Анне оставалось только вздыхать.  Раз с самого утра всё пошло кувырком, стоит ли дальше ждать милостей от мироздания?  Пожалуй, с надеждой на спокойную и неторопливую прогулку по выставке следует бесповоротно распроститься. Снова они скорым шагом несутся по залам. И попросить об остановке неловко как-то... Какие уж тут остановки, когда великовозрастные мальчишки, что в обычное время более-менее успешно притворяются взрослыми, рвутся к приключениям!  Но до чего же хочется  задержаться хоть ненадолго, присмотреться...  Вон, на стене мелькнули  красно-сине-лиловые сполохи и женские лица, похожие на маски, то хохочущие, то бесстрастные. Наверно, это и есть те самые «Бабы», о которых говорил Лев Самойлович... Следующий зал...  Вон, золотятся    хризантемы, совсем как те, что притащил Яков нынче ночью...  Даже вазы, в которых стоят пышные букеты, такие же пузатые. А рядом, в блеске и сверкании инея взметнулись огромные березы.  Не встретишь подобных во Франции. Лазурь неба и голубой снег сияют так, что хочется прикрыть глаза, защищаясь от льющегося из картины солнца... А на противоположной стене, среди изображений знакомых парижских улиц  -  Анна узнает бульвар Сен-Дени,  -  неожиданная зеленая поляна со стадом белых до синевы коз. Кому пришло в голову так забавно развесить картины? Но они торопливо проходят мимо, и нет никакой возможности разглядеть, что там, на полотнах слева: то ли цветные облака, то ли воздушные купы весенних деревьев...

  Анна поймала смеющийся взгляд Якова. Ну, и над чем он сейчас потешается? А, она, наверно, выглядит, как ребенок, которого за шиворот оттаскивают  от прилавка с игрушками...  А он и рад насмешничать: еще немного, и совсем перестанет скрывать ухмылку. А и пусть его веселится! Кажется, он позабыл про свои печали. Как хорошо-о-о-о!

   В следующий большой зал они почти вбежали. И тут разогнавшийся Александр Николаевич резко остановился и радостно вскричал:

  -  Костя! Ты ли это? Не верю глазам своим! Как ты здесь, бродяга?

  Если уж прошлое задалось целью напоминать сегодня о себе чуть ли не на каждом шагу, видно, никуда от этого не денешься.  Придется смириться с тем, что нынешний день преподносит сюрприз за сюрпризом. Встреча с человеком, что приближался к ним, широко раскинув для объятья руки, стала очередной  невообразимой неожиданностью.

         
                                 ***

   … Апрельский теплый ветер тихонько трогает непослушную прядь у виска. Мягко и нежно, почти как Яков. Сена негромко плещет мелкой волной о  парапет набережной. Солнце ласково пригревает щеку. Чудесный весенний день для прогулки...  Даже просто стоять здесь, напротив дома, и ждать возвращения Якова с фиакром  -  нынче в радость.

  Дом... Их дом... Как странно! Анна всё ещё не может привыкнуть к тому, что их долгий, долгий путь от Затонска до Парижа окончен, и они сумели добраться до своей цели, Кремового города. Не нужно больше трястись целыми днями в седле. Не нужно гадать, что готовит им грядущий день, и что может случиться в любую минуту. Засыпая, можно не опасаться, что утром их палатка окажется засыпана снегом доверху, или ночью ненароком под полог заберется змея, или огромный паук вдруг выползет из вьюка в самый неподходящий момент. Жутковатые звуки больше не тревожат их по ночам. Теперь, просыпаясь, она видит за окном одну и ту же картину. Теперь можно просто жить. А как это? За два года пути она отвыкла от обыденной, не кочевой жизни, а Яков, кажется, и вовсе никогда не знал, что это такое...

  Что-то долго его нет... Видимо, как на грех, все извозчики решили разом оставить без внимания Гранд-Огюстен и её окрестности именно сейчас, когда они с Яковом в Люксембургский сад собрались. В обычное время Анна с удовольствием прогулялась бы до сада пешком, невелик путь. Но сейчас  она стала слишком неповоротлива и неуклюжа и для недолгих прогулок. И устаёт слишком быстро. Может, и к лучшему, что Яков, решительно отклонив ее робкое предложение пройтись, отправился искать извозчика.  Предварительно он долго и тщательно осматривал набережную в поисках гипотетической опасности, и успокоился, только устроив Анну в укромном и безопасном уголке. Он такой трогательный и  немножко забавный в своём старании защитить Анну от всех и вся! Ну, кто и что может им с Митей здесь угрожать? Расслабленно фланирующие, очарованные весенним днем прохожие?  Там и сям устроившиеся на набережной  художники с этюдниками, что решили воспользоваться прекрасной погодой и чудесным видом на остров Ситэ и мост Сен-Мишель? Мелкие речные чайки? Хотя, вот их-то как раз опасаться следует...

  Анна тихонько кладет руку на высокий живот под накидкой. Что-то Митя нынче расшалился. Тоже рад прогулке? Тише, сынок, тише. А то сейчас вернётся папа и сделает нам с тобой внушение за непоседливость! Пожалуй, и впрямь, усесться в коляску будет совсем не лишним. И Митя угомонится скорей, и так будет меньше заметно, какая Анна теперь толстая и некрасивая...

  Анна косится в сторону одного из уличных живописцев, который расположился  неподалёку от неё. Художник, брюнет с выразительными, острыми глазами под красиво очерченными бровями, с небрежной прической и эффектной волнистой бородкой в стиле Генриха IV, размашисто и быстро кладет крупные мазки на холст, укреплённый на подрамнике. Из кажущегося хаоса цветовых пятен постепенно возникает живая и дышащая картина, которой Анна любуется  наяву.

  -  Тимоша, друг ты мой ситный! Ты только погляди вокруг! Каков Парадиз!  - громкий весёлый голос выводит Анну из созерцательной задумчивости. Она делает над собой усилие, чтобы не обернуться и не показать виду, что понимает русскую речь. На удивление, услышать её здесь, в Париже, можно довольно часто, но привлекать к себе внимание соотечественников определённо не стОит. Хотя, вряд ли два молодых человека, остановившихся рядом с неизвестным художником, могут представлять опасность для Штольмана. По виду это обычные праздношатающиеся путешественники.

  -  Юрочка, что ж ты орешь на всю Ивановскую? Чай, не дома!  -  один из молодых людей, худой угловатый шатен, пытается призвать своего приятеля к порядку.

  -  Да будет тебе, Зануда Федотович!  -  отмахивается Юрочка, полноватый белобрысый живчик.   -  Ты гляди, гляди! Когда ещё в Париж опять попадём! Ах, какие виды, какие запахи! Кажется, я пьян без вина, одним воздухом! И влюблен во всех встречных женщин разом! Смотри, какая стоИт... Истинно французская красота... Дома таких днем с огнем не сыщешь...  Попробовать подкатить, что ли?

  -  Уймись, Казанова всея Твери! И прекрати пялиться, пока по мордасам не прилетело! - увещевает его более благоразумный приятель.  -  Нечего даму смущать. Домой вернёмся, там и любезничай с каждой встречной-поперечной Евлампией Матвевной. Забыл, какую ижицу тебе её ревнивый ухажер прописал? Напомнить?

  -  Это ещё вопрос, кто кому тогда прописал бы! Кабы не городовой, я б его... -  хорохорится белобрысый.

  -  Фу-ты, ну-ты, Аника-воин! Кабы не городовой, наваляли б тебе по первое число. Так-то все кутузкой и ограничилось. А здесь папенька далеко, из участка не вытащит!

  -  Вечно ты, Тимофей, настроение испортить норовишь. Вот зануда ты и есть! Где ж, как не здесь с красавицами любезничать? Ух, парижаночки! А что дома? Дома каждая первая  -  чистая Акулина!  -  обиженно пыхтит Юрочка.

  -  А позволь спросить, по-каковски ты даме комплименты отпускать собрался?   -  гнет свою линию Тимоша.  - Шерше ля фам да мерси боку   -  вот и весь твой французский! А я тебе более не помощник!

