Глава 11.  Тайны, домыслы и... сплетни!

                                                              ***

    … Кто бы мог вообразить, что эти, с позволения сказать, люди искусства окажутся слепы, как кроты?

   Разумеется, он прекрасно знаком с повадками сей братии. То, что Дягилев ради возможности втереться в круг сильных мира сего позабудет о выставке и отправится собирать овации и дифирамбы, было вполне ожидаемо.  Красуется сейчас в посольстве, упивается минутой славы... И невдомек ему до сих пор, какой сюрприз его подстерегает...   Что касаемо Бенуа и Бакста, ни для кого, кто хоть раз имел с ними дело, не секрет: они не способны рассмотреть то, что находится у них под носом. Под самым их носом! Ну конечно, вместно ли сим утонченным, чуждым всего будничного натурам снисходить до презренной действительности со своих горних высей?  Безусловно, если бы  Бенуа попался подходящий объект, чтобы его каталогизировать и разложить на составные части в очередной статье, а Бакст заприметил бы нечто, что вдохновило бы его, очнувшись от своих сладостных грёз, излиться на бумаге очередным полным эротизма эскизом какого-нибудь костюма  -  от их внимания не скрылась бы ни малейшая деталь. Иная статья  -   такая проза жизни, как пропавшая картина!

  Впрочем, он и рассчитывал, что исчезновение портрета вскроется не сразу, и подобная невнимательность ему на руку.  Но вот так  -  полдня ходить мимо и в упор не замечать то, что должно в глаза бросаться,  -  сие выше всяческого разумения...

  Не то, чтобы он особенно нервничал. Но с того самого мгновения, когда он вынул картину из рамы, время словно замедлилось. Минуты тянулись густой патокой, и с каждая следующая становилась будто на малую долю длиннее... и невыносимее. Они, словно издеваясь, отказывались складываться в часы, обрекая его на участь мошки, безнадёжно увязшей в липкой смоле. А сегодня, сейчас, время словно и вовсе прекратило свой бег. Кажется, он так и будет век бродить по осточертевшим залам, мучительно прислушиваясь: не изменился ли ровный негромкий гул, их наполняющий? Не появился ли в мерном, приглушенном шуме диссонанс, означающий, что пропажа обнаружена, и ему можно сполна насладиться плодами трудов своих? Но нет, по-прежнему никаких перемен в общем тоне не слыхать. Лишь растущее разочарование от рухнувших окончательно надежд увидеть хоть одну свою работу становится острее с каждым растянувшимся мигом...

  А может, он слишком удалился от места действия, и просто-напросто не смог ничего расслышать? И этот ещё. Прилип к нему, как пластырь, никак от него не отвязаться! И пусть пауз в их беседе больше, чем, собственно, речи, по закону подлости разговор вполне может заглушить долгожданные звуки, которые оповестили бы его, что удар достиг цели и месть свершилась. С другой стороны, их прерывистая беседа помогает сохранять привычную маску и чуть отвлечься от тягостного ожидания...

  А может, всё же рискнуть, и подобраться поближе к месту действия? Вчера он с таким тщанием выстроил декорацию для грядущей мизансцены.. Было бы обидно пропустить сам спектакль, не увидеть, как марионетки, не подозревающие, кто дергает их за ниточки и кто уготовил им роли, которые они волей-неволей исполняют, разыгрывают его собственную пьесу, по его собственным правилам и законам. Ведь он, как никто, заслужил свой триумф! Одно лишь гнетет и омрачает будущее блаженство: снова они не узнают о его победе. Его торжество опять окажется тайным.

