Глава 12. Я врагами богат, и друзьями...

                                                           

   Штольманы и Миронов вернулись к банкеткам, где трудились художники. Пётр Иванович вновь проявил инициативу, немного похозяйничав в зале: не обращая внимания на удивлённые взгляды посетителей, он споро подтащил ещё пару скамеек и снова устроил совещательный бивуак. Бакст жестом успокоил встревоженного смотрителя, и все уселись и принялись разглядывать свежеизготовленный план.

  Штольман одобрительно хмыкнул. Схемы, нарисованные Бенуа и Бакстом, были исполнены четко и аккуратно, даже с некоторым щегольством: линии тверды и верны, подписи нанесены каллиграфическим почерком, под планами красовались виньетки. Бенуа и Бакст явно не понаслышке знакомы с подобной работой. Уж коли господа художники берутся за карандаш, то своему занятию они отдаются всецело и со всем усердием, невзирая на значительность задачи. Кроме того, они любезно обозначили положение всех действующих лиц, снабдили их пояснениями, стрелками с указанием направления движения и приблизительного времени. И впрямь, на недостаток памяти и внимания к деталям художники пожаловаться не могли. Несомненно, тут сыграл свою роль их опыт работы в театре. Должно быть, так режиссер, выстраивая мизансцену, расписывает в своих заметках последовательность передвижений персонажей пьесы на подмостках, учитывая малейшие мелочи.

  Рассматривая рисунки, Штольман не мог не признать: пожалуй, господин Коровин был в чём-то прав, назвав Русский отдел выставки лабиринтом. Конечно, заблудиться здесь надо было бы очень постараться, но обилие проёмов в установленных перегородках позволяло попадать из зала в зал разнообразнейшими путями. Если кому-то понадобилось вчера тайком пробраться в Екатерининский зал незаметно для остальных, он сделал бы это с лёгкостью.

  -  Вот,  -  с законным удовлетворением от проделанной работы произнёс Бакст.  -  Только каким путём Сергей Павлович, господин Бенкендорф и князь Щербатов добирались до выхода, мы не нарисовали. Потому что не знаем.

  -  И сведений об этом получить не у кого...  -  задумчиво промолвила Анна, изучая план.

  Аня, нет, только не это! По лицу госпожи Штольман ясно, как день, что она прикидывает, у кого из потусторонних свидетелей эти сведения запросить! «Анна Викторовна, не вздумайте!»  -  просигналил ей Штольман. Довольно на сегодня двух явлений духа подряд! В конце-концов, имеется ещё неуловимый господин Дягилев. Вот кого допросить, то есть, расспросить не мешало бы... Но сия интригующая и, несомненно, не менее Бенуа и Бакста заинтересованная в благополучном исходе дела персона недоступна...

  -  Господа, а где сейчас Сергей Павлович?  -  поинтересовался Штольман у художников.

  -  Да где угодно,  -  недоумённо пожав плечами, ответил Бенуа.  -  И вряд ли с ним возможно связаться в ближайшее время.

  Как некстати у здешнего предводителя проснулась тяга к развлечениям! Его показания могли бы изрядно прояснить ситуацию.
 

  Бенуа, отметив на лице сыщика недовольную мину, истолковал её несколько превратно:

  -  Яков Платонович, помилуйте! Уж Серёжа-то тут точно ни при чём!

  Смелое утверждение. И скорее всего, неверное. По уже полученным сведениям у всех троих, упомянутых Бакстом, была возможность добраться до картины. И пока данных не хватает, ничего нельзя исключать. Но дело даже не в этом. Из того, что Штольман слышал о господине Дягилеве раньше и из сегодняшних разговоров, впечатление о персоне предводителя мирискусников складывалось  весьма противоречивое. И, сдается, корень всех нынешних бед в немалой степени кроется именно в сей неординарной личности.            .

  -  Я бы не был столь категоричен,  -  начал Штольман, подбирая формулировки по возможности помягче, но Бенуа его не дослушал:

  -  Нет... Да нет же, нет! Воля ваша, Яков Платонович, но тут вы глубоко заблуждаетесь! Это немыслимо, нелепо, глупо, наконец! Чтобы Серёжа своими руками похоронил своё же детище? Абсурд!

   Всё же дошло до категорических отрицаний. И что удивительно: Бенуа, и ранее, и сегодня неоднократно позволявший себе завуалированные выпады в сторону Дягилева, грудью встал на его защиту!  Причем не раздумывая, да так рьяно, что искры полетели! Испуганный Бакст только глазами водил от спорщика к спорщику, и нервически промакивал лоб своим щегольским платочком. Ничего не поделаешь, придётся и здешней публике объяснять прописные истины. 

  -  Господа, в рассуждениях я опираюсь на факты, а не на симпатии, антипатии и предположения, кто на что способен,  -  как можно нейтральнее и сдержаннее произнёс Штольман и наткнулся на тревожный Анин взгляд. О-хо-хо... Снова, да ладом. Никогда-то они с женой не придут в этом вопросе к полному согласию...  -   Из ваших показаний  -  а теперь и план это подтверждает,  -  следует, что некоторые из вас вчера какое-то время оставались в одиночестве. И чем занимались, мы пока с точностью установить не можем.

   Бенуа воззрился на сыщика, потеряв дар речи. Как же они похожи с Анной в своём негодовании! И в который раз перед Штольманами встает вопрос о том, возможно ли в расследовании руководствоваться такими категориями, как доверие и недоверие? «Анна Викторовна, не нужно смотреть на меня с таким явным упрёком. Помню, я всё помню. Но та история с пощечиной имела совсем другую подоплёку. Тогда я ни мгновения не сомневался, что вы не имеете к убийству никакого отношения. Чего не скажешь о визите к Буссе. Там речь шла совсем не о расследовании преступления, а о дикой вспышке ревности. Ревности и страха за вас. Страха из-за вашей готовности доверять всем и каждому и бросаться на помощь любому, не задумываясь о собственной безопасности. Будто не на грешной земле вы обитаете, а в каких-то райских кущах! Даже не знаю, чего было больше  -  ярости и злобы на соперника, или ужаса от мысли, что когда-нибудь вы попадете в беду, доверившись бесчестному негодяю.  Безусловно, способ моих тогдашних действий  говорит совсем не в пользу вашего сыщика. Но что с фараонища взять? Тем паче, когда дело касается вас, я все время веду себя, как идиот. И за свою глупость и ревность я получил тогда заслуженно и сполна. Но о здешних персонах я могу рассуждать с холодной головой».

