ГЛАВА 9

— У вас сотрясение, Михаил, — повторила Анна. — Придется вам провести некоторое время здесь.
Миша не ответил. Он оставался спокоен, хотя сделался чуть более бледным, и с недоверием смотрел на Анну исподлобья. Молчание затягивалось. Анна отчетливо слышала звонок с урока и отдаленные детские голоса.
— Все так плохо? — тихо сказал он, наконец.
— Боюсь, что да. Но если вы не хотите лечиться, то это ваше право.
— Правда? — просиял Миша.
— Конечно. Однако я должна рассказать вам о возможных последствиях. Не хотелось бы вас пугать, но они могут быть весьма печальными.
Миша нахмурился и сжал кулаки. Анна удовлетворенно кивнула, поднялась со стула и невозмутимым тоном продолжила.
— В лучшем случае у вас возникнут сильные головные боли на всю оставшуюся жизнь. А если не будет их, то может появиться эпилепсия. Провоцировать и то, и то другое может что угодно — яркий свет, громкий звук, переутомление. Кем вы хотите стать, когда вырастете? — вдруг спросила Анна.
Миша, не задумываясь, выпалил:
— Певцом, конечно! Хочу выступать на сцене, мне это очень нравится, — но он тут же сник и спросил упавшим голосом. — Но из-за сотрясения я не смогу, да?
Мальчик выглядел таким расстроенным, что Анна поспешила его успокоить:
— Если только вы сейчас уйдете. Но если вы согласитесь поскучать здесь неделю-другую и доверитесь мне, то все будет хорошо и, может быть, через много лет я приду на концерт знаменитого Михаила Самарина.

Анна с удовольствием отметила, как болезненно бледное лицо Миши немного порозовело и он робко улыбнулся, опустив взгляд от смущения. Он осторожно кивнул и добавил, что ляжет в лазарет прямо сейчас.
— Постойте, Михаил, — сказала Анна. — Еще кое-что. Вы понимаете, что я обязана сообщить о вашем состоянии вашей семье?
Улыбки на лице мальчика как не бывало. Губы сжались в тонкую линию, лицо посерело, а сам он отступил на шаг, снова сжав кулаки и покачав головой.
— Не нужно.
— Понимаю. Вы не хотите их тревожить?
Миша кивнул, но сделал это так неуверенно и не сразу, что Анна, впервые с момента, когда фрау Грише привела к ней мальчика, задумалась — а правду ли он говорит? Фрау сообщила, что в таком виде Миша вернулся из дома, и ничего более. Сам он утверждал, что просто упал, но Анна отчетливо видела, как он испугался, едва речь зашла о семье. Это не могло быть совпадением.
— Похвально, что вы не хотите расстраивать близких, — сказала она. — Но увы, таковы правила.
Миша пожал плечами и с тяжким вздохом ответил:
— Ладно.
— Вот и хорошо. Идемте, я провожу вас в палату.
[indent]
Как только Миша устроился, Анна пригласила в кабинет фрау Грише, ждавшую все это время в коридоре.
— Что с ним, Анна Николаевна? — с тревогой спросила фрау, едва опустившись на стул.
— Сотрясение мозга. Не слишком серьезно, но Михаилу будет лучше провести здесь минимум неделю под моим наблюдением, — Анна увидела, как нахмурилась фрау, и продолжила. — И есть еще кое-что… Вам не кажется, что Михаил рассказал нам не все?
— Разумеется, кажется. Не думаю, что он просто упал.
— Я тоже. Когда я сказала, что сообщу о нем его семье, он так испугался… честно признаться, я подумала, что его избили дома.
— Не вы одна, — кивнула фрау. — Я немного знаю его родителей. Отец Самарина — очень жесткий человек, я бы сказала, жестокий. Так что наше предположение может быть верно.
— И что же делать? — растерянно спросила Анна, нервно забарабанив пальцами по столу. — У нас нет настоящих доказательств, а без них мы не можем никого обвинять. Это уже клевета.
— Согласна. Пока я ждала вас, я все придумала, и поэтому предлагаю следующее: я сообщу о наших предположениях директору, а вы — понаблюдайте за семьей Михаила, — они все равно придут прямо сегодня, когда узнают, что Миша здесь, — может, что-нибудь заметите. Или расспросите самого Мишу — скорее всего, вам он откроется больше, чем мне. Как только — и если только, — у нас появятся доказательства — мы сразу же примем меры. Договорились?
Анна согласилась, что план действительно хороший, и пожала фрау худую прохладную руку. Затем, проводив учительницу, она написала короткую записку к семье Миши и отослала ее с посыльным. Теперь нужно было только ждать.
[indent]
Самарины появились в тот же день, поздним вечером. Их было трое: впереди широко шагал высокий грузный господин — в расстегнутом пальто, плохо выбритый, с нездорово красным лицом и с пшеничными усами. Следом шел мрачный подросток лет пятнадцати в форме реального училища. Замыкала процессию бледная серьезная девушка, по виду немногим младше Анны.
— Добрый вечер. Где он? — сразу спросил мужчина немного охрипшим голосом. Смотрел он с явной тревогой, хоть и всеми силами старался это скрыть.
— Михаил? Вы его отец? — Анна поднялась навстречу посетителям и с любопытством рассматривала их. Все они были неуловимо похожи друг на друга и на Мишу — юноша-реалист, например, хмурился точно, как он, а у девушки и отца был такой же, как у него, нос.
— Не имею чести быть с вами знакомой, — прибавила Анна.
Мужчина заморгал, словно очнулся от каких-то своих мыслей, и медленно произнес, коротко поклонившись:
— Да, я отец. Меня зовут Василий Дмитриевич Самарин, — и добавил, махнув в сторону провожатых. — Мои дети: Дмитрий и Елизавета. А вы?
— Меня зовут Анна Николаевна. Ваш сын в палате, я отведу вас к нему.
— Благодарю вас.

