***
Может, Штольман и проникся бы превратностями и бедами Константина Алексеевича Коровина, главного художника Императорских театров, если бы не Анна. И дело было вовсе не в раздражении и собственной подспудной ревности к этому «вкусителю жизни и природы». Они мгновенно перестали иметь какое-либо значение. Основное сейчас - то, что у Анны по-прежнему глаза на пол-лица, зрачки полностью перекрыли радужку, и потусторонний сквозняк развевает на её виске любимый локон. Яков поспешно, но аккуратно развернулся спиной к их компании, обнял жену покрепче и услышал, как Аня пошептала еле слышно:
- Помочь? В чём помочь?
Ну разумеется! Снова некая нездешняя сущность требует помощи от его Ани. Кто, если не она? Как же упустить такую великолепную возможность свалить на его жену все проблемы того и этого света? Впрочем, что толку злиться. Сегодняшние намерения насладиться искусством уже забыты Аней бесповоротно. Его Барышня на Колёсиках непременно ринется на помощь, как бывало множество раз до нынешнего дня, и, несомненно, как будет и после. Иного и представить невозможно. Оградить её от этого он не может, значит, как и прежде, будет помогать и защищать. Понять бы ещё, в чём и от чего на сей раз?
Анна задохнулась, моргнула и перестала вглядываться в несуществующее для Штольмана. Едва придя в себя, она тотчас попыталась успокоить его, благодарно сжав его руку и прошептав:
- Яша, со мной все хорошо, правда! Не переживай так, а то ты меня раздавишь! - и ободряюще ему улыбнулась. И даже ухитрилась, по своему обыкновению, незаметно для остальных погладить его по щеке, от чего сердце дрогнуло, как в первый раз. Штольман испытующе вгляделся в её лицо, немного помедлил и ослабил хватку. К тому же, требовалось осмотреться и оценить обстановку.
Пожалуй, Пётр Иванович более чем справился с задачей отвлечь внимание от Анны. Кажется, сам он пребывал в растерянности от того, как подействовал на господина Коровина затеянный разговор, и теперь не знал, как выйти из положения и сгладить ситуацию. Константин Алексеевич, не на шутку взволнованный, продолжал свой монолог, перескакивая с пятое на десятое.
Анна тоже оценила старания любимого дядюшки и снова быстро зашептала:
- Яша, это действительно был дух девушки с картины. Вот с этой картины! - она указала на полотно «В лодке». - Ты заметил, что молодой человек здесь - сам господин Коровин?
- Гм, мои таланты эксперта по живописи в очередной раз пасуют перед вашей наблюдательностью, Анна Викторовна, - неуклюже попытался разрядить атмосферу Штольман, хотя что-то подобное мерещилось и ему.
Анна, не обратив внимания на его потуги к остроумию, в азарте прикусила согнутый в колечко указательный пальчик, а потом подняла его вверх:
- Значит, дух на самом деле связан с Константином Алексеевичем, и в первый раз мне не показалось! И кажется, я знаю, кто эта дама. Как печально... - Пальчик начал задумчиво накручивать сбежавший из прически локон. - Если её нет в живых, то она умерла совсем молодой... Она просила о помощи, и смотрела на господина Коровина и на Александра Николаевича.
- Всё, как обычно. Пойди туда, не знаю куда, - проворчал Штольман и для собственного успокоения убрал пушистую прядь за маленькое ухо жены. Что же такое тут стряслось, если дух желает заручиться помощью Анны превентивно? И ведь не прогадала безвременно усопшая: на вопрос, помогать, или нет, у Анны Викторовны имеется единственный возможный ответ.
- Нужно попробовать разузнать хоть что-нибудь. О том, что с ней произошло для начала, - Анна вознамерилась было сразу же приступить к расспросам, но Штольман придержал её за талию:
- Анна Викторовна, ну подождите. Господин Коровин сей момент слишком поглощен сетованиями о несовершенствах мира вообще и своей жизни в частности. А вы отдышитесь пока.
- Яков Платонович, вы можете язвить сколько угодно, но своего сочувствия господину Коровину вам не скрыть, - как обычно, Анна разглядела в Штольмане то, что он всячески прятал от самого себя. Самая удивительная, самая невероятная женщина в мире! Каким-то непостижимым образом она умудряется одновременно беседовать с призраками, улавливать и воспринимать во всей полноте серьезные разговоры в реальности и видеть насквозь собственного мужа!
Краем уха во взволнованной, несколько бессвязной речи Коровина Штольман всё же уловил отголосок своих давних, давних, после их первого с Анной «чудного мгновения» размышлений, хоть они и претерпели у художника некоторые метаморфозы. Услышать подобные рассуждения от живописца, казавшегося воплощением богемного стиля жизни, было неожиданно, как и странно было видеть этого беззаботного весельчака и жизнелюба без малейшей тени улыбки на лице. Его горячечная скороговорка звучала пылко и искренне. Пожалуй, Штольман даже допускал, что Коровин делится выстраданным, не рисуясь и не позируя, чем он, на взгляд Якова, изрядно грешил порой. Насколько необычны для него подобные прилюдные ламентации, можно было судить по потрясённому молчанию его друзей.
Снова всё не так, как кажется? И у Коровина, несомненного, на первый взгляд, баловня судьбы, не всё сладко да гладко?
Коровин поднял голову, оглядел озадаченные и смущенные лица слушателей и повинился:
- Дорогие мои, простите великодушно. Увидел разом столько выставленных работ моего друга Миши, Михаила Александровича Врубеля, и подступило к сердцу... Вот кого тёмные силы непонимания топчут, унижают, не дают ему жить. Его великий, настоящий талант травят и поносят. Он, совершенно ни в чём неповинный, чистейший из людей, не просто гоним, а гоним с остервенением. Он всю свою жизнь терпит нападки от злобы и невежества и кротко сносит все удары судьбы, бедность и голод. Он, замечательный человек возвышенной души и чистый сердцем, один из самых просвещенных людей, которых я знаю! Мне вопить порой хочется: «Люди, опомнитесь! Вы такие дикари!» Ругать Врубеля, этого голодного гения... И вот теперь злой недуг подточил этот светлый ум, и он помрачился... Я всегда чувствовал, что он - нездешний жилец. И вся бездна глубины его души нездешняя. Он пришел откуда-то издалека, мимоходом свернул на пути нашей жизни. Может, потому наша обыденность так яростно его отторгает...