  Теоретически мотивы совершить кражу имелись у каждого. И слишком непростые отношения связывают этих, казалось бы, единомышленников.

  У Бенуа вся кровь от лица отлила, но всё же он справился с приступом немоты:

  -  Я тоже оставался в одиночестве после ухода Серёжи... Получается, что и у меня была возможность... 

  -  Шура, да что ты несёшь!  -  теперь уже вскинулся Бакст.  -  И как тебе такое только в голову взбрело?!! Кто только что об абсурде рассуждал? Даже тень мысли допустить, что ты на это способен  -  абсурд полнейший!

  Ого! Как он снова расходился! Воистину, мы слышим речь не Лёвушки, но Льва!

  -  А кто? Кто способен?  -  не менее темпераментно отвечал Бенуа.  -  Украсть для того, чтобы навредить? Серёжа, уйму сил и времени положивший, чтобы выставку организовать? Или Стип Ярёмич? Тот самый Стёпочкиус, который моим детям сказки рассказывает, когда они болеют? Который живёт на одной овсянке да на картошке, чтобы сэкономить на покупку антикварных рисунков, а потом совершенно бескорыстно со мной своей добычей делится? Который себя не мыслил когда-то без «Мира искусства»? Или Бенкендорф? Или Щербатов? Они, конечно, нам не столь близки, но им-то для чего? Невообразимо, невозможно...

  Эх, Александр Николаевич! То-то и оно, что невозможное становится возможным чаще, чем представляется поначалу... Но, пожалуй, кое в чём переживания Бенуа можно смягчить. Весьма удачно для Ярёмича, что он, по показаниям дядюшки, в выражениях не стеснялся. Раз Пётр Иванович непрерывно слышал его воркотню, в пятнадцатиминутный промежуток после ухода Бакста в Екатерининском зале он оказаться никак не мог, а после был на глазах у приятелей. А вот чем занимались впоследствии Бенкендорф, Щербатов и Дягилев? Узнавать, действительно, не у кого.

   -  По мне, так лучший способ избавиться от подозрений  -   во всём разобраться,  -  примирительно произнёс Штольман.  -  Разве что, в одном могу вас утешить уже сейчас. Если показания Льва Самойловича отражают истину...   -  Яков покосился на Бакста. Тот молитвенно прижал к груди руки в порыве искренности и истово ему закивал.  - … То чисто технически господин Ярёмич не мог успеть провернуть этот финт с картиной.

  По мере того, как Штольман излагал свои соображения, взбудораженная компания заметно успокаивалась. Художники, по-видимому, сообразили, что суровый сыщик не собирается никого обвинять огульно. Родным же напоминать об этом не было нужды.

  -  Я рад, что Степан Петрович вне подозрений,  -  со вздохом облегчения сказал Бенуа.  -   А насчет остальных... подозреваемых... Про себя я, конечно, знаю, что картины я не крал. Понимаю, что для вас это не аргумент, но что уж тут поделаешь...  -  Голос его звучал почти спокойно. Удивительно, но к подозрениям в свой адрес Александр Николаевич отнёсся стоически и принял их с немалым достоинством.  -  Но вот насчет Сергея Павловича... совершенно в голове не укладывается...

  -  А насчет господ Бенкендорфа и Щербатова? Вы могли бы поручиться с той же уверенностью?

  Бенуа открыл было рот, но, повременив, ничего не ответил. После некоторого размышления он все же произнёс неуверенно:

  -  Откровенно говоря, не знаю, что и думать.  Я уже во всём сомневаюсь. Что Бенкендорф, что Щербатов  -  персоны весьма своеобразные. Но чтобы вот так, с оголтелой ненавистью мстить  давним знакомым? То, что кто-то из них способен на подобное  -  уж простите, вообразить сложно. Да и  из-за чего бы?

  -  Причин может быть сколько угодно,  -  Штольман попытался подтолкнуть Бенуа в рассуждениях.  -  Причем, не таких уж неявных. Неужели за всё время вашего знакомства ваши интересы  -  я имею в виду, интересы вашего содружества,  -  никогда не пересекались с интересами кого-то из них?

   Бенуа и Бакст переглянулись.

  -  А ведь вы как в воду глядите, Яков Платонович,  -  с удивлением признал Бенуа.  -  Было, действительно, было такое.

  Нет, любезный Александр Николаевич. Гаданиями по снам, кофейной гуще и даже по книгам не занимаюсь. И картами нынче пользуюсь исключительно для того, чтобы пасьянс разложить. И зеркала  -  те по части Анны Викторовны. А по моей  -  всего лишь здравый смысл и чисто житейская логика.  Полдня оказалось достаточно, чтобы понять, что здешний предводитель, господин Дягилев, изрядно оттоптался даже по ближайшим своим соратникам. Что уж говорить о более отдалённых знакомцах?

  -  Шура, что ты имеешь в виду?  -  спросил Бакст.  -  Уж не «Современное искусство» ли?

   - «Современное искусство»?  -  вдруг встрепенулась Анна.  -  Предприятие-выставку, задуманную чем-то вроде художественного центра творческих сил?   

  Вот как Аня это делает? Ей-то откуда уже известно? И как она ухитрилась узнать именно то, что понадобилось только сейчас? Поймав удивлённый взгляд мужа, Анна пояснила:

  -  Мне Анна Карловна рассказала об этом амбициозном проекте князя Щербатова.