Возглавляемые Анной, они миновали смотровую и оказались в просторной палате, заставленной простыми металлическими кроватями под серыми одеялами. На одной из них, уже переодевшийся в больничное и завернувшийся в халат, лежал Миша. Еще днем Анна заново обработала его ссадины и наложила сверху повязки, зафиксировав их клейкой хирургической лентой, и поэтому сейчас мальчик напоминал раненого солдата. Вероятно, о том же подумали отец и сестра Елизавета, так как последняя прижала руку ко рту, а глаза отца расширились от удивления, но он сдержался и промолчал.
Увидев родных, Миша подскочил и сел, сразу весь напрягшись и — Анна это отметила, — стараясь не смотреть на отца.
— Здравствуй, — заговорил Василий Дмитриевич, усаживаясь рядом с постелью и протягивая Мише руку. Тот неуверенно пожал ее, упорно отводя взгляд. — Как ты себя чувствуешь?
— Плохо. У меня сотрясение, — неохотно ответил мальчик.
Отец кивнул.
— Да, я знаю. Как твоя голова? Митя говорил мне, что вчера все было не…
— Голова болит, но уже не так сильно. Как мама? — Миша обернулся к брату и сестре.
— Ей лучше, не волнуйся, — поспешила успокоить его Лиза и осторожно дотронулась до его волос. — С ней девочки остались.
Повисло тягостное молчание. Отец явно чувствовал себя неуютно: он все никак не мог принять удобное положение и ерзал на стуле, пару раз он хотел ободряюще положить Мише руку на плечо, но в последний момент передумывал. Анна заметила, что он старался не встречаться с сыном взглядом, как будто стыдился чего-то. Анна почувствовала себя глубоко лишней. Она отступила на пару шагов к двери, и хотела было совсем уйти, но ее остановил сам отец семейства. Он повернулся к ней и попросил привести доктора — он хотел бы поговорить о состоянии сына.
— Я вас внимательно слушаю, — ответила Анна.
Светлые, почти бесцветные брови Василия Дмитриевича взлетели вверх, он недоверчиво усмехнулся.
— Анна Николаевна, вы, должно быть, шутите.
— Нисколько. Что именно вас интересует?
— Барышня, мы, наверное, не поняли друг друга, — глаза старшего Самарина потемнели. — Я хочу видеть настоящего доктора.
— Боюсь, что я здесь одна, — холодно ответила Анна, отмечая, что Самарин-отец и Георгий отлично поладили бы друг с другом.
— Она говорит правду, — вмешался Миша, впервые за вечер прямо взглянув на отца. — Анна Николаевна очень хорошая!
— Она девушка, — покачал головой отец. — Девушка не может быть врачом.
— В Средневековье — безусловно. Но у нас уже давно не Средневековье. Хотя, возможно, вы не заметили, — постаралась как можно спокойнее ответить Анна, хотя от возмущения вся кровь прилила к ее щекам.
Усмешка сползла с лица старшего Самарина, но он лишь ответил, что будет умнее и не станет спорить с женщиной, и вновь обратился к сыну.
— Тогда, Миша, я слушаю тебя. Ты здесь надолго? И все ли будет потом в порядке?
— Анна Николаевна сказала, что мне придется здесь лежать неделю или немного больше. А дальше… — Миша нахмурился и потер лоб и висок. — Извини, папа, у меня голова все еще тяжелая.

Анна посмотрела на младшего Самарина, чье лицо сделалось под цвет серого халата, на старшего, который уже почти не скрывал беспокойства, на встревоженно переглянувшихся брата и сестру, и подумала, что для выяснения отношений и споров о женском вопросе сейчас не время и не место. Ее первый долг — спокойствие как пациента, так и его семьи, и она должна взять себя в руки и исполнить его.
— Угрозы для жизни нет, — со вздохом сказала она. — Это сотрясение средней степени. Это неприятно, но в данный момент Михаил вне опасности.
Василий Дмитриевич медленно, словно с трудом пересиливая себя, повернулся к ней и спросил:
— Правда?
— Абсолютно. На момент осмотра рефлексы вашего сына несколько снижены, есть небольшой нистагм и неустойчивость походки, опять же головная боль… Но, уверяю вас, все это обратимо и исчезнет уже в ближайшие дни.
— А потом? Травма головы может плохо сказаться на здоровье в дальнейшем.
— Все будет хорошо! — вновь вмешался Миша.
— Он прав, — ответила Анна. — Без должного лечения и ухода сотрясение, конечно, может иметь негативные последствия, например, эпилепсию, — Самарин-старший побелел как полотно, и Анна тут же добавила. — Но я уверена, что все обойдется. Михаил здесь, под наблюдением врача, ему назначено лечение. Вам не о чем беспокоиться.
— Это так, — заверил Миша. — С Анной Николаевной я обязательно поправлюсь. И маме это передайте, пусть не волнуется за меня.
Самарин-старший с сомнением посмотрел на Анну, затем — на сына, и глубоко задумался. Анна не смогла бы с точностью сказать, сколько времени они провели в молчании, прежде чем старший Самарин вновь заговорил.
— Хорошо. Пусть будет так. И прежде, чем мы пойдем, я должен сказать… — Василий Дмитриевич осекся и вновь взглянул на Анну.
— Я вас оставлю, — быстро сказала она и вышла в смотровую.

Перед тем, как закрыть дверь, она успела услышать, как отец, тяжело подбирая слова, сказал:
— Я виноват.
Анна замерла. Понимая, что порядочные люди такими вещами не занимаются, Анна все же приникла ухом к двери — интересно было узнать, в чем именно виноват отец Миши и что в итоге произошло накануне. Анна оправдывала себя тем, что она делает это из лучших побуждений — надо же выяснить, как на самом деле Миша получил травму.
К сожалению, многого она не услышала. Самарин-старший старался говорить тихо, и Анна поняла только, что речь идет о некоей сцене, разыгравшейся накануне между ним и женой, и сотрясение Миши — ужасная случайность, за которую отцу очень стыдно.
Услышав последнее, Анна вздохнула с облегчением — кажется, она и фрау ошибались насчет жестокости в семье. По крайней мере, постоянной и по отношению к детям.

Она едва успела отойти подальше и сделать вид, что увлечена изучением медицинской карты, когда в смотровой показались младшие Самарины и отец. Последний отправил детей на улицу и те, наскоро попрощавшись, поспешили уйти. Анна осталась наедине со старшим Самариным. Он стоял, неловко переступая с ноги на ногу, застегивая пальто непослушными пальцами и глядя на шкафчик с медикаментами.
— Все хорошо? — поинтересовалась она.
— Да. Я только хотел вам сказать… возможно, я ошибался. Я имею в виду — вы неплохой доктор, хоть и девушка.
Анна едва удержалась от скептического комментария. Пожалуй, это самый странный комплимент в ее жизни, но в то же время он дорогого стоит. Что произошло, что старший Самарин изменил свое мнение?
— Я доверяю вам здоровье и жизнь Миши, — продолжил Василий Дмитриевич уже увереннее. — Двое моих сыновей уже умерли, помните об этом. Я на вас надеюсь.
— Обещаю, что все будет в порядке.
[indent]
Самарин-отец слегка склонил голову и покинул лазарет. После того, как дверь за ним закрылась, Анна осторожно заглянула к Мише и успела заметить, как он украдкой вытирает глаза рукавом.
— Как вы себя чувствуете, Михаил? Ваша семья не слишком вас утомила?
Миша подскочил, надел очки и поспешно заверил ее, что все в порядке, но он действительно немного устал и хотел бы прилечь. Анна не стала возражать. Она и сама планировала в скором времени готовиться ко сну, предварительно повторив еще раз главу о сотрясениях и их лечении — хотела лишний раз убедиться, что все сделала правильно.

