Глава пятая. Бальный костюм

Максим Каримович выслушал Игоря молча, не перебивая. Только прихлёбывал свой сложно заваренный чай с нездешними ароматами, превратившими крохотную кухоньку с голой лампочкой-соткой под высоким невидимым потолком в горный стан, где в тумане бродят смутные тени то ли яков, то ли духов воинства Гэсэр-хана.
Принесённые к празднику мятные пряники очень этот чай украсили.
[indent]
Старшие члены семьи традиционно отмечали Седьмое ноября с совершенно особыми коннотациями — во-первых, как день, когда семейству Штольманов открылась потенциальная возможность вернуться из Парижа домой. Из изгнания, пусть и комфортного, — на неспокойную и даже опасную Родину, в самую бурю революции. Во-вторых, это был памятный и славный праздник воссоединения семьи после войны: в детдоме нашлась маленькая тётя Аня и состоялся первый мирный «стол, уставленный яствами». Вот почему Штольманы и Смирные в максимально возможном составе собирались в этот день то у бабушки Веры, то в просторной квартире в сталинском доме у дяди Вани, и тётя Аня приезжала в Москву в отпуск непременно.
Раздвигали стол и ещё подкладывали приставные доски к нему на табуретки с книгами — так, чтобы все поместились удобно, не в тесноте, и застилали длиннейшей синей бархатной скатертью, которая первоначально была портьерой, поэтому кисти с бахромой у неё висели только с одной стороны. А в качестве главного блюда всегда подавались легендарные блины, вкусные до невозможности: и пустые, которые следовало самостоятельно намазать мёдом и вареньем, и с сёмгой, и с икрой, и с рассыпчатыми мясными крупинками, и с рисом и яйцом, и с брынзой и зеленью, на любой вкус и много!
Неудивительно, что с самого раннего детства Игорь очень любил праздник Великой Октябрьской именно как большой домашний курултай. Курултаем собрание родственников называл двоюродный дед Дмитрий, частенько вворачивавший разные загадочные восточные словечки в свою речь. Про себя маленький Игорь этой особенности удивлялся, но по малолетству принимал её, как должное. Полностью разъяснилась она, когда дедушка Митя вывел из неприметных глухих ворот казённого вида пожилого человека явно азиатских кровей и провозгласил перед специально собранными у этих ворот родственниками: «Знакомьтесь, это Максим Каримович, наш с Верочкой молочный брат, прошу любить и жаловать!» С той самой минуты у Игоря не осталось сомнений, что Сакен-батыр является неотъемлемой частью разросшегося семейного древа Штольманов, и стало понятно, что деда-Митины присловья «жаксы», «керемет», «жарайсын» и всё такое — вот оно откуда.
За праздничным столом старшие родственники вспоминали разные подробности переезда, это тоже была часть традиции, наравне с воспоминаниями о картине «Борьба с обезьяной у Затони», котелке прадеда, склонности к преувеличениям мамы прабабушки и умении Петра Ивановича пустить пыль в глаза, и не Петьки дяди Ваниного, а давнего предка по линии отца (хотя Петька, нужно отдать ему должное, и приврать, и пустить пыль в глаза умел наверняка не хуже загадочного гипнотизёра и чревовещателя прошлого века Петра Миронова.)
Многое в тех застольных беседах проходило мимо ушей маленького Игоря просто как фон, но кое-что в памяти зацеплялось и удерживалось навсегда. Например, что город Париж как место рождения, зафиксированный в паспорте бабушки Веры, в тридцатых сильно осложнил жизнь и ей, и её семье даже в Амурской области, а двоюродному деду едва не стоил жизни. Хотя в своих документах по бурному революционному времени Дмитрий Яковлевич ухитрился выправить местом рождения Затонск, чтобы дистанцироваться от столицы буржуйского империализма, но чрезвычайно бдительный особист (с которым ершистый Дмитрий на горе себе сцепился в споре по поводу правильного прочтения одного места из «Краткого курса ВКП(б)» в Генштабе РККА в тридцать шестом) потрудился съездить в маленький городок и выяснить подлинные подробности рождения героя. По счастливейшей случайности, свидетелем спора стал маршал Егоров, на тот момент не только живой и здоровый, но и пребывающий в фаворе у Сталина покровитель нарождающейся советской танковой промышленности. Особист, привезший в Москву компромат на полковника Штольмана, опоздал со своим доносом на те самые двадцать четыре часа, которые маршал дал на выполнение приказа о переводе полковника в Забайкальский военный округ, но не на границу, а военкомом на Тикси. По словам тёти Ани, её мама, Светлана Николаевна, только через три недели получила телеграмму от мужа. Жив, мол, и здоров, но на новое место службы семью не приглашает: в поселке шестьсот человек мужского пола с трудной биографией и на них всего пяток интеллигентных учёных-полярников, бесконечно-серое колыхание моря Лаптевых, навигация в летнее время всего два месяца, среднегодовая температура — промозглых минус двенадцать, а зимой так и вовсе за минус пятьдесят кажет термометр, и три месяца полярной ночи.
Конечно, Светлана Николаевна, к радости тёти Ани, никуда не поехала, осталась в Ленинграде, и длилась такая опала отца до самой финской войны, но была спасительной, ей-же-ей! Папа приезжал к семье в отпуск и привозил разные восхитительные диковинки: ножик с ручкой из слоистого мамонтового бивня; окаменелую кору доисторического дерева, хранившую такой лютый холод, что долго в ладони не подержишь; ожерелье из зубов неведомых хищников... Из всех северных сокровищ той поры уцелела только подвеска на красном шёлковом шнурке: костяной олень с золотыми рожками и сияющими алмазными глазами; его маленькая Аня сняла с себя и хотела повесить на шею брату, но шнурок для Саши был слишком короткий, и тот положил талисман сестры в левый карман гимнастёрки. И дед Дмитрий предлагал выпить за упокой души маршала Егорова, а затем и за старого якута, мастера охотничьих рассказов, умевшего говорить по-русски, несомненно, давно почившего. Военком Штольман спас от смерти его маленькую внучку, распорядившись под свою ответственность доставить больную коклюшем девочку на военном самолёте с аэродрома «Полярка» в ближайшую больницу, в посёлок Жиганск, по прямой шестьсот километров, но успели. «Если бы я не отдала олешку Саше, — говорила тётя Аня, прикасаясь к талисману, — мама точно сменяла бы его на хлеб, а так он снова ко мне вернулся». А дед Максим говорил: «Обязательно бы вернулся», и рассказывал новую из своих многочисленных историй о Востоке — Ближнем, Дальнем или Среднем, в которой так или иначе фигурировали олени.
Эти рассказы стоили того, чтобы маленький Игорь возвращался за стол ко взрослым, а не испытывал, к примеру, самодельный дыхательный аппарат в ванной вместе с Витькой и Петькой.
Деду Максиму с карьерой-то подфартило из-за того самого рождения в Париже, и знания языков, и прямо-таки мистического чутья на опасность. Впитал с молоком прабабушки Игоря, духовидицы Анны Викторовны, не иначе.