  Не стоит забывать о том, что талант общения обожаемой супруги распространяется не только на усопших, но и на ныне здравствующих. Уж если мёртвые приходят к ней с докладом, то  с живыми, как правило,  Анне Викторовне общий язык найти легче лёгкого. Редкие исключения вроде бывшего столичного следователя  -  не в счет.

  -  Да, дорогая Анна Викторовна, проект был поистине амбициозный,  -  усмехнулся Бенуа.  -  Правда, заправилой всей этой барской блажи был, скорее, Игорь Эммануилович Грабарь.* Впоследствии злоязыкая молва даже нарекла сие начинание Грабариадой! Под авторитетным руководством Игоря Эммануиловича они с князем Щербатовым задумали устроить выставку-продажу мебели, картин, украшений, платья, безделушек и прочего. Грабарь до того заморочил князю голову, что тот искренне полагал: именно с его самоокупающегося предприятия в России начнется Ренессанс русского искусства. И получим мы вскорости всеобщее насаждение изящных вкусов и смягчение нравов, что поспособствует скорейшему наступлению Золотого века,  -  с нескрываемым сарказмом повествовал Александр Николаевич.  -  Более того, господин Грабарь со всей серьёзностью утверждал, что Золотой век уже наступил, подобно тому, как это происходило когда-то в Риме. Ну, а роль Льва X**, разумеется, предназначалась князю Щербатову. Как же иначе,  -  ирония в голосе Александра Николаевича стала и вовсе убийственной,  -   ведь именно князь, да его друг, молодой московский богач Владимир фон Мекк, располагали необходимыми средствами для этой затеи.

  -  Да чем же мы смогли так уж досадить Сергею Александровичу в этом деле?  -  удивился Бакст.  -  Кажется, мы  -  и ты, Шура, и Коля Лансере, и Степан Петрович, и я  -  все помогали князю с отменным усердием. Помнится, и ты трудился над столовой и кабинетом с вдохновением и радостью. Я с удовольствием вспоминаю ту капельку безумную атмосферу «художественного бивуака». Князь через посредство Грабаря дал нам полную волю в самовыражении. Это ли не счастье  -  воплощать то, что больше всего по душе?

  -  Вот ты и воплотил,  -  неожиданно развеселился Бенуа.  -   Лев Самойлович создал изысканный дамский будуар. С нежной, прямо-таки женственной мебелью. И, воистину, превзошёл самого себя в изящной, элегантной простоте! Как ты тогда выразился, Лёвушка? «От мебели должен исходить аромат духов и пудры», кажется? Кресла были настолько легкие и узкие, что когда великая княгиня Мария Павловна, женщина полная и корпулентная, испытав одно из них на прочность, с него поднялась, то унесла его на себе. И даже не заметила, что шествует с дополнительным грузом на, уж простите великодушно, турнюре! А Лёвушка побежал кресло с неё снимать! Весь Петербург потом потешался, эту историю обсуждая!

  -  Ну, Шура, не мог же Сергей Александрович всерьез рассердиться из-за этого глупого казуса?  -  зарделся румянцем Бакст.  -  Да и Мария Павловна  страшно веселилась! Разве только пальцем мне погрозила, да распорядилась: «Извольте, cher maitre,*** написать при входе в ваш adorable boudoir: ****    “Садиться запрещено, только для сильфид!”

  Определённо, права Анна Викторовна: Бакст и интриги  -  две вещи несовместные. При таком количестве комических недоразумений в его биографии слабо верится, что он способен примерить на себя роль злодея, пусть бы и опереточного. И подковырки друга Шуры на свой счет он воспринимает совершенно беззлобно и в целом благодушно, а если обижается, то быстро отходит. А уж как на защиту друга кинулся  -  любо-дорого было посмотреть!

  -  Этой супружеской паре великих князей обоим на выставке не повезло,  -  подхватил Бенуа, подтверждая свою репутацию насмешника.  -  Великий князь Владимир Александрович настолько впечатлился Головинским теремом в русском стиле, что возжелал непременно его приобрести. Да-да, был на выставке и такой интерьер, и фурор он произвел немалый! А его Императорское Высочество чуть ли не на лежанку забирался, к ужасу посетителей, чтобы «отдохнуть по-русски»! Балагурить изволили: «Лягу, да ещё, пожалуй, захраплю, как труба,  -  вот будет номер!» И все бы было славно, да вот незадача  -  выходя из низкого терема, он забыл пригнуться и крепко приложился к резному косяку головой. И так осерчал и на себя, и на комнату, что покупать раздумал.

 
  -  Шура, не будешь же ты утверждать, что эти глупые пустяки поспособствовали краху предприятия?  -  снова возроптал Бакст.

  -  Нет, конечно,  -  успокоил его Бенуа.  -  Причины краха были гораздо серьезней. Грабарь, главный заведующий выставкой, слишком увлёкся, поощряя самые смелые фантазии художников, и допустил огромный перерасход средств. Вдобавок, как по заказу, сбежал бухгалтер Карпинский, обворовав кассу на крупную сумму. И последним ударом оказались финансовые затруднения фон Мекка. Участие в деле ему стало непосильным. В одиночку же князь Щербатов содержать предприятие оказался не в состоянии.

  Всё же утверждение «Дело, как всегда, в деньгах» в большинстве случаев оказывается верным.   Тяга к презренному металлу  -  гораздо более частая причина множества  людских неприятностей. Стоит ли сейчас совсем отбрасывать эту вероятность?

  -  К тому же, широкая публика не оправдала ожиданий князя и осталась при своих «плебейских, вульгарных» вкусах. Интерес к выставке, безусловно, был. Но особо раскупать экспонаты никто не спешил. Надежды, что выставка себя окупит, рухнули. Вместе с эпохальным предприятием,  -  снова сыронизировал Бенуа, несколько поколебав под конец стройную картину преобладания материального над духовным.

  -  Полагаю, господин Дягилев смотрел на то, что все  -  я ведь не ошибаюсь?  -  все его соратники вдруг вплотную занялись художественной деятельностью на благо чужака          без особого восторга?  -  поинтересовался Штольман.  -  Сдаётся, что здесь, скорее, его интересы пострадали.