Однако этим вечером Анне было не суждено продвинуться дальше первой страницы — в дверь вновь кто-то постучал. Гадая, кто бы это мог быть в такое время, Анна пошла открывать и, увидела на пороге фрау Грише, которая выглядела несколько необычно. Она была одета в бордовый клетчатый халат вместо обычного строгого костюма, седой узел на затылке был убран под сеточку, а в руках фрау держала накрытый тканью пирог.
— Добрый вечер… снова, — растерянно проговорила Анна.
— Анна Николаевна, неприлично держать гостей на пороге, — без тени улыбки сообщила фрау.
— Конечно, проходите. Присаживайтесь вот сюда, — Анна указала на свободный стул.
— У вас найдется чай? Все-таки есть пирог всухомятку не очень приятно, согласитесь? — в этот раз фрау едва заметно улыбнулась, и Анна, почувствовав странное облегчение, улыбнулась ей в ответ. Нет, все-таки она определенно не такая холодная, какой хочет показаться.

Когда чай был готов, фрау подвинула пирог ближе к Анне.
— Угощайтесь. Боже мой, да расслабьтесь вы, а то похожи на моих учеников — я как будто с урока и не уходила. Я вас не съем.
— Я и не думала, — начала было Анна, но фрау ее перебила.
— Не надо лгать. Признайтесь, я вас сначала немного испугала?
— Ну, в общем…
— Слишком суровая и строгая, правда? Простите меня, я столько лет здесь работаю, что эта маска ко мне приросла. Честное слово, не хотела вас пугать. Как там, кстати, Михаил?
— Намного лучше. У него был отец с братом и сестрой, они поговорили и сейчас он спит. Знаете, мы с вами, к счастью, ошиблись в своих подозрениях — я тут услышала, невольно…
— Разумеется, — усмехнулась фрау и подлила Анне еще чаю.
— …похоже, сотрясение было случайностью. Но вы были правы — его отец немного неприятный человек.
— Анна Николаевна, давайте будем называть вещи своими именами — он совсем не приятный, — отрезала фрау. — Да, простите, но, кажется, вы до сих пор не знаете моего имени. Меня зовут Эмма и впредь прошу вас называть меня именно так, без отчества. Вот и хорошо. А теперь рассказывайте — как прошел ваш первый день? Было очень страшно? Только, пожалуйста, не бравируйте, это заметно и выглядит глупо.
— Вот видите, вы и так уже все знаете, — тихо засмеялась Анна. — Пирог очень вкусный, спасибо. Ваш?
— Нет, из булочной напротив, рекомендую. Конечно, я все знаю. Я ведь была точно, как вы, хотя, кажется, это было так давно. Сейчас стало немного лучше, с женщинами начали хоть сколько-нибудь считаться, а почти сорок лет назад все было не так.
— Да, я знаю. Я читала про Надежду Суслову, например, и ее последовательниц, — Анна склонила голову набок, с интересом разглядывая фрау.
Только сейчас, при свете лампы, Анна поняла, насколько же фрау Грише старше нее. Неверные тени, падая на ее лицо, резко подчеркивали морщины на высоком лбу и у орлиного носа, а холодные стальные и такие живые днем глаза сейчас казались потухшими и очень усталыми.
— Это в медицине, — кивнула Эмма. — В музыке, наверное, все было еще хуже. Женщин не учили ничему серьезному, женщина-композитор — моветон и нонсенс.
— Но вас же учили! — воскликнула Анна.
— Это всецело заслуга моего покойного отца. Он сам вечно что-то сочинял, часто играл… у нас в доме стояло фортепиано, в детстве оно казалось мне огромным и мне всегда было интересно — как это из него получаются такие красивые звуки? Помню, я часто подходила к нему, когда была совсем маленькая, нажимала на клавиши, подражая отцу.
Лицо фрау из строгого и слегка насмешливого окончательно превратилось в мягкое и открытое. Пару раз Анне даже показалось, что ее глаза блестят от подступивших слез, но это все же были отблески лампы.
— Отец заметил это, и начал меня учить, — продолжила она. — Поначалу все было хорошо, но потом, когда я «выросла» из салонных вальсов, я часто слышала слова неодобрения от окружающих. Однако моего доброго батюшку это не интересовало. Он говорил, у меня талант и продолжал учить дальше.
— Вы поступили потом в консерваторию?

