Визария. Была во всём этом такая усмешка богов – если бы Цинна видел её, он сошёл бы с ума от горя.
Валерий вызывал на поединок каждого учителя, которого приводил Публий. Выставлял посмешищем, а Проксимо с готовностью гнал их прочь. Со мной вышло иначе, меня Проксимо признал. И Валерий заторопился. Моя смерть должна была окончательно расчистить ему дорогу. Доведённый до отчаянья Проксимо вызывает Публия и убивает его. И умирает сам. Неужели Цинна знает о проклятии Мечей? Или расчет был на то, что он добьётся наказания победителя судебным путём? Но для этого я должен был умереть.
А что с этим делать теперь? То, что я сделаю, когда настанет утро…

Проксимо спал мало и плохо. Под глазами у него залегли круги, и хромал он больше обычного. По моей просьбе он созвал всех на выгон. И там я по пунктам объяснил Валерию, почему обвиняю его в убийстве Сильвия Доната и раба по кличке Анус. Объяснял подробно. В моей руке был новый меч моего ученика.
Кажется, вначале он испугался. А ведь я ещё далеко не оправился от Анусова зелья, и оправлюсь ли – одни Боги ведают. Ощутимо тошнило, но я знал, что у меня хватит сил его убить. Он тоже так думал.
Это был самый короткий поединок в моей жизни. Он занёс меч, я парировал… и мой клинок полетел нам под ноги, обломившись у рукояти. Смятение на лице Валерия сменилось торжеством, он отступил на шаг и, не спеша, погрузил свой меч мне в живот. Я много раз ощущал боль тех, кого убивал. На этот раз рана досталась мне, и она казалась намного страшнее оттого, что я был побеждён. Мне предстояло умереть, потому что мой Бог так решил…
А Валерий останется жить?
Я сумел дотянуться, всё глубже насаживая себя на меч – и вбил в эту торжествующую ухмылку обломок и острые рога крестовины …

    * * *
Возращение было мучительным и долгим. Я мычал, не в силах уклониться, когда меня пытались перевязать, потом снова тонул в темноте, пытаясь отыскать свет и знакомые лица. Знакомые лица появлялись на мгновение только для того, чтобы причинить мне новую боль. Я не мог ускользнуть от них, от их рук, бередящих рану – и вновь погружался в темноту, где их не было. Иногда среди других лиц мне чудились опалённые отчаяньем глаза Аяны. Ради этих глаз я возвращался снова…
А потом настал день, когда я проснулся и понял, что живу. Солнце ярко светило в большое окно, пробиваясь сквозь молодые листья дубов, пахло дождём и сиренью. Моя жена сидела подле меня на ложе и гладила гребнем волосы. Увидав, что я очнулся, молча улыбнулась и принялась расчёсывать меня. Это было похоже на сон, но боль не возвращалась, и бред покинул меня. За окном пели птицы. Этого не могло быть. И меня не должно было быть.
Я хрипло выдавил главное, что ей непременно надо  знать:
- Бог не простил меня – меч снова сломался.
Только Аяна могла произнести почти нежно такие слова:
- Ты дурень, Визарий, раз веришь в это! Просто этот, как его - Жопа - не закалил меч. Кому бы ни предназначалось это оружие, оно было обречено с самого начала.
Она слишком много знала обо всём. Реальность не желала возвращаться ко мне.
- Где мы?
- Всё там же – на вилле Доната, - в поле зрения появился Проксимо.
- А… откуда она?
Мой ученик улыбнулся:
- Публий сам ездил за ней. Я очень боялся, что он не успеет. Сидел у твоей постели и молил всех богов, каких помню. Но ты выкарабкался –  до сих пор не знаю, как.
- Ещё одно чудо!
Я ни разу не видел Публия улыбающимся так непринуждённо.
- После того как ты ожил на глазах у всех, произошло ещё одно потрясающее явление. Оказалось, что клинок, пройдя твой живот почти насквозь, не задел ничего жизненно важного.
Да, это было чудом. Но мой Бог мог постараться, раз уж он принял такое решение.
- Я не помню, что оживал.
Проксимо, избавившись от тяжких подозрений, стал похож на нормального двадцатилетнего юнца, и на лице его было нормальное выражение восторга:
- Публий сказал, что ты не можешь умереть, потому что ты – Меч Истины. Думаю, ты, в самом деле, не такой, как другие. У меня бы не получилось, ты прав!
Я с трудом повернул голову, чтобы найти глаза Публия:
- Ты знал, кто я такой?
- С самого начал. Авл Требий сказал, что если кто-то  может найти убийцу брата и распутать наши отношения с племянником, то это будет только Визарий. Я поехал заказать письмо и посмотреть на тебя. Требий никогда не ошибается в людях, должен сказать!
Значит, Мейрхион всё же отомстил – остроумно и дерзко, на свой манер. Визарий – Клинок Господа, так он говорил? Поржавевший, зазубренный и жалкий.
- Почему это всегда происходит со мной?
Наверное, я произнёс это вслух, ибо откликнулась моя жена:
- Потому что ты всё берёшь на себя. Но знаешь, Марк, десница твоего Бога всё ещё на тебе!
Да? И должен ли я благодарить его за это?