Бенуа и Ярёмич расстроенно молчали. Если им, знакомым с обстоятельствами жизни художника не понаслышке, нечего возразить Коровину и нечем его утешить, значит, не так уж он далёк от истины в своих речах.
После продолжительного молчания Александр Николаевич тяжело вздохнул и произнес:
- Костя, ты и сам видишь: мы и здесь отдали Михаилу Александровичу должное. Центральный, самый большой зал. Его никак не минуешь. Много работ, больше, чем у иных экспонентов. Пусть и нет пророка в своем отечестве, я думаю... Нет, я совершенно уверен! Имя Врубеля прогремит на нашей выставке. Самое прекрасное и самое трагическое, что есть в нашем времени - всё в его картинах. Когда-нибудь десятилетие на рубеже веков назовут его эпохой.
- Что ему с этой славы, теперь-то, в его положении, - удручённо откликнулся Коровин.
- Даст Бог, может, улучшение случится? Как раньше бывало? - неуверенно предположил Ярёмич, но в голосе его никто не услышал и намёка на надежду.
Анна едва дышала Штольману в плечо, и смотрела полными сочувствия глазами почему-то на него. Яков поднял бровь и покачал головой. Будет вам, моя драгоценная Анна Викторовна. Не стоит сравнивать трагедию несчастного живописца и безумного гения с участью опального сыщика, хоть и замысловатой порой и отнюдь не усыпанной розами, но целиком и полностью подтверждающей пословицу: «Посеешь характер, пожнешь судьбу». Универсум, без конца поминаемый Петром Ивановичем, отнесся к Штольману более, чем милосердно, совсем не по заслугам, послав ему в спутницы самую удивительную женщину в мире. Она с ним, она всегда на его стороне, она его половина. Ему позавидовать можно!
Анна испытующе вгляделась в него, убедилась, что её несносный, меднолобый, чёрствый фараон не собирается впадать в тоску из-за своей нелёгкой судьбы, и успокоенно вздохнула. Чтобы закрепить впечатление, Штольман принялся несколько демонстративно изучать картину, которая оказалась в некотором роде портретом их давнего знакомца в компании барышни, чей дух явился нынче на свидание с Коровиным. То, что свидетелем этой встречи оказался медиум в лице Анны Викторовны - очередной зигзаг судьбы.
Воспользовавшись моментом, Штольман пригляделся к подписи под картиной. Она была датирована 1888 годом. Да, так оно и есть... В то самое далекое лето он, погрязнув в интригах Варфоломеева и мерзком деле великого князя Сергея Александровича, стремительно катился к дуэли с Разумовским и к ссылке в Затонск. В сущности, нет ничего странного, что в то же время жизнь других людей шла своим чередом. Они просто жили: учились, служили, развлекались, ездили на дачи, встречались, влюблялись, наслаждались природой и погодой, писали картины, наконец... У трона шла обычная мышиная возня, высший свет вращался в своем крошечном мирке по раз и навсегда заведенному порядку, пустоглазый цесаревич с ухватками и внешностью гвардейского поручика с неизбывным, тоскливым равнодушием принимал свою участь наследника престола... Главный правдолюбец здешнего художественного круга, господин Серов, и впрямь не погрешил против истины. Слабый и безвольный престолонаследник только и мог стать тем серым, блёклым человеком, что безучастно взирал на них с картины лучшего друга господина Коровина. По нему ли ноша, которую он, самодержец всея Руси, вынужден нынче тащить, невзирая на собственные желания и способности? Этому ли монарху единовластно править страной, где всё в огромной мере зависит от его высочайшей воли? И даже их с Анной судьба, возможность вернуться на родину оказалась в руках этого, скажем откровенно, бесхарактерного человека...
Но тогда, в то минувшее лето, что осталось отпечатком на картине, простая жизнь с её обыденными радостями и горестями была бесконечно далека от Штольмана и казалась абсолютно недостижимой. Самоё его существование было под большим вопросом. И совсем уж не подозревал он, что злая, как ему виделось тогда, судьба уже уготовила ему встречу в Затонске с одной молоденькой барышней. И она тем летом впитывала в себя и принимала всей душой мир вокруг неё. И он был огромен и прекрасен в её глазах. Так же, наверно, как в глазах сидящей в лодке девушки.
Что-то не ко времени он философским размышлениям вздумал предаваться. Стареет, хватку теряет? Вон, Анна Викторовна уже вовсю сбором сведений занимается. Незаметно и мягко высвободилась из его рук, приблизилась к тройке художников, что потихоньку пришли в себя и уже завели негромкий разговор, и начала деликатные расспросы:
- Константин Алексеевич, мне кажется, или молодой человек в лодке - вы сами? И кто эта девушка рядом с вами? Какое у неё лицо удивительное... Почему-то оно кажется мне знакомым...
Штольман прекрасно знал по себе, что самый заскорузлый и замшелый пень не способен противостоять обаянию его Барышни на Колёсиках. Что уж говорить о тех, кто таковыми не являлся? Господин Коровин, необыкновенно восприимчивый к женскому очарованию, поплыл немедля, с первого взгляда, ещё в те далёкие времена, когда они познакомились. Да и кто бы устоял против искреннего интереса прекрасной, доброй и непосредственной женщины? Его чуткая, умная жена даже в своей разведывательной деятельности оставалась собой - она тонко чувствовала собеседника и непритворно им интересовалась. К тому же, Коровин, несколько смущенный внезапным публичным приступом своей экзистенциальной тоски, явно был не прочь вернуться к более приятной теме и привычному тону.
- Анна Викторовна! Мне чрезвычайно льстит Ваша проницательность! Любое свидетельство, что он не бесталанен и передает натуру близко к истине, совсем не лишнее для бедного художника! - вмиг включил он собственное бронебойное обаяние. - У Вас необычайно цепкая память и верный глаз. Иному коллеге по нашему цеху до вас, как до луны, нипочём не достать!