  И откуда только принесло эту парочку? Нет, ни развесёлый Юрочка, ни тем более сдержанный Тимоша не имеют в виду ничего худого. Разве что первый, несомненно, недавно вырвался из-под родительского крыла, вот и ошалел малость от заграницы и свободы. И всё же хорошо, что Яков их не слышит. Вдруг не сдержался бы, и обнаружил себя? Надо же землякам прямиком из Тверской губернии на Анну наткнуться! Ой, вон и экипаж из-за угла выворачивает...  Яков привстал на сиденье и тревожно высматривает её зорким взглядом... К счастью,  оба молодых человека переключают внимание на этюд художника по соседству.

  -  Смотри, какой пейзаж... Умеют эти французы  владеть колоритом!   –  с ученым видом знатока произносит Юрочка.

  И тут художник, этот яркий южный красавец, сделав кистью очередное выверенное и энергичное движение, невозмутимо отвечает с явственным московским выговором:

  -  Да. И русские не хуже,  -  а потом скашивает на Анну хитрющий цыганский глаз и исподтишка ей подмигивает. Как он догадался, что она понимает русскую речь? И как ей теперь поступить? Продолжать делать вид, что эта мимолётная интермедия её совершенно не касается? Но тут, очень кстати, подкатывает экипаж, и Яков, как обычно, выпрыгивает, не дожидаясь его остановки. На лице его радость и облегчение, словно после их расставания не десять минут прошло, а несколько часов. Он бережно усаживает Анну в фиакр, и они уезжают. Анна украдкой оглядывается назад и видит, что троица, оставшаяся на набережной, смотрит им вслед...

                                                      ***

  А потом была ещё одна встреча на рубеже веков, когда они и в самом деле по-настоящему познакомились с Константином Алексеевичем Коровиным*.  Вот только вряд ли Яков будет особенно рад свидеться с ним сегодня снова...

  За годы, прошедшие после их последней встречи, Коровин почти не изменился, разве что начал полнеть. Всё так же весь его облик дышал радостью и упоением жизнью,  всё так же  очаровательно  играли и смеялись его бархатные цыганские глаза, всё та же небрежность в дорогой и модной одежде, замышлявшаяся непринуждённой и артистической, придавала ему несколько неряшливый вид. Его ничуть не поредевшая шевелюра по-прежнему смотрелась так, словно он расчесывал её исключительно по большим праздникам, и тем не менее, прядь на лбу лежала у него как-то особенно хорошо. Удивительным образом все его недостатки оборачивались достоинствами, и это его завидное свойство осталось неизменным. Он по-прежнему распространял вокруг чувство дружбы и благожелательности, заведомо оставаясь лукавым чаровником. Даже нечто зыбкое, неверное, чуть коварное, что проглядывало порой в его повадках и речах, не умаляло обаятельности Коровина, а, напротив, интриговало и пленяло.

  Рядом с Коровиным мялся некий господин, также весьма примечательный с виду.  Рыжеватый блондин с остриженной клинышком бородкой, он был высок и худощав настолько, что казался тощим, как мощи. Шея несколько преувеличенной длины добавляла его облику некоторой нескладности. Скромно потупленные глаза и удивительно розовые, почти младенческие щёчки, то и дело вспыхивающие румянцем, заставляли предположить, что он весьма застенчив и робок. Было в нем что-то неуловимое от семинариста или персоны духовного звания  -  мягкое, просветлённое и смиренное.
 
  Судя по слегка остекленевшему взору, неизвестный господин, несомненно, подвергся магнетизму очередной порции восхитительного краснобайства Константина Алексеевича. Анна прекрасно помнила по себе удивительное воздействие рассказов Коровина, которое, похоже, тоже ничуть не потеряло своего сокрушительного обаяния.

  -  Шура!  -  радостно вскричал Коровин.  -  На ловца и зверь бежит! Наконец-то ты нашелся!

  Незнакомый господин помотал головой,  стряхивая с себя подобие наваждения, и пожаловался:

  -  Опять мне Константин Алексеич голову заморочил. Вот уж впрямь, истинный ловец, рыбак и охотник. И пули лить горазд, да всё с подвывертом!

  -  Фи, Степан Петрович,  -  кинул ему через плечо Коровин голосом разобиженной примадонны,  -  довольно Ваших пошлостей!  -  и захохотал первым, распахивая Бенуа свои объятия.

  Сойдясь, они радостно обнялись и троекратно облобызались по русскому обычаю.

  -  Костенька, да откуда ж ты взялся тут, в Париже? -  продолжал восклицать Бенуа, похлопывая Коровина по спине. Радость его была искренней и непритворной.  - Сколько мы с тобой не видались?

-  Да с твоего отъезда и не видались!  -  отвечал Коровин, широко улыбаясь. -  Всё никак мы с тобой не встретимся! Я в Париж  -  ты в Бретань, ты в Париж  -  я домой! Не надоело тебе здесь куковать? А нынче у меня, братец ты мой, командировка: Теляковский** отправил в долину Луары собирать матерьял, чтобы декорации писать.  Ну, раз такая оказия, и мимо Парижа в Орлеан никак не проедешь, я и решил поглядеть, как вы тут всё устроили! Битый час бродил тут один-одинешенек, пока Степан Петровича не встретил!

  Тут Бенуа спохватился и начал знакомить своих друзей, новых и старых. После некоторой неразберихи Константин Алексеевич Коровин был представлен Петру Ивановичу, а Степан Петрович Ярёмич  -  Штольманам. К огорчению Анны, Яков немедленно принял бесстрастный и безразличный вид. Горе моё! Опять он надумает себе всякой ерунды! А ведь, кажется, в прошлый раз, по поводу господина Коровина они выяснили всё окончательно!  Ну, что поделаешь с этим ревнивцем? А вот дядя ожидаемо расцвёл и воодушевился в предвкушении чего-то нового и занимательного.

  -  Чудеса, да и только!  -  удивлялся Бенуа.  -  Наш пострел везде поспел! И как ты, Костенька, умудрился с господами Штольманами раньше меня познакомиться?

  -  Париж  -  город маленький!  -  ответствовал Коровин.  -   Но, Шура, нынче я буквально с поезда на поезд, временем не особенно располагаю. И как назло: хожу, хожу по выставке  -  ни друзей, ни моих работ нет как нет! Уж отчаялся с кем знакомым свидеться сегодня. И вот  -  не было ни гроша, да вдруг алтын!  Но где же наш декадентский староста?

  -  Что, Костенька, боишься, что снова тебя Сергей Павлович разденет? Не стОит, его, кажется, и след уж простыл,  -  засмеялся Бенуа и повернулся к Штольманам и Миронову с объяснениями, но Коровин его опередил. Уперев фертом руки в боки, он прищурился и процедил с наигранной обидой:

  -  Коварный, коварный Александр Николаич! Зачем же делать мне компрометацию? Я и сам с этим прекрасно справляюсь!  -  и снова захохотал, кокетничая уверенностью в нерушимости  своей репутации. И, безусловно, Константин Алексеевич не собирался упускать возможности самому  блеснуть красноречием и артистизмом, раз представился такой удобный повод!

  -  Дело было в Петербурге, на одной из первых выставок, что Сергей Павлович Дягилев устраивал,  -  начал он излагать свою очередную байку.  -   Выставка открылась очень торжественно, в присутствии Великих Князей и Княгинь, и имела шумный успех. Ожидали и визита Государя, да дворцовые распорядители всё никак не могли точной даты назвать. И так совпало, что теми же днями представлялся я Великой Княгине Елизавете Федоровне. Само собой, был я по такому случаю при полном параде, то бишь, во фраке,  -  Коровин приосанился, расправил воображаемый галстук-бабочку и принял торжественный вид, который, впрочем, порядком смазывался его лукавой усмешкой.

  -  Покончил с визитом. Дай, думаю, заодно, пока я так хорош,  -  тут он потупился с преувеличенной скромностью,  -  заскочу на выставку, товарищей проведаю, ну и себя, опять же, покажу! Ну-с, задумано  -  сделано. Захожу в переднюю. Не успел пальто снять  - хлопает дверь и влетает Сергей Павлович. Глаза безумные, весь встрёпанный, будто кто за ним гонится!  -  и Коровин так живо и потешно изобразил испуг и отчаяние Дягилева, что все присутствующие едва сдержали смех.

