РАССКАЗКА ПЯТАЯ
ПРО ИЗДАТЕЛЯ И АДВОКАТА,
или ГАЗЕТА

Степанида ещё раз встряхнула постиранное и, подхватив таз с бельём, вышла на двор. На дворе ор стоял, как на базаре. Паня (её домашние звали Паней, чтобы не путать с сестрой деда Василия, тоже Степанидой, которую по-домашнему звали Стешкой) ещё удивилась, занимаясь стиркой за домом: кто это так кричит? Оказалось, что дед Василий спорит с Петром. Предметом спора была старая газета, что лежала у деда на колене.
– А я говорю, что это было в 90м, – горячился Петруха, – потому я хорошо помню...
– Да что ты помнить-то можешь, – степенно отвечал дед Василий, – тебя в ту зиму и в Затонске-то не было.
– А где ж я был? – не уступал Пётр.
– В Твери, – спокойно пояснил Василий. – Ты тогда Арсению помогать вызвался да подучиться заодно торговле. Тебе в Затонске зазорно было на базар являться с возом, а в Твери не зазорно.
Пётр, вытаращив глаза, замолк, потом как-то сразу сдулся и покаянно произнёс:
– Точно, бать, было такое, ездил... – вздохнул тяжело, – прости, батя. Накричал только зря...
– Вот-вот, – ворчливо произнёс дед, – ты всегда так: сначала кричишь, потом думашь. Крикуха и есть, однако.
«Крикуха» – кличка Петра, ещё с малолетства. Он обижался, когда его так дразнили, но быстро остывал, когда понимал свою неправоту. Вот и сейчас, покаянно опустив голову, согласился с отцом. Степанида покачала головой и принялась развешивать бельё на верёвке, натянутой между сараем и забором.
– А что с газетой-то? – услышала она голос Петра. – Почему её нельзя на самокрутку? Вон она какая мятая-то, словно жевал кто, да не дожевал.
– А она и есть жёваная. Да не кем-нибудь, а самим издателем «Затонского Телеграфа».
Степанида с удивлением оглянулась на завалинку, где сидели мужики. Она слышала про издателя «Затонского Телеграфа» много разного – плохого и не очень – но чтобы он газету жевал!.. У Петрухи на лице тоже бало удивлённое выражение.
– Это как? – спросил он, моргая и морща лоб. – Это когда же такое было? В 89м, говоришь?
– Ну да, в декабре. В Затонске тогда сатанисты объявились, нищих убивали почём зря. Полиция с ног сбилась, разыскивая и ловя их. А тут в газете статейка одна появилась – о ней весь город говорил, даже в трактире читали и обсуждали – про чёрную воронку.
Василий взял газету и, подслеповато щурясь (в последнее время глаза стали ему отказывать), попытался прочесть мелкий шрифт. Но быстро понял, что ему не удастся, кликнул Стёпку. Внук прибежал и с улицы и с большим удовольствием (он недавно овладел грамотой и читал всё подряд, начиная с вывесок на улице и кончая газетами, которых в доме была много на цигарки) прочёл, запинаясь на новых словах:
«Над Затонском сгущается мрак. Наш город словно в э-пи-цен-тре тайфуна, чёрной воронки, словно при-тя-ги-ва-ющих убийства. Что ж за всё воздаётся стократ. Вотчина спи-ри-тов должна быть наказана свыше. Имена их хорошо известны: Анна Миронова и бежавший недавно в Европу Пётр Миронов...»
– Деда, а это про ту Миронову, что духовидица?
– Мгм.
– А почему здесь её называют «спирúтом»... или «спúритом? Как правильно?
– А, всё равно, – махнул рукой Пётр, отбирая у сына газету.
– А что такое э-пи-цен-ром?
Пётр моргнул и уставился на сына:
– Чево?
– В серёдке, значит, Стёпка, – пояснил дед. – Всё, иди, спасибо.
– Ага, – крутанулся на месте внук и выбежал на улицу.
Пётр снова уставился на газету:
– А как жевал-то... как его?.. Рябушкин, что ли?
– Ребушинский, – поправил Василий, – Алексей Егорыч. Известный в Затонске человек. За правду стоял, ну, как он её понимал. Ему бы громкое что-нибудь, этакое... скандальное. Мать родную не пожалеет, не то что кого-либо другого. А эту газетку, что у тебя в руках, издателю в рот запихнул сам адвокат Миронов, собственной персоной, и ещё сказал: «Раздавлю своими собственными руками!»
– Да за что же?! – изумился Пётр, аккуратно расправляя на коленке мятые страницы.
– Ну, ты же сам слышал, что Стёпка прочёл. За то, что в газете про дочку его написал: «притягиват убийства», «вотчина спиритов», «наказаны свыше»... Когда такое прочитаешь, не то что газету, что-нибудь почище да пострашнее сделашь...
– А где ж ты видел, как это было-то? – поинтересовался Пётр.
И Паня, закончив развешивать постиранное, тоже подошла к завалинке: давно она не слышала дедовых рассказок. Заметив с улицы, что у завалинки собралась целая компания, прибежали и внуки, Стёпка с Макаркой, страсть как любившие дедовы истории.
– Ну, значит, было это в конце 89го года. Зима была снежная, морозная. Аристарх, как я уже говорил, тогда поехал в Тверь – к Рождеству, да и ты с ним увязался.
– Так уж и увязался! – буркнул Пётр.
– Увязался, увязался, нечего тут... Так вот, я, сталбыть, поехал один, расторговался знатно тогда и перед отъездом зашёл в трактир: и погреться после стояния на морозе, и народ послушать, что говорят, и пообедать перед дорогой. Сижу, сталбыть, греюсь, ем от души (трактирщик – человек понимающий, щей налил полную миску, мясо с овощами дал, да и графинчик поставил, чтобы согреться). А народ в трактире как раз статейку обсуждает газетную. Послушал я, послушал и думаю себе: как бы этому издателю не прилетело, сталбыть, за слова его.
А тут открывается дверь...

