Кого барыня первым делом спасла, так это Настасьины блины со сметаной. Новости мои выслушала, подхватилась одеваться, а мне велела строго панику не разводить раньше времени и не махать руками, как квочка крыльями, а завтрак подавать. И гостей звать к столу. Там, мол, она всё с ними и обсудит толком. А сама деловитая такая, бестревожная – я аж удивилась про себя. Чудеса, думаю. Прежде от одних только мыслей моя Наталья Дмитриевна перед иконами плакала, тут же чисто Содом с Гоморрою и газетою настал – а у неё в глазах ни слезинки, и голос ни капельки не дрожит. Воистину в последние дни точно другой человек из хозяйки народился!
Газету злосчастную, что господин Дубровский читал, я среди прочих запомнила. Когда барыня опосля завтрака с гостями в кабинете заперлась, я ту газету схватила, накинула шубейку и побежала Матвея искать. Повезло всё же, что среди своих хоть один грамотный есть. Конюх наш еще при крепости родился, в мальчишках при барском доме казачком бегал и вместе с прочими дворовыми учился между делом у дьячка приходского. Ну вот втемяшилось тогдашнему барину, что прислуга должна мало-мальски грамоте знать! У бар, известное дело, свои причуды случаются, эта еще не из худших была. Потом волю объявили, барин вроде как разорился, усадьба с молотка пошла, дворню разогнали, но читать-писать Матвей к тому времени уже выучился. И, когда я к нему на конюшню с газетой прибежала – не отказал. Самому любопытно было, особливо когда я про перо чародейское рассказала.
Только оказалось, что про перо заклятое Галима с Федосьей как раз и переврали. Так я и думала, что в газетах господских такого не напишут. Правда, поначалу я и сама про него толком не поняла, но Матвей разъяснил – особое хитромудрое перо, вещица редкая, не у каждого богатого господина есть. Иноземная, потому пишет хоть и нашими буквами, а не по-нашенски. Вот по этой примете Анна Викторовна и распознала, кто подмётным письмам автор был. А остальное всё правдой оказалось – и про удар, что после тех писем с барином приключился, хоть не от чародейства, но от душевного потрясения. И про сплетни, что Волженин-мерзавец по городу гулять пустил.
Что бы там не говорил Яков Платонович – хорошо господин Чириков написал. Душевно и правильно. Про справедливость нутряную и про закон неправедный, который господами для простых людей писан. И про тяжкую бабью долю. Сколь я не старалась себя сдержать, а слёзы к глазам почитай сразу подкатили. Потому как всё так оно и есть – где оболганной женщине заступу искать, кроме как у мужа и Бога? А ежели одного нет, а до второго не докричаться? Коли баба из простых, так хоть мало-мальски душу отвести можно – вальком по хребту сплетников вытянуть или метлой по деревне погнать. А в господской гостиной? Где в глаза тебе улыбаются, а за спиной пакости говорят?
Да даже если и не за спиной. Много кто из этих господ нафабренных, что дамам ручки целуют и кумплименты говорят, за Анну Викторовну вступился? Никто! Тут журналист тоже врать не стал, себя обелять, честно написал – стояли, глазами хлопали, пока анафемский Волженин  её прилюдно поносил, помешанной обзывал. То не диво, что Яков Платонович не сдержался и, себя забыв, ему по морде дал. Диво, что на месте не убил.
Когда Матвей про Разгуляй дочитал, я уже вовсю носом хлюпала, а когда до того места дошёл, где городовые за помин души Герасима пили, и вовсе сдерживаться не смогла – зарыдала в голос. Матвей аж газету опустил.
- Клавдия, ты чего орёшь?
- Герасима, - всхлипываю. – Жалко. Ой, горюшко…
Матвей на меня вытаращился, как на полоумную. Сказал вроде как осторожно:
- Клашка, не дури. Ты ж знаешь, что никто не утонул…
- Знаю, дядя Матвей. Да написано больно жалостиво… Хоть и не утоп – а долго ли было до беды? И сейчас вот… Про барышню, вишь, написали…
Теперь я и сама поняла, чего господин Дубровский пасётся. Чириков, чтобы ему пусто было, хоть заместо имён буквицы поставил, но всё прочее расписал в подробностях. «Благородная барышня лет двадцати из Твери…» Много ли в Казани таких? Что ж им делать-то теперь? И ехать негоже, и остаться никак…
Не утерпела – сказала про то Матвею. Он только хмыкнул.
- Образуется… Ты, главное, языком поменьше мели.
