Глава 15

                     

           У всякой охоты свои заботы

    Покидая хранилище, Штольман буквально разрывался надвое. Ему отчаянно не хотелось оставлять жену наедине с воспоминаниями об их стародавней злополучной ссоре в усадьбе Гребнева.

  Сам Яков не имел обыкновения и склонности терзаться раскаянием из-за совершённых когда-то ошибок. Он предпочитал, тщательнейшим образом их обдумав, оставлять произошедшее прошлому. Нет, он не задавался целью позабыть о просчётах ради собственного спокойствия.  Но выводы на будущее сделаны. Уроки из промахов, как бы ни были оные горьки, извлечены. Остальное было  -  и миновало. Сожаления и мучительные раздумья о том, как бы всё обернулось, поступи он по-другому, Штольман считал бесполезными. Единственное исключение из этого правила касалось глупых и неверных поступков, связанных с Анной. 

  Иное дело  -  сама Аня. Чувство вины из-за их нелепого раздора ничуть не ослабело у неё с годами. Но возможно ли было избежать до сих пор незабытой ссоры? Вряд ли. Разлад, измучивший их обоих в том далёком ноябре, был слишком долгим. Недопонимание  -  неодолимым. Недоговорённости  -  бесчисленными. Безысходность  -  безнадёжной. Они тяжким грузом давили на обоих, и закономерно завели спор о подозреваемых в убийстве несчастного драматурга в дебри ожесточенной перепалки. И вновь Анна и Яков пришли к весьма болезненному для них обоих вопросу о границах взаимного доверия и недоверия. Тогда он  виделся совершенно неразрешимым... И, как у них часто водилось, они опять твердили о разном и не услышали друг друга.

  К моменту рокового разговора Штольман уже лишился последней надежды на то, что ситуация изменится, и у него появится возможность рассказать Ане о причинах своего молчания и отстранения. Положение представлялось совершенно безвыходным. Петля шпионских интриг держала его крепко, служебный долг налагал на уста печать. Втягивать Анну в эту грязь было абсолютно недопустимо... Проклятые обстоятельства связали его по рукам и ногам, заставляя раз за разом ранить и отталкивать от себя ту, что стала дороже всех на свете...  Сватовство ненавистного Разумовского окончательно затянуло удавку  враждебных сил на шее Штольмана. Анна смирилась, великодушно предоставив ему решать, когда он будет в силах что-то изменить, и отдалилась сама. Тогда Якову казалось, что вместе с надеждой он потерял и Анну.

  Стоило спору коснуться князя, Штольман,  издёрганный своей неспособностью разрубить этот гордиев узел, снова не совладал с собственным характером. Заклятый враг, в отличие от  Штольмана, беззастенчиво использовал Анину веру в людей. Этот паук подобрался к Анне близко, очень близко... Уж он-то не погнушался бы самыми отвратительными уловками, чтобы затянуть в свою ядовитую паутину самую драгоценную на свете женщину! Услышав от Анны о невиновности Разумовского, Яков вообразил, что она защищает князя и доверяет ему. Гремучая смесь ревности, злости от собственного бессилия, изматывающей тревоги и раздражения оказала Штольману плохую услугу: вместо давным-давно обещанных внятных объяснений Анне достались очередные резкости.

   Прямо скажем, Барышня на Колёсиках долго крепилась и сдерживала свою порывистость. Можно сказать, проявляла чудеса долготерпения! Не мудрено, что его несвоевременная жёлчность стала последней каплей, переполнившей чашу. Разумеется, Анна тоже вспыхнула, как порох, и в гневе попыталась уязвить Штольмана! И в пылу ссоры оговорила себя, заявив, что даст князю согласие на брак.   
 

   А после неосторожных слов Анны Яков, ослеплённый ненавистью к Разумовскому и страхом за барышню Миронову, не придумал ничего удачнее, чем пойти и нарваться на княжеский вызов на дуэль. И Анна до сих пор казнит СЕБЯ за опрометчивое и безрассудное решение, принятое ИМ в горячке, с головой, затуманенной ревностью и гневом.  И по сей день она изводится из-за своей оплошности, совершённой в запальчивости. Но кто же был первопричиной, что Анна Викторовна вспылила и наговорила в сердцах лишнего? То-то и оно...

  И неважно, что он руководствовался благими, как ему представлялось, намерениями. Всем известно, какая дорога ими вымощена. Не ему, нет, не ему упрекать Анну: сам он немало поспособствовал тому, что тягостная ситуация разразилась взрывом. Вина целиком и полностью лежит на нём, а вовсе не на лучшей в мире женщине.