  -  Что такое, думаю, что за пожар? А он меня увидел  -  и как кинется ко мне! Как схватит за отвороты фрака! И ну его с меня сдирать! «Костя,  -  кричит,  -  голубчик! Выручай! Полцарства за фрак!» Ну, натурально, я оторопел малость! Стою, пень пнем, и только рот разеваю,  -  и Коровин изобразил всю сцену в лицах с такой достоверностью и комизмом, что зрители не выдержали и засмеялись уже в открытую.

  -  Ох, и напугался я! А ну как Сергей Павлович умом тронулся? Он мужчина крупный, корпулентный да высокий, не чета мне даже сейчас! А тогда я был значительно стройнее. Вот поди и справься, с таким-то! А он фрак с меня стаскивает, и знай приговаривает: «Да шевелись ты, телепень! Чего застыл? Государя ждать заставлять  - немыслимый скандал!»

  Как любой истинный артист, Коровин наслаждался, пребывая в центре внимания. Что ж, талантливость его натуры проявлялась во всем, что он делал и во всей его манере быть. Он словно сам не ведал, что творил и говорил, с легкостью сплетая быль и небылицу и походя покоряя любую аудиторию. Всё выходило у него просто и естественно, будто само собой. Он, художник, артистом был по сути своей.

  -  Ну-с, Сергей Павлович, видно, понял, что без объяснений толку от меня не добьётся. Оказалось, что Государь прибыть изволили на выставку к двум часам, а распорядители протелефонировали с известием о визите только утром. Дягилева дома не застали,  разыскать вовремя не смогли. Как только весть до него дошла, он, в чём был, на выставку и кинулся. Но монарха-то встречать во фраке положено! А он  -  в обычном сюртуке! Ужасное положение! Вот тут-то я ему и подвернулся. Ну, что поделать,  - развел руками Коровин,  -  надо товарища выручать. Поменялись мы платьем за какой-то витриной. Да вот беда  -  фрак мой на Сергея Павловича не лезет! Ох, и намучались мы, пока ему на спину его напялили! Ну, ладно, справились таки. И пошел наш предводитель Государя встречать: рукава едва локти закрывают, манжеты торчат, спина съёжена, вся фигура сдавлена. А пуще того  -  ещё и смех его разбирает! Насилу Сергей Павлович с собой совладал, но все же лицом в грязь не ударил, принял Государя, как дОлжно,  -  закончил Коровин свою историю.

  -  Нет, ты уж договаривай!  -  подначил его Бенуа.  -  Рассказывай, чем дело кончилось!

  -  Чем-чем,  -  фыркнул Константин Алексеевич.  -  Государь остался вполне доволен, наговорил много любезного, милостиво простился и отбыл. Стали мы с Дягилевым снова одеждой меняться. Долго мы держались и таки не выдержали, захохотали.  Этого фрак уже не перенес, треснул на спине и под мышками! Но, Шура, тебе ли удивляться тому, как Сергей Павлович разрушительно на туалеты влияет?  -  коварно сверкнув глазами, отбил выпад Коровин.

  -  Туше, Костенька!  -  поднял руки вверх Бенуа.  -  И меня сия участь не миновала, признаю. Случилось это давно, в наше с Анной Карловной первое пребывание в Париже. Инцидент, доложу я вам, совершенно в поль-де-коковском стиле. Как-то, в один из своих наездов в столицу Франции Сергей Павлович пожелал, чтобы я ему компанию составил. Да не куда-нибудь позвал, а  решил «угостить» меня креслом в партере Гранд-Опера! Мы-то с Анной Карловной обычно брали места в райке, из экономии. И, скажу я вам, наслаждаться музыкой под потолком театра  -  удовольствие ничуть не меньшее, чем прямо перед сценой. Но предложить подобное Сергею Павловичу  -  совершенно немыслимо! И надо же случиться такому конфузу: среди блестящей публики, рядом с нашим великолепным Петром Великим, во время громокипящего «Полёта Валькирий» у меня...  -  Бенуа, быстро взглянув на Анну, на мгновение замялся, но собрался с духом и сокрушённо продолжил,  -  лопнули фрачные штаны. На самом предосудительном месте.

  Если Александр Николаевич и уступал Константину Алексеевичу в артистизме, то разве что самую малость. И он нисколько не опасался показать себя почтеннейшей публике в нелепой и потешной ситуации и первым был готов посмеяться над собой. И почтеннейшая публика не могла не оценить его самоотверженности! Отсмеявшись вместе со всеми, Бенуа продолжил:

  -  Так и пришлось мне просидеть весь вечер на месте, прикрывая прореху шапокляком. Серёжа, мерзавец этакий, то и дело посматривал на меня и принимался хихикать! Вообразите: оркестр исполняет вагнеровское «Заклинание огня», и в самом патетическом месте Сергей Павлович от смеха трястись начинает, к вящему негодованию соседей! И окаянный кляк упасть норовит, и всю маскировку нарушить! А уж как я потом пережидал, когда публика разойдется, да как пробирался до гардероба! Как Сережа меня прикрывал  -  вернее, делал вид, что прикрывает, а сам едва хохот сдерживал,  -  это и словами не описать!  -  и Бенуа в комическом отчаянии закрыл лицо рукой и покрутил головой.

   Воля ваша, не смеяться было решительно невозможно! У Анны даже слёзы на глазах выступили. И Яков, оставив бесстрастную маску, вновь надетую при появлении Коровина, улыбался  вполне искренне и свободно. О дяде, этом любителе щекотливых положений, и говорить не стоило: он пребывал в полном восторге. Степан Петрович Ярёмич, их с Яковом очередной новый знакомый, тонко усмехался себе в бородку, и иронически посматривал на Константина Алексеевича. Тот тоже веселился вместе со всеми, но несколько ревниво косился на Бенуа. По всей вероятности, ему как и большинству артистических натур,  сложно было отходить на второй план.

  -  Но, Костя, с твоей стороны невеликодушно поминать о моей несообразной конфузии при Анне Викторовне!  -  попенял Бенуа Коровину.

  -  Александр Николаевич, уверяю Вас, лопнувшие в театре штаны  -  далеко не самое  страшное положение!  Порвать брюки можно в обстоятельствах гораздо более неуместных и несвоевременных!  -  утешила Анна. И впрямь, бедный Коробейников с ней бы точно согласился! По тому, как переглянулись муж и дядя  -  Яков - сдержанно усмехаясь, Пётр Иванович  -  откровенно веселясь,  -   Анна поняла, что они тоже вспомнили их монмартские катания с горы, Штольмана с револьвером в роли Купидона и эпичное объяснение в любви Антона Андреевича со своей будущей супругой Ирен.***

  Пётр Иванович всё никак не мог успокоится. С трудом подавляя рвущийся наружу смех, он проговорил прерывающимся голосом :

  -  Ну, господа, с вами и в Комеди Франсез ходить не нужно! Давно, давно я так не смеялся!

  -  Увы, дорогой мой Пётр Иванович!  -  ответствовал Бенуа.  -  Не мне с Константином Алексеичем тягаться в искусстве рассказчика, и не мне с ним дуэтом выступать. Вот был бы здесь Валентин Александрович, то-то мы повеселились бы!

  -  Да, Антон с Артуром, Коров с Серовиным горазды представления устраивать!  -   улыбаясь согласился Ярёмич.  -  Когда эта бесподобная парочка совместно пошутить вздумает, от хохота публики вороны со  двора разлетаются и собаки гавкать начинают!

  -  Постойте, Степан Петрович, постойте, о ком это вы толкуете, не пойму?  -  заинтересованно повернулся к нему дядя.  -  Что за господа?

  -  Да всё те же самые!  -  снова улыбнулся Ярёмич. Он вообще с удовольствием улыбался, приятно и часто смеялся, охотно соглашался с собеседниками.  -  Антон  -  это Валентин Александрович Серов.