Газету мне отдал, принялся далее сено ворошить, а я все раздумывала, да сопли варежкой утирала. Пока не увидела, что к конюшне Ванька бежит.
- Батя, - кричит на бегу. – Хозяйка запрягать велела, да побыстрее. Клашка, а ты чего расселась? Барыня тебя обыскалась уже. Беги, давай, пока космы не повыдергали!
Охти, думаю, и впрямь. Косу то не жалко, не убудет с неё, главное – что Наталья Дмитриевна задумала?
 
Госпожа моя и впрямь куда-то собиралась, одевалась поспешно. Драться, понятно, не стала, но взглянула строго:
- Клаша, где ты бегаешь?
Я юлить не захотела, повинилась честно, что с Матвеем газету читали. Ту самую. Надо же знать, что под носом у тебя твориться! Вдруг еще какие знакомцы прицепятся, как нынче тётки в лавке? Наталья Дмитриевна не осерчала, только головой качнула в досаде:
- Ну, раз прислуга на конюшнях читает, значит город уже весь прочёл… Клаша, вуаль найди самую густую, приколи быстро к шляпке зимней. Нет, не к этой - к чёрной, лисьей. А потом ступай к Анне Викторовне, помоги ей вещи уложить.
От этих слов у меня прямо булавки из рук посыпались.
- Барыня, - взмолилась я. – Как же так? Нельзя им ехать! Князь обиженный догонит их али нет – еще бабушка надвое сказала. Пока еще до него вести дойдут! А лихоманка господина Дубровского догонит точно, ей для того газеты не нужны!
Говорю, а сама думаю – ой, и дура ты Клашка, вот куда опять лезешь? Твоя забота – полы мести да чай подавать, а не господ уму-разуму учить! Но остановиться уже не могу:
- Жар у него поднимается. С жаром в дорогу, в метель да мороз – так лучше прямо сейчас и соборовать! В степи-то попа не сыщешь! Нешто по-другому ваших гостей не ухраним, кроме как из дому в великой спешке их выставлять?
Точно какой бес в меня вселился. Даже Наталья Дмитриевна, душа добрая, не выдержала – глянула строго.
- Клаша, не твоего ума… - но тут же словно осеклась. Вздохнула тяжело.
- Клаша, ты… славная девушка. Но наш дом – первое, где будут искать Анну Викторовну. После этой статьи оставаться здесь им попросту опасно. Никто не собирается рисковать Яковом… здоровьем господина Гофмана. Но наши гости нынче уезжают.
- Это куда же? – спрашиваю. Но хозяйка словно бы не услышала.
- Всем, кто спросит – так и отвечай. Племянница госпожи Вербицкой уехала накануне Масленой.
И посмотрела со значением. Да так, что я сразу поняла – дела крутенькие заворачиваются. Такие, что лишнего и впрямь знать не след. И моим незнанием Наталья Дмитриевна мне же жизнь облегчить старается.
Мало ли, кто и о чём будет спрашивать? Это я на своей кухне, подле печки храбрая - а ну как начнут истинно стращать? У меня ажно холодок по спине пробежал, но я виду не подала. Что же я, не смогу даже соврать толком ради хозяйки моей доброй? Ради людей, что её спасли?
- Поняла, - говорю. - Герасим в Разгуляй пропал, барышня с мужем уехала.
Барыня на миг задумалась.
- Клаша, про мужа вовсе не говори. Его никто не видел… хотя, да, полиция. Словом, про господина Гофмана - только если впрямую спросят. Он всего два дня в доме был, ты с ним не разговаривала и не разглядела толком. Даже имени не помнишь.
- Господь с вами, барыня, ни словечком не перемолвилась. А как, ежели он сам по-русски толком не говорит? А более я не слышала и не видела. И ни словечка от меня не добьются, хоть бы в холодную посадили!
Ответила эдак, а самой и страшно – и смешно. И в голову лезет, как я Герасима-Гофмана за прогоревшую печку чехвостила… Наталья Дмитриевна на мои слова тоже усмехнулась, да как-то не очень весело:
- Надеюсь, до этого не дойдёт… Шляпка готова? Принеси мою муфту. Дверь за мной запри и никого не пускай. Отвечай, что в доме никого, хозяйка уехала, когда вернётся – ты не знаешь. Может, через три дня.
Я пообещала, а сама гадаю – кто еще заявиться может? Полиции вроде до нас уже дела нет. Ежели только господин Волженин – скандалить? Вот по кому ухват плачет! Костьми лягу, а наподдам, тут уж мне никакой околоточный не страшен – да и постыдиться, поди, жаловаться, что его девка дворовая черенком отходила. Его уж и так на всю Казань ославили.