Фрау покачала головой и отпила чай из чашки.
— Это я сейчас такая — пугаю учеников и молодых врачей. А тогда я была совсем другой. Нет, никакой консерватории не было. Я была чуть младше вас, когда отец устроил меня учить музыке мальчиков Вяземских.
— Нашего директора? — ахнула Анна. Чай в ее чашке давно остыл — так увлеченно она слушала рассказ фрау Эммы.
— Нет, его старших братьев, — с улыбкой ответила фрау. — Их отец был очень передовой человек, свободный от предрассудков.
— Господин директор такой же.
— О да. А тогда он был всего лишь капризным младенцем. И сразу после его рождения Вяземский-отец решил открыть этот лицей. Ему нужен был учитель сольфеджио и он предложил мне попробовать свои силы.
— И что было дальше?
Фрау Грише расхохоталась.
— Вы не представляете, как на меня смотрели все остальные! Сначала решили, что я чья-то сестра и пришла поддержать брата. А уж когда выяснили, что я тоже иду на собеседование, то не поверили своим ушам — как это женщина может соревноваться с мужчинами в музыке? Некоторые даже хотели оспорить результаты. Но что могли сделать Вяземский и остальные, если я оказалась лучше всех? — и фрау самодовольно улыбнулась, став на мгновение похожей на девочку-подростка.
— Вам было очень тяжело поначалу?
— Скорее да, чем нет. Общество было иное, чем сейчас, приходилось каждый день доказывать всем словом и делом, что я на своем месте. Вы не знакомы с господином Синициным?
Анна покачала головой.
— Значит, еще пообщаетесь. Мы вместе начинали. Он и в те годы постоянно высказывался о месте женщины в мире, а сейчас стал совершенно несносен. Простите, я не должна так говорить о коллеге, — спохватилась фрау.
— Я никому не скажу, — заверила ее Анна. — Но, раз уж мы заговорили о ваших коллегах и учениках… расскажите, пожалуйста, о них. Хотелось бы знать, к чему мне готовиться.
— Не переживайте, вы со всеми поладите. Про Синицына вы уже знаете, но он тут такой один, остальные более доброжелательны. Особенно три господина — Ромахин, Доманский и Каверин. Первые двое на мой вкус слишком уж либералы, но, думаю, вы найдете общий язык. А с господином Кавериным все точно будет хорошо — он ваш ровесник, самый молодой у нас. Я его учила когда-то, как и директора и еще нескольких моих коллег. Но, скажу честно — я его не люблю.
— Я его, кажется, видела за завтраком. Почему вы его не любите?
— Каверин был моей головной болью, постоянно дрался. А в Пятом году его и еще нескольких его приятелей чуть не исключили — все они были на площади в то воскресенье. Двое наших учеников погибли. Был страшный скандал, хотели исключить Каверина и остальных, а потом и вовсе закрыть лицей, — на лицо фрау набежала тень. — Но нашлись учителя, которые отстояли мальчиков, в том числе и прежний директор, господин Троицкий. Ему пришлось уйти, чтобы защитить Каверина и его приятелей. Но это все прошлое, — сказала фрау чуть громче, чем следовало, и добавила, — про учеников рассказывать не буду, сами познакомитесь, иначе мой рассказ затянется на всю ночь. Если они станут чересчур вам досаждать, вы всегда можете сказать мне.
— Я думаю, я сама с ними справлюсь.
— Хорошо. Но обещайте мне, — очень серьезно и несколько торжественно начала фрау, — что, если вам когда-либо понадобится помощь, вы дадите мне знать. Мы с вами женщины, Анна Николаевна, единственные в этом лицее. Нам стоит выручать друг друга.
Анна осторожно согласилась и фрау уже более будничным тоном добавила, что время уже позднее и им пора расходиться — они и так уже засиделись.
[indent]
Попрощавшись с фрау Грише, Анна решила напоследок проверить Мишу и не зря. Она едва подошла к двери палаты, как услышала за ней приглушенные всхлипывания. Осторожно постучав, Анна заглянула в полутемную палату. Лежавший на кровати Миша вздрогнул и обернулся к ней, надевая очки и стараясь как можно незаметнее утереть слезы.
— Что-то случилось, Миша? — тихо спросила Анна, отметив, что она незаметно перешла на «ты». — Голова болит? Тошнит?
— Все в порядке, — сипло отозвался он. — Правда.
Анна вздохнула с облегчением. Если его что-то и беспокоит, то точно не проблемы со здоровьем. Миша чем-то расстроен, но не хочет об этом говорить, а Анна сама не любила лезть в душу, когда ее об этом не просили.
— Ладно. Если я понадоблюсь, ты знаешь, где меня найти. Стучись, не стесняйся. Спокойной ночи, Михаил.
Анна последний раз взглянула на Мишу — маленького, растрепанного, с повязкой на лбу и скуле, в больничной пижаме не по размеру и вытирающего рукавом глаза; затем посмотрела на большую темную палату, в которой Миша лежал совсем один; вспомнила его сурового отца — и ей стало его так жаль, что она не решилась уйти. Пока она смотрела на него, Миша, наконец, решился заговорить.
— Я правда плакал, но не потому, что у меня что-то болит. У меня умер брат, и маме сейчас очень плохо. И еще отец… вы не подумайте, он неплохой, он просто таким кажется. Настя права, его тоже можно понять.

Анне захотелось сесть рядом с ним, обнять и утешить, но она ограничилась тем, что просто села на стул напротив кровати.
— Я хотел бы им всем помочь, но не знаю, как, — продолжил Миша. — Только сижу и плачу, как девчонка. Мужчина не должен плакать, так отец всегда говорит. И еще — я ведь уже взрослый.
Анна горько усмехнулась — вспомнила, как почти семь лет назад она вела себя точно так же. После известия о гибели отца она старалась ничем не выдать своих чувств. Она с удвоенным рвением готовилась к экзаменам, старалась все время быть с матерью, помогать ей и утешать ее. На Георгия у нее уже тогда не было особой надежды, а о своих эмоциях она старалась не думать, считая прилюдное выражение скорби постыдным и неуместным для взрослой шестнадцатилетней девушки. Только с Алекс она могла дать себе расслабиться, выплакаться и выговориться.
— И взрослым бывает плохо, — возразила Анна. — Мы все просто люди, и нам всем иногда бывает больно и грустно, в этом нет ничего стыдного. Только Господь совершенен.
— Но и ему было грустно в Гефсимании, — оживился Миша. — Вы говорите, как наш учитель, господин Ромахин. Он сказал мне это, когда я волновался перед первым концертом.
— Вам повезло, что у вас есть такой учитель. И поверь мне, Миша, я знаю, о чем говорю.
— У вас тоже кто-то умер? — прошептал он, не сводя с Анны глаз.
— Да, родители. Мой отец был моряком, офицером. Он погиб в Цусиме.
— А мама?
— Очень быстро заболела и тоже умерла. Открою тебе тайну — я поэтому стала врачом. Если я смогу спасти хотя бы кого-то одного, если я не оставлю детей без матери или отца — я буду знать, что все не зря. Правда, здесь некого спасать, но это, наверное, к лучшему.
— Вы очень хорошая, — серьезным шепотом проговорил Миша. — У вас все получится. Спасибо вам и, знаете, мне и правда стало немного лучше.
Анна почувствовала, что краснеет и порадовалась, что в темноте это незаметно.
— Я рада. В таком случае я пойду? Тебе нужно отдыхать.
— Да, конечно.
Анна кивнула, осторожно поправила на Мише одеяло и направилась к двери. Но почти сразу была остановлена громким шепотом:
— Анна Николаевна!
— Что такое?
Миша снова сидел в постели и заговорил, смущенно опустив глаза.
— Мне снятся кошмары. Я понимаю, что это только сон, но…
Анна все поняла без лишних слов.
— Хочешь, я посижу с тобой немного?
И Миша тихо ответил: «Да».

* * *

На следующий день после уроков к Мише пришли друзья — те самые, которых Анна видела два месяца назад на катке. Один из них, мальчик по имени Бранко — маленького роста, с большими оттопыренными ушами и смуглой кожей, — чрезвычайно ее позабавил. Он не стесняясь рассматривал Анну во все глаза, постоянно говорил и спрашивал ее обо всем на свете, и под конец их визита Анна не слишком удивилась бы, если бы в итоге Бранко признался ей в любви. Был среди друзей и пострадавший на катке Володя Уваров — все такой же важный и напыщенный.
— Как ваша нога, Владимир? — с улыбкой спросила Анна.
— Благодарю вас, теперь я полностью здоров, — с достоинством ответил Володя и добавил. — Я молился о вашем здоровье и о здоровье вашей подруги Александры.
— Я ей передам, — пообещала ему Анна.

Третий из друзей Миши, Андрей Толь, показался ей самым застенчивым и самым внимательным. Говорил он мало и в основном — спрашивал, не нужно ли Мише чего и что еще они могут для него сделать.