Гм... Что-то в этом роде мы уже слышали... Комплименты сей художественно-артистической братии не блещут разнообразием. С другой стороны, от вас, господин бывший надворный советник, вашей собственной супруге и подобных не дождаться. Так что попридержим свои тёмные инстинкты и не будем препятствовать расследованию... Знать бы еще, расследованию чего?
Коровин ненадолго оставил очередную попытку очаровать всех и вся вокруг и некоторое время разглядывал собственную работу. Потом протянул руку и с задумчивой, растроганной улыбкой погладил раму картины:
- Вы совершенно правы, Анна Викторовна. Вы когда-то знали Машеньку... Марию Васильевну Якунчикову-Вебер...****
Чтобы убедиться в том, что Анна права, Штольману не нужны были чужие подтверждения. Как и в случае с госпожой Бенуа, она узнала модель в изображении на картине первой. Теперь и Штольман вспомнил их недолгое знакомство:
- Та самая дама, что занималась вместе с вами обустройством Кустарного павильона на Всемирной выставке? - спросил он Коровина.
- Да, Яков Платонович, - согласно кивнул тот в ответ. - Боже мой, как жизнь течет-катится... Стремительно, необратимо! Кажется, лишь вчера собиралась наша вдохновительная компания на даче у моего учителя, Василья Дмитрича Поленова в Жуковке. Там писал я эту картину, а Мария Васильевна мне позировала. Она гостила у своей сестры, Натальи Васильевны, супруги Василья Дмитрича. Ах, какое это было чудное лето! Как замечательно нам работалось и отдыхалось! Мы были в упоении от любви к этой работе и веры в её успех! Какой художественный, творческий круг, какие удивительные люди... И вот: иных уж нет, а те - далече...
- Нет? - переспросила Анна, и голос её дрогнул от огорчения. В те далёкие времена, когда Штольман и мысли не допускал, что Анины рассказы - не фантазии несколько увлекающейся барышни, а самая что ни на есть правда, она обижалась и негодовала на его неверие и скепсис. Теперь же, когда он давно избавился от сомнений в истинности её видений, Анна искренне горевала, что сегодня они оказались верны, и она не ошиблась. - Так Мария Васильевна...?
- Она угасла четыре года назад, в Швейцарии. Сгорела от чахотки. Болезнь обнаружили как раз тем летом, когда она позировала для моей картины, в восемьдесят восьмом. Эта белая чума не щадит никого... Сколько друзей отняла она у меня! - снова погрустнел Коровин.
Решительно, мироздание сегодня словно на прочность всех пробует. И вот записному балагуру совсем расхотелось шутить и публику развлекать.
- У нас, Костя, - поправил Бенуа. Он снял пенсне и начал его протирать, пряча повлажневшие глаза. - У нас. Для нас, «Мира Искусства», госпожа Якунчикова и её большой друг Елена Дмитриевна Поленова****** были кумирами. Из-за болезни Мария Васильевна бывала в России нечасто, только летом и ранней осенью. Но Сергей Павлович преклонялся перед её творчеством и неуклонно привлекал Марию Васильевну к сотрудничеству.******* Гордился и хвастался «нашей русской парижанкой»! Мне же выпало счастье в мой первый приезд в Париж подружиться с ней. Правда, для этого пришлось преодолеть её специфически русскую застенчивость. Наверно, только искреннее восхищение её талантом и помогло мне проявить необходимую настойчивость... Какая милейшая, чарующе тонкая, благоуханнейшая личность скрывалась за её молчаливостью и робостью! И надобно признать, что эта молодая женщина первой попала под очарование моего любимого зимнего грустного Версаля и начала его писать. Ваш покорный слуга стал всего лишь её последователем!
- Шура, и ночной Париж в её работах появился раньше, чем аз многогрешный очаровался им навек. Всегда она была характерно русской, с типично русским дарованием, - поднял голову Коровин. - Что-то было в её судьбе необъяснимое и таинственное. Всей душой стремясь на родину, она вынужденно, по здоровью, бОльшую часть жизни провела за границей. Урывками приезжала в Россию за творческими силами, набиралась «русского духа» - и торопилась обратно, чтобы не расхвораться. В Париже она работала над видами Троице-Сергиевой Лавры, а потом писала Монблан так, что и от него веяло чем-то русским... Окрестности в Савойе обожала, потому что там все ей напоминало Россию - мхами, черничниками, ёлками, густой травой... В курортном Биаррице мечтала о Введенском, где прошло её детство... Потом - замужество, счастливый брак, желанное материнство... У неё творческий всплеск, талант её развернулся широко и мощно, вдохновение было неиссякаемо, в душе и в работе царила гармония. И вдруг, как удар грома с ясного неба - болезнь сына. И все силы были брошены на борьбу за его здоровье, а собственное - уберечь не смогла. Рождение второго сына и вовсе подточило её силы. Дав жизнь ему - ушла сама...
- Какая-то вселенская несправедливость - уйти вот так, в расцвете ума, таланта и мастерства... Она состоялась и как художник, и как женщина, едва начала жить полными берегами... И вот - словно прекрасную песню на полуслове оборвали... - сокрушенно сникнув, подхватил Бенуа сетования товарища.
Все снова замолчали. Пётр Иванович, обеспокоенный всеобщим печальным настроением, попытался переломить его и перевести разговор в иное русло:
- Я не имел чести быть знакомым с Марией Васильевной, - дядюшка изо всех сил пытался и толстокожим не выглядеть, и деликатно ободрить загрустившую компанию. - Изящество и врожденное благородство вижу я здесь... Счастье, что её облик сохранен на картине, счастье, что остались её работы...
Никто не спешил подхватывать утешительные рассуждения Петра Ивановича, и он, помявшись, снова замолчал. Пожалуй, к лучшему. Дорогой родственник порой слишком увлекается и теряет чувство меры. Штольману ли не знать, к чему может привести дядюшкина страсть к острым положениям? Или вдруг его снова в теоретические дебри о переселении душ занесет? А им сейчас не помешало бы добыть некоторые конкретные факты, связанные с реальностью. Услышала ли Анна что-нибудь, годное для умозаключений? Хотя, как возможно определить, что годно, а что нет, если пока не ясно, в каком направлении размышлять?