Виктор Иванович шёл в редакцию «Затонского Телеграфа», чтобы раз и навсегда разобраться с Ребушинским.
«Я ему покажу вотчину спиритов! Хорошо, что хоть Пётр уехал в Европу: всё меньше головной боли. А вот Аня... Как ей, бедной, достаётся! И ведьмой обзывают, и пальцем тычут, и, по словам Маши, шарахаются он неё на улице, как от чумной. Ну, Ребушинский, держись!»
Впереди замаячил знакомый котелок издателя, и Виктор Иванович ускорил шаг, жёстко вбивая трость в снег. Нагнать – и тут же, прямо на улице, прилюдно, по щекам отхлестать –и его же газетой!..
Ребушинский свернул в трактир, и Виктор Иванович – за ним. Не на улице, так в трактире. Там тоже бывает людно, все увидят и услышат. А уж потом по городу разнесётся. Так ему и надо, пасквилянту проклятому!

Алексей Егорович был счастлив. Газета идёт нарасхват. Это он здóрово придумал и про тайфун, и про чёрную воронку, и про вотчину спиритов. Его просто распирало изнутри, когда он, брызгая чернилами и царапая бумагу пером, писал статью. И вот она – слава! Он специально прошёлся по Главной улице, где бегают мальчишки с газетами, чтобы полюбоваться – упиться, так сказать, моментом. Газета шла нарасхват! Даже доктор Милц мимо не прошёл, купил себе и сразу читать стал. Глядишь – и в Твери перепечатают назло всем врагам его, или даже – в Москве! До столицы вряд ли дойдёт: мелковато для Петербурга про спиритов. Хотя... кто знает, авось...
Он не успел додумать до конца, оказавшись перед дверьми трактира. Почему нет? И вошёл. После света улицы внутри показалось темновато, но стойку с трактирщиком и, главное, штоф с померанцевой, всегда стоявший наготове, сумел разглядеть.
Алексей Егорыч даже довольно рассмеялся и сделал знак трактирщику: мне как всегда. Тот налил стопку и пододвинул тарелку с квашеной капусточкой – на закуску. Ребушинский залпом выпил – водка горячей волной потекла к желудку, радуя горло, – и закусил. Дёрнул пальцем трактирщику: ещё. Тёплая капля неожиданно вытекла из носа и повисла, грозя неприятными последствиями, и издатель вытер её рукавом, одновременно занюхивая выпитое и оглядывая помещение трактира в поисках того, с кем можно поделиться своей радостью.
Не успел он толком оглядеться, как дверь широко распахнулась и в трактир вошёл... адвокат Миронов.
Вот кого сейчас меньше всего хотелось видеть Ребушинскому...