  Но останься он сейчас, чтобы в очередной раз попытаться её разубедить  -  разговора не получилось бы. Высказанные вслух логические выкладки Штольмана, что он основательно продумал и заботливо выстроил по ранжиру,  непременно обернулись бы очередной невнятицей. Вдобавок к его обычному косноязычию ему только свидетелей не хватало... И картину  -  пристанище и якорь для духа, посетившего сегодня Анну,  -  следовало унести от жены подальше и побыстрее. Не верил Штольман Аниным заверениям, что нынешние визиты потусторонней сущности не доставили ей никаких неудобств. Сколько раз он становился свидетелем её обмороков после контакта с запредельным? Не перечесть. И каждый раз, едва очнувшись, Аня, вопреки очевидному, уверяла, что с ней всё хорошо! Чувства близких всегда заботили её куда больше, нежели собственное самочувствие. Так что отдалить портрет и жену друг от друга  -  надёжней будет. И это надо сделать в первую очередь. А потом  -  воротиться как можно скорее.

  Верно говорят  -  спешите медленно! Штольман так торопился вернуться в хранилище, что, свернув на очередном повороте не туда, малость заплутал в однообразных коридорах задворок Гран Пале. И, соответственно, припозднился. Кляня себя за невнимательность и невольную задержку, он прикрыл за собой дверь и быстро оглядел вновь собравшихся заговорщиков, к которым уже присоединился  ошеломленно мигающий Бакст. Он тормошил господина Бенуа и о чем-то пытался тихо его расспросить.

  Так-так. И что здесь стряслось, пока Штольман волей-неволей исследовал окрестные коридоры? Отчего Александр Николаевич сидит подле Анны с  совершенно отсутствующим видом и почти не реагирует на взволнованные расспросы друга? Когда Штольман с Петром Ивановичем отправились выполнять свою часть намеченного плана, Бенуа уже взял себя в руки. Он хоть и не глядел орлом, но был вполне бодр и деятелен. И, похоже, с порученным заданием справился: портрет Нелидовой вновь исчез из виду, а ящик с бретонской картиной художника стоит целёхонький, словно не вскрывали его впопыхах. Что за откровения посетили Бенуа, если он сидит, как громом поражённый? Или посетили совсем не откровения, и вовсе не его?

  Анна встретила негодующе-вопросительный взгляд мужа бестрепетно. Не стала ничего отрицать и только плечом повела. Так и есть: опять какую-то сущность принесло... И, конечно, снова окаянные духи у Штольмана разрешения спросить забыли. И дожидаться, пока заблудившийся сыщик выпутается из лабиринта коридоров и вернется, не собирались. Ну, драгоценная Анна Викторовна! Куда это годится?!! Стоит вас оставить ненадолго  -  вы за своё! Ты от неё в дверь  -  она в окно! Гм,  да. В окно. Между прочим, по старой памяти, подобный демарш исключать не стоит... Даже при том, что окошко в хранилище крошечное...

    -  Александр Николаевич, как успехи с легендой?  -  кажется, Штольману удалось совладать  с раздражением, и голос его звучал почти ровно. Бенуа посмотрел на него недоумевающе, и стало  понятно, что эта часть задания напрочь вылетела у художника из головы.

    Вознегодовать сильнее Штольман не успел. На выручку другу неожиданно пришел Бакст:

  -  Тут и думать нечего!  -  заявил он уверенно.  -  Можно пустить слух, что господину Рябушинскому вздумалось приобрести Шурину Бретань для собственной коллекции.

  -  Простите, КОМУ вздумалось приобрести Бретань Александра Николаевича?

  Сказать, что Штольман изумился  -  значило ничего не сказать. Видимо, ошеломление настолько неприкрыто отразилось на его физиономии, что бедный Бакст малость опешил от подобной бурной реакции на своё предложение. Опасливо отступив чуть подальше, он пролепетал:

  -  Рябушинскому... Николаю Павловичу... Редактору-издателю нового журнала «Золотое руно»...

  Только теперь  Штольман расслышал, что приснопамятная фамилия звучит чуть иначе, и выдохнул с облегчением.  Ну и шуточки нынче у унивёрсума! Одна другой изощрённее! Мало того, что они давеча Ребушинского уже поминали, так нате вам: обозначился  его собрат по перу с невероятно похожим именем! Редактор-издатель Рябушинский, надо же!

  -  Прошу, не говорите только, что он ещё и писательством балуется!  -  вырвалось у Штольмана.

  -  Пописывает нечто невнятное в декадентском стиле под псевдонимом Н. Шинский,  -  робко ответил без вины виноватый Бакст.