Именно Коровин первым вернулся из воспоминаний к делам земным. Оглядев зал, задержал взгляд на мгновение на собственном огромном панно, а затем достал брегет.
- Время поджимает... - произнес он, щелкнув крышкой. - А давайте-ка мы, Пётр Иванович, вместо того, чтобы здесь мои картины разглядывать, пойдем и насладимся работами Марии Васильевны! В России их немного осталось, и для меня большая удача увидеть то, что за границей пребывает. Уж Мария Васильевна как раз всю душу в них вкладывала. Всю свою меланхоличную, нежную, тонкую душу...
Скорее всего, Пётр Иванович совсем не обрадовался предложению Коровина, но, почувствовав, как любимая племянница сверлит его грозным взглядом, он благоразумно промолчал. От других возражений не последовало, и они стали пробираться к выходу из ставшего весьма многолюдным зала. Обогнув очередную, довольно плотную группу посетителей, они внезапно наткнулись на господина Бакста.
Лев Самойлович стоял, как, похоже, это у него частенько водилось, в глубочайшей задумчивости. Он смотрел на чьё-то полотно, видя и одновременно не видя его. Оно показалось Штольману несколько странным и загадочным даже на фоне поражающих воображение работ Врубеля. Яков прищурился и разглядел подпись автора под картиной. На сей раз в пучину раздумий Бакста погрузили работы другого Константина, Сомова. Презанятное общество тут подобралось, один другого замысловатей и по характеру, и по поведению! Или артистическим личностям никак без некоторой эксцентричности? Судя по Петру Ивановичу - так оно и есть.
У Ярёмича при виде Бакста тут же глаза загорелись, и он принялся судорожно рыться в карманах. Бенуа и Коровин переглянулись и дружно фыркнули. Ну, и что бы это значило? Кто их разберет, этих творческих господ, что у них на уме... Штольман покосился на Анну. Возможно, она знает, что явилось причиной столь явственного оживления в художественной компании? Но супруга ответила ему таким же недоумевающим взглядом.
Господин Бенуа, дотронувшись до локтя Ярёмича, увещевающе шепнул:
- Степан Петрович, погодите с лекарскими предписаниями. Не место и не время теперь.
Ярёмич разочарованно и обиженно насупился и почти по-детски надул губы, но в карманах копаться перестал. Милосердный Александр Николаевич не стал гнаться за дешевыми эффектами и резко нарушать глубокую задумчивость Бакста, а тихонько позвал его:
- Лёвушка-а-а... Догнал Серёжу? Поговорил?
- Нет, Шура, не успел. Почтеннейшая делегация отбыла уже... - монотонно ответил Бакст, пребывая в том же полусомнамбулическом состоянии. По-прежнему не замечая ничего и никого вокруг, позабыв о предыдущем вопросе, он вдруг выпалил:
- Шура, не поверишь: совесть меня мучает до сих пор. За то, что Костя Сомов после того прискорбного недоразумения покинул «Мир Искусства» и порвал с Димой и Серёжей окончательно и бесповоротно. Какая была потеря для нашего содружества... И я тому причиной!
Бенуа беспомощно посмотрел на их тесную группу. Судя по всему, его друг в своей рассеянности проболтался о чем-то таком, что не пристало обнаруживать перед посторонними. Само собой, все дружно сделали вид, что ничего не расслышали, и отворотились, кто куда. Александр Николаевич поспешно подступил поближе к Баксту и заговорил, понизив голос почти до шёпота:
- Лёвушка, опомнись! Вздумал тоже, о чём и когда вспоминать! - Потом, оглянувшись на их компанию, он добавил уже в полный голос:
- Погляди лучше, кто к нам пожаловал!
Бакст помигал близорукими глазами, возвращаясь к реальности. Первым, на ком сфокусировался его взгляд, оказался Яремич, который глядел на него, как ребёнок на недоступный пряник. Бакст вздрогнул, изменился в лице и сделал такое движение, будто хотел присесть и спрятаться за невысокого друга Шуру. Но по этому поводу Бенуа не выразил никакого беспокойства. Наоборот, он снова переглянулся с Коровиным и едва сдержал смех.
Солидные господа, известные художники? Полноте! В лучшем случае - школяры, сбежавшие с уроков, чтобы заняться гораздо более важными делами! Недаром Анна с весёлым сочувствием наблюдает эту безмолвную сцену и улыбается тихонько. Несомненно, видит в них великовозрастных мальчишек, очень схожих по поведению с её приютскими учениками.
Чем дальше, тем занятнее. Определённо, множество подводных камней прячется в этих с виду не опасных, хоть порой и бурных водах! И какой именно камень требует самого пристального внимания - большой вопрос. Похоже, и у Анны этих вопросов поднакопилось, и она решила немедленно прозондировать наиболее вероятный источник информации: вопросительно посмотрела на Петра Ивановича и требовательно приподняла подбородок. Тот ответил ей преувеличенно возмущенным взглядом. Штольман как наяву услышал негодующий голос дражайшего родственника: «Аннетт, за кого ты меня принимаешь? Разве я способен разбалтывать чужие секреты?» «Ещё как способен, милый мой дядя!» - отвечал непреклонный взгляд супруги. В этом поединке воль Штольман на дядю не поставил бы. И верно: Пётр Иванович тяжело вздохнул, поднял очи горе, а потом, с утвердительным наклоном головы, покорно прикрыл глаза. Анна, заручившись безмолвным обещанием, торжествующе улыбнулась.
Пока родные разыгрывали незаметную посторонним пантомиму, испуганный Бакст пришел в себя окончательно и разглядел Коровина. С обрадованным возгласом, но бочком, бочком, сторонясь Ярёмича, он кинулся к приятелю и принялся пожимать ему руки. Вновь возникла некоторая суматоха, неизбежная при встречах, когда все вокруг говорят одновременно, не особенно разбирая, кто и что.