Но барыня моя точно в воду глядела. И четверти часа не прошло, как наши санки со двора укатили – колокольчик зазвонил. Да более и не умолкал. Я было наладилась Анне Викторовне с вещами помочь, как мне хозяйка велела, вот только толку от меня не было. Какая помощь, если беспрерывно бегаю двери открывать?
Первые раза три мальчишки-посыльные прибегали с записками для барыни. Эти ладно – бумажку сунули и побегли. Потом девушка-горничная письмо принесла – на розовой бумаге, духами надушенное так, что я чуть не расчихалась. И пролепетала вслед, что хозяйка её, госпожа Бог-Знать-Как-Звать, просила передать, что сильно происшествием с госпожой Вербицкой обеспокоена, в волнении душевном пребывает и завтра непременно лично с визитом заедет.
Служанке, по глазам было видно, сильно поговорить хотелось, но сробела. Молоденькая совсем девчушка, младше меня. Я с мордой каменной пообещала, что всё до словечка передам, а сама думаю – что делать буду, если кого навроде Галимы с Федосьей принесёт?
За этой беготней я чудом вспомнила травки сухие для грудного сбора в отдельный узелок завязать – Анне Викторовне с собой. Авось да пригодятся. Барышня меня выслушала со всем вниманием и пообещала при возможности отвар делать и мужа поить. Господин Дубровский на это молчал да фыркал грозно. Но нежность в глазах разве спрячешь? Сколь ни пыхти, а смотрел-то на жену он при этом так, что без слов понятно было – из её рук он даже яд выпьет не прекословя.
Якову Платоновичу тоже неспокойно было. Анна Викторовна его на диван отлёживаться отправила, да не больно ему там лежалось. Как в дверь в очередь позвонят - так он и вскочит. И пока я не приду и не доложусь, кто явился – не успокоится. Вроде и мало веселого, но раз на пятый мне уж смешно сделалось.
- Сами, - говорю, - виноваты. Городовые за вас горькую пьют, а надо бы – за тулуп.  Утопили безвинно одёжу бессловесную, вот он ныне и мстит за жизнь свою погубленную. Прославил вас на всю Казань. Так это еще присказка, не сказка. Как пить дать весной искать того Герасима начнут – дабы похоронить с попом и певчими. И каменюгу какую поздоровее поверху поставить.
Анна Викторовна, что сундук укладывала, от моих слов отчего-то вещи из рук пороняла, на мужа глянула и смехом зашлась. Я кинулась обратно платья поднимать да отряхивать, а господин Дубровский по вечной своей привычке за рукав ухватился и бурчит:
- Надеюсь, до этого не дойдёт. До весны эту историю успеют десять раз забыть.
- Как повезёт, - отвечаю. – Только ежели что случиться – пожар али наводнение. Или какой чин из уважаемых до изумления насвинячится и в одном исподнем по улице верхом на оглобле поскачет. И в газетах про то пропишут. Тогда, может, и забудут. А так-то баре – они до писанных историй памятливые. И жалостивые. Кто бы в жизни того простого мужика защитил? А покойника из газеты – что ж не пожалеть? Дело верное, бесхлопотное. И за Наталью Дмитриевну мою – кто окромя вас вступился? Это ныне забегали, когда их носом ткнули.
Выложила как на духу, и даже мыслях не мелькнуло, что гости наши и сами из благородного сословия, могут и оскорбиться, как я всех бар чохом припечатала. Потому, как к тому времени мне ясно виделось - не такие они, как все. Иные. Такие, которым любая Клашка-поломойка может, не боясь, обсказать, что у неё на душе твориться.
Анна Викторовна – понятно. Барышня молодая, нежная, добросердечная. Но в Якове Платоновиче это откуда? А вот поди ж ты. Я уж задумывалась – может, из офицеров он? Как тулуп да косоворотку снял, выправку видать стало. Дядька мой двоюродный, что много лет в солдатах отслужил, рассказывал, что хоть и нечасто, а случались среди благородных господ офицеров те, кто о своих солдатах истинно печется. И коли придётся – под одной шинелью с рядовыми спит, да един последний сухарь на всех делит, заместо того, чтобы довольствие солдатское себе в карман положить. Оттого в том кармане только вошь на аркане – ну точь-в-точь про господина Дубровского.