Больше всех удивила Анну пришедшая вместе с Бранко, Володей и Толем девочка — в гимназической форме, с двумя туго заплетенными светлыми косичками, с виду очень практичная и ответственная. Анне казалось, что этот лицей преимущественно мужской, и только они с фрау Грише представляют собой исключение из правил, однако словоохотливый Бранко быстро пояснил, что девочка эта — дочь господина Ромахина, Таня, и живет она здесь с отцом.

Анна оставила ребят наедине с Мишей, а сама удалилась в смотровую, но пару раз украдкой все же заглянула к ним. Миша сидел в окружении мальчиков и Тани в залитой зимним солнцем палате, слушал их рассказы о жизни за пределами лазарета, спорил с Бранко, хохотал над важничающим Володей и выглядел вполне счастливым и довольным. У Анны отлегло от сердца — никакая печаль не может длиться вечно, жизнь продолжается. А еще сегодня Миша чувствовал себя несколько лучше, чем накануне, что тоже очень ее радовало.

Приятные сюрпризы на сегодня не закончились и вечером к Мише заглянули мать с его остальными сестрами и дядя. Худая, с ранней сединой и в траурном платье мать старалась держаться и не расстраивать сына. Визиту дяди же Миша обрадовался больше, чем визиту отца. Анна отметила, что он даже внешне более походил на дядю — невысокого, худощавого блондина в аккуратных очках. Позже Миша поведал Анне, что дядя останется в Петербурге на какое-то время, а значит дома будет все совсем хорошо.
[indent]
Всю первую рабочую неделю Анне казалось, что к ней обратилась по меньше мере половина лицея. Это были в основном старшие ученики и почти все учителя. И если вторые приходили просто познакомиться, то первые изобретали самые разные поводы, чтобы прийти в лазарет.
— Привыкай, — сказала ей Алекс, когда они увиделись на первых выходных. Девушки сидели в уютном кафе на Невском и пили чай с восхитительно-вкусными пышками, к которым, правда, Алекс почти не притронулась — она была увлечена расспросами.
— Ты там новенькая, и к тому же — всем приятно видеть молодую и красивую девушку, особенно в мужском лицее, — добавила она. — Я бы на твоем месте не жаловалась.
— Я и не жалуюсь. Просто я полагала, что мне там будут не слишком рады, но пока я не встречала открытого недовольства.
— Ты, кажется, не представляешь, что это такое — учиться годами в пансионе, где только одни мальчики. Или девочки. Словом, где противоположного пола очень мало.
— Ты права.
Алекс хитро улыбнулась и подмигнула ей.
— А что скажешь об учителях?
— Обычные, — Анна пожала плечами. — Вежливые и приятные. Фрау говорила, что недоволен там только один, но с ним я еще не сталкивалась.
Алекс притворно расстроилась и сморщила усыпанный веснушками нос.
— Ну вот, а я думала, ты мне расскажешь что-нибудь интересное. Но ничего, ты только начала работать. Лучше скажи мне — как там Георгий? Все еще считает, что ты опозорила семью выходом на работу?
Анна раздраженно фыркнула и передернулась. Пальцы сами собой потянулись к салфетке и принялись скручивать ее в тугой жгут.
— Прислал мне письмо на днях. Уговаривал одуматься и вернуться домой, а то, — Анна усмехнулась и заговорила с притворным ужасом в голосе, — что подумают о нем его сослуживцы! Еще он снова напомнил мне, что отец бы не одобрил и все в подобном духе.
— А ты?
— Бросила письмо в печку. Кстати, мне снова написала из своей Костромской губернии Варя.
Алекс отправила в рот последнюю пышку и рассмеялась:
— Снова уговаривала тебя приехать помощницей в ее глушь?
— У нее ведь почти получилось. Если бы не Михаил Александрович, то сейчас я бы уже выходила на какой-нибудь безлюдной заснеженной станции в пяти верстах от ближайшей деревни. Но, если серьезно, то она поздравила меня с новой работой, и, как обычно, рассказывала про свою. У них вечно творится какой-то ужас, но ей нравится, она не жалеет.
— Варя у вас всегда лезла в самую гущу событий, — кивнула Алекс. — Ну а ты? Не жалеешь, что сейчас не с ней, а обрабатываешь мальчишкам коленки?
Анна задумалась на минуту, отложила в сторону порванную салфетку и допила уже остывший чай. Выглянула на залитый почти весенним солнцем Невский, на куда-то спешащих, скользящих по снегу прохожих и, наконец, ответила:
— Пожалуй, нет. Помнишь, я рассказывала тебе про Мишу? В первую ночь мы с ним долго разговаривали, а потом он попросил меня посидеть с ним. И знаешь, я подумала, что я все же на своем месте. Пока я с ним говорила, я почувствовала, что нужна там, иногда даже не столько как врач, сколько как человек. Порой простая беседа с пациентом уже немного облегчает его состояние. Так что нет, не жалею.
— Я очень за тебя рада, правда. Иногда в своей гимназии я ощущаю что-то похожее, — серьезно сказала Алекс. — Мне приятно рассказывать девочкам что-то, учить их чему-то новому, или же просто разговаривать с ними. Они тоже, бывает, приходят ко мне со своими проблемами, и я вспоминаю себя, нас с тобой. Я пытаюсь давать советы, иногда они даже работают! И это очень здорово.
— Дай бог, чтобы так было и дальше.
Алекс согласно кивнула.

Девушки посидели еще немного, затем, расплатившись, вышли на оживленный солнечный проспект. Анна спохватилась, что ей уже пора возвращаться к себе, и Алекс вызвалась проводить ее.

* * *

Последующие дни поток учеников, текущий в лазарет, меньше не стал. Анна уже устала гонять оттуда прогульщиков, а еще — находить очень интересные вещи в самых неожиданных местах. Шесть раз она обнаружила под дверью записки, в которых нетвердым мальчишеским почерком было выведено: «Вы — само совершенство!», «Я вас люблю» или еще что-либо в подобном стиле. Несколько раз Анна замечала на столе или кушетке в смотровой конфеты, а один раз к ней зашел старший брат Андрея Толя, Лев — высокий кудрявый мальчик и пожаловался на, якобы, боль в горле. Никакое горло у него, естественно, не болело, и в конце концов он, очень смущаясь и краснея, протянул Анне большую плитку шоколада и убежал. Шоколад также подарили и двое друзей из третьего класса — рыжий, говоривший с легким акцентом Джеймс Гамильтон и добродушный Иван Гордиенко. Анна решила, что вскоре ей придется заказывать стол гораздо больше — плитки перестанут помещаться в ящики. Она рассказала об этом фрау Грише, сидя в очередной раз за чашкой чая, и фрау только посмеялась, заверив, что она тоже все это проходила когда-то.