-  И впрямь, Сергей Павлович злился. Он вообще очень болезненно относится к любой возможной конкуренции,  -  кивнул Бенуа.  -  И, откровенно говоря, финансовое положение «Мира искусства» и возможности князя Щербатова отличались, как небо и земля. Как раз тогда журнал наш едва не испустил дух. Господин Мамонтов был под следствием, княгиню Тенишеву окончательно отвратили от нашего дела давление общественного мнения и собственные обиды. Мы лишились обоих меценатов! И устояли только благодаря чуду: наш удивительный друг Серов выхлопотал субсидию у самого Государя! Надо знать характер Валентина Александровича и глубочайшее равнодушие Императора к искусству, чтобы понять: произошло небывалое!

  Бенуа покрутил головой и улыбнулся, заново перебирая в памяти минувшие события и изумляясь случившемуся когда-то. Затем, вздохнув, вернулся к менее приятной теме:

  -  Но пуще далеко не блестящих обстоятельств Сергея терзали ревнивые опасения. Грабарь, этот глашатай Щербатова, выступал под видом союзника. На самом же деле всей своей бурной деятельностью он намекал, а то и прямо проговаривался, что время Дягилева на исходе и ему пора сложить с себя титул властителя дум. Смиренно принимать подобные нападки  -  совсем не в характере Сергея Павловича. Он  -  боец по натуре. Конечно, он огрызался всеми способами, порой весьма зло и агрессивно. И вот его сиятельство князь Щербатов вообразил, что в его собственных бедах всему виной предвзятое общественное мнение. Которое, само собой, столь критически настроил именно Дягилев.

  -  И надо полагать, вообразил не без оснований?  -  заломил бровь Штольман.

  В ответ Бенуа только снова вздохнул и развёл руками.

  -  А как насчет господина Бенкендорфа?  -  спросил Штольман.

   -  О, здесь тоже не без греха,  -  покачал головой Бенуа.  -  Хоть и не такого явного. Лёвушка, я о катастрофе с «Сильвией» говорю.
 

  -  Да, скандал с постановкой этого балета сильно на нас на всех повлиял,  -  согласился Бакст.  -  А на Серёжу  -  в особенности. Тогда он подвизался в должности чиновника для особых поручений при директоре Императорских театров князе Волконском. После того, как Сергей Павлович блестяще справился с изданием «Ежегодника императорских театров», успех совершенно вскружил голову нашему другу.

  -  Не то слово, Лёвушка!  -  подхватил Бенуа.  -  Море ему стало по колено. Как же, сам Государь Император всемилостивейше отозвался о его работе! И вицмундир-то он теперь носит с золотыми пуговицами, и в любом казённом театре у него имеется личное кресло! И вообразил Серёжа, что совсем он близок к цели своих честолюбивых замыслов. А стремился он, ни больше, ни меньше, к должности своего патрона Волконского. Вот тут-то он и воплотил бы сполна свои мысли о господстве искусства над повседневностью! Каков бы был размах! Какие возможности! Какие перспективы! Ради этого стоило добиваться заветной цели!

   Может, Бенуа всё же испытывает некоторое удовлетворение, рассказывая о провале господина Дягилева? Вон, как увлёкся, расписывая былые подвиги своего заклятого друга!

  -  И при чём тут господин Бенкендорф?  -  поинтересовался Штольман, побуждая рассказчика перейти ближе к сути дела.

  -  А Мита Бенкендорф, имея поддержку двух великих князей, другом которых он считался, тоже полагал себя великим знатоком искусства вообще и театра в частности,  -  покладисто пошел навстречу сыщику Бенуа.  -  И тоже рассчитывал на пост директора. Обижался очень, что не назначают его никак! И при этом оба  -  и Дягилев, и Бенкендорф,  -  неизменно опирались на авторитет великой княгини Марии Павловны, которая им обоим изрядно благоволила.
 

  Благоволение великих мира сего  -  слишком переменчивая материя. Если Дягилев и Бенкендорф строили свою стратегию на столь ненадёжном основании, они и впрямь несколько потеряли берега. С другой стороны, при отсутствии собственных достаточных средств и не принадлежа к высшей аристократии, на что им было ещё рассчитывать?

  Бенуа продолжал живописать эпические похождения приятелей-конкурентов в дремучих дебрях театральной бюрократии:

   -  Серёжа совершенно лишился способности трезво судить и о своих возможностях, и о своем личном положении. Куражу ему добавляло, что они с Бенкендорфом свели нечто вроде дружбы не только между собой, но с великим князем Сергеем Михайловичем****. А заодно, разумеется, и с всесильной Матильдой Феликсовной Кшесинской***** и её театральными прихлебателями. Причем у его Императорского Высочества имелись собственные грандиозные планы по поводу театров. В результате он частенько становился в оппозицию к Марии Павловне и выдвигал свои требования. Дягилев и Бенкендорф то ссорились, то мирились друг с другом, с Кшесинской, с окружением великих князей,  без конца вели разговоры, переговоры, закручивали интриги, создавали коалиции, искали союзников. Коалиции распадались, как песочные замки, союзники кочевали из лагеря в лагерь, сами соперники не всегда знали, куда пристать, какие нынче дуют ветры со стороны великих князей. Вообразить невозможно, какая путаница порой поднималась! Министр двора, от которого зависело окончательное решение, вынужден был разбираться во взаимоисключающих домогательствах Сергея Михайловича и Марии Павловны. Разрешить высочайший конфликт без ущемления чьих-то интересов было решительно невозможно!

 
   Неужто господа Дягилев и Бенкендорф  -  любители играть с огнем? Штольману ли не знать: если некто действует против интересов великих князей, участь его может быть весьма незавидной... Или желанная цель им глаза застила и отшибала чувство самосохранения?