  -  Яков, а что тебя так поразило?  -  удивление Петра Ивановича было, пожалуй, не меньшим, хоть и несколько другого оттенка. Вероятно, он теперь локти кусает, что упустил великолепную возможность самолично огорошить зятя в очередной раз!  -  Первый номер «Золотого руна» в нынешнем феврале вышел, на французском языке в том числе, и в Париже появился сразу! Практически сразу! В нашей домашней библиотеке уже несколько выпусков имеется.

  -  Да вот как-то недосуг мне было изучать редакционный состав очередного «потрясающего издания»,  -  ответил глава сыскного агентства члену собственного семейства, тоже не чуждому любительской журналисткой деятельности.

  -  И напрасно, племянник, и напрасно,  -  тут же оседлал своего любимого конька Пётр Иванович.  -  Рябушинский  Николай Павлович  -  персона презанятнейшая. Презанятнейшая! Натура раскидистая, необузданная! И да, вдобавок ко всем остальным увлечениям не чурается трудов на ниве литературы.

  Штольману в ответ донельзя захотелось обреченно закатить глаза по примеру того же Петра Ивановича, но неимоверным усилием воли он постарался вернуть внешнюю невозмутимость. А дядюшка неудержимо несся вперед, с удовольствием выкладывая  известные ему сведения:

  -  Купец-меценат,  баснословный богач  -  по крайней мере, так считается,  -  глава всей московской художественной молодёжи. Всячески куражится, бунтует и восстаёт против  филистерского благоразумия Первопрестольной и швыряет деньги охапками, охапками! Сперва начал традиционно: сорил деньгами не без изящества, но очень уж споро их спускал. Пиры, рестораны с цыганами, лихачи, певички-француженки, горы драгоценностей пассиям  -  в общем, вихрь удовольствий. Родственники, придя в ужас от его расточительства, организовали над ним опеку. Но наш герой не стал унывать и, не долго думая, отправился путешествовать по экзотическим странам. И по пути как-то увлекся живописью, поэзией и литературой. Теперь вот, воспылав страстью уже к искусству, приобщившись к новомодным западным течениям, пожелал «продолжать дело господина Дягилева» и даже перещеголять  -  перещеголять!  -  его.

  -  Ладно, Пётр Иванович,  -  прервал Штольман разошедшегося родственника,  -   вы мне после расскажете сию занимательную биографию во всех подробностях. Лев Самойлович, будьте любезны, излагайте дальше ваше, несомненно, занятное предложение.

  Бакст, который только головой кивал, подтверждая речи Петра Ивановича, и глядел на него в удивлённом восхищении от его осведомленности, слегка воспрял духом и снова заговорил. И, надо отдать ему должное, вполне дельно и убедительно:

  -  Все наши знают о твоей, Шура, прошлогодней эпопее с десятым номером «Золотого руна»,  -  обратился он к Бенуа, который все ещё пребывал где угодно, только не здесь.  -   Этот выпуск журнала посвящен Александру Николаевичу,  -  пояснил он остальным.  -  Он как раз на подходе. Там будет статья князя Шервашидзе о художнике Бенуа, его карандашный портрет руки князя, 24 снимка Шуриных работ. Шура, да очнись ты, наконец! Что с тобой такое творится?  -  снова потеребил он друга.

  -  О, так мы будем вскорости иметь удовольствие прочитать в «Золотом Руне» о вашем творчестве, Александр Николаевич?  -   немедленно вставил свой гривенник Пётр Иванович, потирая руки в предвкушении.

  -  Замечательно! По-моему, выпуски, посвященные Врубелю, Борисову-Мусатову, Сомову и вам, Лев Самойлович, весьма хороши!  -  поддержала дядюшку и племянница. Одновременно она усиленно сигнализировала Бенуа и лицом, и голосом, настойчиво призывая того собраться и встряхнуться, отчего речь её звучала излишне аффектировано. Поздно, Анна Викторовна, следы заметать. Притворяетесь вы, как всегда, из рук вон плохо. Всё, что тут случилось  -  видно, как на ладони. -  Несомненно, господин... Рябушинский,  -  крохотная запинка не осталась незамеченной Штольманом. Видимо, Анна в своё время тоже не обратила внимания на столь занятную деталь,  -   не прогадал, выбирая героев для своего журнала. Отрадно будет встретиться с вами, Александр Николаевич, на его страницах.