После взаимных приветствий, восклицаний, охов и ахов они довольно скоро разобрались с текущей диспозицией, передвижениями и целями и всей разросшейся компанией продолжили свой путь. Пётр Иванович, спасаясь от немедленной атаки племянницы, ухитрился пристроиться к Коровину и все-таки попытался побеседовать с ним о высоком, хоть и на ходу и впопыхах:
- Константин Алексеевич, простите великодушно, но волей-неволей на ум сравнение приходит. У Эдуарда Мане есть картина с похожим сюжетом и точно таким названием, «В лодке».
- Подозреваете меня в плагиате? - прищурился Коровин насмешливо, но беззлобно.
- Боже сохрани, Боже сохрани! И в мыслях не было! - всполошился дядя. - Всего лишь сказать хотел, что ваша работа мне милее...
- Любезный Пётр Иванович, свою картину я и впрямь написал гораздо позже. Но, хотите верьте, хотите нет, до той поры «В лодке» месье Мане не видал я ни разу. Да и где бы? По Парижам кататься я начал гораздо позже! Оказалось, что к счастью.
- Что-то не уразумею никак, простите великодушно, в чем же тут счастье? - озадачился Пётр Иванович.
- А вот кабы довелось мне, недорослю, учиться на примерах французской живописи - как знать, что из меня вышло бы? Хорошо пишут французы! Молодцы... Да уж больно техника ядовита - ничего больше после в иной манере написать не можешь. Долго я потом в себя приходил. Работать не получалось, все ходил, да смотрел только...
Неизвестно, в какие дебри завел бы Петра Ивановича этот разговор, но к счастью его - или к несчастью, это как посмотреть, - он прервался сам собой, потому что они дошли до цели. Дядюшка предпочёл в кои-то веки избежать щекотливой ситуации и стушевался, предоставив господину Коровину возможность в молчании насладиться искусством госпожи Якунчиковой.
Пожалуй, Анна стремилась в этот зал больше, чем тот же Коровин. Она стояла перед стендом с работами Якунчиковой и огромными, потемневшими глазами вглядывалась в них, душой пребывая далеко от этого бренного мира. Как всегда, со своим тонким, обостренным восприятием она видела то, что недоступно Штольману. Для этого ей совсем не нужны были потусторонние явления. Положительно, она способна была прочувствовать ушедшую художницу через её картины, без общения с её духом.
Засмотревшись на жену, Штольман несколько отвлёкся от окружающей действительности и остальной компании. Все снова притихли, а Коровин отворачивался и прятал глаза. Он что, плачет? Воистину, дивны дела твои, Унивёрсум!
Коровин первым нарушил молчание:
- Ох, Шура, Лёвушка, Степан Петрович... Как же вы тут подгадали... Они все рядом - Елена Дмитриевна, Мария Васильевна... И друг мой сердечный, друг юности моей - Левитан, Левиташа...
- Я не знал его близко, - негромко ответил Бенуа. - Он был милый и любезный человек утонченного ума и нравственного облика. Но я всегда ясно чувствовал, что он как-то отстраняется от окружающих. Носил и он в себе печать чего-то фатального... Мне показалось правильным, что работы Марии Васильевны и Левитана должны висеть рядом. И Серёжа со мной согласился. Они в чем-то очень схожи и в творчестве. Думается, по своему внутреннему строю, по весомости и серьёзности переживаний, по погружению в меланхолию...
- Помню, Малявин Грабаря убеждал бросить писать пейзажи, - возразил Ярёмич. - «Пейзажу, батенька, крышка! Левитан всё переписал и так написал, что ни тебе, ни другому ни за что не написать. После Левитана нечего на этом поприще делать...» А госпожа Якунчикова...
- А творчество Марии Васильевны , - прервал его Бенуа, - до сих пор недостаточно оценено. А между тем она не только большой поэт, но и большой мастер. Мало кто владеет такой свежей, благородной палитрой, мало кто имеет такой тонкий вкус и стиль, мало кто смог вложить в своё искусство столь неуловимо нежный поэтический аромат, глубокую любовь и светлую печаль... - Александр Николаевич излагал гладко, как по-писаному. Не то, чтобы он цитировал собственные критические статьи. Скорее, сказывалась привычка к осмыслению и анализу своих впечатлений и многолетняя работа со словом. - Да, Левитан - поистине художник, который ведет тебя туда, где всегда чудно пахнет свежим воздухом, снегом, опавшими листьями, распустившейся берёзой. Расстояние между ним и другими огромное, целая незаполнимая пропасть. Он - истина, он - то, что именно нужно, то, что любишь, что дороже всего на свете. Но и от картин Марии Васильевны исходит не запах масляных красок, а тот же дивный дух.. И та же неизбывная грусть...
Натуру человека не переделаешь. Так и господин Бенуа, вспоминая о своих усопших знакомых, склонен больше к рассуждениям об их творчестве. Сейчас он равно сокрушается и о людях, которых больше нет, и о картинах, которые они уже никогда не напишут. И происходит это вовсе не потому, что он черств или искусство застит ему все на свете. Во всяком случае, Анна Викторовна слушает его с неменьшим сочувствием, чем господина Коровина. Вот тот горюет именно о людях. Видимо, Александр Николаевич судит по себе и попросту не разделяет человека и его творчество. Одно без другого для него немыслимо.
Штольман незаметно покрутил головой. Этак дойдет до того, что он затонских деятелей от искусства, простых и незатейливых, с умилением и ностальгией вспоминать начнет. Иное дело здесь. Сам черт ногу сломит, разбираясь в здешних запутанных отношениях и оттенках настроений тонких артистических натур! Но в этой области у него есть бесценный помощник и непревзойденный специалист. Его драгоценная Анна Викторовна не даст ему запутаться и пропасть в здешнем хитросплетении характеров. А Пётр Иванович снабдит их эксклюзивными сведениями. Уж Аня об этом позаботится!
- Левитан всегда упрекал меня, что я ищу веселья, - Коровин почти справился с собой и стал способен говорить без дрожи в голосе. - Что ж поделать, таков я есть, язычник. Для меня жизнь - это радость и красота. Передача этой радости в картинах, моё пение за жизнь - мое язычество. А он любил тайную печаль. Он говорил: «Грусть разлита в природе, я бы хотел выразить грусть. Она - как музыка. Это какой-то укор нам». И плакал, плакал слезами, глядя на зимний закат, на колею, что в лес заворачивает, на синие тени... «Я не могу - как это хорошо!» - говорил он. И снова плакал от тоски, что это подлинное чувство жизни - обман и иллюзия... Печаль и тайная тоска души - особенная, отрадная - в его картинах. Он и жил как-то не совсем на земле, всегда поглощенный тайной русской природы, её поэзией. Он часто плакал. Он искал грусти. «Это так хорошо, душе нужны слёзы,» - убеждал он меня.