– ...и входит сам издатель, Ребушинский, сталбыть, с газеткой в руках. Сразу – к стойке, две стопки подряд выпил – с морозу-то. А сам всё по сторонам оглядывается – собеседника ищет, сталбыть. Видать, охота похвастаться ему и услышать каки-никаки хвалебные слова.
– А как ты, дед, угадал, что он хочет? – влез Макарка.
– А чего тут угадывать? У него всё на лице написано.
– Помолчи, Макар, – строго прикрикнул Пётр. – Не перебивай старших, а то...
Макарка, зная отцовскую руку,  резво отскочил и встал с другой стороны рядом с матерью.
– А тут нежданно-негаданно...

Миронов вошёл в трактир и с ходу заговорил, постепенно повышая голос:
– Мерзавец! Подонок!
Он схватил издателя за грудки и тряхнул как следует; у Ребушинского дёрнулась голова, и он выпучил глаза, в которых плескался страх. 
– Я засужу тебя! Я разорю твою паршивую газетёнку! Завтра же я подаю иск.
– Послушайте, господин Миронов, вы что? – подал голос редактор. – За что?!
– За то, что ты написал! Ты уже не расплатишься! Но
если ты хоть слово ещё напишешь про мою дочь, я удавлю тебя! Я удавлю тебя собственными руками. – Он повернулся к посетителям кабака: – Вы все слышали? Будете свидетелями! Я – адвокат Миронов, – и снова повернулся к Ребушинскому: – честью клянусь, я раздавлю эту... – Ему с трудом удалось удержать бранное слово, – ...своими собственными руками, если хоть слово он напишет о моей дочери в своей паршивой газетёнке!
И, оттолкнув издателя от себя, словно ему стало вдруг противно, повернулся и пошёл к выходу...

– ...входит в трактир сам адвокат Миронов и сразу хвать Алексей Егорыча за грудки. Тот чуть не поперхнулся проглоченной водкой. Смех смотреть на издателя было! Он сам такой... упитанный, толстенький, щёки трясутся как студень, глазки выпучил, как рак в кипятке сваренный... Мужики в трактире одобрительно головами качают, никто даже на помощь Ребушинскому не торопится, даже трактирщик стоит себе как ни в чём не бывало, столешницу протирает полотенцем, а на лице такое... удовольствие. Вот истинный крест, не вру!

Алексей Егорыч еле пришёл в себя. Как, его, голос свободы и правды в Затонске, трясли за грудки как грушу и оттолкнули как паршивую собаку! Да как он смеет, этот Миронов?! Да кто он такой?! «Лучший адвокат в Затонске, – шепнул ему внутренний голос, – среди его клиентов сам князь Разумовский», – но издатель не услышал предупреждения и дёрнулся вслед уходящему Миронову:
– Позвольте, милостивый государь, вы сейчас оскорбляете не только меня, но мою газету! – крикнул он возмущённо.
Получилось не слишком убедительно, но надо же было сказать хоть что-то... громкое.
Зря он это сказал...
Виктор Иванович замер в дверях и, повернувшись, двинулся обратно, медленно наступая на Ребушинского.
– Что?! – растянул он свой вопрос-восклицание. – ТВОЮ газету?!
И подойдя вплотную, отхлестал издателя по щекам брошенной Алексей Егорычем на стойку свежей газетой.
Было больно и обидно до слёз...