Были ещё слова мужа тёти Ани — это уже не на ноябрьский праздник, а на летних каникулах в Ленинграде, когда младший школьник Игорь, допущенный к священнодействию, наблюдал, как в свете красной лампочки в тёмной ванной возникает картинка на мокрой глянцевой фотобумаге. Тётю Аню потому-де носит по долинам и по взгорьям аж до Памира (хотя всё больше по болотам, полным гнуса, или по торфяным солончакам), что Максим Каримович ей как отец родной, а его-то знатно носило и вправо, и влево, и вниз, покуда хватало карты Евразии. Проявлялись в это время фотографии с экспедиции у речки Тентек, где-то у Караганды, и оттуда же пересказывалась песня-легенда: если любимая девушка выходит за лучшего друга, а любовь не проходит никак, второй ребёнок в счастливой семье и есть та самая непреходящая любовь. Будь Игорь взрослым, у него точно возникло бы подозрение, что дядя Рома таким способом изливает перед ним свою неудобопроизносимую боль, скорее всего от ревности. Но тогда он просто принял информацию к сведению — наравне с той, что проявленные фотографии недостаточно подержать в закрепителе, фотобумага нуждается в тщательной промывке, чтобы устранить выделение серы, которая портит изображение в желтизну. Позже смутное чувство горечи, оставшееся в памяти, прикрепилось к другим словам, из разбора «Руслана и Людмилы». Учительница литературы говорила: Пушкин-де, как настоящий пророк, предрёк своё постоянное беспокойство о том, что любимую девушку недостаточно завоевать, ее нужно ещё и удержать.
А мама, самый близкий человек, на семейных курултаях весело называла себя соломенной вдовой. Весело, но со вздохом, отца действительно почти никогда не было с ней рядом. Это Игорь тоже принимал как нечто само собой разумеющееся до самых недавних пор.
Кто бы мог подумать, что его, Игоря Смирного, человека холодного и рационального (каковым он ощущал себя лет, пожалуй, с шести, когда в детском саду не стал ввязываться в драку из-за игрушечного снеговика, а отступил, поняв абсолютную мелочность ссоры), будут посещать размышления о любви, неудаче и ревности! Было бы смешно, если бы не было так вязко и безнадёжно. Когда в том же детсаду на новогоднем утреннике он изображал Руслана в шлеме из чайной бумаги, на котором трофейным плюмажем развевалась борода Черномора из марли и ваты, меньше всего он воспринимал своего героя как растерянного мужа, у которого умыкнул жену старый богатый Черномор. И постоянно нужно кому-то что-то доказывать.
Неужели та Катя была права, и он занял не своё место? Нет, не так: место у него самое что ни на есть своё. Просто сама милицейская работа без тени романтики, бесконечная проверка документов у пьяных и лазанье по чердакам с пыльной паутиной и ржавыми навесными замками — вот это и есть его суженая.
Как у деда Максима разведка.
Деду Василию в этом плане повезло несказанно больше: у бабушки Веры сыщиком был уважаемый и любимый отец, вот она и нашла себе такого же. Мама и папа познакомились на войне, когда о каждом человеке всё ясно, своего видно через пять минут, и даже если этот свой потом постоянно оказывается за тридевять земель на испытаниях то щита, то меча Родины, лучше так, чем чужой неотвязно рядом. И дядя Ваня тоже: сразу увидел и душу, и тело любимой женщины еще в крымском пионерлагере — ну и что, что судьба развела их на долгие годы, но свела же опять! А ему, Игорю, где искать себе пару? Не в КПЗ же, не в СИЗО... Нет, не потому он не взял эту Катю за руку в кинотеатре, что стеснялся. Понимал в глубине души, что интересен он ей только как полезное знакомство. Вот и всё.
Да, трудное это дело — семья. Может быть, самое трудное на Земле. Таковыми мыслями он и делился с батыром Максимом. Другим родственникам и не расскажешь, даже деду Василию, только аташке, с глазу на глаз. Тому, кто поймёт.
Можно сказать, удачно получилось, что в этом году в сам знаменательный красный день календаря младший лейтенант Смирной был аврально на службе — с полшестого утра стоял в оцеплении вокруг Красной площади. Отец уже больше недели обретался на полигоне в неизвестной точке на карте, так что маме пришлось одной представлять их семью у бабушки Веры. Когда Игорь, весь оледенелый, с отваливающимися ушами и негнущимися пальцами ног, вернулся домой отогреваться, мамы ещё не было — вот и хорошо, не слышал он такого понятного и извинительного, но всё же несколько надоедливого переживания по поводу его здоровья. А когда Ирина Смирная пришла из гостей у тёщи, то сын уже был в полном порядке: в толстых шерстяных носках и с чашкой чая у телевизора, смотрел увлекательный детектив по разведчиков «Мёртвый сезон». И мама, радостная и светлая, румяная с мороза, помолодевшая (да ещё с целым пакетом праздничной снеди, и там, конечно же, те самые сказочные блины), персонально для него, служивого, передала приглашение от деда Максима — заглянуть, уважить старика. Словно чувствовал аксакал, что нужны его уши для недоумённых вопросов и невысказанной горечи.
Вот на следующий же день, первый из двух заслуженных внеплановых выходных, и поспешил Игорь в переулок на Сретенке с примечательным и типично московским названием Последний, поднявшись с красными гвоздиками и пакетом с мятными пряниками в руках на второй этаж по решётчатой железной лестнице с улицы. К слову, орденом Красного Знамени, ещё с надписью «РСФСР», деда Максима сам Фрунзе награждал, не каждая семья могла похвастаться такой живой легендой в своём составе, и поздравить Максима Каримовича с праздником Игорь явился бы даже без приглашения, по долгу.
[indent]
Аксакал хоть и не водил напрямую знакомства с духами, сам был тот ещё шаман. Приняв поздравления, цветы и гостинцы, он прямо с порога своей странно спланированной квартиры, когда с улицы человек попадал прямо в кухню, бросил Игорю: «Ну, давай, балам*, рассказывай» (*Балам — "дитя моё", казах.), а сам принялся по-свойски готовить чай у плиты, спиной к гостю. И молодой человек, сначала нехотя и, может быть, не слишком чётко формулируя своё недоумение по поводу затруднений в личной жизни, а потом всё более и более пространно, поделился тем, что было у него на сердце. 
В качестве сладкого, помимо мягких свежих пряников, оказалась на столе диковинная чурчхела. Максим Каримович резал её на тонкие кусочки и подавал названному внуку, временами кивая или задавая вопросы, иногда довольно отвлечённые. Вот и сейчас сказал в пространство:
— А что же, князь Игорь, отец твой совсем в семью не заглядывает?
Не сказал шутливо «аке»* (*Аке — отец, казах.)со среднеазиатскими интонациями, а на чистейшем русском, даже каком-то архаически правильном, как в романсах Вертинского, любимых тёть-Машей-Дашей, чуть занес вопросительное воздыхание.
— Да заглядывает он, заглядывает, — заступился за Якова Васильевича Игорь. — Но он же у меня такой, знаете... Едкий натр. А сейчас на испытаниях.
Старец покивал:
— Грозные куранты, бедные курсанты. Понятно.
И утвердительно выговорил после длинной паузы (заглянув напоследок в свою пиалу, он помедлил, будто собирался озвучить некое предсказание, но не озвучил, а решительно отодвинул посудину в сторону):
— Костюм тебе нужен, вот что. Костюм — это дело самое правильное. Жизнь спасает не хуже брони. Если, конечно, по мерке скроен и правильно подогнан. Сможешь вырваться завтра со службы на полчаса-час? Недалеко от тебя, в Настасьином переулке, рядом с Гохраном, дом десять.