   -  Словом, наметилась характерная придворная интрига, многоступенчатая, сумбурная, сбивчивая и головоломная,  -  продолжал свою повесть Бенуа.  -    И Серёжа совершенно в этой интриге запутался. И тут подоспела история с «Сильвией». Князь Волконский передал письменное распоряжение: на Дягилева возлагалась постановка балета. Дягилев поставил условие: заведование постановкой принадлежит ему всецело, вся работа производится исключительно  под его личной ответственностью. Само собой, работу над балетом он поручил нашей группе. Работа закипела и шла уже несколько месяцев кряду, как вдруг всё и разразилось.

   Нет, не похоже, что Александру Николаевичу приятно вспоминать этот эпизод бурной общественной деятельности своего друга. Слишком явственно Штольман слышал горечь, звучавшую в его голосе:

  -  Ко всем своим дарованиям вдобавок Дягилев имеет истинный талант восстанавливать против себя решительно всех. А в театральной среде эта его черта проявилась и усилилась многократно. Его нескрываемая спесь, которая из Сергея так и пёрла, и успех с Ежегодником и вовсе вызвали всеобщее глухое недовольство, а то и явную ненависть сослуживцев. Директор Волконский, подстрекаемый «доброжелателями», опасаясь ползучего, тихого бунта подчинённых, отозвал своё решение. Дягилев  -  взбеленился. Как! Теперь кто-то будет иметь право вмешиваться в его руководство постановкой балета? В его вотчину, где он властвует безраздельно? С благословления дирекции? Ну, раз так, то следующий Ежегодник редактируйте сами! И поглядим, что у вас получится без блистательного Сергея Павловича, без его сплочённой группы! Да, тут он не ошибся.  Мы отказались от работы вместе с ним. Мы должны, мы обязаны были поддержать Серёжу и выступить единым фронтом! Дягилев был полностью уверен, что директор в ужасе падет ему в ноги и переменит решение снова. Как же, ведь никто не сможет заменить Сергея Павловича! А Волконский решил приструнить зарвавшегося чиновника для особых поручений и потребовал отставки Дягилева. «А я не подам в отставку!»  -  ответил тот и полетел к своим покровителям за поддержкой. И вроде бы всё хорошо складывалось для Серёжи: великий князь переговорил с Императором, и Государь высказал своё высочайшее мнение: «На месте Дягилева я бы в отставку не подавал». Казалось бы, чего ещё желать? Серёжа победил, Волконский будет посрамлён, мы снова вернёмся к работе над постановкой балета. Где-то там, на периферии, маячил Бенкендорф, но его никто в расчёт не брал. И вот, в одно далеко не прекрасное утро Сергей Павлович открывает «Правительственный вестник» и с ужасом читает жестокие строки: «Чиновник особых поручений С. П. Дягилев увольняется без прошения и пенсии по третьему пункту».******* Гром грянул среди ясного неба. Это объявление означало, что Дягилев поражён, растоптан, смешан с грязью. Почему Государь переменил своё решение, мы так и не узнали. Серёжа оказался не у дел, постановка «Сильвии» отменена, и нам пришлось попрощаться с возможностью воссоздать на сцене волшебный мир музыки Делиба... Мы тоже оказались отлучены от театра. Нескоро мы со Львом Самойловичем смогли вернуться на театральные подмостки...

  Определённо, самое страшное в этой истории для Александра Николаевича  -  прекрасный замысел, оставшийся невоплощенным... А истинный виновник катастрофы, постигшей сплочённую группу художников  -  дело десятое. Безусловно, история весьма запутанная, и концов теперь не сыскать. Даже находясь в гуще событий и будучи её непосредственным участником,  Штольман не поручился бы за результат расследования.  Слишком много было замешано заинтересованных лиц, амбиций, стремлений, импульсивных поступков и подковёрных интриг. Яков недовольно потёр затылок и произнес:

  -  Насколько я разумею,  это всё дела давно минувших дней. С чего кто-то из возможных злоумышленников именно сейчас с цепи сорвался? Что случилось? Ну, подумайте! Где вы недавно перешли кому-то из них дорожку? Слишком резко отозвались об их творчестве? Не поделили палитру, краски и холсты? Картины отказались выставлять?

  -  Картины отказались выставлять...  -  повторил без выражения Бенуа.

  -  Шура, а ведь и вправду, отказались...  -  ошеломлённо произнёс Бакст.   -  По крайней мере, у Миты. У господина Бенкендорфа,  -  пояснил он Штольманам и Миронову.  -  Ещё в Петербурге он обратился ко мне и предложил свои акварельки...

  -  Свои ли?  -  хмыкнул Бенуа

  -  Судя по тому, что написано было довольно ловко, Мита снова кого-то в «преподаватели» приспособил. Я не стал с ним связываться и отправил его к Серёже. Уж тот-то с ним обошелся, как он того заслуживает...

  -  Господа, господа, объяснитесь, прошу,  -  остановил их Штольман.  -   Довольно недомолвок, мне необходима точная картина.

  Бенуа и Бакст снова переглянулись. Потом Александр Николаевич сделал жест, будто уступал Баксту путь, и проронил:

  -  Лёвушка, это твои тайны. Если считаешь возможным, расскажи.

  -  Да какие уж там тайны,  -  вздохнул Бакст.  -  Это давно секрет Полишинеля. Все всё  знают и молчат. Молчат, и принимают, как должное. Видите ли, Дмитрий Александрович имеет некоторую слабость... склонность...  -   Бакст остановился и начал перетаптываться с ноги на ногу.

  Он что, собирается рассказывать о нетрадиционных пристрастиях Бенкендорфа? А они-то тут при чём? Иначе, почему так мнётся? Похоже, и Миронову пришла в голову та же мысль. Он сделал неопределённый жест, словно просил, чтобы Бакст выражался аккуратнее, но спохватился и подпер подбородок кулаком, одновременно прикрыв рот костяшками пальцев. Что уж теперь, Пётр Иванович... Здесь никто в просвещении на этот счет уже давно не нуждается. Разве что... Показалось Штольману, или нет? При разговоре около провокационного изображения супруги господина Бенуа у Якова сложилось впечатление, что Миронов знаком с Бенкендорфом не только по Парижу. Очень уж резко среагировал дядюшка на его высказывание. В бытность свою в Петербурге Пётр Иванович вполне мог сталкиваться с господином Бенкендорфом накоротке и много чего о нём разузнать. Разумеется, имя этой персоны в их с дядюшкой разговорах никогда не всплывало. О Петербурге они беседовали нечасто, и слишком велик был круг знакомств Миронова, чтобы упомянуть всех хоть раз. Если Штольман прав, Петра Ивановича стоит расспросить поподробнее. И, сдается, в этот раз Миронов упираться не станет.