– Хоть и бумага, а звонко так получилось. В трактире тишина была, и было слышно каждому. А газетка-то свежая, так на щеках Ребушинского после чёрные полоски остались. Во как!
– А полоски-то почему? Откуда? – неожиданно спросила Паня.
– Так краска типографская ещё, видать, просохнуть не успела. Вот на щеках и осталась.

Миронов сам от себя не ожидал такого. Откуда в его руке взялась сегодняшняя газета, ещё пахнущая свежей типографской краской, как он умудрился схватить Ребушинского за грудки так, что тому даже дёрнуть головой не удалось, – он не понял, но с удовольствием (с огромным, надо сказать, удовольствием) и какой-то мстительной радостью он хлестнул несколько раз газетой по жирным щекам этого, с позволенья сказать, мерзавца.
Издатель, раскрыв рот, смотрел испуганно своими... поросячьими глазками на рассерженного и страшного в своём гневе адвоката и не сопротивлялся.
Прекратив хлёсткое предупреждение, Миронов запихнул даже не порвавшуюся газету прямо в широко раскрытый рот Ребушинскому. Выдохнул, довольный эффектом, и гордо вышел из трактира, громко хлопнув дверью.

– Обычно трактирщик ругается, когда дверью хлопают, а тут промолчал, словно это и не его дело. Алексей Егорыч стоит, глаза выпучил, щёки раздулись, газета изо рта торчит... Смех, да и только! Кто-то даже, кажись, хмыкнул.

В трактире повисла тишина, о которой говорят «даже муху слышно, как пролетит». Мужики, сидевший напротив двери, прекратив есть, как только всё началось, с интересом смотрели на издателя, ожидая продолжения; трактирщик за стойкой даже в лице не изменился, всё так же спокойно смотрел на редактора: ему было не привыкать к подобным сценам. И сочувствия на его лице не было...

Алексей Егорыч шумно выдохнул и привалился грудью к стойке. Трактирщик даже не вмешался, подлец! А ведь и для него печатается голос правды и свободы! Все люди – сволочи. Никакой благодарности. А он ведь для них старается, терпит побои и обиды, но от своей стези не отказывается. Ночей не спит – трудиться, аки пчела. А где справедливость? Где понимание и признание? Где хотя бы сочувствие? Нет их, как и не было. Эх, неблагодарный это труд – издавать газету. И опасный! Его же тут сейчас чуть не убили! И кто-нибудь вступился? Нет. Никому нет дела, что его, Алексея Егорыча Ребушинского, прилюдно оскорбили и унизили! Эх, нет правды на земле... но правды нет и выше... Кто это сказал? А, неважно. Важно, что всё так... мерзко.
С трудом выплюнув газету изо рта – невкусно, надо сказать, и унизительно стоять посреди знакомого до последней трещинки на столе трактира с комком бумаги во рту – оттянул воротник, тяжело дыша, взял стопку, что не выпил перед приходом адвоката, и махом опрокинул в себя.
– Ещё мне налей, – дёрнул он пальцем.
Трактирщик нацедил ещё водки. Ребушинский выпил и перевёл дух. Смотреть по сторонам было... стыдно, и он поторопился покинуть трактир. Пока ещё что-нибудь не случилось...

– Ребушинский, сталбыть, глазами похлопал, щеками подрожал, вытащил газету изо рта, на стойку кинул, как тряпку ненужную, пару стопок ещё проглотил. Не дождался сочувствия и вышел, аккуратно прикрыв за собой дверью, чтобы, сталбыть, ещё не получить от трактирщика.
А газетку эту я тогда же у трактирщика выпросил. На память, сталбыть. Не часто увидишь, как издатель свою газетку... кушает. А ты говоришь – на самокрутку.
И дед Василий аккуратно свернул газету, засунул её за пазуху.