— А я завтра тоже выходной, так что запросто, — откликнулся молодой человек. И усмехнулся, глядя в раскосые глаза: — Адрес забыть?
— Зачем забыть? — с той же усмешливой интонацией ответил дед Максим не только своими глазами с хитрой азиатчинкой, но и каждой морщинкой тёмного от старости лица. — Наследство моё будет тебе, как помру. Квартиру оставить не могу — ведомственная, а вот такое знакомство будет всегда полезно. Иосиф Семёнович Расин, гений кройки и шитья. Как сам он шутит, «не французский драматург и не русский разбойник, но запомнить легко, и живу где-то посередине». Если ты хочешь поразить свою Марью-искусницу в самое сердце, это будет верное средство. Или ты ту, первую, хочешь вернуть?
— Нет, нечего там возвращать, — отрезал Игорь. И подумав, что, похоже, мечту о колечке для Кати параллельно с костюмом от портного, работающего на ГРУ, ему не потянуть, добавил: —  А... сколько?
— А это уж он сам назовёт, и мы согласимся. У мужчины может не быть женщины, но один приличный костюм в наличии должен быть всегда. Только ты вот что мне скажи: зачем она тебе? Хочешь жениться, чтобы надёжный тыл? Или надоело жить с родителями, и нужна жена и дети для расширения жилплощади? Да и для статуса, так?
— Нет, не так, — сразу ответил Игорь.
— А как тогда?
Парень задумался. Этот вопрос он сам задавал себе не раз, но до ответа никогда не добирался. Посмотрев в нестандартное квадратное окно, где светлые пятна фонарей в густеющей тьме холодного вечера накладывались на размытые очертания его лица, он вернулся взглядом к небольшому деревянному столу без скатерти, но зато с причудливыми пятнами, будто старинная лоцманская карта, и повертел свою чашку с остывающим чаем-нечаем. У него чашка была самая простая и обычная, усечённый конус с фрегатом Петра Великого и щербинкой у ручки.
Интересно, как эта тривиальная посудина оказалась на кухне у аксакала? Осталась от прежнего жильца ведомственной жилплощади вместе со столом и прочей нехитрой кухонной обстановкой холостяцкого быта?
— Хочешь жениться, потому что просто устал быть один, — дал наводку Максим Каримович, всё же желая получить ответ от внука своей молочной сестры.
— Н-нет. То есть... Когда у меня была та Катя, я, как бы сказать, много мог. Больше, чем сверстники, больше всех. Словно побывал... Не знаю, в космосе, на Памире, на Камчатке. Дышал за двоих. Взял взрослый разряд ГТО. А когда она меня предала, я... Нет, дело не в этом. Дело не в том, что «я, я, я». Эта Катя — она лучше. Она совсем другая. Но она родилась и выросла в закрытом городе, в тепличных условиях. Наверное, мне просто страшно, что Москва может её переломать. Перемолоть.
— Значит, хочешь спасти девушку? Жаксы.
— Хочу, чтобы она не сломалась. Значит, мне нужно быть рядом. Но... Она как-то совсем... Не принимает меня всерьёз. А я — звучит банально, да — наверное, просто хочу любить и быть любимым.
— Все правильные вещи звучат банально, — кивнул старый разведчик. — Чем больше сложностей, тем меньше правды. А настоящая любовь, балам, далеко не сразу к людям приходит. Не всем так везёт, как Вере с Васей или твоим родителям. Да и Яков Платоныч, легендарный прадед твой,  нашёл свою Единственную после мно-огих обманок.
Игорь дохлебал остывший маслянистый чай-нечай и откусил ещё один кусочек восточной сладости, отрезанный дедом.
— Сам не знаю, зачем я вам это наболтал, — вздохнул Игорь. — Просто мой лучший друг женился, и так неудачно, что теперь...
Не закончил фразы.
— Это который Паша? — тут же уточнил полковник Сакенов, который, кажется, никогда ничего не забывал.
— Да, он.
— Ты чурчхелу-то доедай, мне уже не по зубам, жалко, если высохнет, — пододвинул старик к нему тарелку. — Подарок от одного хорошего человека к празднику. Правильно сделал, что рассказал. То, что ты не разбудил в ней женское, — плохо, брат. Значит, разбудит кто-то другой, и это будет мучение. В любой момент может взорваться такая нехорошая закладка.
Игорь засопел — и сердито, и растерянно. Нечего ему было ответить. Знал только, что не хочет срывать цветы удовольствия, как паспортист Трофимов или как тот старший лейтенант Скорый, которого распекали на комсомольском собрании за аморалку. Не видит никакого удовольствия в том, чтобы использовать другого человека, как вещь.
— Но мимо своей любви ты точно не пройдёшь, — подбадривающе усмехнулся Максим Каримович. — А просто рядом можно быть и по дружбе. С женщинами можно дружить.
— Можно, — снова вздохнул Игорь.
— Она, конечно, не знает, что это ты отправил её отцу письмо насчёт деда?
— Нет. Никто не знает. Только вы и дядя Ваня.
— Вот и хорошо. Не будет, значит, никакого торга. Получишь большую награду от судьбы за доброе дело. Думаю, если она из Арзамаса-16, вероятно, приняла как факт, что ей опасно иметь детей. Радиация же страшная в тех местах должна быть. Поэтому и не собирается замуж, и парням голову кружить не хочет. Хочет целиком посвятить себя профессии. Разумно?
Молодой милиционер обозвал себя слепым ослом: как же он сам-то не догадался! Правильно говорит дядя Ваня, что врач родных не оперирует. И стало ему ещё досаднее от поворота разговора.
— Да причём тут дети! — воскликнул он с лёгкой неприязнью к этой несуществующей, но функциональной вероятности.
Максим Каримович приподнял стариковские мохнатые брови, без слов сообщая: ну, с тобой-то всё ясно, а какой смысл женщине выходить замуж, если не для детей? Игорь хотя и чувствовал в этом молчаливом утверждении логическую ошибку, но не знал аргументов, которые могли бы её изобличить. Он вообще не хотел спорить. Но спросил — глупо, и сам понимая, что говорит глупости, потому запнулся на слове, как заика Глеб Макарович.
— Оно же п-потом отгорит?
— Первая неудача? Теоретически — конечно, притупится. Говорят, мужчина всегда помнит трёх женщин: первую, последнюю и единственную. А жизнь может быть дли-и-и-нная! Даже у самого закоренелого отшельника три-то, может, и набежит.
— Глупо как-то, — Игорь пожал плечами и даже руками развёл, — физика, химия, синхрофазотроны, люди в космос летают... И вдруг такая квадратура круга! Нет, на меня смотрят, но...