  -  Так, совсем Вы меня запутали,   -  потряс головой Пётр Иванович.  -  Отчего же Антон, если он   -  Валентин?

  -  Да так уж сложилось,   -  пришел на помощь Бенуа.  -  В нежном возрасте бабушка Серова звала внука Валентошей. Валентин, Валентоша, Тоша, Антоша, Антон...  -  так и ведется с тех пор. В дружеском кругу Валентин Александрович равно на оба имени отзывается.

  -  А Артур, с вашего позволения, это я,  -  вновь выступил на авансцену Коровин.  -  Меня так Серов прозвал. Артур, паж времён Медичисов.

  Анна едва не фыркнула. Прозвище как нельзя более подходило Константину Алексеевичу! Им с Яковом довелось наблюдать его во время работы, без сюртука. Рубашка между брюками и жилетом вечно надувалась у него парусом и собиралась у горла в подобии жабо, а беспечность и веселый, легкий нрав  были под стать молоденькому пажу.

  -  А Коровом и Серовиным нас Савва Иванович Мамонтов поименовал,  -  объяснял Константин Алексеевич.  -  А то и просто Серовиным нас обоих сразу звал, чтобы времени зря не тратить...

  -  Потому как крепче их дивной дружбы на свете и быть не может. И в любом месте, где они оба присутствуют, уж если один где-то обретается, то и второй непременно рядом окажется!  -   подтвердил Бенуа.

  -  Позвольте, позвольте,  -  перебил их дядя.  -  Серов? Валентин Александрович? Любит  с вами вместе шутки шутить? Мы о знаменитом художнике говорим? Да вот же его картины, в этом зале как раз!  -  и он резво устремился  к группе портретов по соседству.

  Все волей-неволей последовали за ним. Анна  -  так даже с удовольствием. Наконец-то представилась возможность заняться на вернисаже чем дОлжно, без опаски вызвать печальные воспоминания.   

  Пётр Иванович остановился возле большого ростового портрета. На нём основательный лысый господин стоял, широко и упористо расставив ноги, словно чугунный памятник самому себе.  Мощная, грузная фигура была облачена в черный костюм. Сюртук едва сходился на животе. Одутловатое лицо горело нездоровым румянцем. Свирепо и яростно сверкали глаза за стеклами пенсне. Казалось, что-то вынудило господина внезапно остановился лишь мгновение назад  -  такой  неуступчивой энергией веяло от всей его не особенно складной фигуры.

  -  Держу пари, что у этого господина  -  Морозов****, кажется?  -   деспотичный характер и буйный нрав. Возможно, он успешно скрывает это в обществе. Но от живописца, от живописца-то скрыть не сумел! Вы посмотрите  -  ну, точно вепрь выскочил на охотника и резко затормозил! А вот этот портрет!  -  Пётр Иванович быстро обернулся к другой картине. На ней стройный, холодно красивый, изнеженный, высокомерный юноша с улыбкой, застывшей на аристократическом лице с тонкими чертами обнимал собаку, держа её за лапу. -  Осмелюсь спросить, он чей? Юноши или бульдога? Мне кажется, что молодой человек здесь фон, всего лишь только фон! Собака выглядит гораздо, гораздо выразительней и значительней! А здесь кто нарисован?  -  разгорячившийся дядюшка ткнул пальцем в направлении портрета Константина Бальмонта.  -  Известный поэт или провинциальный Мефистофель, мелкий бес, презрительный, изломанный и надменный? И вы утверждаете, что художник, написавший подобное, умеет и любит шутить? Это же сатирик, нечеловечески наблюдательный сатирик! Насмешник гоголевского масштаба!Проницательный и беспощадный!   Право, я бы поостерегся заказывать ему свое  изображение. Мало ли, что он умудрится во мне разглядеть и вытащить на всеобщее обозрение?

  -  Вы, Пётр Иванович, в своих заключениях не одиноки, -  поддакнул Яремич.  -  «Писаться у Серова опасно»  - твердит общественное мнение. И всё равно вожделеют его кисти. В очередь к нему становятся! Пищать, та лізуть!

  Последнюю фразу он произнес по-малороссийски. Сказал, и зарделся щёчками, как красна девица. И скромно потупился. Но Анне чем дальше, тем больше казалось, что господин Ярёмич несколько утрирует и преувеличивает свою робость и застенчивость. Сдается, язвительность, порой тонкая, порой не особенно, и ему совсем не чужда.

  -  Серова часто упрекают в шаржировании. Но в чем же он виноват, если шарж сидит в самой модели?  -  заступился за художника Бенуа.  -  Валентин не может писать иначе, он суть человека видит. И сам порой этим мучается! Говорит про себя: «У меня глаз дурной. Я ведь злой. Если подмечу в человеке чванство, глупость, гениальничанье  - ему несдобровать».

  -  Он великий искатель истины,  -  поддержал Коровин Александра Николаевича.  -  С его фанатическим культом правды ох и трудно ему живется... Поглядишь, как он пишет  -  прямо мировые проблемы решает! Непременно и себя, и модель замучает! Ругается ругательски: «Ах я лошадь! Копун!» Но пока самую суть не ухватит, пока не проникнет в самую душу до дна  -  не остановится.

-  Именно, Костя!  -  воскликнул Бенуа.  -  Прежде всего Валентин беспощаден к самому себе! Сущий мученик и самоед! Ему ничего не стоит уничтожить уже почти готовую вещь, если она его чем-то не устроит. Вот так, взять, и разорвать на куски, на глазах изумлённого заказчика! И заново начать, хоть бы и потратил он уже сил и времени немеряно. Да, карикатуры он рисует, и изумительно, но на близких и знакомых людей в приватной обстановке. У нас в редакции «Мира искусства», в квартире Сергея Павловича на Фонтанке целая стена была ими завешана.  В том числе и ваш покорный слуга удостоился,   -  поклонился обществу Бенуа.

  -  Как? И вам досталось?  -  удивился Пётр Иванович.

  -  Непременно!  -  засмеялся Александр Николаевич.  -  Ещё как досталось! И сижу я  в виде орангутанга на пальме, и орехами в прохожих швыряю!  -  Бенуа чуть отвернулся и пробормотал себе под нос: 

  -  Что-то сегодня продыху от обезьян не предвидится...
 
  Как ни тихо прозвучали последние слова, Пётр Иванович прекрасно их расслышал и вмиг загоревшимися глазами вперился в Якова. Тот встретил его бестрепетным взглядом, лишь бровь слегка приподнялась. Что там опять пришло в шебутную голову любимого дядюшки?
К счастью, дядя отложил задуманную каверзу на потом и снова повернулся к портрету Морозова:

  -  Сомневаюсь, что сей господин отнесся к своему изображению с таким же юмором, как Вы, Александр Николаевич, к шаржу на вас!

  -  То и диво, что Михаил Абрамович был необыкновенно доволен! Серов и сам удивлялся!

  -  Полноте! Доволен? Тем, что на картине заказчик выставлен сущим потомком всех Тит Титычей Островского? Разве что дорогим костюмом и крахмальной сорочкой слегка прикрылся! «Я в обществе джентльмен, а дома я могу быть натуральным...» ***** -  словно о нём сказано! Не может же он быть столь наивен? По виду  - человек образованный и себе на уме... Так, позвольте. Вы сказали  -  был?

  -  Он умер в 1903-м году, вскоре после окончания работы над портретом,  -  пояснил Ярёмич.

  Дядя потрясенно уставился на картину:

  -  Вот так и поверишь в переселение души в портрет... Поверишь, что гениальный художник заключает на полотне вместе с истинным обликом человека и часть его души...   И двойник на холсте может притянуть и захватить остаток...

  -  Пётр Иванович, а Вы не Оскара ли Уайльда начитались?  -  осведомился Ярёмич с уже нескрываемым ехидством.

  -  Степан Петрович у нас вольтерьянец и убеждённый материалист,  -  извиняюще вставил Бенуа.

  Как обманчива бывает внешность! Кто бы мог предположить, что иноческое обличье совсем не соответствует внутренней сути Степана Петровича? Интересно, господин Серов писал его когда-нибудь? Наверняка, этот портрет открыл бы много неожиданного даже для близких господина Ярёмича!