   «Дягилев вновь останется в неведении, кто стал причиной нового краха его честолюбивых планов. Проклятый выскочка! Ну отчего, отчего этому  удачливому, беспринципному прохвосту каждый раз удаётся выходить сухим из воды? Все хитрые ловушки, что я устраивал ему со всем возможным тщанием, он попросту сносит! Ведь ни одна, буквально ни одна выставка не обходилась без скандала, уж я об этом позаботился!  Даже особенно утруждаться не приходилось: дражайший Сергей Павлович своим эпатажем скандалы просто-напросто  провоцирует! Но словно сам Сатана у него за плечом своего присного стережёт: любые неприятности и осложнения Дягилев оборачивает в свою пользу и продолжает неуклонно взбираться к славе, беспардонно используя всех и вся вокруг.  Но не в этот раз, нет! Нынешний инцидент ему с рук не сойдет... О, сколь сладостно будет наблюдать, как спадёт с него маска вальяжного барина и утончённого эстета, явив миру его истинное лицо  -  лицо тщеславного авантюриста, шарлатана и пролазы! Искусство для него   -  лишь средство удовлетворить свои амбиции, ничего более.  Все разговоры о красоте, о совершенстве прекрасного, о величии и самобытности русских пластических художеств  -  притворство, притворство, притворство!  Но это я понять могу... Для достижения желанной цели все уловки хороши... Но отчего ему удается взять то, что моё по праву? Отчего он преуспевает там, где я раз за разом терплю неудачу? Отчего так вышло, что это я вынужден был унижаться, изыскивая обходные способы поместить мои работы на эту проклятую выставку, едва ли не умоляя даже не самого Дягилева, а его помощничков? Отчего я  -  проситель, а он хозяин положения?»

И Бенуа  вновь не не узнает, кто причиной, что в очередной раз рухнули его мечты сберечь и прославить очередную жалкую кучку того, что представляется ему истинными сокровищами.  И поделом ему! Вольно ж Шуреньке строить из себя идеалиста-бессеребренника, проживая папенькино наследство! Искусство прошлых веков, музеи, галереи, несбыточные планы спасти и сохранить исчезающую красоту... И эта дичь про погружение в прошлое! Возможно ли  в наш циничный, практический век оставаться столь прекраснодушным мечтателем, нимало не притворяясь? Непостижимо! Не может же столь умный человек на самом деле быть просто-напросто дурнем не от мира сего, кем Шуренька зачастую выглядит? Не может же он взаправду, всерьёз считать, что красота и есть то, ради чего стоит жить?  Ведь даже вечно витающий в облаках Бакст по сравнению с Бенуа  - наипрактичнейшая персона. И не изображает из себя бескорыстного служителя Аполлона! Правда, ожидать подобного от этой неблагодарной, забывчивой местечковой сволочи и не приходится...  Милейшему Лёвушке не впервой вилять, хитрить и приспосабливаться. Он прошел прекрасную жизненную школу. В отличие от везунчика Бенуа. У этого с рождения всё складывается так, будто и впрямь бог Аполлон покровительствует своему жрецу... Живёт, погрузясь в искусство с головой, и счастлив своим служением... Нет, не может человек быть настолько безоглядно предан каким-то эфемерным миражам! Наверняка, и здесь притворство высшей пробы! Так пусть они все, все получат по заслугам!

  Кажется, он все-таки слишком в раздумья погрузился. Не услышал вопроса своего надоевшего хуже горькой редьки собеседника. Вон, смотрит с удивлением... Господи, что за надоедливый болван! Но болван, некоторым образом, полезный. И даже товарищем по несчастью оказался. Его картин на этом вернисаже тоже не обнаружилось. Вот было бы забавно, если и он предпринял нечто в том же роде! Но нет,  где ему... У этого болтуна духу не хватит на решительный поступок...

  И всё же, они тут что, совсем глаз лишились? Всё идет своим чередом, вокруг благолепие и благообразие... Сколько ещё придется ждать? И как бы избавиться от докучного спутника?...