— Не так, как мама на отца, — улыбнулся старый дедушка Максим. — Хорошая у тебя мама, просто солнышко. — И добавил по-французски, но тут же и перевёл: — Beaucoup de soleil dans l’eau froide. Много солнца в холодной воде. Повезло Якову Васильевичу, ох, и повезло же! А он о том и понятия не имеет, и ты мимо воли сердишься на отца. Я на своего тоже когда-то сердился. И завидовал, да. Природная француженка — и пошла замуж за не пойми кого, человека второго сорта, которого можно как-то терпеть в подпольной опиумной курильне или в ресторане азиатской кухни, но никак не в приличном обществе. Но ведь и тебе повезло, брат! С такой мамой, как Иринка, золото от медянки сердцем всегда отличишь. У меня, знаешь, мама тоже была золото. Пётр Иванович Миронов, дядя твоей знаменитой прабабушки, называл её не иначе, как «Жанетт — кровь королей» или «благословенная королева». Подтрунивал над тем, какая она молчаливая и сдержанная. По-русски всё-таки неточно, по-французски — самая соль: reservéе. Что там в тех резервах накоплено? Противнику неведомо, да. А может, Пётр Иванович просто видел нечто неизвестное нам, как пророк и медиум, — кто знает?
— Вот-вот: и мама у меня золото, и бабушка великая, и отец легенда, и котелок прадеда — притча во языцех — а я, как тот наследник гениев, на котором природа отдыхает, — невесело фыркнул Игорь. — Даже девушку себе найти не могу.
Максим Каримович вдруг рассмеялся, сузив глаза и на миг явив Игорю лицо правителя с монеты Восточного Согда из «Науки и жизни». При этом став парадоксально похожим на канадского чертозная Ника, Николая Сергеевича Ловича.
— Ничего, mon prince, светлейший мой князь Серебряный, не везёт в картах, повезёт в шахматах.
«Да уж, — подумал Игорь, это как раз про меня: похоже, так младшим лейтенантом и на пенсию выйду».
Аксакал, снова будто прочитав мысли своего молодого гостя, пригасил улыбку и, на секунду взглянув на электрический пламень у себя над головой, покачал головой. Нет, мол, об этом не переживай.
— Дедушка Максим, вам бы абажур сюда, на эту лампочку, — заметил Игорь, радуясь, что можно перевести разговор на другую тему, и вообще, как-то вырулить из тумана на свет. — Давайте я вам наш старый принесу? Родители сделали у себя ремонт, повесили люстру «Каскад» — вообще, жуть пластмассовая, а не люстра — а прежний наш абажур, как по мне, был намного лучше. Уютно было с ним.
— Слово «абажур» мне никогда не нравилось, «убийство дня». «Люстра» звучит лучше. Но дело не в слове: абажур через две недели будет пыльным, на верхотуру мне трудно будет за ним лазать. А лампочку протрёшь или поменяешь, если перегорит,  — и свет льётся без преград. У меня уже глаза слабы, мне именно такой свет и нужен, резкий. Да, слабы глаза, приходится очки цеплять. И уже мама Жанетт несколько раз снилась, пела мою любимую песенку про святого Николая.

Et quand tu seras sur ton beau nuage,
Viens d'abord sur notre maison!
Je n’ai pas été tous les jours bien sage,
Mais je t'en demande pardon!

(И когда ты будешь на своём красивом облаке,
Сначала приходи на крышу нашего дома!
Я не всегда был достаточно хорошим,
Но прошу за это у тебя прощения! — фр.)

Голос, хотя и сипловато-старческий, полнился такими яркими интонациями — ну прямо Шарль Азнавур! Воистину Максим Каримович был человек с тысячью лиц и голосов. Игорь вдруг впервые задумался над тем, что старый разведчик ради становления и укрепления первого в мире государства рабочих и крестьян прожил огромную часть своей жизни совсем без родного языка, и это должно быть очень трудно. Такой подвиг, никаким орденом не отмеченный, наверное, вообще невозможно перевести в материальные единицы.
«Но ведь овчинка стоила выделки!» — подумал младший лейтенант Смирной, вспомнив свои поздравительные слова к ордену от Фрунзе и вчерашний парад: пламенно-кумачовое убранство главной площади страны, радостную краснощёкую детвору, от всей души махавшую маленькими флажками, медь военного оркестра, коробки войск и тягачи с ракетами. Хотя почему-то и Хлопушу вспомнил в исполнении Высоцкого, босого голого мужика в одних дерюжных штанах, и Катины слова о жертве. И что нельзя вот так пойти и взять билеты на хороший спектакль, а только по блату. И разве только билеты? А рабочие в колонне демонстрантов от АЗЛК, тащившие громадного Ленина из папье-маше на своих плечах, иронизировали по поводу состава трибун и своих зарплат, он слышал это собственными ушами: «От Ильича до Ильича дают нам хрен от «Москвича»...»
Максим Каримович добавил, уже с лукавой своей азиатчинкой, покивав головой снова в такт мыслям молодого родственника по духу:
— Счастливый ты, mon prince, и даже не догадываешься, какая это удача — иметь возможность объясниться девушке в любви на своём родном языке, ничего не переводя и не подбирая. У Расина французский тоже первый родной, его брат был женат на моей младшей сестре, царствие небесное мученикам. Прихожу к нему иногда так просто, поболтать. Он меня в шутку тоже князем называет, le prince Tartar. Пора, пора. Святой Николай уже на крыше, подарки раздаёт, в дымоход их бросает, чтобы прямо в мой ботинок. Хочу паровоз, у которого колёса двигаются по-настоящему. Un loco à vapeur avec de vraies roues mobiles qui tournent ****. (Паровозик с настоящими подвижными колёсами, которые крутятся. — фр.) У Верочки такой был.
И задумался, глядя куда-то мимо гостя. Игорь не нарушал его молчания.
— Эта твоя Катя похожа на Иринку хоть капельку? — вдруг спросил аксакал, двинув рукой, словно отгоняя мысли об усталости и смерти.
— Нет, совсем не похожа. Хотя... Звучит странно, но в моей маме мне больше всего нравится, что она не хозяйственная. И Катя тоже. Она, конечно, здорово умеет руками работать, но не только ради своего дома. Она, как... как у Пушкина. Загадка.
— А ты знаешь женщину, которая бы не была загадкой? Я — нет. Восьмой десяток разменял, ни одной отгадки не встретил.
Игорь набрался храбрости и спросил:
— А Светлана Николаевна? Она была похожа на вашу маму?
— В точности! — Максим Каримович даже палец поднял для убедительности. — Как ты умеешь в самый корень заглянуть, ай, молодца, сыщицкий нох! Тоже «кровь королей», хотя и дочь простого боцмана. Ma pauvre mère — «моя бедная матушка», так французы говорят. По поводу ma pauvre mère Достоевский очень зло иронизировал. Он, классик наш, вообще французов си-ильно не любил, да и кого он любил? Желчный был человек, хотя и гений. А ведь это всё равно, что для русского мать сыра земля. Моя мама, Акмарал, Белый Оленёнок, действительно была очень бедная сирота, как в сказке. И Светлана — понимаешь, один в один. Заблудившаяся во времени Принцесса-на-горошине. Только она была не совсем сирота, а наследница при вдовствующей королеве. Вот сейчас я кое-что тебе поставлю. Настроимся на волну.
С тех пор как дед Максим вернулся в Советский Союз, Игорь как-то незаметно для себя принял к сведению, что в его распоряжении находится богатейшая фонотека. Главным образом в ней было представлено творчество французских шансонье, но и музыкальные новинки других стран тоже встречались, и пребывание в этой квартире включало в программу традиционного восточного гостеприимства обязательное прослушивание музыки. Музыкальность была у Сакен-батыра в крови. «Одна палка, два струна — я хозяин всей страна», — любил он приговаривать.