  Бенуа, видя, что его другу окончательно отказало красноречие, пришел ему на помощь:

  -  И впрямь, Лёвушка, слабость. Видите ли, господину Бенкендофу не повезло родиться   с природным вкусом. Не Бог весть какой высоты,  -  Штольман едва сдержал ухмылку при виде такого  бесхитростного зазнайства,  -  но все же более изощрённым, чем у большинства людей его общества. И вот этот-то вкус толкает его не только к коллекционированию, нет! Как мы уже поведали, господин Бенкендорф имеет неодолимую склонность к изящным искусствам. Но ему мало окружать себя красивыми вещами, он ещё и создавать их пытается. Мало того, он умудряется  извлекать из своих созданий пользу!

  -  Александр Николаевич, неужели его поделки настолько беспомощны, что заслуживают столь  сильного  вашего негодования?  -   спросил Пётр Иванович.

  -  Они хуже, чем беспомощные,  -  безапелляционно ответил Бенуа.  -   И я считаю, что будучи человеком несомненно умным и проницательным, Бенкендорф не может не понимать, до чего безнадёжно и немощно все, что выходит из-под его кистей. Но у людей его круга хватает невежества, чтобы изготовленный им хлам принимать за нечто добротное. И знаете, покупают! За весьма крупные суммы! В том числе и его покровители, великие князья.

  -  Князь Владимир приобретает его рисуночки исключительно по дружбе!  -  вступился Бакст за сиятельного покупателя.

  -   Тебе видней. Разве что его Императорское Высочество, с его несомненным чутьем к прекрасному,   вдруг внезапно воспылал тягой к заурядным раскрашенным копиям с фотографий!  -  с неприкрытым ехидством ответил Бенуа.  -  Повторяю, я уверен  -  в глубине души Мита не может быть высокого мнения о своих работах! Вот потому-то он давным-давно нашел способ поддержать свою репутацию творца изящного. Он нанимает какого-нибудь начинающего, но недурного художника как преподавателя, щедро платит ему за уроки. И заодно подсовывает ему свои рисуночки, якобы для исправления ошибок и огрехов. Добросовестный учитель трудится, вдалбливая ученику науку, порой переписывает картинку чуть не целиком. А после Бенкендорфу остается только поставить свою подпись и отправить рисунок на очередную выставку. Ну, или всучить «произведение искусства» своим великосветским друзьям!

  Бенуа, пришедший в искреннее негодование от собственного рассказа о подобной профанации искусства, закончил в сердцах:

  -  Лёвушка, остальное уже не важно. Дальше можно и не рассказывать.

 
  -  Чего уж там,  -  ещё тяжелее вздохнул Бакст.  -  Расскажу, хоть и рискую упасть в ваших глазах совсем низко. Я тоже побывал в роли учителя Дмитрия Александровича. Он сразу, едва мы познакомились, настойчиво предложил мне «сотрудничество». А я не смог устоять против столь предосудительного предложения... Я согласился не сразу, нет, не сразу! Но слаб человек... В те времена я буквально голодал, и соблазн немного улучшить свой быт оказался слишком силен... Да и, вправду сказать, Дмитрий Александрович необычайно обаятельный человек. Так легко подпасть под очарование его разговоров и рассказов... Вот и я не смог с соблазном справиться...

  Экое средоточие разнообразнейших дарований, этот господин Бенкендорф! До чего же энергичная персона! И изобретательная, весьма и весьма! Конечно, подлог  -  дело нередкое и не такое уж мудрёное. Но последствия для репутации мошенника в случае, если правда выплывает наружу, могут быть сокрушительными. Тем более, если мошенник считается в обществе «благородным человеком». Или талантливым автором, вроде драматурга Тропинина, что на смертоубийство решился, лишь бы концы в воду спрятать. Безусловно, здесь  -  не тот случай. Судя по размаху, с каким действует Бенкендорф, убыль в художественных рядах, реши он таким радикальным способом скрыть следы своих многочисленных шалостей, никак не осталась бы незамеченной.  В том числе и господин Бакст жив, благополучен и здоров. Даже вопреки поползновениям господина Ярёмича. И, похоже, Бенкендорф особенно и не таится... В отличие от того же Тропинина...

  Что-то сегодня Затонск без конца вспоминается. Вот и то расследование, которое чуть не стало для Штольмана последним, встало перед глазами,будто въяве. Именно тогда их с Анной недопонимание и разногласия насчет доверия и недоверия едва не привели к фатальному концу.

  Нет, нет. Нечего снимать с себя ответственность. Главной причиной стали его собственные ярость, гнев и ненависть к мерзавцу Разумовскому. А ещё бессилие. Бессилие и страх. Из-за неспособности справиться с ситуацией иным способом. И неверие. Он не верил, что Анна откажет князю. Не верил в неё. Не верил, что она может любить его, Штольмана, со всеми его тайнами, странностями, нелепостями, дурным характером. Его, который причинил ей столько боли, меньше всего на свете этого желая.  Любить, и предпочесть Якова сиятельному соискателю её руки.

  К чему сейчас эти воспоминания? Доверие и недоверие, давнее преступление, дуэль... К делу, господин сыщик! Не отвлекайтесь!

  -  И  батрачил ты на Бенкендорфа, пока тот не нашел другого бедолагу, тебе на замену,  -  заключил тем временем Бенуа.  -  Господа, вы же понимаете, что эта выставка  -  не место для подобного рисованного  мусора? 

  -  А что князь Щербатов?  -  спросил Штольман.  -  Он тоже имеет неодолимую склонность к изящным искусствам и слабость к творчеству?