                                                      ***

  Ошеломлённый собственными выводами, Бенуа вопрошающе уставился на Штольмана. Яков привычно удержал на лице бесстрастное выражение. Ну, же, Александр Николаевич! Сказав «А», говорите и «Б»! Вы отнюдь не столь наивны, чтобы разражаться возмущёнными протестами и уверять окружающих, что «Этого не может быть, потому что не может быть никогда!» Кому, как не вам знать подноготную каждого из собравшейся здесь компании ваших единомышленников? Безусловно, размышлять о прекрасном и высоком вам и привычнее, и отраднее, но иногда неизбежно приходится смотреть в лицо грубой действительности.   

  Но Бенуа не стал возражать. Он ссутулился больше обычного, отвёл глаза и опустил голову.

-  Вы, Яков Платонович, только что очень убедительно доказали, что здесь, за границей, картину никто не стал бы красть ради выгоды,  -  глухо произнёс он, глядя в пол.  -  Но дома-то положение русской живописи не особенно отличается... И сбыть картину, принадлежащую императорскому дому, гораздо труднее, чем на чужбине. И значительно, значительно опаснее... Значит,  -  вперил он в Штольмана болезненный, угрюмый взгляд,  -  украли не из-за денег, а чтобы...  нам навредить?

  Отрадно, что Штольман в Бенуа не ошибся. Все же Александр Николаевич  -  персона незаурядного ума и наблюдательности. Сообразить, что  кража  -  месть кого-то из здешнего круга, не составило для него труда. Что избавило их с Анной от необходимости сначала аккуратничать, а потом убеждать его в обоснованности неприятных ему выводов. Впрочем, Аня не испытывает по этому поводу особенного восторга. Она понимает художников, как никто другой. Слишком трудно бывает порой поверить в непорядочность близко знакомого человека. Ане каждый раз  крайне нелегко принимать и смиряться с фактом, что не все на свете так хороши и достойны помощи, как она считает до сих пор, несмотря ни на что.  Сколько бы жизнь ни преподносила горьких уроков, его необыкновенная Барышня на Колёсиках не растеряла веру в людей и горячего желания помогать им. Штольман давно положил себе: он сделает всё возможное и невозможное, чтобы она сохранила это удивительное свойство своей души. Он убережет её от боли  разочарования, любой ценой...

  -  Вот что, господа художники,   -   решительно произнёс сыщик, не став опровергать умозаключений Бенуа.  -  Нам не помешало бы иметь точный план Русского отдела. Для наглядности. И общую картину будет проще восстановить. Займётесь?

   Излюбленное средство Штольмана от всех жизненных неурядиц пригодилось и в здешней компании. Бенуа очнулся от безрадостных раздумий, вопрошающе взглянул на Бакста. Тот с готовностью ему покивал и просительно к нему наклонился:

  -  Шура, у тебя ведь есть, на чём рисовать?

  Бенуа снисходительно усмехнулся, охлопал себя и достал из внутреннего кармана сюртука несколько листов бумаги и пару карандашей, которые он, похоже, имел привычку запасливо носить с собой.

  -  Шура, давай, ты нарисуешь, а я подписи сделаю?  -  предложил Бакст.  -  А то ты пишешь, как курица лапой!

  -  Ничего подобного!  -  возмутился Бенуа.  -  Бывают почерки и похуже!  -  Но против распределения ролей он возражать не стал.
   

  Друзья препирались недолго и вскоре, устроившись неподалёку на банкетках, затихли над рисунком, лишь изредка советуясь вполголоса. Вот и отлично. Пусть делом займутся! А пока неплохо бы прояснить некоторые нюансы. Возможно, они не имеют особого значения, но чем меньше неясностей, тем быстрее можно избавиться от ненужной шелухи и докопаться до  истины.

  Озадачив художников   планом дворца, Штольман, поманил Миронова и отвел его в сторонку. Разумеется, Анну звать с собой не пришлось. Очень хорошо. Скорее всего, Пётр Иванович предусмотрительно предпочел позабыть об их безмолвном договоре по дороге в зал Врубеля и Коровина и может заартачиться. Ну, как найдет на него стих в позу встать? Дескать, не пристало порядочному человеку о чужих секретах сплетничать! И ни за что не признает, что это его любимое занятие! От дядюшки можно ожидать чего угодно...