Сейчас хозяин попросил:
— Там, посмотри, миньон стоит в проигрывателе. Включи-ка, а я приберусь.
Вызваться помыть тарелки и чашку хотя бы за собой было бесполезно, Игорь это знал. Нельзя гостя нагружать работой по дому, и всё тут. Молодой человек поднялся из-за стола и переместился через тёмный, сложного профиля коридор, раза в два длиннее самой кухни (минуя громадное мутноватое зеркало с отбитым уголком в пышной обветшавшей раме — интересно, испугалась бы Катя этого волшебного стекла?) в единственную, но очень большую комнату, угловую, с лепными амурами, порхавшими у потолка. Верхнего света здесь не было, поэтому сейчас амуры лишь угадывались во тьме блёстками не до конца облетевшей позолоты на крыльях. Зато комната изобиловала торшерами по углам, и, кроме того, почти всегда горели настольные лампы под зелёными библиотечными колпаками на двух одинаковых казённых письменных столах с наушниками, встроенными бобинными магнитофонами и пультами, врезанными в столешницу, как в школе в лингафонном кабинете. А узкая железная кровать Максима Каримовича находилась за гигантским шкафом с книгами, который перегораживал обширное помещение на официальную гостиную и кабинет-спальню с плотно зашторенным окном и ещё одним головастым торшером.
Разнородная мебель и красивый, хотя и сильно потрёпанный круглый ковёр на полу придавали комнате удивительное сходство с хозяином, как и сам этот четырёхэтажный дом с окнами разномастной конфигурации, странно расположенными подъездами и навесными решётчатыми лестницами, подходившими скорее Одессе, чем Москве. Максим Каримович говорил, что когда-то его комната с кухней была углом огромной бальной залы в богатом особняке, опоясанном по периметру балконом. Сразу после революции залу, как, впрочем, и весь особняк, разделили на множество коммунальных квартир и через балкон сделали отдельные выходы, а драгоценный палисандровый паркет новые жильцы весь пустили на обогрев в буржуйки. После войны дом оказался глубоко во дворах, и ему надстроили ещё два этажа — крепкий фундамент позволял. Потому-то входная дверь врывалась прямо в кухню без коридора, а тот нелепый кривоколенный проход в комнату, оказывается, скрывал заложенную кирпичом изразцовую голландскую печь, и сделаны там, между прочим, отличные тайники.
Когда в комнате появился Максим Каримович, Игорь уже включил сильный свет массивного двухголового торшера совершенно иностранного вида, и проигрыватель рижской радиолы «Ригонда» (о которой сам молодой человек мог только мечтать) вздохнул первыми тактами французской песни, сначала а-капелла. «Tombe la neige...»
Игорь слышал её много раз, «Падает снег», и на русском языке её для Магомаева перевели, но только сейчас по-настоящему проникся. У деда Максима, конечно, была оригинальная пластинка Сальваторе Адамо, и подпевал своим чуть дрожащим голосом аксакал с таким чувством, что Игорь подумал: «Ничего мы о нём не знаем. Как не знали, так и не знаем до сих пор. Только бабушка Вера и дед Митя знают, да и то не всё».
Лишь только хватающие за душу минорные звуки, наполненные холодом внезапного парижского снегопада, погасли, и чуть слышно зашипела игла на последних пустых завитках музыкальной дорожки, Игорь подошёл к проигрывателю, чтобы снять пластинку, и взял на полке небольшой конверт от неё. Об этом никогда не говорилось вслух, но ясно же, что дед Максим, несмотря на возраст, активно работает как языковой консультант для разведчиков-нелегалов, потому такая звуковая коллекция и постоянные новинки. Потому два стола с лингафонным оборудованием. Потому фотография Марины Влади с дарственной надписью на полке: знаменитая «Колдунья» — французская коммунистка, несомненно (это тоже легко просчитывалось), сотрудничает с советскими органами. Потому и разрешён ей брак с Владимиром Высоцким, потому она такой частый гость в Москве, потому ездит её муж за рулём невероятно длинного элегантного «мерседеса».
Всё просчитано у них, мышь не пробежит, и до чего же тоскливо... Как в той песне: impassible manège. Бесстрастное кружение, безвыходное положение. И грустно поникли головами красные гвоздики, которые дед Максим пристроил в бутылку из-под кефира. Помёрзли всё-таки.
Старый разведчик, устроившийся в глубоком кресле, неожиданно весело улыбнулся:
— Я тебя понимаю, мальчик: хочется, хочется горячему сердцу кипения в крови! Хочется, чтобы Констанция, пусть даже и Бонасье, — а не пресная и плоская мадам Кокнар, всё по расчёту, и бумажки слюнить. Жена как верный товарищ, это, конечно, очень хорошо и правильно, но — но!
Игорь выговорил:
— Но лучше жить одному.
— Нет, mon prince, не лучше. Знаешь, мы, французы, в любви чрезвычайно приземлены. Как и во всём, впрочем. Но уж в земном разбираемся от сих до сих. Потому я и приехал в Союз, что город, понимаешь, — это не дома, это люди. И моё земное счастье всегда было связано именно и только с людьми. С самыми невероятными и необыкновенными людьми на Земле! И потому мне нужно было такое небо, которое бывает только на рю де Гранз-Огюстэн, когда там живёт моя семья. В нашем Затонске-на-Сене. Без людей это всего лишь улица в честь большого монастыря августинцев, с которыми я, при всём уважении, не имею практически никаких точек соприкосновения. Даже если учесть, что Арамис, коим меня так лестно поименовал Николай Сергеевич Лович, с готовностью спорил именно о трудах их блаженного покровителя. Веришь, я затем и отправился в революцию с Митькой, чтобы всему миру подарить нашу рю де Гранз-Огюстэн. Езда в незнаемое, крылатый конь! Мир, в котором людей не делят на сорта по цвету кожи, языку и кошельку. Тебе не понять, балам, что это значит — быть человеком второго сорта только из-за разреза глаз или формы скул. Выходит, мы всё делали правильно, хоть и не без перегибов. Я хочу, чтобы ты всегда в это верил, даже если сам не знаешь, как это бывает, когда... когда мальчишки во дворе вдвое старше говорят о твоей матери: «Тощая перина для тощего Чингисхана». А в школе...
Старец даже поморщился, до того неприятным было воспоминание.
— Я понимаю, — проговорил Игорь, немного смущённо.
