Штольман открыл глаза, и картины исчезли. Появился беленый потолок больницы и странное ощущение мимолетного тепла или свежего дуновения, отогнавшего больные мысли. Что это было, чувство, слово или чье-то присутствие? Нет сил думать. Ни сил, ни желания. Хочется пить, но рука не поднимается налить себе воды. Он облизнул пересохшие губы, вздохнул. Вдруг, словно по волшебству, перед ним появился полный стакан. Штольман с трудом приподнялся на локте, дрожа от слабости, и принялся пить, не обращая внимания на смутное движение за спиной. Когда же боль вынудила его снова лечь, оказалось, что подушка взбита и перевернута прохладной стороной вверх, а стакан исчез так же незаметно, как появился. Он снова прикрыл глаза, пережидая приступ.

Анна перевела дыхание. Почему-то встречаться с ним взглядом не хотелось. Впервые сделанное ею признание было, скорее, обетом, и теперь казалось излишне торжественным, хотя она не отказалась бы ни от единого слова. И все-таки было как-то неловко. Она поднялась и вышла, подумав, что надо бы послать к нему санитара на случай, если ему хочется не только пить. Назойливое воспоминание царапало душу. Ну да, да! Она хотела его унизить, когда сказала об утке и нужде в тот раз. Она помнила вспыхнувшее раздражение, в котором, как в пожаре, сгорели вернувшаяся было нежность, поцелуй украдкой и горячее сочувствие. После Парижа она часто ощущала уколы раздражения, вызывавшие зуд, подобно комариным укусам, и не отказывала себе в удовольствии расчесывать их резкими ответами и даже грубостью. В присутствии Штольмана это происходило постоянно. То, что он говорил и делал, раздражало Анну так, что ей хотелось шокировать его, задеть побольнее, заставить страдать, и всякий раз, когда это удавалось, она испытывала мстительное наслаждение. И никогда потом ей не было совестно. Напротив, это воспаленное место ее души горело и пульсировало, и только его унижение могло на время утишить зуд. Странно, что теперь все прошло, как рукой сняло, хотя еще входя в палату вместе с Милцем, она ощутила очередную вспышку. Выходит, дело было в ней самой? Ведь этой ночью изменилась сама Анна, не Штольман.

На этом месте размышлений Анне пришли в голову и другие ее колкости, гримасы и обидные поступки, и ей все-таки стало стыдно за себя, но как-то отстраненно. Как если бы она выросла и со стыдом вспоминала свои детские бесчинства, вызванные глупостью, самодовольством и эгоизмом отрочества, причинявшие страдания окружающим, но прощенные ими.

- Анна Викторовна! – пресловутый санитар спешил к ней. – У больного этого кровь пошла, повязку бы сменить.

- Иду, - кивнула Анна и поспешила обратно, испытывая непреодолимое желание сделать что-то полезное.

…Анна сняла промокшую повязку. И хотя она, казалось, привыкла к травмам любого вида, при виде его раны ей стало нехорошо. Только сейчас она полностью осознала, насколько близок он был к смерти. «Не зря ты Андрея Петровича благодарила, приличий ради», - она узнала этот низкий голос, оказавшийся внутренним, - «сделал все, что мог». Затряслись не только руки, но и губы. «Прекрати истерику», - безжалостно велел голос, - «делом займись». Анна прикрыла глаза и несколько раз глубоко вздохнула. А потом занялась кровотечением и повязкой, ни на что больше не отвлекаясь.

Наконец, все нужное было сделано. Анна прикрыла больного одеялом, промокнула покрытый испариной лоб и вновь напоила его. Поставила стакан на тумбочку и села на стул у кровати.

…Она осталась. Не исчезла, не ушла, бросив напоследок нечто обидное. Принесла облегчение телу, а не только душе. Что это, веление долга? А может, еще не все потеряно? Надежда, слабая и неуверенная, робко подняла голову из казавшегося остывшим пепла.

Анна поймала на себе напряженный взгляд светлых глаз.

- Яков Платоныч, вам что-нибудь нужно? – решилась она на вопрос. В конце концов, может, она не вполне поняла Милца, и Штольман в состоянии как-то ответить? Кивнуть или моргнуть? Он смотрел пристально, но словно не на нее, а внутрь себя. И когда она отчаялась понять происходящее, его губы вдруг разомкнулись, и она услышала:

- Анна Викторовна, я виноват перед вами больше, чем вы считаете, но не в том, о чем вы думаете.