- Воистину: «Они сошлись - вода и пламень...» - пробормотал Ярёмич.
- Но дальше, Степан Петрович, были «стихи и стихи», - улыбнулся Коровин. - Мы вместе, затянув пояса, учились рисовать, слушали светлых, добрых наших учителей. Вместе писали свои этюды. Вместе зимой ездили в Сокольники смотреть, как солнце садится. Весной - как всё пробуждается и поёт. Летом Левитан мог часами лежать на траве и смотреть в высь неба. Я разделял его созерцание, но не любил его слез.
Штольман снова собрался и сосредоточился. Слишком интенсивно поминают печального художника. Так до нового явления беспокойного духа недалеко, а Анне и так сегодня досталось от двойного явления госпожи Якунчиковой. Но, по-видимому, духа меланхоличного поэта-живописца земные дела больше не трогали. Жена по-прежнему внимательно и сочувственно слушала Коровина, и признаков общения её с потусторонним миром не наблюдалось.
- Я не любил, когда он плачет, - продолжал Коровин. - Я любил дружбу, смех, искусство, солнце, реку, цветы, раздолье лугов, природу, краску, форму... Однажды за городом мы набрели на куст шиповника у пригорка. Он цвел так буйно, так свежо, так победительно! «Исаак, - говорю я, - смотри, шиповник! Давай ему поклонимся, помолимся!» И мы, два юных обалдуя, встали на колени и стали прославлять шиповник и красоту весны. И Левитан смеялся. А потом начал плакать от полноты чувств. «Довольно реветь!» - говорю я ему. А он мне в ответ: «Цапка, ты же крокодил! Я не реву, я рыдаю!» Но плакать перестал, улыбнулся...
Нет, не судьба была нынче весельчаку и балагуру оставаться в привычном амплуа. Вопреки своим же словам, голос Коровина снова дрожал. Не просохшие толком слёзы звенели в нем и готовы были вновь прорваться наружу.
- Я всю жизнь ищу мыс Доброй Надежды. С тех самых пор, как мне прочитали в детстве «Фрегат Паллада», и Прянишников, отцов знакомый, соорудил для меня в первый раз «корабль» из опрокинутого стола и скатерти. В воображении я плыл на нём к морю, к мысу Доброй Надежды. С тех самых пор, как лет пяти от роду, мы с сестрой моей Варей отправились его искать по дороге, ведущей вон из Москвы. Возвращали нас с полицией, - усмехнулся Коровин детским воспоминаниям. - Всю жизнь иду я к мысу Доброй Надежды, да всё никак не доберусь. Он всё время где-то там, за горизонтом. А у Левитана он на любой картине.
Разговор снова прервался. И так слишком много откровений явилось на свет. Все молча смотрели на картины. Каждый нашел ту, что легла на душу более всего.
Но обыденность предъявляла свои права. Живым - жить, и Коровин вновь вынул брегет и охнул:
- Господа, боюсь, моё время вышло. Пора, поезд ждать не будет. Мне бы еще в какой ювелирный магазин забежать успеть. Не присоветуете чего-нибудь поблизости?
Бакст, державшийся тише мыши, открыл было рот, но, взглянув на Степана Петровича, предпочёл не привлекать внимания. Бенуа и Ярёмич растерянно переглянулись. Штольманы промолчали, а Пётр Иванович настолько увлёкся, рассматривая картины, что отделился от их группы и не расслышал вопроса. Иначе господину живописцу было бы не миновать выслушать лекцию истинного гида по парижским ювелирным бутикам.
- Узнаю дона Жуана из Докучаева переулка! - пробормотал Бенуа себе под нос. - Костя, позволь поинтересоваться, зачем тебе украшения в дороге и в Орлеане?
- А еще утверждают, что в мире нет ничего неизменного! Посмотришь на вас, друзья мои, и сразу поймешь: ничего подобного! - ушел от ответа хитрый Коровин. - Но и я хорош. Нашел, у кого спрашивать, - махнул он на приятелей рукой. - Ну ладно, Степан Петрович. Он семьёй не обременён. Но ты-то, Шура, достойный семьянин, а не знаешь, как ювелирная лавка выглядит.
- Костя, ты будто с голоса Атиной сиделки поёшь! - засмеялся Бенуа. - Madame Renard ухаживала за ней и новорожденной Лелей, а заодно пыталась моей жене глаза открыть. Я, дескать, недостаточно галантен, далеко мне до «истинно французского супруга»! Не подношу жене ни цветов, ни конфет, ни украшений! Ох, и доставалось мне от этой почтенной женщины!
- И правильно доставалось! - хлопнул Коровин Бенуа по плечу. - Дам радовать надобно! Что ты, что Серов - такие утюги! Нет чтобы супруге брошку или серёжки подарить. Нипочем в голову не придет! Кстати, Шура, поклон нижайший Анне Карловне.
Коровин скосил смеющиеся глаза на Штольмана. Господин художник полагает, что его тоже возможно отнести к разряду утюгов? Разозлиться Штольман не успел. Анна незаметно взяла его под руку и улыбнулась ему укоризненно. Как ни спешила она утром, но любимую брошь с лунным камнем к платью приколоть успела.
- Как же я рад был с тобой свидеться, Костя, - Бенуа нисколько не обиделся на «утюга». - На обратном пути непременно заезжай к нам с Анной Карловной на rue Notre Dame des Champes. Нынче мы в Париже зимуем, так что не разминемся.