— Настоящим человеком я был только в доме на Гранз-Огюстэн, а за его пределами — желтожопым косоглазым «татарчонком», может, чуть лучше негритёнка, но всё-таки человеком не до конца. Пётр Иванович устроил меня работать в цирк, у него в таких местах везде были друзья, а в школе, что ни говори, у нас отлично преподавали верховую езду, и меня сразу поставили на джигитовку... С цирковым именем Пти-Кан Эльдар. Даже неплохие заработки были для моих шестнадцати лет, отец гордился. В старом мире это был бы мой потолок. Но, — Максим Каримович задиристо хмыкнул, — разумеется, я решительно собирался его пробить! Ну, и дурак был молодой, это уж самой собой разумеется. Именно для ощущения уважения со стороны чужих в двенадцатом году завербовался колониальным чиновником во Французский Индокитай. Оставил своим письмо в шкафу с полотенцами, даже Митьке ничего не сказал. В Луангпхабанге, — аксакал без малейшего труда выдохнул сложное слово, — сейчас это называется Лаос, я действительно впервые в жизни почувствовал себя на публике белым человеком. И это было, mon prince, омерзительно. В особенности были омерзительны матери, предлагающие своих дочерей «хотя бы как прислугу», то есть за чашку риса в день. Именно тогда я возненавидел ту Французскую Республику, которую представлял, сначала как мелкий письмоводитель, а потом как секретарь провинциального комиссара. Там я понял, что у меня нет Родины, а человек без Родины — это не человек. Я оказался у того же разбитого корыта, от которого хотел убежать. Зато выучил один из диалектов китайского, язык аристократии в тех местах, очень это мне потом помогло, да. А потом и война началась, империалистическая, и призвали меня в армию, и снова через полмира пароход. Ну, о том времени деда-Митя наш о-очень складно умеет повествовать, мне так не дано. Тёмное было время. Но уж когда грянули те самые Ten Days that Shook the World* (*«Десять дней, которые потрясли мир» — англ.), я не колебался ни минуты: моя революция! Прямо сердцем почувствовал: наконец-то на белом свете куётся моя Родина!
Говоря это, старик стал молодым и задорным, засверкал зубами. Перевёл взгляд на Игоря, тихо стоявшего у проигрывателя с одетой пластинкой в руках, потом посмотрел на гвоздики на столе возле зелёной лампы, усмехнулся, покачал головой, как бы недоумевая, что время пролетело настолько быстро
— Знаешь, балам, была такая надежда в наше время на совершенно новый мир! Такая надежда! Ты даже не представляешь. И конечно, я хотел получить свой маршальский жезл, как настоящий француз. Да. Ну, что смогли, то сделали, так — не так, а перетакивать не будем.
— Вы много сделали, дедушка Максим, — убеждённо отозвался его молодой родственник.
— Да, да. Много сделали. И пусть моя принцесса выбрала Митьку, для жизни, для семьи, и правильно, какой из меня семьянин? — но je ne regrette rien, как Пиаф пела. Именно rien de rien. Совершенно ни о чём не жалею. Да и Анютка — ну скажи на милость, как без неё? Без оловянных, бокситных и прочих месторождений, а?
— И без блинов! — добавил Игорь.
— И характер у меня невыносимый, — продолжал Максим Каримович, как видно, тоже желая выговориться. —  Меня только Кейко могла выносить, японская жена. Японская жена, французская кухня, немецкая машина... Ещё никто не утешался утешительным призом. И не надо утешаться, mon prince! Надо просто жить дальше. Правда, моя Кейко была японкой тоже только наполовину, вторая половина у неё была американская, точнее, из ирландцев. К слову, её мать была временной женой от той же сводни, что и временная жена сына Менделеева. Об этом не принято говорить, но сын Менделеева, моряк и путешественник, личность подлинно старорежимная, содержал в Японии женщину... а отец моей Кейко не содержал. И ещё она была в японских глазах страшная, как смертный грех: во-первых, с грудью и бёдрами, а это у них некомильфо, женщина должна быть плоская, самая красота для них, главным образом, в шее сзади, чтобы там низко волосы росли. «Кейко» по-японски значит «храбрая малышка», это такое же распространённое имя, как Светлана или Жанетт. Она-то и познакомила меня с Зорге. Тебе эта фамилия ничего не говорит, а это был, может, величайший русский разведчик, хотя и немец, Рихард Зорге. Как Штольман Яков Платоныч, да.
— Дедушка Максим, — оторопел Игорь, от удивления нарушив свое же правило молчания в те минуты, когда старый боец невидимого фронта делился тайнами своей жизни, — так вы и японский знаете? И... разве Яков Платонович служил в разведке?
— Служил, ещё как служил! Я, знаешь, по его-то стопам и решил пойти. Дядя Жак, Якоп-мырза был мой кумир, натурально. Идеал, до которого не дотянуться. А японский я, конечно, подзабыл уже. На языке надо говорить, он, как вода, застоя не терпит, должен быть живой, течь свободно. Но когда жил в Японии и работал с Кейко, конечно, знал. А она английского совсем не знала. Я-то по-казахски и сейчас достаточно бегло говорю, но у меня-то был отец, настоящий отец! А её единоутробного брата мать продала в театр Бунраку. Он потом нашёл своих и забрал их к себе. И сестру, и мать. Японцы очень семейственны, как и все азиаты, своих не бросают, прощают обиды. Бунраку — это театр кукол, и сказитель, который ведёт спектакль, по-японски гидаю, особым голосом повествует о происходящем в пьесе. Это очень уважаемая профессия, да и денежная, если становишься мастером.
Максим Каримович вдруг сузил глаза совсем до щёлочек и с видимым удовольствием изобразил голос певца-сказителя — нечто скрипучее, с повизгиванием и завываниями, будто плохо смазанная дверь в деревенском доме, открывшаяся в буран:
— «Кэйсэй-ва ичирюю-но юуджё-но хинкаку то ироке то наймен-но цуо-са о сонаэта моттомо гооджясуна джёсей дес!»
И охотно перевёл на русский язык (молодой его гость понял душой, что это, конечно, о Светлане Николаевне сказано):
— «А это Кэйсэй — самая великолепная женщина в мире, достоинство и привлекательность которой можно сравнить только с её внутренней силой, да и в том, о чём мы все подумали, не уступит наиболее изысканной даме высшего общества!» Кукла такая в театре Бунраку есть, Кэйсэй, писаная красавица, умница, но гордячка страшная, не подступись...
Повезло всё-таки Игорю. У кого в Москве есть ещё такой дед?
— Так вот, Рю, брат Кейко, стал учеником гидаю и со временем приобрёл большое имя. Игра слов такая, «большое имя» — даймё — это герцог, феодал-полководец на службе императора, высшая самурайская аристократия. Как бы полная противоположность подкидышу, зачатому неизвестно от кого. Не знаю, жив ли он сейчас, он был сильно старше Кейко, первенец у матери. Но японцы долго живут, они рыбоеды, долго не старятся. Он нас в театре и спрятал, когда нашу группу арестовали. Как сейчас вижу эту вывеску: «Дозволенный правительством кукольный театр Бунраку». Рю помог нам с Кейко выехать на Филиппины, там мы выдавали себя за метисов европейцев и гаошаньцзу — аборигенов Тайваня. А потом и в Китай перебрались, война уже вовсю полыхала... За кого я себя только не выдавал! А когда получил приказ из центра связаться с нашим резидентом в Тегеране, Кейко и туда последовала за мной, как верная жена. Она и была верная жена. И верный товарищ, везде и всегда со мной. Но в Союз наотрез отказалась ехать. Вернулась в Японию к брату. Умирать, сказала, надо на родине. Она была действительно очень смелый человек, и пережили мы с ней очень много вместе. И любила меня, да, — сам не знаю, за что. Но я-то никогда не любил её хоть на сотую долю так, как Светланку, лучик солнечный, принцессу-сироту. Ничего не мог с собой поделать. Парадокс, до чего люди уязвимы, и везёт не всем, это ты правильно заметил. Что космос! Люди — вот это космос! И всё-таки мне повезло, как немногим. Не знаю, как Митьке — мы с ним этой темы старались не касаться, но про себя точно знаю, что, может, мне даже больше повезло, чем ему. Лучше любить, хотя и не быть любимым, чем не любить и быть любимым. И ты свою суженую лучше жди хоть до самых седых волос, чем лишь бы как у всех. Жалко, конечно, друга твоего, Пашку, хороший был парнишка, ясноглазый... Вишь, как бывает в жизни — и беда от этих женщин, и без них никак.