  -  Пётр Иванович, что это за танцы с бубном устроил сегодня господин Ярёмич вокруг господина Бакста?  -   приступил к расспросам Штольман, начав с наиболее безобидного.

  -  Не с бубном, дорогой племянник, а с самолечебником Распайля!  -  ухмыльнувшись, ответил дядюшка.  -  Милейший Степан Петрович давно и безуспешно жаждет применить на практике свои познания, почерпнутые в сём медицинском труде. Ну, а в качестве жер...  кхм, возможного пациента лучше покладистого Льва Самойловича персоны не сыскать.  И неможется ему вечно. Ну, или он так считает.

  -  Так это самолечебник столь энергично разыскивал по карманам господин Ярёмич? А то, судя по испугу господина Бакста, у него там по меньшей мере адская машинка скрывалась... 

    Что-то не похоже, что Лев Самойлович в восторге от столь чрезмерного внимания... Ну да господин Ярёмич  -  не прекрасная юная добрая фея, что пыталась когда-то окружить заботой малость одичавшего заезжего следователя, давным-давно позабывшего, что это такое...  Даже у Анны далеко не сразу получилось приучить Штольмана не шипеть, аки змий, при любом проявлении участия, и не искать в нём подвоха...  Весьма сомнительно, что Степан Петрович так же чист и искренен в помыслах, как Анна Викторовна когда-то. Сдаётся, что в его действиях присутствует изрядная доля желания поддразнить бедолагу Бакста. Потому тот и шарахается от непрошенного лекаря, как чёрт от ладана... Высокие, высокие отношения! Детский сад какой-то... 

   Впрочем, сам Бакст тоже далеко не прост.

  -  А что там Лев Самойлович давеча о своей вине  говорил?

  Миронов, только что бойко и не без ехидства выложивший подоплёку непонятного Штольманам эпизода, враз поскучнел.

  -  Это давняя и не особенно красивая история,  -  сморщившись, как от кислого, нехотя произнес он.  -  И она совершенно, совершенно не красит никого из участников. Яков, уверяю тебя, она не имеет никакого отношения к сегодняшней краже! Ну, зачем, зачем тебе эти старые дрязги? Они касаются сугубо здешней публики.

  -  Вот именно,  -  тут же согласился Штольман.  -  Здешней публики. А как, по-вашему, разобраться в этом прискорбном для сих достойных господ происшествии, толком не понимая, что они из себя представляют и на что способны? Вы ведь тоже давно сообразили, что преступник  -  один из них?
 

   Пётр Иванович мученически закатил глаза:

   -  Мне бы крайне не хотелось невольно ввести тебя в заблуждение. Всё, что я могу рассказать  -  исключительно мои домыслы. Исключительно! Мало ли до чего можно додуматься, питаясь лишь слухами? Яков, в какое положение ты меня ставишь? И кто без конца мне твердит, что сплетни  -  зло? А сплетни перевранные  -  зло вдвойне?

  -  А разве речь о сплетнях? Мы говорим  только о необходимых следствию сведениях. И весьма желательно, без обобщений!

   -  Дядя!  -  топнула ногой Анна.  -  Довольно увёрток! Можно подумать, мы из праздного любопытства интересуемся! И ты прекрасно знаешь, что дальше нас с Яковом твои истории не пойдут!

  Чтобы не тревожить художников, переговаривались они едва слышно. Но гневный шепот Анны подействовал ничуть не меньше, чем если бы она отчитывала дядюшку в полный голос. У Петра Ивановича не было ни малейших шансов устоять под двойным напором, и он, обречённо вздохнув, сдался.