  -  Александру Николаевичу, с его склонностью к мистицизму, простительно предаваться подобным рассуждениям. Но Вы-то, Пётр Иванович, вы-то просвещённый, разумный человек!  -  взывал к здравому смыслу дяди Степан Петрович.

   Анне не нужно было даже смотреть на Якова. Она и без того прекрасно могла представить его ироническую ухмылку. Уж он-то вполне оценил всю прелесть ситуации! Ну да, с «разумным» по дядиному адресу господин Ярёмич явно погорячился. И в поисках союзника в отстаивании своих материалистических убеждений  -  тоже. Вероятно, Степан Петрович ещё не слишком хорошо изучил характер Петра Ивановича?

  -  Вы еще портрет Дориана Грея помяните, как доказательство! Или культ Вуду!  -  уже открыто возмущался меж тем господин Ярёмич. 

  Кажется, у дяди есть ещё один закадычный оппонент-спорщик, а у Якова появился  единомышленник. Но не того Степан Петрович убеждать взялся. И не в той компании. Судя по всему, господин Бенуа не особенно распространялся об особенностях обитателей дома на Гранд-Огюстен, а дяде не выпадало случая продемонстрировать свои способности предсказателя в обществе художников. И Яков, похоже, пришел к такому же выводу, потому что посмотрел на Александра Николаевича с нескрываемой признательностью.
 
  Но Петра Ивановича уже несло по кочкам:

  -  А что, если двойник на портрете всё же содержит частичку души оригинала? Что, если душа усопшего может порой прилетать проведать подобие своей телесной оболочки?

  -  Подтвердить или опровергнуть этот...  это предположение  -  невозможно!  -  В самый последний момент господин Ярёмич спохватился и и едва не прозвучавшее вслух слово «бред» заменил более обтекаемым определением.

  Любопытно, если бы Степан Петрович знал все их обстоятельства, был бы он столь же категоричен? Анне-то известно, что дядины теоретические выкладки, касающиеся трансцендентного, зачастую подтверждаются на практике. Так что, вполне вероятно, и это предположение имеет право на существование!

-  Ну, отчего же невозможно?  Если Аннет...  -  продолжал упорствовать Пётр Иванович, но натолкнулся на яростный взгляд Якова и с разгона остановился, поперхнувшись словами.   -   Кхм... Простите великодушно, господа, малость увлёкся...   

    Ох, дядя, дядя... Надо его снова выручать. И Якова успокаивать. Но если вспомнить, как отозвался дух поручика Садковского, даже пребывая вместе с хозяином на этом свете, как его изображение на общей фотографии повернуло голову, когда Анна призвала его  -  невольно призадумаешься. Но то была фотография, а сейчас речь идет о портретах...

  -   Не знаю, как насчет души портретируемого, но свою душу, огромную её часть, художник в свои картины, несомненно, вкладывает. В особенности такой художник, как господин Серов, -  примирительно произнесла Анна.

   Дядя благодарно кивнул ей, а Коровин  поклонился, прижав к сердцу руку.

   -  Очевидно, вот этот портрет  -  как раз из подобных, -  сверкнул зубами Яков, указывая на картину, рядом с которой он стоял. Ох, судя по улыбке во все зубы, разозлился он на дядю не на шутку! И в разговор о живописи вступил ради отвлекающего манёвра! Ну-с, а что у нас там в качестве дымовой завесы?     

  На портрете молодой, полнокровный мужчина, облокотившись на красно-белую полосатую подушку-валик и чуть откинувшись к стене, раскинулся в вольготной позе на диване. Там и сям разбросанные по небогато обставленной комнате принадлежности художника  -  ящик с красками на столе, этюды, развешанные на стене,  -  недвусмысленно намекали на род деятельности хозяина. Но и без них точно схваченный характер модели являл миру подлинного жреца искусства: ленивого и беспечного, великого в минуты вдохновения, ветренного в обыденности, и не унывающего никогда. Некий стержень  -  всепоглощающее оптимистическое упоение и восхищение жизнью, неукротимое стремление к радости ощущался в нём несомненно.

  -  Вот он, истинный знаток и вкуситель жизни и природы!  -  отозвался Бенуа, одобрительно кивнув Штольману.

  -  По персоне и работа. Да, это вам не предыдущие портрет портретычи, как их сам Серов называет,  -  согласился и Ярёмич.  -  Несомненно, здесь Валентин Александрыч писал своё любимое отрадное!

  -  Шура, не больно-то удается вкушать сии прелести, прислонившись к ледяной стене, когда комната не отапливается, а Серов пишет и пишет без передышки, тщательно, и очень медленно. Спина, знаете ли, к стене примерзает! -  возразил Коровин.  -  Правда, природа в лице, то есть морде мышонка, была тут как тут. Я его приручил и подкармливал, а он развлекал меня во время сеансов.

   -  Костенька, о чём ты?  -  засмеялся Бенуа.  -  Когда б ты успел к стене примёрзнуть? Да кто поверит, что ты способен усидеть на месте больше десяти минут?

  -  Может, потому Серову и пришлось его уложить?  -  вопросил Ярёмич с лукавым блеском в глазах.  -  Воспользовался единственной возможностью зафиксировать Константина Алексеича хоть ненадолго...

  -  Как? Как же я сразу не сообразил? Это... Это же...  -  ахнул Пётр Иванович, вглядываясь в картину.
   
  - Ваш покорный слуга, Константин Коровин,  -  подхватил Константин Алексеевич и картинно выпрямился рядом со своим изображением.  -  И я Вас уверяю, что мой портрет, написанный моим другом Серовым, и я чувствуем себя превосходно! И душа моя при мне, целиком и полностью, и даже в пятки убегать не собирается!

  Все облегченно рассмеялись, а Константин Алексеевич, воспользовавшись подвернувшейся оказией,  вновь пустился в свои замечательные россказни, что он любил проделывать кстати и некстати:

  -  В собственной своей душе Антон носит удивительный юмор и смех. В самых простых и обыденных вещах он умеет подмечать изюминку и так передает её немногими словами и жестами, что выходит невероятно смешно!  А какие непревзойдённые розыгрыши он устраивает!  У меня есть дом в деревне Охотино, на речке Нерль. Серов любит бывать у меня в гостях и часто работает в моей деревенской мастерской. У моего помощника, Василия Белова, есть привычка вешать картуз на вбитый в дверной косяк гвоздь. 

  -  Тот самый Белов, что был с Вами на Всемирной выставке?  -  встрепенулась Анна.  -  Василий Харитонович?

   -  Вы его помните?  -  обрадовался Коровин.  -  Припоминаете, какой он солидный, основательный и важный?

  Анна кивнула, улыбаясь, и Яков усмехнулся без обычной колкости.

  -  Так вот, однажды Серов взял и выдернул гвоздь, и на том же месте нарисовал краской и шляпку, и тень от гвоздя. Модель получилась  -  как живая!

   И, как у него водилось, Константин Алексеевич начал свой незабываемый театр одного актера:

  -  В урочный час приходит Василий. Снимает картуз. Привычно вешает на гвоздь. Картуз падает.

  Коровин мастерски изобразил все действия и досаду своего помощника.

  -  «Вот незадача!»  -  говорит Василий, поднимает картуз и снова вешает его на гвоздь. Картуз, разумеется, падает опять. Что такое?

  На выразительном лице Коровина отражалась вся гамма чувств его злополучного помощника: сквозь исполненное степенного достоинства выражение пробивалась оторопь с некоторыми признаками опаски.

  -  Снова наклоняется Василий, снова подбирает с пола многострадальный картуз, снова вешает на стену. Само собой, с тем же результатом. «Господи, Иисусе!»  -  говорит Василий, осеняет себя крёстным знамением и с опаской ме-е-е-е-дленно  к «гвоздю» приближается. Присматривается...

  Коровин сделал эффектную паузу, обвел благодарных зрителей смеющимися глазами и завершил:

  -  Постоял, посмотрел, и говорит: «Эх...  В голове у них мало... Одно вредное...  Всё хи-хи, да ха-ха...  Всё бы им шутки шутить, гвозди малевать да старые сараи списывать...  » Махнул рукой и ушел. Обиделся...