Но Игоря уже другое взволновало:
— Дедушка Максим, а Яков Платонович... Он, получается, перед Первой мировой потому и оказался в Париже, что его туда послали с заданием? Мне всегда казалось, что он был сыщиком до мозга костей, как Шерлок Холмс, но никак не разведчиком.
— Насколько я могу сейчас судить, дядя Жак оказался между молотом и наковальней, между интересами разных группировок у царского трона. И предпочёл, имитировав смерть, выйти из игры. Чтобы России не навредить.
— Когда я вас слушаю, — проговорил Игорь после небольшой паузы, — то просто тупо понимаю, что сам я не видел в жизни ничего, кроме милицейских протоколов.
— А ты понимай не тупо, а остро! — весело прыснул Максим Каримович. — Ладно-ладно, не буду больше ничего говорить, чтобы не завидовать тебе. C'est pour le meilleur ou pour l'empire, сomme disait le roi — «как говорил король, это к добру или ради империи», игра слов: «это к добру или к худу», а «к худу» звучит так же, как «ради империи», фонетически небольшая разница. Справим тебе костюм к балу, а там и настанет твой момент истины, вот увидишь. Всегда нужно выходить на нетривиальные решения и не жалеть ни о чём несбывшемся, никогда, ни минуты! Ни о первой Кате не жалей, ни о второй, и главное, не жалей себя вообще никогда. Jamais! Никаких «но»!
И конечно, Сакен-акын вновь вспомнил ту самую песню Эдит Пиаф. Большую пластинку шедевров этой великой певицы Максим Кармович подарил на день рождения маме Ире, мама очень любила её слушать, и тёти Маша и Даша с удовольствием приходили к ним из своей затворницкой комнатки, когда у Смирных звучала музыка:

Non, rien de rien, non, je ne regrette rien!
C'est payé, balayé, oublié...
(Нет, ни о чём, ни о чём я не жалею!
Это оплачено, выметено, забыто... — фр.)

Правда, старик тут же оборвал песню, закашлявшись, и поправил то ли себя, то ли Эдит Пиаф, снова становясь загадочным жителем то ли евразийских степных просторов, то ли китайских гор:
— Но нет, дальше неправда. На прошлое плевать нельзя. И вот что: если девушка пригласила тебя на капустник в студенческой среде, он наверняка будет проходить у них в актовом зале? Как этот... Ка-вэ-эн. В таком случае тебе очень не помешает артистический номер.
Игорь замялся: меньше всего он хотел бы когда-либо оказаться на сцене в роли шута. Аксакал сразу понял, почему у «князя Серебряного» появилась тень на челе, и решительно выдвинулся из кресла.
— Лучше, чем в танце, никак не показать себя девушке со всех сторон. И вот, посмотри-ка, что костюм делает с человеком.
Жестом отметая любые возражения, Максим Каримович забрал у Игоря конверт с Адамо, убрал на место, достал с полки новую пластинку, поставил её  на проигрыватель, но не включил. Сказал названному внуку командирским голосом:
— Поскучай пять минут, я сейчас.
И скрылся за шкафом в свою спальную половину комнаты.
Нет, аташка Максим был не из тех людей, у кого в новогоднем мешке может оказаться мало подарков! Игорь, наверное, с отвисшей челюстью встретил появление из-за шкафа совершенно незнакомого сухопарого подтянутого человека в чёрных очках и в белом костюме с жилетом и ослепительным белым же галстуком-бабочкой под залихватски торчащими кончиками воротника. Сияющая лаковая белая обувь гармонировала с блестящим серебряным набалдашником чёрной трости, похожей на ту, с которой обычно ходил деда-Митя. Голову и лоб покрывала невероятная, чисто шпионского фасона шляпа, но снежной белизны.
— If you’re blue and you don’t know where to go to... — произнёс этот человек, безусловно, голосом Максима Каримовича с неподражаемым пижонством и приспустил очки на нос, прежде чем снова бросить их на переносицу. — Do you understand, guy? *
(*Если грустишь и не знаешь, куда бы пойти... Понимаешь, парень?  — англ.)
Преобразившийся Сакен-батыр в роли денди театральным движением перехватил трость в левую руку, а правой бросил иголку на вертящуюся пластинку, и зазвучала музыка.
Игорь знал, конечно, что дед Максим на многое способен, но не думал, что до сих пор и так. Это был не столько даже танец, сколько демонстрация боевых возможностей трости в уличной драке. И демонстрация чувства музыки всем телом, в ритм которой этот семидесятисемилетний старик попадал удивительно точно.

If you’re blue and you don’t know
Where to go to, why don’t you go
Where fashion sits
Puttin’ on the Ritz?
(Если грустишь и не знаешь,
Куда бы пойти, почему бы не пойти туда,
Где находятся модные магазины,
И одеться с иголочки? — англ.)

— Это был мой номер в одном из колониальных баров Гонконга, где я подрабатывал... С великолепной легендой! Неплохо, правда? Хотя, конечно, уже годы мои не те, чтобы так скакать, — довольный Максим Каримович снял очки, отправив их в карман, бросил шляпу в кресло, промокнул пот со лба белоснежным платком и открыл откидную дверцу своего колоссального шкафа в поиске пилюль. — Ну, пусть будет лебединая песня. А ведь движения элементарные, обыкновенное самбо, только с подручными средствами. Неужели слабо разучить, Игорёша? Представишь номер в том плане, что нашей доблестной советской милиции нужны костюмы, не стесняющие движений. С комсомольским, так сказать, приветом, от стражей порядка к будущим штурманам лёгкой промышленности, а?
— Водички принести вам, аташка Максим?
— Ничего, это под язык, без воды. Давай, становись, становись, балам, справа от меня, и смотри: шаг вперёд, шаг в сторону, трость идёт в руку, противоположную ноге... Попробуй теперь ты.
[indent]
Итак, по знакомству справили костюм Игорю — и какой!
Ателье располагалось в глубине грандиозного дома-колодца, на первом этаже. Дверь входила прямо в толщу подворотни, и сначала нужно было спуститься на три ступеньки (Максим Каримович прокомментировал: «Жозеф называет их «les trois échelles» — три ступеньки на эшафот, только вниз, с советской спецификой глубоко эшелонированной обороны»). Потом следовало повернуть налево, пройти мимо каморки с полуслепым внутренним окошком — Игорь не сомневался, что матовое стекло только с этой стороны кажется мутными и нечистым, а на самом деле там специальное напыление, и сидит дежурный, — а далее по длинному коридору со множеством дверей, откуда доносилось разноголосое стрекотание швейных машинок, спуститься ещё на несколько ступенек и попасть в аппендикс глубокого цокольного этажа с прямоугольными зарешеченными окошками наверху и с трубками ламп дневного света по потолку и стенам.