- Э, брат, да ты совсем тут корни пустил, - продолжал трунить над приятелем Коровин. - Зимовать он здесь снова собрался, изволите видеть! Домой пора. Петербург тебя заждался. В театре дел не оберёшься, нас с Головиным******* на всё не хватает. Неужто сцена не манит? Неужто не хочешь опять воскресить что-нибудь этакое, что тебе прошлое нашепчет? Это Степан Петрович у нас господин рассудочный и приземлённый, от Мельпомены и Терпсихоры далёкий. Но ты-то, ты-то хлебнул уже этой сладостной отравы! Небось, помнишь, как мы с тобой вместе над «Гибелью богов» трудились?******** Никогда не поверю, что можно забыть, каково это - после премьеры, да лавровый венок получить, от благодарных зрителей!
- Забудешь, как же, - проворчал Бенуа, - когда венок тот был с меня ростом! Ох, и умаялся я, пока домой на извозчике с ним добирался, а потом затаскивал вверх по лестнице!
Вроде бы и речь шла о материях довольно приятственных для самолюбия господина Бенуа. Но лицо его, очень подвижное и выразительное, на котором все чувства читались совершенно отчетливо, приняло весьма замысловатое выражение. Пожалуй, даже Анне Викторовне, мастерице проникать в людские души, непросто разобраться, что к чему, и отчего Александр Николаевич совсем не радостен и не благостен. Что уж говорить о Штольмане? И снова какие-то неопределённые отговорки и уклончивость! Стоит только поднять вопрос о возвращении в Россию, господин Бенуа тут же сворачивается, как ёж, и выпускает иголки. Его-то что домой не пускает? С другой стороны, имеет ли это какое-либо отношение к делу, что им предстоит? Опять же, полная неопределённость: когда, наконец, это дело проявится? Но в том, что оно проявится, Штольман ничуть не сомневался.
- Я уж было решил, что ты на тех лаврах благополучно почил, - вновь подковырнул приятеля Коровин.
- На лаврах, Костенька, только птицам почивать впору, слишком жестко! - не остался в долгу Бенуа. - А у нас они в супы да в жаркое отправились, года на два хватило. А ленты - дочкам платья украшать да в косы вплетать.
- Друзья мои, простите великодушно, что расклеился тут у вас. Вы знаете, я не нытик. Но в самую душу прямиком угодило... Передайте поклон Сергею Павловичу, князю Щербатову, Грабарю, - прощался Коровин со всей честной компанией. Он снова принялся пожимать руки Баксту, раскланиваться с Петром Ивановичем, обниматься с Бенуа и Ярёмичем, причитать, что боится снова заблудиться в лабиринте залов и совсем опоздать, но делал это так потешно, что Ярёмич не устоял и вызвался его проводить. Когда дошла очередь до Штольманов, Коровин, целуя руку Анне, обвел супругов вновь сияющими смехом глазами и, таинственно понизив голос, выдал напоследок:
- Антон Павлович был страшно рад получить весточку о вас. Я был у него в Ялте в апреле четвёртого года... Прощайте. Даст Бог - свидимся снова!
Изумленные Штольманы даже среагировать не успели. Коровин широким жестом предложил Ярёмичу приступить к миссии проводника, и они стали пробираться к выходу из зала, перебрасываясь репликами на ходу. Бенуа, глядя им вслед, покачал головой:
- Добрый малый Костя, весёлый дух, лесной бродяга шалый...********* Посмотришь на него, и не поверишь, что он - одна из ярчайших звезд в нынешнем созвездии русских художников. А в музыкальном театре он и вовсе новую эру открыл... Он всё ищет и всегда будет искать мыс Доброй Надежды. И снова и снова на своих картинах его отражения рисовать.
- Моцарт от живописи... - задумчиво подтвердил Бакст. - Эх, Шура, видел бы ты его декорации к «Каменному гостю»! Недаром Репин поглядел когда-то на его картину и заявил: «Чисто испанец старинный писал!» Воистину, Испанию увидели мы на сцене! Ты бы точно смог оценить... - восторженно начал он, но смолк, наткнувшись на запрещающий взгляд друга.
- Ну, раз Сергей Павлович упорхнул, разрешения спрашивать не у кого, - резко сменил тему Бенуа. - А на нет и суда нет! Идем пальму двигать!
Преисполнившись какой-то воинственной решительности, Бенуа круто развернулся и припустил из зала с резвостью, которую трудно было ожидать от него, совсем не молодцеватого с виду. Бакст, с трудом поспевавший за ним, попытался его притормозить:
- Шура, что ж ты так несёшься? На свидание с этими дамами ты не опоздаешь!
- Левушка, я сегодня с утра до них, до моих милых смолянок, добраться не могу. Каждый раз что-то мешает и отвлекает. Ты только подумай, это их первый выход в свет за много, много лет! Сколько картины в Петергофе провисели? Лет сто, не меньше! Разве что на реставрации побывали, в восемьдесят восьмом... Так и томились бы, как в монастырском заточении, кабы не Дягилев. Вообразить не в силах человеческих, чего стоило Серёже их во Францию вывезти, как он этого добился, какие связи подключил... - воодушевление господина Бенуа и впрямь походило на восторг юнца перед долгожданным свиданием.
- Только Серёжа смог бы провернуть подобное... - отпыхиваясь, поддакнул на ходу Бакст, - и никто другой. Ты подумай, Его Императорское Величество Дягилева откровенно недолюбливает. Но нет для Серёжи невозможного! И вот - картины из дворцов и императорских музеев отправились таки на нашу выставку. И твои прелестные смолянки в том числе. Прошу заметить, под высочайшее поручительство Государя!
Сергей Павлович - то, Сергей Павлович - сё... Несомненно, сей незнакомый Штольманам, но весьма любопытный господин - центр, вокруг которого вращается здешняя маленькая вселенная...
Узкая зала - место, где им предстояло «совершить диверсию», - смотрелась весьма привлекательно. Среди щедрой зелени трельяжей и боскетов белели скульптурные группы и бюсты, на расставленных там и сям скамейках можно было дать передышку усталым ногам, не прерывая созерцания. На то игривой и безмятежной, то торжественной живописи времён Екатерины и Павла и глаз отдыхал. Странно, но другие посетители в столь соблазнительном для отдохновения месте отсутствовали. Лишь грузный усатый смотритель монументально восседал на своем стуле в углу под свисающей сверху лианой и добросовестно бдил: тотчас же вперился пристальным взглядом в их компанию. Ни дать, ни взять, стоглазый Аргус!