К сожалению, не все разделяли подобные чувства: например, дважды, возвращаясь с обеда и попытавшись открыть кабинет, Анна обнаруживала, что ручка двери измазана чернилами. Несколько раз она находила письма, содержание которых брат Георгий всецело бы одобрил — там снова было о том, что женщинам в медицине не место, и карикатура — Анна в образе Смерти с косой. Все письма, как и письмо Георгия, полетели в печку. А однажды Анна осматривала одного из старших мальчиков, который пришел к ней с болями в животе. Она оставила кабинет совсем ненадолго, но этого хватило, чтобы после того, как юный пациент ушел, обнаружить в ящике стола живую мышь. Анна только усмехнулась — они всерьез думали, что она испугается маленькой мышки? Мышь была выпущена, а с тем учеником Анна решила поговорить при встрече о недопустимости подобного поведения.

Тем временем Миша Самарин окончательно поправился. Исчезла головная боль и тошнота, сошли синяки и ссадины — лишь на лбу у него остался едва заметный шрам, — и он, счастливый, убежал на репетицию, перед этим горячо поблагодарив Анну.
[indent]
Стояла уже середина марта. В кабинетах стало куда теплее из-за падающих в окна жарких солнечных лучей. Снаружи звонко капала капель, возвещая об окончательном наступлении весны. Хотелось выйти в город, прогуляться с Алекс по ожившим после долгой мрачной зимы улицам Петербурга, быть может снова зайти в кафе или отправиться к заливу — посмотреть на начинающийся ледоход и на то, как большие белые льдины, сверкая на солнце, неспешно плывут по темной воде.
Но вместо этого Анна сидела в смотровой и принимала мальчика из первого класса. Круглолицый Коля Бергер убедительно кашлял и жаловался на температуру.
— В легких все чисто, — сказала Анна, отложив стетоскоп. — Одевайся. И, будь любезен, покажи-ка мне язык.
Коля с явной неохотой высунул язык. Анна увидела, что язык отчего-то черный, и удовлетворенно кивнула.
— Чтобы нагнать температуру, не стоит есть графит. Он невкусный, вредный, да и не поможет.
— Но…
— Я сама не так давно училась в гимназии, Бергер, — усмехнулась Анна. — Марш на урок!
Мальчик расстроенно вздохнул и медленно поплелся к двери.
— Всему учить надо, — сказала Анна, покачав головой и тут в дверь снова постучали, а затем, почти сразу, в смотровой появился незнакомый учитель. То есть, Анна все время видела в столовой этого маленького пожилого мужчину с шапкой седых волос, и знала, что это учитель словесности, господин Синицын, о котором ей говорила фрау, но лично с ним знакома еще не была.
— Добрый день, — Анна замялась. — Простите, я не знаю, как вас…
— Петр Александрович, — проговорил Синицын, тяжело дыша.
Анна хотела было спросить, в чем дело, но взглянула на красное лицо Синицына, на то, как он попеременно потирает то затылок, то грудь, отметила одышку и пригласила его присесть, сама же вытащила из шкафчика тонометр.
— Давление?
Синицын кивнул, поморщившись.
— Сейчас что конкретно беспокоит?
— Голова раскалывается, — выдохнул он, — и сердце как-то нехорошо давит.
— Давно это с вами? — спросила Анна, накладывая манжету Синицыну на плечо.
— Со вчерашнего вечера.
— Почему же раньше не пришли? Тем более… ого! Почти двести на сто! Вы с ума сошли?!
— Вот поэтому и не пришел, — буркнул Синицын. — Вы молоды, без опыта, компетенции и вряд ли умеете себя вести. Вот ваш предшественник, Николай Николаевич — вот он был молодец, очень хороший врач. К тому же — вы женщина.

Анна вспыхнула, но сдержалась. Вместо этого она убрала тонометр, оставив лишь стетоскоп, и сказала:
— О моей компетенции поговорим потом. Снимайте рубашку. И не стоит меня стесняться, я такой же врач, как и доктор Филин.
— Не такой же, — возразил Синицын, но рубашку, подумав, все же снял.
Через пару минут Анна отложила стетоскоп и сказала:
— Одевайтесь. Поздравляю, у вас полный набор: тахикардия, шум в сердце и легкие мне тоже не нравятся. Компетентный мужчина доктор Филин назначал вам лечение, давал рекомендации? Впрочем, если и назначал, вижу, что вы ничего не выполняете. Я напишу вам, что нужно делать.
— Не нужно, все равно не поможет. Тем более ваши рекомендации.
— Я думаю, дело не в поле врача, а в вас, — не сдержалась Анна, открыла шкафчик с лекарствами и, не дожидаясь ответа, протянула Синицыну нитроглицерин. — Вот, положите под язык. Это вам поможет, быстро снизит давление. Только потом может немного болеть голова.
— Хуже уже не будет, — ответил Синицын, но таблетку послушно взял.
— А рекомендации я вам все же напишу и настоятельно советую их выполнять. Иначе вас в итоге ждет удар. Ну, или сердечный приступ, от которого вряд ли оправитесь. Вы ведь не хотите умереть, тем более на глазах учеников?
— Они только обрадуются, — усмехнулся Синицын.
— Оставим это на их совести. Так что в следующий раз, если почувствуете себя плохо, не тяните, сразу обращайтесь. А сейчас я бы вам советовала отменить уроки и отлежаться день.
— Мне виднее, что мне следует делать. За меня уроки никто не проведет. А вам спасибо, конечно, но, мой вам совет — оставьте медицину. Это занятия не для юных барышень.