  -  О, здесь  история  в несколько другом роде. Вся беда князя в том, что из него мог бы выйти художник. Он не лишен способностей.

-  Да в чем же тут беда? Насколько я понял, в средствах князь не стеснён. Возможностей предаваться тому, к чему душа лежит, у него предостаточно.

  -  Да в том беда, что  амбиции его превышают способности, а болезненное самолюбие не позволяет этого признать. И охоты к упорному труду не Бог весть сколько, чтобы чего-то серьёзного добиться. Зато желания сказать своё веское слово в искусстве у него предостаточно. Но в нашем деле маниловских мечтаний мало, художник должен работать, и отдаваться своей работе всецело, жить ею. Но не искусством его сиятельство живет, а рядом с искусством. И приносить мало-мальские жертвы ради него князь не больно-то и стремится.

 
  По впечатлению, которое сложилось у Штольмана о Бенуа за время их знакомства, Александр Николаевич вовсе не был яростным обличителем людских пороков. Скорее, он склонен прощать людям их маленькие слабости, порой забавляясь на их счет. Но если вопрос касался отношения к делу его жизни, тут господин Бенуа не терпел ни малейшего прегрешения и был совершенно беспощаден. Но что он имеет в виду, говоря о жертвах?

  -  Помилуйте, какие такие жертвы не может себе позволить состоятельный человек?  -  полюбопытствовал сыщик.

  -  Князь не способен даже повременить с обедом,  -  фыркнул Бенуа.  -  Не говоря уже о том, чтобы подняться на рассвете и отправиться ловить утренние эффекты освещения на пленере. 

  -  Александр Николаевич, вставать чуть свет для вас  -  жертва?

  -  Не смейтесь, Яков Платонович,  -  смущённо улыбнулся Бенуа, ошибочно приняв заломленную в удивлении бровь Штольмана за насмешку.  -  Понимаю, это звучит несуразно, но лично для меня вставать вместе с солнцем и даже ранее ради похода на натуру  -  одна из самых больших жертв, что я заставляю себя приносить моему божеству, Аполлону! Правда, он и воздает мне стократ. Блаженство, которое я испытывал порой по утрам, наблюдая и впитывая всё, что вижу вокруг, не выразить словами.

  «Ошибаетесь, Александр Николаевич. В этом вопросе я могу вас понять, как никто. Служба есть служба, хоть и разная она у нас с вами. Правда, насчет утреннего блаженства от дела у меня не так, чтобы очень. Разве что случается, когда Анна Викторовна составляет мне компанию за работой. Как лукаво она сейчас улыбается! Уж ей-то прекрасно известно, до чего я терпеть не могу рано вставать!»

  Бенуа, не подозревая, что в отношении к подобной дилемме он повстречал родственную душу, продолжал:

  -  Князь, когда узнал о вернисаже, загорелся желанием выставить в Гран Пале свои работы. Просил меня походатайствовать перед Сергеем Павловичем, самолично к нему обратиться не посмел. С Серёжей я переговорил, но безрезультатно. Правду сказать, я и не старался быть особенно убедительным... Но, воля ваша, Яков Платонович! Чтобы такая мелочь послужила поводом? К тому же, кому только Серёжа не отказывал? Что там Бенкендорф со Щербатовым, даже княгиня Тенишева, наша щедрая, благожелательная меценатка, не избежала строгого Серёжиного суда. В своё время Марию Клавдиевну до чрезвычайности поглотила идея создать обложку к первому номеру "Мира искусства". Часами она в своей мастерской занималась поисками композиции, выражающей главную идею нашего издания. Но Серёжа безжалостно и безапелляционно отверг её опыты. И был, кстати, совершенно прав...

  -  И княгиня так и не удостоилась чести проявить свои способности в собственном журнале?  -   спросил Штольман, удивляясь столь редкой и к тому же  непрактичной   принципиальности. 

  Бенуа и Бакст дружно опустили глаза и замялись.

  -  Позвольте ещё один вопрос. После этого случая её отношение к финансированию журнала осталось прежним?  -  Право слово, приходится напоминать этим идеалистам об очевидных вещах!

  -  Ну, Мария Клавдиевна не из тех натур, которых неудачи и обиды только подбивают на новые усилия...  -  признал Бакст.

  То-то же. Отказ устроителей в экспонировании работ, которые ты считаешь достойными плодами труда своего  -  вполне себе повод, чтобы закусить удила и пойти вразнос. Знавал Штольман случаи, когда гораздо меньшее становилось причиной внезапных срывов. Одно нехорошо: мотив имеется и у Бенкендорфа, и у Щербатова  -  у обоих, и без того подозрительных господ. Информацию об их передвижениях во вчерашний роковой вечер раздобыть необходимо. Видимо, всё-таки придётся разыскивать господина Дягилева, а это потребует времени...

   Анна сидела рядом, опустив глаза на чинно сложенные на коленях руки. Как-то подозрительно она притихла и ушла в себя... Это неспроста... Но только Штольман хотел спросить, что происходит, она подняла голову и, извинившись, поднялась и поманила мужа за собой.

  -  Яша, у меня плохие предчувствия,  -  едва слышно прошептала она, когда они удалились на достаточное расстояние.  -   Время уходит. Нам нужно спешить. Иначе случится что-то непоправимое...

  -  Анна Викторовна, ну зачем же хлеб у любимого дядюшки отбирать?  -  он неловкой шуткой попытался унять её тревогу, но тут же сменил тон. Аня никогда не стала бы накалять обстановку понапрасну и без причины. К её предчувствиям следует отнестись со всем вниманием.  -  Аня, я что-то пропустил? Дух Марии Васильевны снова явился, а я и не заметил?

   -  Дядя сказал бы:  «В Астрале неспокойно»,  -  слабо улыбнулась в ответ Анна.  -  Ты знаешь, у меня такое чувство, что она что-то отчаянно хочет мне сообщить, но ей не хватает сил пробиться ко мне...

  -  Странно, до сей поры у неё ведь получалось?  -  удивился Штольман.  -  Что-то изменилось?