Любезные сердцу господина Бенуа смолянки Левицкого улыбались со стен, лучась прелестью юности, пока несколько неловкой грацией и только-только просыпающейся женственностью.
Пальма, камень преткновения, и впрямь оказалась на редкость густой и раскидистой. Она плотно перекрывала подход к одной из любимых картин Александра Николаевича. Лишь краешек прихотливо вырезанной рамы выглядывал из-за разлапистых листьев.
- Вот, извольте убедиться! - вскричал Бенуа, не скрывая досады. - Стоило ли огород городить, тратить массу усилий, вызволять картину из дворцового плена, везти её за тридевять земель, чтобы потом спрятать за каким-то пошлым деревом?
- Ничего, Александр Николаевич, это дело поправимое! - с энтузиазмом отозвался Пётр Иванович. Он был безмерно рад, что грустное настроение компании сменилось жаждой кипучей деятельности. К тому же, ему откровенно не терпелось поучаствовать в очередной эскападе. - Сейчас мы эту экзотику живо, живо определим на более подобающее ей место. Вы, главное, решите - куда. Может, просто развернуть по-другому достаточно будет? Или листья пригнуть пониже и подвязать. Попробуем?
М-да. Агентство «Штольман, Штольман и Ко» снова в деле. Пётр Иванович идеями фонтанирует. Яков Платонович силовую поддержку осуществляет. А Анна Викторовна, в случае чего, куском нижней юбки для подвязки пожертвует, причём с радостью. И все довольны! Впрочем, сам Штольман, кажется, тоже не исключение...
Бенуа и Бакст посовещались и решили проверить идею Петра Ивановича на практике. По-видимому, мысль о необходимом снаряжении пришла в голову и Баксту. Он трусцой подбежал к смотрителю и рассыпался французской скороговоркой, отдавая распоряжение доставить верёвку и уговаривая поспешить. Смотритель не торопясь поднялся, снисходительно его выслушал и поинтересовался:
- Месье Бакст берет на себя ответственность за порядок в моё отсутствие?
Бакст горячо его заверил, что месье Пупон может на него положиться. Смотритель пожал плечами и величественной поступью отправился выполнять поручение. Судя по основательности этого достойного потомка племени необузданных галлов, быстро ожидать его возвращения не стоило, и нижняя юбка Анны вряд ли избежит уготованной участи - пострадать во имя искусства.
Бакст подтвердил опасения Штольмана. Подбежав обратно к пальме, он пробормотал сердито:
- Папашу Пупона только за смертью посылать. Всем старик хорош: и обстоятельный, и усердный. Кабы не спал на ходу - цены б ему не было! - и потянул верхние листья растения вниз. И тут же, изумлённо охнув, едва не выпустил их обратно и замер в неудобной, полусогнутой позе.
Было от чего уподобиться соляному столпу. Вместо прелестного девичьего лица они увидели светлое пятно обитой холстом перегородки. Одинокий гвоздь сиротливо торчал посреди массивной, вычурной рамы. Косая тень от него и простецкий шнур только подчёркивали зияющую пустоту.
Вы хотели определённости, господин бывший надворный советник? Ну вот, извольте получить. Кража на международной выставке. Но разве возможно отступиться и остаться в стороне? Штольман согласно кивнул в ответ на изумлённо-вопросительный взгляд Анны. Да, Анна Викторовна. Это наше новое дело. И все же следует расставить все точки над «i».
- Полагаю, вряд ли господин Серов явился на выставку инкогнито и вновь решил пошутить, - обратился Штольман к Бенуа, всё ещё пребывающему в остолбенении.
- Какие шутки?!! - отмер тот. Лицо его было бледно до синевы. - Здесь висела картина Левицкого! Портрет госпожи Нелидовой! А теперь она... пропала?!!
Примечания:
* См. Рассказ Atenae «Дуэлянт».
** См. Повести Лады Антоновой «Дар любви» и «Жить впервые».
*** Василий Дмитриевич Поленов (1844- 1927 ) - русский художник, педагог, профессор Императорской Академии Художеств. Учитель и друг Константина Коровина.
**** на Всемирной выставке в Париже в 1900 году за картину «У балкона. Испанки Леонора и Ампара» (1888-1889), серию декоративных панно жюри выставки наградило Константина Коровина двумя золотыми медалями. Семь больших серебряных медалей отметили архитектуру Кустарного отдела Русского павильона, построенных по эскизам Коровина, и изделия декоративно-прикладного искусства. За вклад в устройство выставки правительство Франции удостоило художника звания кавалера ордена Почетного легиона.
***** Мария Васильевна Якунчикова-Вебер (1870-1902), русский живописец и график, яркая представительница эпохи модерн.
****** Елена Дмитриевна Поленова (1850-1898), русская художница, график, живописец, мастер декоративного дизайна, одна из первых художников-иллюстраторов детской книги в России, одна из основоположников стиля модерн в русском искусстве. Сестра живописца В. Д. Поленова.
******* Якунчикова-Вебер регулярно приглашалась как к сотрудничеству в журнале, для которого она подготовила эскиз обложки, так и к участию в выставках, организуемых сообществом.
******** Александр Яковлевич Головин (1863-1930) - русский советский художник, сценограф, декоратор, народный артист Республики (1928), действительный член Академии художеств (1912).
********* премьера оперы Рихарда Вагнера «Гибель богов» в постановке А.Н. Бенуа состоялась в Мариинском театре в декабре 1902 года - первый экзамен Бенуа, первая премьера на театральном поприще. Декорации к спектаклю выполнили К. Коровин и Н. Клодт по эскизам А. Н. Бенуа.
********** парафраз из пьесы В. Шекспира «Сон в летнюю ночь» в переводе Т. Щепкиной-Куперник:
Ну да, я - Добрый Малый Робин,
Веселый дух, ночной бродяга шалый.
В шутах у Оберона я служу...
*********** премьера оперы А.С.Даргомыжского «Каменный гость» в оформлении К.А.Коровина состоялась в Большом театре 19 января 1906 года
Не совсем так - уж точно!)))