   Смеялись все.  Едва отдышавшись, Бенуа воскликнул:

  -  Ах ты мой милый враль!  Верите ли, господа,  -  повернулся он к Штольманам,  -  который раз эту историю слышу  -  и все так же смеюсь! Чудесный, несравненный рассказчик! Мало того, что говорит он живо и красочно, так  он даже молчит живописно! И до того убедительно и отчётливо у него выходит, что мне уже совсем неважно  -  быль или небылицу он плетёт! Честное слово, гипноз какой-то. Слушал бы, да слушал, часами!

   Коровин польщённо наклонил голову и раскланялся с шутливой торжественностью.

   -  Однако, метко тебя, Константин Алексеич, твой помощник припечатал!  -  с простодушным выражением на лице с вновь зарумянившимися щёчками произнес Яремич.  -   Тебя хлебом не корми, дай написать развалюху какую-нибудь. Стоит где завалиться забору или сараю  -  Коровин с мольбертом тут как тут, пишет! А потом на выставках награды собирает. Поэтические в том числе!  -  и  прочёл с выражением:

-  Сарай так ветх снаружи и внутри,
    Что, если выставка еще недели три
    Протянется, кто может поручиться,
    Что он не рухнет вдруг и в пыль не превратится?

  Простодушие и ехидство, покладистость и ершистость, что удивительным образом уживались одновременно в одном человеке, снова  понудили Анну внимательнее приглядеться к Степану Петровичу. Но, похоже, старым друзьям было не привыкать терпеть его укусы, и Коровин ответил незлобиво и без малейшей обиды:

  -  Ох, и язва ты, Степан Петрович! А с виду  -  чистый херувим!  -  на что Ярёмич вновь кротко потупился и вспыхнул ещё пуще.

  С упреками Коровин подступил к Бенуа:

  -  Что же ты, Шура, вралём меня перед почтеннейшим собранием честишь? Нет, чтобы поддержать и подтвердить, что наш Антон  -   мастер по розыгрышам!

  -  А и подтвержу!  -  согласился Бенуа.  -  Вот, посмотрите! Видите, висит портрет Его Императорского Величества Николая Второго?

  На портрете царь сидел, положив руки с сцепленными в замок пальцами на стол, и с отчуждённой недоверчивостью смотрел прямо на зрителя. Анне стало не по себе.   Безысходностью и обреченностью веяло от картины. Прав дядя: заказчики  портретов авторства Серова очень рискуют. Взглянуть в глаза горькой правде о себе способен не всякий.

  -  Когда Валентин писал его,  -  продолжал свою историю Бенуа,  -   как обычно, работа у него шла трудно. Однажды, по пути во дворец на очередной сеанс Серов завернул в редакцию «Мира искусства». Мы как раз совещание собирали, да как-то все дружно припозднились. Серов первым явился. Ждал-ждал, заскучал. В зале темно, пусто, уныло... Портрет был при нём. Он взял его, поставил на стул, задрапировал сверху и к столу придвинул, ровнёхонько на председательское место, где обычно Сергей Павлович обретался. Руки Государя оказались на уровне стола, и в полумраке создавалось полное впечатление, что не портрет там стоит, а восседает живой Император собственной персоной! Серов отошёл в сторонку, затаился и приготовился наблюдать. Первым прибыл близорукий Лев Самойлович. Зашел в комнату. Увидел, глазам не поверил. Пригляделся, ахнул, и, как ошпаренный, вон выскочил! За ним Мережковские явились. Дмитрий Сергеевич шарахнулся, за сердце схватился. Супруга его, Зинаида Николавна, после первоначального смятения вознамерилась было очаровать самодержца всея Руси. Вообразите только её разочарование и досаду, когда иллюзия рассеялась! Тем временем Бакст в дверях на Дягилева налетел. «Серёжа,  -  кричит,  -  у тебя в гостинной Его Императорское Величество ожидать изволят!» Ну, Сергей Павлович у нас не промах. Воодушевился необыкновенно, что выпал небывалый случай побеседовать с царём, да в собственном доме. Вплывает своей элегантной походкой в гостиную, приветствует, раскланивается, расшаркивается, приближается  -  а тут такой сюрприз! А Серов сидит и бесплатным спектаклем наслаждается!

  -  И кто из нас враль, позвольте спросить?  -  слегка обиженно вопросил Коровин, перекрывая вновь зазвучавший смех.

 
  Дуновение запределья было таким легким и незаметным, что Анна, увлечённая нескончаемыми шутками и историями, даже не враз осознала:  вовсе не обычный сквозняк развевает непослушные пряди на её висках. Не леденящий холод, а прохладная волна прихлынула неторопливо и затопила её с головой. Но горячая, крепкая рука Якова, мгновенно обвившаяся вокруг талии Анны, скрепила её с действительностью надежным якорем.

   Призрак слоился и дрожал. Его окутывала туманная дымка, то редевшая, то уплотнявшаяся. Она не позволяла толком рассмотреть, кто явился без зова и вроде бы без причины. «Неужто дядя снова оказался прав, и ко мне явился дух господина с картины? Но что и как его растревожило?»

  По бесформенному облаку прошла резкая дрожь, туман сорвало и унесло потусторонним ветром, и перед Анной соткался более отчетливый силуэт. Женский. Значит, господин Морозов с картины Серова здесь совсем не при чём?

  Обычно духов, являвшихся Анне, можно было рассмотреть во всех подробностях, зачастую  устрашающих. Она видела их так же, как и людей вокруг, явственно и чётко. Порой духов можно было принять за живых, если бы не ледяной холод, сопровождавший их появление. Но сейчас никак не получалось рассмотреть лицо призрачной женщины, настолько бледны и размыты были его черты. Внезапно маревая фигура скользнула к Коровину. Тихо поднялась эфемерная рука и коснулась его плеча. И, словно не вынеся прикосновения к пышущему жизненными силами   человеку, дух истаял без следа.

  -  Аня, что?  -  почти беззвучно спросил Яков.  -  Кто явился?

   Анна благодарно и успокаивающе сжала его руку. В единый миг он оказался рядом, и, как всегда в таких случаях, явление духа прошло безболезненно для Анны. Но почему-то ей показалось, что в этот раз и без защиты мужа неприятных последствий для неё не случилось бы.  Нынешнее воздействие ощущалось совсем иным.

  -  Не знаю,  -  так же тихо, одними губами, ответила Анна.  -  Какая-то женщина.  Даже рассмотреть её не вышло.

  -  Что она хотела?

  -  Она не сказала...

  Яков недовольно стиснул ладонью подбородок:

-   Ну как же, на вернисаже  -  и без духов обойтись? Видно, и они нынче с художественными наклонностями. Или Пётр Иванович лихо разбудил?  -  прошептал он сердито.

  Константин Алексеевич тем временем прекратил смеяться и поёжился:

  -  Сквозняки тут у вас...  До костей пробирает...  Как бы не просквозило... Я и без того в поезде бацилл нахватался!
 
  -  Вы только посмотрите на него!  -  засмеялся Бенуа.  -  В лесу да в поле ему и ливень, и буря нипочем! В каких только грязных углах не ночует, на охоте да на рыбалке! А в городе от любого мальчишки с насморком шарахается, «Не подходи близко!» -  кричит. Он, видите ли, бацилл боится, до смехотворного ужаса!

  -  Так, Константин Алексеевич, у Льва Самойловича его цилиндр на вате можно одолжить,  -  посоветовал Ярёмич с убийственной серьёзностью.  -  Прекрасная защита от сквозняков!

  -  Что же я, Лёвушку обездоливать буду? Разве что, ты, Степан Петрович, его сперва алоэ накормишь,  -  не остался в долгу Коровин.  -  Если, конечно, изловить сумеешь. Тогда ему и его цилиндр без надобности будет!

  -  Константин Алексеевич, сделайте милость, пойдёмте в  зал с вашими картинами! Он угловой, сквозняков там нет,  -  взмолился вдруг дядя. Ну конечно, разве Пётр Иванович упустит оказию насладиться прекрасными полотнами в присутствии их автора? И предлог подходящий подвернулся.   