  -  Ну, хорошо. Уступаю, уступаю вашему беззастенчивому давлению! Произошел этот постыдный и поистине возмутительный казус где-то в самом начале существования их знаменитого журнала. У господина Бакста есть младший братец, Исай. Прямо скажем, неавантажный вариант старшего. Жалкая, подхалимски-плутоватая натура. Но Лев Самойлович к своим родственникам относится трепетно и любит их, невзирая на то, хороши они, или совсем наоборот.

  Да, родственные чувства  -  это вам не фунт изюму. Не так ли, Пётр Иванович?

  Дядюшка, в ответ на ехидную ухмылку, которую Штольман и не пытался скрыть, скроил обиженную мину, но изложение фактов, «необыкновенно ценных для следствия», не прервал:

  -  А в те времена, весьма бедственные для их семейства, многочисленная родня Бакста  и вовсе находилась на его иждивении. В том числе и Исай Розенберг. До тех самых пор, покуда сей малопочтенный господин не начал подвизаться в «Петербургской газете». Двух слов когда-то связать не мог, а в этом бульварном листке ко двору пришелся. Стал кропать там пошловатые статейки со скандальным привкусом, и пребойко! Ну и вообразил себя кем-то, к литературе причастным.

 
  Собратья Ребушинского по перу вездесущи и неистребимы! Никуда-то от них не деться, что в Затонске, что в Петербурге!

  -  Не вам, мои дорогие, объяснять, что сенсации  -  хлеб с маслом для подобных щёлкопёров,  -  продолжал Пётр Иванович, многозначительно сделав большие глаза.  -  И так случилось, что старший брат оказался просто таки их кладезем для ушлого репортёришки. Видите ли, для редакции «Мира искусства» многое, происходящее в закулисье императорских театров, перестало быть тайным. Но все эти театральные сплетни и пикантные секреты, разумеется, так и оставались в их тесном кружке и дальше редакции журнала не распространялись. Покамест Лев Самойлович, который в своей тяге к театру и закулисными кривотолками увлекался безмерно, и был до них весьма жаден, не проявил слабину и не начал разбалтывать их братцу. А хватка у того, доложу я вам  -  не чета, не чета покойному Ребушинскому! Настоящий, уж прости, Яков, газетный детектив! Да и то сказать, чего не сделаешь для любимой родни?  -  Миронов недовольно поджал губы и возмущённо раздул ноздри, непрозрачно намекая на только что случившийся родственный наскок.  -   Разумеется, господин Розенберг не преминул воспользоваться оказией и начал регулярно радовать читателей своей газетёнки особенно забористыми новостями театрального мира. У мирискусников не было ни малейших сомнений, через кого утекает в газету поверенное им под большим секретом. Милейшему Льву Самойловичу влетало не раз и не два, но до поры, до времени дело обходилось лишь выволочкой.  Но однажды Исай Розенберг тиснул нечто особенно сенсационное. Разумеется, Сергей Павлович и Дмитрий Владимирович снова стали Бакста попрекать. Тот начал очень глупо оправдываться. Слово за слово, дело дошло до откровенной ругани и оскорблений, и в конце-концов Дягилев и Философов взяли, да и выкинули Бакста на лестницу. Вот так-таки схватили, сволокли, хоть он и кричал и упирался, до входных дверей, и вытолкали вон! И пальто, шапку и калоши следом выбросили! Изгнали его, так сказать, из святая святых, немилосердно и навсегда!

  -  И после этого кто-то будет сомневаться, что сплетни  -  зло?  -  вопросил Штольман, иронически усмехнувшись.  -  Стоило ли, Пётр Иванович, тайны на пустом месте разводить? Право, не пойму, отчего господин Бакст столь совестью угрызается? Тут он, хоть и не без греха, но, скорее, сторона пострадавшая. Странно, что сам зла после той истории не затаил.