Полный, но маленький и юркий, с блестящей лысиной и очками на носу и, пожалуй, моложе деда Максима лет на десять, хозяин мастерской всплеснул руками:
— Максимильен, кель шанс!* (*«Максимилиан, какая удача!» — фр.)
— Здравствуй, Жозеф. Уделишь минутку времени мне и моему молодому родственнику?
Конечно, Иосиф Семёнович уделил. Началась эта минутка с кипячения воды в помятом жестяном электрочайнике и угощения крепким кофеем из коричневой банки с индийской красавицей без бюстгальтера, которая смотрелась в древнее стальное зеркальце, больше всего похожее на утюг. Молодой милиционер в это время получил возможность как следует разглядеть помещение.
Стол закройщика с метровой линейкой, ножницами и прочими портновскими приспособлениями (Катя наверняка знала, как они все называются) был похож на мини-аэродром в секретном бункере. С него спадал, змеясь, клеёнчатый сантиметр, лимонно-жёлтый с одной стороны и ярко-апельсиновый с другой, явно импортный. На шее самого Иосифа Семёновича Расина висел второй, той же расцветки. На гвоздях, на наколотых поверх миллиметровых и картонных выкроек картинках из журналов, разновозрастные красавцы позировали в костюмах, плащах и пальто со всем причитающимся заграничным лоском. Меньше всего Игорь хотел бы быть похожим хоть на одного из этих людей-манекенов, но приходилось терпеть и надеяться на лучшее. К тому же если его танец действительно разбудит в Кате это самое загадочное женское, потерпеть стоило.
Прихлёбывая кофе, Иосиф Семёнович принялся задавать важные вопросы: «куда едем?», «что у нас с тканью?» и «что у нас с обувью?». Максим Каримович объяснил старому другу, что речь идёт всего лишь о студенческой вечеринке, но ткань нужна на века, костюм — сверхсрочно, а с обувью швах.
— А рубашка? — спросил портной, строго глядя на Игоря. — Без рубашки костюм не имеет смысла.
— Можно водолазку, — предложил дед Максим. — Это же обычный студенческий праздник в обычном московском техникуме лёгкой промышленности. Нужно произвести впечатление на девушку, которая хочет стать le dé d’or*. (*«Золотой напёрсток», то есть мастер высокой моды — фр.)
— Девушка? — живо отреагировал Иосиф Семёнович. — И кто из нас откажется произвести впечатление на девушку? Тогда можно и водолазку, но под мой костюм водолазка должна быть только из австралийского мериноса, и прямо на тело. Никаких, пожалуйста, вытянутых маек. И да, насколько срочно?
— Собственно, мероприятие будет первого декабря, — подал голос Игорь. — Успеете?
— Пф! Ради Максимильена до первого декабря я могу вам сшить костюм не только для девушки, но и для английской королевы. Какой у нас размер ноги?
— Сорок четвертый, — отозвался молодой человек.
Портной тут же вынул из кармана своего широкого передника квадратную иностранную записную книжку (Игорь заметил надпись Hotel Ritz, надо же, какое совпадение!) и огрызок простого карандаша, оторвал листок и быстро начёркал на нём какие-то каракули. Открыв дверь в коридор, он сказал, почти не повышая голоса:
— Серёжа, сюда, будьте добры.
Неизвестный не вошёл в мастерскую, но обозначился за дверью и, по всей видимости, бумажку принял.
— А теперь само дело, — сказал Расин.
Началось само дело.
Игорь опасался, что он ввязывается в нечто чрезвычайно хлопотное и нудное одновременно: сначала снимут мерки, потом через пару дней примерка, а на неё нужно выкроить время, да и что сказать Анисимовичу? Задразнит ведь женихом... Надо будет стоять в мешковатой заготовке, как болван, утыканный булавками, неловко двигая шеей и плечами, и нельзя будет толком пошевелить ни рукой, ни ногой без треска намётки.
Но Иосиф Семёнович, осмотрев клиента уже совсем вблизи, даже не стал опутывать его сантиметром, а только подвинул очки на кончик носа и спросил загадочно:
— Я же имею дело с несуеверным человеком?
— Жозеф, ты предлагаешь нам тринадцать пуговиц в интересных местах? — ответил за Игоря Максим Каримович.
— Просто у меня висит настоящая вещь, за которой уже не придут, а нам только брюки на два сантиметра отпустить, я думаю. Показывать?
— Покажи, не томи! — отозвался аксакал.
И когда костюм был вынесен из-за двери, укрывшейся за огромным, от пола почти до потолка зеркалом дворцового вида, дед Максим прицокнул языком, а Иосиф Семёнович с профессиональным гонором сказал:
— Eh, bien?* (*Ну, как? — фр.)
— Ah, bon! — с восторгом воскликнул дед Максим, ощупывая ткань. — Est-ce du vrai cachemire et vraiment anglais?* (*Здорово! Но неужели настоящий кашемир, и вправду английский? — фр.)
— Врэ у нас капитан Полищук, — веско возразил другу Расин, — а здесь я для вас имею ткань, проверенную в деле. Английский серый кашемировый костюм-тройка, — это старый портной прокомментировал, глядя уже на Игоря, — вот то, что превратит даже советского управдома в завсегдатая Белого дома. Феноменальная работа, это я говорю без ложной скромности. Прямо сейчас на вас и подгоню, раз так горит у нас девушка. Раздевайтесь, молодой человек, будем примерять. Правил два: удобно и нигде не висит. Исходим именно из этого, вы меня понимаете? Если где-то неудобно, сразу говорим громко и вслух. Носить одежду, которая идеально сидит, — это одно большое наслаждение, не имеющее себе равных и, полагаю, до сих пор вам неведомое, но всё когда-нибудь бывает в первый раз.
Сначала старый портной потребовал от Игоря примерить брюки. Потом пришла очередь жилета и, наконец, пиджака. Пока Иосиф Семёнович кружил вокруг молодого человека, как электрон, не имеющий массы покоя, утыкивая швы по плечам многочисленными булавками, Максим Каримович спрашивал о каких-то общих знакомых. Между делом Игорю стало известно о главном, по мнению Расина, подвиге разведчика Сакенова: из заграничных своих странствий он привёз в Москву три костюма и одно пальто и позволил Иосифу Семёновичу собственноручно их распороть.
— Баленсиага! Бриони! Лагерфельд!
— Какой Лагерфельд, Йося? Ты ещё скажи: Лагерлёф. Лагерфельда тебе привёз Колодин в прошлом году. Правда, по моей сугубой просьбе, это да.
Игорю эти иностранные слова ничего не сказали (кроме имени шведской сказочницы Сельмы Лагерлёф, которая написала «Удивительные приключения Нильса Хольгерсона с дикими гусями»), но в мыслях промелькнуло: прадед со старинной фотографии, в сюртуке и котелке, наверняка бы одобрил его авантюру и терпение.
Но ни Максим Каримович, ни Иосиф Семёнович не коснулись вопроса, для кого предназначался такой замечательный костюм, и почему вышло так, что он остался невостребованным. Молодой человек решил было спросить, что об этом думает старый разведчик, когда они вышли из мастерской, но сдержал любопытство. Вряд ли нужно об этом говорить.