  -  Любезный Пётр Иванович, с превеликим удовольствием!  -  горячо откликнулся Коровин.  -  Заодно дорогу мне покажете. А то заплутал я в ваших лабиринтах, а посмотреть, как мой «Старый монастырь» глядится, больно уж хочется...
 
  -  Костя, да тут рукой подать! В соседнем зале,  -  Бенуа повернулся к остальному обществу.           -   Господа, объясните мне, непонятливому: где тут можно заплутать?  И как возможно не найти собственное огромное панно? Эх, ты, следопыт-охотник!

  -  Александр Николаевич, одно дело  -  какой-нибудь вальдшнеп в камышах. Вот его-то Константин Алексеич нипочём не пропустит мимо! И совсем  другое  -  семиметровой длины панно на выставке,  -  не упустил шанс вставить шпильку Яремич.  -  Всё как обычно: «Слона-то я и не приметил!»

   Но Коровин в ответ лишь смущенно руками развёл, и троица давних друзей двинулась к выходу из зала. Нечаянной встрече все они были рады необычайно, что совершенно не мешало им трунить друг над другом, как у них, похоже, велось издавна.

  При переходе в следующий зал Штольман, по-прежнему не отпуская Анну от себя, поманил Петра Ивановича, и они втроём приотстали от остальной компании.

  -  Пётр Иванович,  -  резко начал Яков вполголоса,  -  я попросил бы Вас не увлекаться чересчур теориями переселения душ. И не рекламировать способности Анны Викторовны всем и каждому.

  -  Ну, извините, извините, дорогие мои, виноват, каюсь,  -  склонил повинную голову дядя. Он выставил руки перед собой, потом прижал пальцы к губам, всем своим видом демонстрируя раскаяние и готовность впредь помалкивать. Как водится, дядюшкины ужимки тут же рассмешили Анну, но совершенно не подействовали на Штольмана.  -  И впрямь, ни к чему к Аннетт внимание впустую лишний раз привлекать. Но теории-то мои чем тебе не угодили, племянник?

  -  К Анне Викторовне дух явился.  Наверняка прямиком на ваши разговоры пожаловал,  -  похоже, неумолимый Яков всерьёз намеревался приструнить дядюшку.

  -  Что же, теперь и слова не сказать?  -  тут же воспротивился дядя, вмиг позабыв про смирение.  -  С каких это пор за простым разговором о духах непременно следует их появление?

-  С некоторых и весьма давних. Я подозреваю, что эта потусторонняя публика не прочь пообщаться с теми, кто их поминает!

  Наверняка Яков говорит сейчас о тех самых временах, когда духи перестали Анну слушаться и являлись, когда им заблагорассудится, вселяясь в её тело. Анна невольно передернула плечами. Как хорошо, что теперь это случается чрезвычайно редко! Не слишком приятно приходить в себя после подобного вселения в страхе, что наговорила и натворила невесть что, хоть и не по своей вине. Но сейчас-то всё не так!

-  Яша, совсем не обязательно, что это был дух с портрета. Пришёл не тот монументальный господин, а хрупкая дама!   -  заступилась Анна за любимого родственника.

  -  Все дамы со здешних портретов Серова живы и, надеюсь, здравствуют,****  -  открестился дядюшка от приписанной ему чести призывателя духов.  -  Потом, Яков, тебе прекрасно известно, что я не медиум, а предсказатель! Нет у меня власти над духами!

-  Зато энергии хоть отбавляй,  -  проворчал Штольман.  -  И таланта не только предсказывать, но и притягивать неприятности.

  -  Яша, дядя здесь не при чём! К тому же, мне кажется, что эта дама как-то связана с господином Коровиным...   -  высказала вслух свои соображения Анна.

  -  Час от часу не легче,    -  перекатились желваки на щеках мужа.  -  Полагаю, и следующего явления таинственной дамы не миновать?

  -  Яков Платонович! Вы же знаете: если им что-нибудь очень нужно  -  духи сами являются, когда им вздумается! -  сердито прошептала Анна.

-  Ни закона на них, ни порядка,  -  вздохнул Штольман и подтянул Анну поближе. -  Пётр Иванович, начеку будьте. Прикроете, если понадобится...
 
  Несколько опередившие их господа тоже не молчали.

  -  Что, парижские сидельцы, по дому не скучаете?  -  тормошил друзей Коровин.  -  Не тянет к родным осинам? Париж хорош, спору нет, и я его люблю. Да вот стоит мне границу пересечь  -  еще в вагоне, в первую же ночь Россия сниться начинает. Нет ничего на свете краше нашей тайной земли!****** Так и встаёт перед глазами Охотино! Как там дивно сейчас!  В саду моём опали листья. Воздух упоительно свеж и прохладен. Дышишь  -  не надышишься! Пахнет сыростью, землёй, прелой листвой, дымом от овина...  Огонёк в окне соседа мигает приветливо... Тётенька Афросинья рубит капусту, грузди солит, в бочку укладывает... У сарая куры от дождя нахохлились... Слышно, как цепы стучат  -  невдалеке рожь молотят... Эх! Рай на земле...

    Наверно, это неправильно, но за все годы, проведённые во Франции, Анне Россия снилась очень редко.  Тоскует ли она по Родине? Вот так, чтобы, как Константин Алексеевич, бережно и любовно воскрешать в памяти картины той, оставшейся в прошлом жизни, припоминая малейшие мелочи и оттенки красок, запахов и звуков? Пожалуй, нет. К чему предаваться грусти, если все самые близкие люди рядом с ней? Если их парижский шумный бестолковый дом с самого начала стал для них Затонском-на-Сене, кусочком Родины? Если сердце её там, где Яков? Случись ей снова выбирать между налаженной жизнью и ним, она не колебалась бы ни мгновения. Да и просто речи бы не шло ни о каком выборе, так же, как и пятнадцать лет назад. Потому что им нужно быть вместе, иначе  -  невозможно. И не так уж и важно где, в какой стране.

  -  Раздор и неразбериха на нашей тайной земле,  -  враз поскучнев, отвечал Бенуа.  -   Левушка с Сережёй такого понарассказывали...  Того, что в письмах не напишешь... Костя, ты давно с Валентином виделся?

  -  Как раз перед отъездом. Не узнать его теперь. Раньше он был букой только с чужими. А теперь и с близкими стал угрюмый, желчный, раздражительный. Как-то вдруг в политику ударился, да убеждения все крайние сделались! И лучше бы с ним эти вопросы не обсуждать... После 9-го января******* из академиков вышел, карикатуристом заделался...  Видели его рисунки в «Жупеле»?       

  -  Видели... -  кивнул Бенуа, переглянувшись с Ярёмичем.  -   Счастье, что вместе с Гржебиным за них тоже под арест не попал! Видно, царь по старой памяти решил не мстить. Нравился ему наш Антон. Угораздило же Серова свидетелем расстрела рабочих оказаться...

  -  Это его и перепахало... Сколько раз я его умолял: «Тоша, будь осмотрительней! Не стоит на рожон переть! Помягче быть надобно!»  -  наверно, с тем же слёзным надрывом, с каким он произнес эти слова, Коровин уговаривал когда-то и своего друга.

  -  И что же?

  -  А то ты Серова не знаешь! Помнишь, Репин рассказывал, как Антон заявил как-то ещё в нежном возрасте: «Я неразвратим»? Так теперь он только несгибаемей стал! Никто ему не указ, кроме собственной совести...

  Весёлости у Коровина изрядно поубавилось. Но не в его натуре было долго  унывать. Отметя тягостные воспоминания, он  поинтересовался:

  -  А что же мои москвичи, князь Щербатов и Грабарь? Они на выставке?

  -  Грабарь как сбежал вчера от бурной деятельности Сергея Павловича, так мы его и не видали, -  фыркнул Ярёмич.  -  А князь бродит здесь где-то. Совсем, бедолага, без своего поводыря потерялся. Обычно он за Грабарём, как слон за карнаком мыкается.