  -  Яков, ты полагаешь, что Лев Самойлович способен годами копить обиду? Строить тайные планы мести, вредить исподтишка? -  усомнилась Анна.  -  Да он скорее сразу дверью сгоряча хлопнет, с треском и грохотом! И во всеуслышание со всеми порвет навеки! А потом остынет и сам же извиняться начнет.

  -  Аннетт, дитя моё, ты не представляешь, как же ты права,  -  восхитился  Пётр Иванович.  -  Но вы сперва дослушайте! Дело в том, что сей прискорбный инцидент имел продолжение. Нетрудно догадаться, что «изгнание из Рая» для Льва Самойловича продолжалось недолго. Уже через неделю он, как ни в чём не бывало, благополучно водворился обратно в свою каморку, где обычно корпел над ретушью, подписями, заглавиями и виньетками. Другие мирискусники  -  при некрасивой сцене присутствовали только названные участники,  -  пожурили Дягилева и Философова за безобразный поступок, да и предпочли забыть. Но вот Константин Сомов  -  тот отнёсся к неблаговидному происшествию иначе. Он настолько к сердцу принял обиду, нанесённую другу, что решительно, решительно порвал с Дягилевым.  Чрезвычайно резким письмом он объявил, что покидает «Мир искусства» и не желает более иметь ничего общего с его редактором. И как ни пытался Александр Николаевич убедить его сменить гнев на милость, господин Сомов остался непреклонен и довел дело до конца. До конца и в достаточно показной и демонстративной форме.   

  -  Несколько странное упорство!  -  хмыкнул Штольман.  -  Уж если пострадавший не имел больше претензий, что за резоны были у господина Сомова стать более роялистом, чем сам король?

  -  Яков, да зачем тебе-то лезть в эти дебри? Уж господин Сомов тут точно ни при чём, его здесь не было и быть не могло! До сих пор он своей позиции держится твёрдо... Очень по этому поводу все друзья огорчаются... Они его безмерно ценят и испытывают к его искусству что-то вроде культа. Говорят, Сергей Павлович даже всплакнул не раз, что Костя, их любимец и гордость, навсегда покинул их содружество...

  -  Прошу прощения. И впрямь, любопытство не по делу... Но, следует признать, Пётр Иванович, что слухами вы питались весьма усиленно и усердно,  -  пробормотал Штольман, припоминая странную картину, около которой проговорился Бакст*. Решительно, о вкусах лучше не спорить, и здесь  -  в особенности.

  -  Бросьте ваши шутки, Яков Платонович!  Дело-то серьёзное!  -  вступилась Анна за любимого дядюшку, а тот лишь глазами в ответ сердито сверкнул. В кои-то веки с ответом замешкался! Так, господин сыщик, что-то вас занесло малость. Не стала бы ваша крошечная победа Пирровой! Право, не стоит ради минутного удовлетворения, извинительного разве что юнцу, раздражать и дразнить ценного информатора! Вопросов-то осталось немало...

  Следует ли внимательнее присмотреться к Баксту? Интуиция Штольмана, так неохотно им признаваемая, была согласна с Анной и утверждала, что не того полёта эта птица. По всем повадкам  -  кроткий, покладистый, безобидный человечек. Не без причуд и капризов, конечно, и вспыльчивости он не лишен. Но, судя по всему, максимум, на что он способен в гневе  -   кадку с пальмой пнуть. Или что-то в том же роде, такое же ребяческое. А давешнее признание у картины Сомова показывает, что с муками совести сей причудливый господин тоже знаком. Единственный факт, мешающий без сомнений вычеркнуть Льва Самойловича из списка подозреваемых окончательно  -  то, что некому подтвердить, как он видел пропавший портрет последним. С другой стороны, Бакст, Бенуа и Пётр Иванович в своих показаниях пока ни в чём друг другу не противоречат.

  Попробуем выяснить о присутствующих кое-что ещё.