К такому, дядька баял, подойти можно было, не боясь, что с пьяных глаз по морде съездит. И поговорить, коли нужда есть, не как холоп с барином, а как человек с человеком…
Вещи я складывала, а сама думала: может, кабы не спешка – так и я собралась бы с духом, поведала им свою историю? Хотя - чем бы оно мне помогло? Да и надо ли мне помогать? Живу – иным на зависть, а что Пахом Метелин порою снится – бабья блажь. К старости пройдёт.
   
Наталья Дмитриевна вернулась к обеду, да не с парадного входа, а с черного. С парадного входа я аккурат очередного незваного гостя выпроваживала со всем вежеством. Уже не лакея, настоящего барина. Важный, дородный, своим выездом заявился и непременно желал лично госпоже Вербицкой своё почтение засвидетельствовать. Я уж из кожи вон вылезла, пока его убедила, что барыни нет и в скором времени не будет. На прощание он мне свою визитную карточку сунул, а с ней гривенник, да наказал непременно Наталье Дмитриевне передать, что статский советник Такой-то Такойтович приезжал и вельми огорчён, её не застав. Но будучи близким соратником покойного полковника, желал бы его вдове оказать всемерную поддержку, буде таковая потребуется… Еле отболталась я от него.
Только дверь закрыла, повернулась – в прихожую барыня выходит. Я глазами захлопала, а она лишь улыбнулась:
- Я через задний двор прошла. И кухню. Матвею велела ехать в город и до вечера не возвращаться, чтобы саней во дворе никто не увидел. Боже, в своем доме – точно в осаде… Кто это был, Клаша?
- Какой-то Сякойтович, - отвечаю. И карточку ей протянула. – Вот, оставил. И прочих писулек тьму нанесли, вон, на столик сложила. Охти, барыня, пора вам еще кого нанимать, чтобы у дверей стоял, а то я свои дела вовсе справить не успеваю, покуда с каждым переговорю. Лучше какого мужика поздоровее да позверовиднее. И ружье пусть возьмёт, что в кабинете покойного барина висит.
- Господи, Клаша, что случилось? – встревожилась Наталья Дмитриевна. – Зачем ружьё?
-  Да в этот дом за год столько народу не являлось, как нынче за день! И кого еще принесёт – один Бог знает. А всего прибытку, что гостям нашим теперь уезжать нужно…
Госпожа моя на это только на столик посмотрела, где записки разномастные грудой лежали, вздохнула и улыбнулась невесело.
- Клаша, а ведь это – нормально. Ты, наверное, не поверишь, но прежде в нашем доме не так уж редко бывали люди. Ненормально – это то, как я жила все эти годы. Но ты права…
Барыню, по всему видать, не меньше моего пришибло, что она эдак со мной заговорила – как с ровней. Мне аж неловко сделалось от тех речей, но тут Наталья Дмитриевна точно очнулась и взглянула на меня строго:
- Обед пора накрывать. Скажи Настасье, пусть тебе поможет на случай, если кто-то еще придёт. Пока наши гости здесь – в дом никого не пускать. Сегодня меня по-прежнему ни для кого нет.

Господин Дубровский с супругой уехали в глухую полночь. Барыня с Матвеем их увезли. Как я смекнула – недалече, потому как вернулись скоро, еще и светать не начало. Но сильно об этом я себе задумываться запретила. Решила только то помнить, что отвечать придётся, ежели спросят. Уехала барынина племянница – и точка. А Герасим - убёг, не то утонул. Коли так - жаль по-христиански, но кто они мне оба? Люди чужие, незнаемые. Допрежь я их не видела и более не увижу…
От тех уговоров мне вдруг тоскливо сделалось. Чужие, незнаемые… Анна Викторовна меня на прощание обняла, не чинясь, и всяческих благ пожелала. Яков Платонович, понятное дело, обниматься не стал, но тоже глянул по-доброму. То ли были, то ли привиделись… Наталья Дмитриевна, когда их увозила, а опосля одинёшенька приехала держалась как всегда: спокойно, ровно. К себе в комнаты пошла, как ни в чём не бывало, утром к завтраку спустилась. Так ни слова более о гостях своих не сказала – но глаза, от слёз покрасневшие я всё же приметила.
Из темной ночи явились, в тёмную ночь ушли, но сами были - точно свет. Вслух понятно, ото всего отопрусь – но в душе, я знала, долго еще буду за них Богу молиться…
Хотя будет ли мне самой прок с тех перемен, что в нашем доме стались – это еще бабушка надвое сказала.
 
 
Следующая глава          Содержание