   -  Что-то изменилось...  -  напряженно о чем-то раздумывая, повторила за ним Анна. Потом вдруг просияла и украдкой быстро коснулась губами его щеки, как бабочка крылом мазнула.  -  Ну конечно же! Яша, какое счастье, что ты обладаешь этим талантом!

  -  Не могу с вами согласиться! Таланты  -  это по вашей части, а у меня всего лишь точное следование процедуре!  -  Штольман прижал пальцы к своей щеке, словно в попытке удержать и сохранить след поцелуя.

  -  Да ни в чем-то вы не можете со мной согласиться, Яков Платонович!  -  притворно надула губы Анна.  -  Может, хотя бы по этому поводу довольно пререканий?  -  Но напускное огорчение не продержалась и мгновения. Обласкав его взглядом, Анна наставительно и твёрдо произнесла:

  -  Несомненный талант, и не вздумай отрицать! Видеть нужное, выделять важное и делать правильные выводы! И задавать правильные вопросы! Любому сыщику до тебя далеко! Ну, разве что мистер Холмс подошел поближе.

  Эх, вы, Цицерон Платонович...  Сударь, это же ваша реплика!  И адресовать её следует как раз вашей супруге! Окаянное косноязычие! И снова повторяется тот давний разговор у рояля, только на новом жизненном витке. Может, это насмешливое мироздание так развлекается? Но за подобную иронию Штольман готов был благодарить его неустанно... Или это напоминание, что он должен больше ценить настоящее?

  Анна, по своему обыкновению, прекрасно разглядев его метания  -  написаны они на его физиономии, что ли?  -  со всем женским коварством окончательно положила его на обе  лопатки: осветилась улыбкой и прошептала:

  -  Спасибо тебе!

  -  Пожалуйста,  -  озадаченно промолвил Штольман.  -  Чем могу... Обращайтесь ещё... Только Аня, прошу: не нужно ничего предпринимать без меня,  -  спохватился он, заметив азартный блеск в глазах драгоценной супруги. Та в ответ лишь кивнула с видом пай-девочки. Ох, Анна Викторовна, что-то вы задумали?

  -  Мне нужно посоветоваться с дядей,  -  решительно заявила Анна и упорхнула.

  А Штольман остался, несколько сбитый с толку. Что за идея посетила эту бедовую головушку? С дядей ей надо посоветоваться... Конечно, одна голова хорошо, а две  -  лучше.  Но когда совещаются племянница и дядя, это «лучше» может стать совершенно непредсказуемым...  Ну, да ничего, приглядим. Не впервой. А вот он, кажется, чересчур сосредоточился на вопросах «Кто?» и «Как?», совсем отодвинув на второй план не менее важное: «Где пропавшая картина?» Возможно потому, что при нынешнем раскладе ответ представляется очевидным.

  -  Яша,  -  Анна снова неслышно появилась рядом и по-детски потеребила его за рукав сюртука, чем вывела Штольмана из задумчивости. И в этом она ничуть не изменилась с тех самых пор, когда их пути сошлись в Затонске. Барышня Миронова редко уходила сразу и не чинилась с такой очаровательной непосредственностью обратить на себя внимание, когда у неё имелись для следствия «очень важные сведения».  -  Яша, мы решили, что картину украли вчера, между бегством Льва Самойловича и уходом остальных из Русского отдела. Но на выходе никаких происшествий не замечено. Значит ли это, что картину так и не вынесли наружу, и она до сих пор находится в Гран Пале?  -  Спросила, и уставилась ему в лицо большими блестящими глазами.

  Кто бы сомневался, что госпожа Штольман разгадает этот незамысловатый ребус одновременно с мужем?

  Примечания:

  *  И.Э. Грабарь преподавал в художественной школе А.Ашбе в Мюнхене, где учился С. А. Щербатов. Грабарь весьма отличал князя, утверждая, что тот «...был очень талантлив, живо схватывал малейшие намеки и вскоре так усвоил строение головы, лепку, игру света, что оставил далеко позади других учеников, работавших два года и больше». Будучи учителем, а впоследствии став другом, Грабарь имел огромное влияние на своего сиятельного ученика.

  ** Лев X (лат. Leo PP. X, в миру — Джованни Медичи итал. Giovanni Medici; (1475 —  1521) — Папа Римский с 11 марта 1513 года по 1 декабря 1521 года. Сын правителя Флоренции Лоренцо Медичи. В 1513 году в возрасте 37 лет избран папой. С именем Льва, щедрого покровителя искусств, связаны римские успехи Рафаэля и расцвет наук и литературы в апостольской столице. В историю Реформации он вошел как папа, отлучивший Лютера от церкви.

  *** cher maitre (фр.)  -  дорогой учитель. Лев Бакст преподавал рисование детям в. к. Владимира Александровича.

  ****   adorable boudoir (фр.)  -  очаровательный будуар.

  *****  Великий князь Сергей Михайлович Романов, пятый из шести сыновей великого князя Михаила Николаевича и Ольги Фёдоровны, внук Николая I; генерал-адъютант (1908), генерал от артиллерии (1914), полевой генерал-инспектор артиллерии при Верховном Главнокомандующем (1916—1917), член Совета государственной обороны (1905—1908).

  ******  Матильда Феликсовна Кшесинская (1872-1971)  -  русская и французская балерина и педагог, прима-балерина Мариинского театра. Заслуженная артистка Императорских театров (1904). На заре своей карьеры имела связь с Николаем Александровичем, тогда цесаревичем, что обеспечило ей впоследствии обширные связи при дворе и хорошие стартовые условия.

  ***** “3-й пункт” применялся лишь в крайних случаях и почти всегда как кара, когда служащий был уличен в каких-либо неблаговидных поступках, в лихоимстве, в воровстве и т. п. Этот роковой “3-й пункт” равнялся публичному ошельмованию и как бы выбрасывал ошельмованного из общества порядочных людей. Получив такую отставку, такой волчий паспорт, нечего было думать снова поступить на государственную службу.