Анна открыла было рот, чтобы высказать, наконец, что она думает и о Синицыне, и о его советах, но тут раздался незнакомый голос:
— Я думаю, Анна Николаевна сама решит, что ей делать. Вам ведь стало легче после ее помощи? Ну вот и славно. Лучше бы поблагодарили доктора.
Анна повернулась на голос, желая узнать, кто посмел вмешаться в их разговор, и увидела в смотровой молодого человека, по виду ровесника, а то и младше. Он откинул со лба светлые волосы и улыбнулся. Анна узнала в нем господина Каверина.
Синицын поморщился и обратился к нему.
— Вам знакомо понятие «субординация», Александр Анатольевич?
— А вам понятия «вежливость» и «благодарность»? — парировал Каверин.
Лицо Синицына, только начавшее возвращать себе нормальный цвет, снова налилось краснотой.
— Не будем выяснять отношения при докторе, мы с вами позже поговорим. Всего доброго, — и он, поднявшись, вышел из кабинета, оставив озадаченную Анну и довольного Каверина.
— Все в порядке? — участливо спросил Каверин.
— Зря вы вмешались, — с досадой сказала Анна. — Я бы справилась, я привыкла.
— Он не должен был так с вами разговаривать, тем более — он же сам обратился к вам за помощью. Я решил, что стоит помочь.
— Благодарю вас, но мне не нужна защита, — сухо ответила Анна. — И как вы вообще здесь оказались? Подслушивали?
— Нет, — ответил Каверин с таким честным лицом, что Анна ему сразу поверила. — Я мог бы соврать, что неважно себя чувствую, но не стану. Весь лицей последние пару недель только и говорит о новом докторе, то есть о вас, а я с вами так и не познакомился. Досадное упущение, не находите?
— За честность спасибо. Ну что ж, давайте тогда знакомиться, раз пришли. Как зовут меня, вы наверняка знаете. А вы…
— Александр Анатольевич, совершенно верно, — снова улыбнулся Каверин. — Позвольте мне? — и прежде, чем Анна успела что-либо сказать, он поцеловал ей руку. — Вот мы и знакомы. Но я попрошу вас называть меня просто Александр — мы с вами, кажется, одного возраста, это будет смешно.
— В таком случае и я для вас просто Анна, — она тоже улыбнулась помимо воли.
— Вот и чудесно. А на этого старого… то есть, на господина Синицына не обращайте внимания. Он всегда ворчит, — и Каверин, придав лицу самое брезгливое выражение, произнес, — «Каверин, что это такое?! Что за грязь в тетради? Помяните мое слово, из вас ничего хорошего не выйдет, Каверин! С грязь в тетрадях все и начинается!».

Анна от души рассмеялась — до того забавно у Каверина получился неприятный словесник.
— Я думаю, он в вас ошибся, — сказала она.
— Вы бы видели его лицо, и еще лицо нашей фрау, когда я сюда вернулся преподавать! — захохотал в свою очередь Каверин. — Я думал, они оба возьмут распятие и вызовут нашего отца Федора, чтобы меня изгнать. И еще нарисуют круг мелом, как у Гоголя, помните? Но в итоге я здесь. Я концертмейстер и еще преподаю фортепиано. Кстати, хочу вам сказать спасибо за Самарина — он мне нравится, у него есть способности, и я обрадовался, когда он поправился. — Каверин вдруг замер, прислушался и с досадой произнес. — Прошу меня простить, у меня сейчас еще урок. Я должен идти. Но я очень рад знакомству.
— Это взаимно. Если будет время — заходите, лучше будет, если мне не придется вас лечить. Вы лучше просто так заходите.
Каверин расплылся в улыбке:
— Непременно.
[indent]
И он ушел, оставив Анну приводить в порядок рабочее место. Она возвращала обратно в шкаф тонометр и думала о том, почему же фрау Грише не любит Каверина. Это странно, ведь ей он показался очень милым и обаятельным молодым человеком. И, что скрывать, Анне было приятно поговорить с тем, кто близок ей по возрасту и, возможно, по духу — поговорить запросто и без лишней официальности. Она очень надеялась, что они еще не раз увидятся.

* * *

Каверин сдержал слово и заходил поболтать каждую свободную минуту, чему Анна была очень рада. Во-первых, веселый и непосредственный Александр скрашивал ей трудовые будни, а, во-вторых — она чувствовала себя рядом с ним удивительно легко и также непринужденно, как и он. К чести Каверина, он довольно скоро решил прояснить ситуацию и сообщил Анне, что они просто друзья и ничего более между ними быть не может — у него уже есть невеста, которую он любит и это взаимно.
— Я счастлив видеть, наконец, здесь ровесника, к тому же девушку, современную и симпатичную, — пояснил он, лучезарно улыбаясь и привычно откидывая со лба светлые волосы.

Александр оказался хорошим рассказчиком — он мог часами посвящать Анну во внутренние дела и отношения лицея, и вскоре она знала, кто есть кто и чего и от кого стоит ожидать. Больше всего ей, однако, нравились истории о лицейском прошлом Каверина. Только об одном он ни разу не упоминал — о том, что рассказала фрау Грише, о трагедии пятого года и почти закрывшемся лицее. В конце концов в один из дней Анна собралась с духом и спросила Каверина напрямую:
— Я слышала, вас однажды чуть не исключили, а потом и вовсе хотели закрыть лицей. Это правда?
— Это вам Синицын или фрау про меня наболтали? — усмехнулся Каверин.
— Ну…
— Ничего, догадываюсь, что это была фрау. Она хороший учитель, но у нас с ней не сложилось. Она, Синицын, прежний инспектор и еще множество учителей настаивали на моем исключении, а также на исключении нескольких моих друзей.
— Это из-за того выступления в январе? Вы правда там были?
Каверин помрачнел и со вздохом сказал:
— Да. Нам было по пятнадцать-шестнадцать лет, мы были восторженными и наивными идиотами. Ну, что я вам говорю, вы помните себя в пятнадцать?
— Справедливо, — хмыкнула Анна.
— Вот-вот. Мы вшестером пошли на площадь в тот день, делали это тайно. Мы были в восторге от того, что живем в эпоху перемен, верили, что сами что-то сможем изменить. Мне еще хватило ума сменить форму на штатское, а некоторые из друзей так и пошли в лицейских шинелях. Я не забуду тот день, — Каверин бросил невидящий взгляд на окно. Солнечные лучи падали ему на лицо и непослушные волосы на лбу отливали золотом. — Никто не ожидал, что будут стрелять. Началась паника, такой давки, наверное, не было даже на Ходынке. Я успел убежать и надолго потерял моих друзей из виду. А когда мы снова встретились, уже выбравшись с площади, выяснилось, что двое из нас так и остались там, — Каверин устало провел ладонями по лицу и добавил. — Иногда до сих пор вижу во сне этот красный снег и слышу выстрелы.