  -  Пётр Иванович, просветите, будьте любезны: отчего господин Бенуа столь болезненно относится к вопросам о его возвращении в Россию?  -  спросил Штольман и мгновенно, по выражению лица Миронова понял, что тут коса нашла на камень.
 

  -  Извините, Яков Платонович, но распространяться на эту тему  с моей стороны  совершенно недопустимо,  -  сказал, как отрезал Пётр Иванович.

  -  Отчего же? Что за тайны Мадридского двора? -  опешил Штольман от подобной, давно позабытой официальности.

  -  Яков, не настаивай! Просто поверь: причины у Александра Николаевича глубоко, глубоко личные и для него мучительные. Обсуждать их я не намерен ни под каким видом. К тому же, они имеют к сегодняшнему делу еще меньше отношения, чем скандал с Бакстом. А если тебе неймётся, то иди и сам его расспрашивай, а меня от доклада уволь!  -  заартачился Пётр Иванович. Эк он развоевался!  А ну, как совсем  раскипятится, как тогда быть? Из него в таком случае и слова не выжмешь! Помнится, так же яростно дядюшка запирался в деле недоброй памяти Ферзя. До прямых угроз, обвинений и шантажа, хоть и довольно глупого, дошел! И да, там тоже явно было что-то очень личное, имевшее к делу весьма опосредованное отношение. Как и Анин самоучитель по шахматам...

  На Анну Штольман старался не смотреть. Сколько лет прошло, а до сих пор, стоит вспомнить о своей истерике после дела Ферзя, о том как он обидел её, как допустить посмел, что она способна на обман и манипуляцию, его как кипятком обдаёт... И то, что нынешний драгоценный родственник к этому руку приложил, введя его в заблуждение, Штольмана нимало не извиняет... Ладно, Пётр Иванович, считайте, что вы меня убедили...

  -  По крайней мере, возможно услышать из ваших уст поподробнее, как семейство Бенуа оказалось в Париже? Насколько мне известно, секрета из этого Александр Николаевич не делает,  -  хоть Штольман и не любил, когда за него определяли, что важно для следствия, а что нет, он решил не давить на Миронова. В общем, у сыщика не было причин ему не доверять. Пожалуй, в случае с Бенуа на его суждения полагаться можно.

  -  Возможно,  -  уступил Пётр Иванович.  -  Здесь нет ничего тайного. В феврале 1905 года семейство Бенуа было вынуждено выехать во Францию, так как у младшего сына, Николая,  обнаружилась непонятная лихорадка. Нечто вроде малярии. Оставаться в Петербурге стало опасно для его жизни. Супруги Бенуа отказались от найма прекрасной квартиры, в которой они намеревались зажиться надолго, поспешно распродали большую часть мебели и уехали в Париж, а после  -  в Бретань. Александр Николаевич даже не стал дожидаться открытия грандиозной выставки русских портретов в Таврическом дворце. Год, чуть ли не год он помогал  Сергею Павловичу заниматься её подготовкой. Нынешний вернисаж  -  всего лишь реплика той выставки.

 
  Да, это действительно показатель спешки, в которой семейство Бенуа уезжало из России!

  А вот Анну озаботило совсем иное:

  -  Дядя, но сейчас-то Коля выздоровел? Анна Карловна при мне ни разу не упоминала о тяжелой болезни сына...

 
  -  Не тревожься, моя милая, Коля, слава Богу, уже здоров,  -  улыбнулся племяннице Пётр Иванович.

  Сын здоров, а семейство продолжает обретаться в Париже и домой не торопится. И все намёки на возвращение в Россию его глава воспринимает в штыки...

  Может, соединёнными усилиями они с Анной постепенно и вытянули бы из Миронова полную и неприкрытую правду, но художники уже закончили трудиться над чертежом.

  -  Яков Платонович!  -  окликнул Штольмана Бенуа.  -  План готов.

  Примечания:

  *  Имеется в виду картина Константина Сомова «Колдовство».