  -  Потерялся? Ой ли?  -  подковырнул его Коровин.  -   Может, от тебя, Степан Петрович, прячется? Совсем ты его заклевал!

  Ярёмич снова потупился, и щечки его заалели. Право, при его повадках для тех, кто не знал Степана Петровича близко, подобная язвительность являлась полной неожиданностью. И тем сильнее она действовала, чем менее её можно было ожидать от персоны столь безобидной и забавной с виду.  Даже его походка вызывала невольную улыбку: он ходил, словно на цыпочках.

  Зал, в котором располагалась экспозиция картин Коровина, находился недалеко, почти по-соседству.  Он был, пожалуй, одним из самых больших из всех остальных. Но то, что висело на его стенах, насыщало совсем немаленькое пространство до почти осязаемой плотности. Огромный зал широко и щедро представлял работы одного из самых удивительных, особенных художников нынешнего времени.         

  Анне приходилось и раньше видеть картины Михаила Врубеля в журналах, что исправно поставляли дядя и Яков. Но никакие полиграфические ухищрения создателей журнала, никакое знание своего дела и их уважение к первоисточнику не смогли подготовить Анну к ошеломительному впечатлению от его работ въяве. 

  Возможно, оно усиливалось тем, что картины, а особенно живописные панно, были велики. Возможно, небывалые пропорции и невиданные краски не оставляли шанса остаться безразличным. Их буйство, переходящее из сине-зелёно-лилового сумрака ночи в фантастические переливы перламутра, серебра, молока и снега  обрушивалось на неподготовленного зрителя, ошеломляя и буквально сбивая с ног.  Необыкновенные, какие-то кристаллические мазки складывались в завораживающие узоры. Но главное, от чего захватывало дух, было ощущение воспарения. Душа устремлялась ввысь, отзываясь на неистовое желание художника расправить крылья, взлететь, оторваться от земли. Но подспудный ужас расплаты за собственный вызов небу, за недолгий триумф, за краткий путь сверкающей кометы звучал явственно и отчетливо, и мощные крылья ангелов, серафимов, демонов не могли предотвратить трагического финала.

  Мирискусники, бодро беседовавшие по пути в зал, притихли и замедлились. Во время разговора Анна решила было, что в своём стремлении вышутить друг друга художники преувеличивают размеры коровинской работы. Ничуть не бывало! Огромное панно протянулось фризом поверх других работ вдоль длинной стены немаленького зала. Но автор его, вопреки высказанному собственному желанию, смотрел совсем не на него. Друзья остановились перед картиной «Царевна-лебедь». Взгляд Коровина прикипел к огромным глазам и утонул в них. Ярёмич и Бенуа молча стояли рядом с другом, разделяя эту минуту поглощенности чем-то нездешним. Если уж художники, видевшие картины своего товарища много раз,  реагируют подобным образом, что уж говорить о тех, кто, как Анна, впервые встретился с работами Врубеля вот так, лицом к лицу?

  Разве что дядя не проникся атмосферой, царившей в зале. Видимо, во время подготовки выставки успел насмотреться и навосхищаться, и сейчас им владели более приземлённые чувства. Анна подозревала, что Пётр Иванович затеял этот поход не без тайного умысла. Предвкушает сейчас, наверное, как он после будет хвастаться перед своими многочисленными приятелями, как он вместе со знаменитым живописцем обсуждал его же картины! Пётр Иванович, выждав приличествующую моменту паузу, будто невзначай направил всю компанию к работам  Константина Алексеевича. Штольманы последовали за неугомонным родственником.

   Картин Коровина было немного, не более десяти, и не столь грандиозных размеров, как «Старый монастырь». Анна быстро обежала их взглядом, а потом стала рассматривать не спеша. Первое, что бросилось ей в глаза  -  отсутствие единой манеры. Возможно, если не вдаваться в тонкости, технические приёмы были схожи: летучая кисть, широкие мазки, цветные тени, свет, написанный краской. Суровый и монументальный «Гаммерфёст» с низким небом и холодными переливами северного сияния был похож на аскетичный витраж. Не узнать было ту же руку в крымских пейзажах Коровина, брызжущих солнечным светом и звенящих красками. Совсем иным виделся ночной свет фонарей на парижских работах. Он расплёскивался, дробился и дрожал в окнах домов, витринах кафе, лужах на тротуарах и почти явственно звучал: казалось, если прислушаешься, можно уловить шум парижских улиц  -  звонки, щелчки, постукивания, сливающиеся в своеобразную мелодию.

  Анна тихонько улыбнулась, увидев картины с деревянными постройками. И впрямь, ветхие сараи и избушки были выписаны бережно и любовно, и сложный цвет старых, выцветших досок был передан с необыкновенной виртуозностью. 

  Одно во всех работах оставалось неизменным: горячий интерес художника к жизни, всепоглощающая любовь к меняющемуся миру, восхищение праздником бытия во всех его проявлениях. И натура была для Коровина не материалом для творчества, а другом и соавтором.

  Конечно, подобный «знаток и вкуситель жизни и природы» не мог оставить без внимания и человека: здесь присутствовали размашисто написанный портрет Федора Шаляпина и картина «В лодке».

  Что-то снова и снова тянуло Анну возвращаться к ней и, словно с высоких мостков, отведя ветки кустов, разросшихся на берегу,  смотреть сверху на молодую пару, сидящую в лодке. Юноша, отложив весло,  читал вслух книгу. Девушка, теребя в руках причальную веревку, сосредоточенно и напряженно его слушала. Молодые люди сидели не особенно близко, на разных скамьях, но Анна отчетливо ощутила невидимую, соединяющую их нить. Неясно, кто они друг для друга. Что их связывает  -  родство, обычное знакомство, влюблённость? Но этот взгляд девичьих, затенённых ресницами глаз... Пожалуй, если бы Анна могла посмотреть на себя со стороны в то далёкое лето в Затонске, когда они были со Штольманом так одновременно близко и далеко, она увидела бы то же самое... 

  Возможно, всё не так, как ей кажется. Возможно, она фантазирует. Но в этот момент  юноша и девушка на картине  -  вместе. Они отделены от всего остального мира, они вдвоем растворяются в летнем дне, негромком журчании реки, солнечных бликах на воде, шелесте листвы деревьев, заслоняющих их от случайного наблюдателя, в негромких звуках тихого голоса юноши.  Сейчас они захвачены одними и теми же переживаниями   -  от того ли, о чём говорится в книге, от присутствия ли друг друга...

  Лицо молодого человека было опущено к страницам книги и затенено, но в нём Анне почудилось что-то знакомое. В этот момент Константин Алексеевич наклонил голову и повернул её так же, как и его герой на картине . Сходство было несомненным. Получается, что здесь   -  его автопортрет? Значит,  девушка на картине  -  знакомый и близкий ему человек? Все-таки, почему взгляд так и норовит прикипеть к ней? И дело совсем не в светлой блузе и хорошо освещённом солнцем выразительном лице.  Где-то Анна уже видела его тонкие черты... Пожалуй, теперь Анне вполне понятно, почему Яков так долго не мог оторваться от «Ужина». Положительно, ни Штольман, ни она сама не в состоянии пройти мимо мучающей загадки!

  На сей раз явление духа Анна ощутила сразу, хоть и было оно по-прежнему почти безболезненным. Женский силуэт, соткавшийся рядом с Коровиным, оставался полупрозрачным, но лицо виделось вполне отчетливо. И черты его в точности повторяли те, что запечатлел художник далёким летним днем. Только выражение больших глаз, напряженных и пытливых на картине, у духа было бесконечно печальным.

   Дух молодой женщины больше не пытался прикоснуться к художнику. Тонкие руки бессильно свисали вдоль призрачного тела. Девушка лишь грустно смотрела на Коровина.

  - Кто Вы? Что произошло? Что-то угрожает Константину Алексеевичу?  -  тихо прошептала Анна, торопясь выяснить хоть что-нибудь.

  Девушка повернулась к Анне и посмотрела ей в лицо. И стало совершенно невозможно оторвать взгляд от её глаз. Анну стремительно затянуло в чью-то жизнь. 

                                                      ***