Анна во все глаза смотрела на Каверина, который разом утратил свою прежнюю веселость и теперь говорил печально и тихо. В неосознанном порыве она осторожно коснулась его рукава.
— Мне очень жаль. Простите, что заговорила об этом.
— Ничего страшного. Мы были сами виноваты, влезли, куда не следует. Через пару дней разразился грандиозный скандал. Требовали нашего исключения. На нашу защиту поначалу встали только двое учителей, теперь уже моих коллег — Королев, математик, и Доманский, химик, но их почти никто не слушал. А потом за нас вступился прежний директор, ныне покойный. Можно сказать, что он пожертвовал собой ради нас. Я слышал потом, что он прожил еще пару лет после этого случая и умер. До сих пор стыдно и неловко.
Кабинет погрузился в напряженное молчание. Анне хотелось что-нибудь сказать, но она решительно не знала, что тут можно придумать. Первым не выдержал Александр. Он хлопнул в ладоши и уже куда веселее произнес:
— Вы совсем загрустили, Анна. Давайте больше не будем о печальном, вы согласны?
И Анна от всей души с ним согласилась.
[indent]
Дни летели за днями и вот март сменился апрелем. В лицейском парке появились проталины, на которых из-под черной сырой земли робко пробивались первые зеленые травинки. В воздухе витал запах тепла, сырости и неуловимый запах свежести. В самом же лицее атмосфера была не настолько спокойная и расслабленная — приближались выпускные экзамены, а кроме них — Пасха, каникулы и торжества по случаю столетия Бородинской битвы. И пусть концерты должны были начаться только осенью, все учителя и мальчики говорили о них уже сейчас. Заглянувший однажды с легкой простудой шустрый Бранко Анджелич поделился с Анной, что он уже видел государя и это на самом первом концерте! И не только государя, но и государыню, наследника, и даже — в этом месте Бранко переходил на смущенный тон, — Великих Княжон. Взяв с Анны честное слово, что она не будет смеяться, Бранко под большим секретом поведал ей, что младшие княжны весь концерт смотрели только на него, и теперь он с нетерпением ждет осенних концертов, чтобы увидеть их и государя снова.
Анна согласна кивала, и лишь сильнее склонялась к листу с рекомендациями, изо всех сил стараясь спрятать улыбку.

Она не замечала, как проходят дни. После рабочего дня ее сил хватало, только чтобы упасть в кровать и заснуть, чтобы завтра все повторилось сначала. Хорошо еще, что по ночам редко кому требовалась ее помощь. Но в эту апрельскую ночь все получилось совсем иначе.
[indent]
Анна проснулась от громкого и настойчивого стука в дверь. Первые пару минут она пыталась сообразить, где находится, кто стучит и что таинственному визитеру от нее надо. Словно бы в ответ на ее мысли стук повторился, и сразу после него некто за дверью крикнул:
— Анна Николаевна, вы там? Откройте, пожалуйста!
Голос звучал очень встревоженно, и Анна окончательно проснулась. Она распахнула дверь и увидела на пороге господина Ромахина. Что-то в облике бледного, испуганного хормейстера, стоявшего в накинутом на ночную рубашку халате, было не так, и Анна почти сразу поняла, что именно — на руках он держал Таню.
— Заносите ее сюда, — скомандовала Анна вместо приветствия и решительно направилась в смотровую. — Кладите на кушетку, вот так. Что случилось? — спросила она, одновременно взяв Таню за горячее запястье и подсчитывая пульс.
— Все… все было как обычно, — начал Ромахин, запинаясь, и не сводя обеспокоенного взгляда с дочери. — Разве что Таня утром жаловалась на небольшую боль в горле.
У Анны вспотели ладони. Уж не дифтерия ли это?
— А дальше?
— Вечером стало хуже, поднялась температура. Сначала тридцать восемь, я дал ей аспирин, это помогло, но ненадолго. Еще она говорила, что ей трудно повернуть голову, очень болит шея. Анна Николаевна, это дифтерия, да?
Хотела бы я знать, подумала Анна, но вслух сказала как можно спокойнее.
— Не волнуйтесь, господин Ромахин, я все выясню. Было ли что-то еще?
— Мы легли спать, но ночью ее дважды стошнило. Я снова дал ей термометр — температура сорок и два. И тут она потеряла сознание, и я сразу принес ее к вам. Анна Николаевна, пожалуйста, помогите ей.
— Непременно, — заверила его Анна, подумывая о том, чтобы улучить момент и заглянуть в справочник детских болезней, для подстраховки. — Давайте для начала приведем ее в чувство. Помогите мне, намочите полотенце.

Холодным влажным полотенцем она обтерла Тане лоб, лицо и шею, затем легонько похлопала ее по щекам.
— Таня, Танечка, просыпайся! Давай, просыпайся, моя хорошая, — ласково позвала она.
Веки девочки дрогнули, и она приоткрыла мутные от болезни глаза. Озадаченно посмотрела по сторонам, затем на Анну и, наконец, на отца.
— Где я? — тихим слабым голосом спросила она.
— Все в порядке, ты в лазарете, мы тебе поможем, — ответила Анна. — Александр Алексеевич, давайте пересадим Таню поближе к настольной лампе — она гораздо ярче, мне так будет удобнее.
Ромахин, который, как отметила Анна, сам выглядел немногим лучше больной дочери, быстро подхватил Таню на руки и усадил на стул. Сам остался стоять рядом, нервно переминаясь с ноги на ногу. Губы его беззвучно шевелились, и Анна подумала, что он наверняка читает молитву. Анна достала из ящика шпатель и повернулась к девочке.
— Давай ты повернешься поближе к свету и откроешь рот. Больно не будет. обещаю, я только посмотрю. Не бойся.
— Я и не боюсь, — ответила Таня.
Анна напряженно всматривалась в красное, пылающее горло, стараясь найти малейшие признаки дифтерийных пленок. Пленки, к счастью, не находились, вместо них Анна увидела на миндалинах белый налет и небольшие гнойные пробки. Девушка облегченно выдохнула — банальная ангина, значит, все будет хорошо.

Она отложила шпатель и попросила Таню поднять повыше голову, сама же положила руки ей на шею. Под челюстью с правой стороны пальцы наткнулись на мягкую шишку.
— Ай! — вскрикнула Таня и схватилась за руку Анны. — Больно.
— Ничего-ничего, прости, я уже закончила. Держи термометр.
— Что с ней, Анна Николаевна? — вновь спросил Ромахин. — Это не дифтерия?
— К счастью, нет. Это всего лишь ангина. Неприятно, но не смертельно. Таня, дай, пожалуйста, термометр. Ничего себе! — брови Анны взлетели вверх. — Сорок с половиной. Неудивительно, что тебя стошнило и ты потеряла сознание — с такой интоксикацией ничего другого и ждать нельзя. Я оставляю ее у нас, господин Ромахин.
— Конечно, я понимаю.
— Сейчас я сделаю ей укол, жар спадет и Таня, наконец, нормально уснет.

После того, как Таню разместили в палате и уложили спать, Анна и Ромахин остались одни посреди смотровой.
— Анна Николаевна, скажите, я могу остаться с ней на ночь? — спросил он.
— Не стоит. Я сама с ней посижу, это моя работа.
— Извините меня за излишнюю панику, — сконфуженно сказал Ромахин. — Просто я очень испугался за дочь.
— Это обычная реакция хорошего отца, — ободряюще улыбнулась Анна.
— Вы правы.
— Не тревожьтесь за Таню, я сделаю все, чтобы она быстрее поправилась.
Ромахин приложил руку к сердцу и чуть склонил растрепанную голову.
— От всей души благодарю вас, Анна Николаевна.
— Все будет хорошо.

   
Содержание