  В том, что одним взглядом Анна Викторовна может сподвигнуть кого угодно на что угодно,  Штольман убеждался не раз, на собственном примере  -  в первую очередь.  Нынешний случай исключением не стал. Бенуа, наконец, очнулся и включился в обсуждение, которое, следует заметить, касалось его непосредственно:

  -  Благодарю вас, Анна Викторовна. А ты, Лёвушка, ещё бы про мои виньетки вспомнил. И про заглавный лист художественного раздела, чтобы ни одну мелочь не упустить, -  смущённо проворчал он, почти опомнившись.  -  И тут ты прав  -  сотрудничество с Рябушинским и впрямь можно назвать эпопеей.  Но, действительно, Николай Павлович дважды лично приезжал к нам в Примель поговорить о своём проекте. В том числе соблазнить номером, мне посвящённом. Каюсь, тогда я и порекомендовал ему заказать статью и мой портрет князю Шервашидзе. Для Шерваша плата за эту работу была совсем не лишней.

  -  Так и я о чём!  -  воодушевился Бакст.  -  Никого не удивит, что он загорелся желанием не только напечатать о тебе, но и оставить себе на память кое-что от патриарха «Мира искусства».

  -  Язвите, Лев Самойлович?  -  обиженно насупился Бенуа.

  -  И в мыслях не было!  -  запротестовал Бакст.  -  Забыл, как он  тебя обхаживал, чтобы ты согласился с ним сотрудничать?

  -  Сперва Николай Павлович и вовсе предложил мне возглавить свой прожект,  -   пожал плечами Бенуа, поясняя.  -  С чего-то Рябушинский вбил себе в голову, что именно я  -  некий необходимый ему элемент, представитель отошедшего в вечность «Мира искусства». Якобы моё имя облегчит ему задачу  воссоздать культурно-художественное дело и набрать соратников для реинкарнации журнала. 

  -  А разве он не прав?  -   осведомился Пётр Иванович, а госпожа Штольман и Бакст  согласно и вопросительно взглянули на Бенуа.

  -   Ну, нет, никогда бы я не смог на это пойти!  -  заявил вполне очнувшийся от глубоких раздумий художник.  -  «Золотое Руно»  -  не «Мир искусства», Рябушинский  -  не Дягилев!

   Всякий раз, когда звучала фамилия новоявленного издателя, Штольман ловил себя на том, что еле удерживается от кислой мины. Каналья Ребушинский! При жизни своей крови всем попортил, а плоды трудов его и поныне аукаются. И хотелось бы забыть, да не выходит! И вот, изволите видеть, выясняется, что где-то живет-поживает едва ли не его аватар! Коварное мироздание сегодня словно целью задалось заставить Штольмана бесповоротно уверовать в спиритическую изнанку сущего! И как ещё без визита духа неугомонного писаки обошлось до сих пор?

-  Отчего же вы отказались?  -  огорчился Пётр Иванович.

  -  Не по душе мне его затея. И общего языка мы бы не нашли,  -  признался Бенуа.  -   Коробит меня весь специфический стиль издания и в корне дурной вкус. Сборник, конечно, архироскошный, но и довольно нелепый. Сначала я отказался наотрез  -  признаться, Рябушинский меня порядком напугал своим решительным натиском и манерой быть.

  -  А знаете, когда Александр Николаевич согласился частично сотрудничать в журнале?  -  наябедничал Бакст.  -  После того, как Рябушинский велел шофёру покатать примельскую малышню и детей Шуры на автомобиле Николая Павловича! Да-да! В первый раз он приехал в Примель на автомобиле прямо из Парижа, чтобы переговорить с Шурой накоротке. Вообразите только, каков был фурор!

  -  То-то мы с Анной Карловной напереживались... Рябушинский распорядился гнать во весь дух. Полчаса мы сидели, как на иголках... Но тронул он меня,  -  повинился Бенуа.  -  Пусть и ухарь-купец, но он был полон добрых намерений. Он изо всех сил стремился вырваться из своей среды чистогана. Хотелось ему проникнуть в неведомые духовные сферы, мечтал он о чём-то более возвышенном и светлом! И весь он был какой-то мило простодушный, по-ребячески наивный, искренний! Никогда-то я не мог устоять против подобного!

  -  Как бы там ни было, этим летом Рябушинский навещал Шуру снова. И как раз тогда Шура писал один из своих бретонских этюдов.  Так что, на мой взгляд, всё будет выглядеть вполне натурально,  -  заключил Бакст.

  -  Лев Самойлович, ваша идея и впрямь очень удачна. Легче поверить в выдумки, когда в них изрядная доля правды присутствует,  -  согласился Штольман, поразмыслив.  -  Вдобавок, сразу двух зайцев убиваем. Эта новость не только заставит злоумышленника действовать, но и разозлит, и подстегнет. А злость  -  плохой советчик. И про грядущий выпуск об Александре Николаевиче непременно упомянуть следует. Как вы, сумеете донести новости до подозреваемых? Вы лучше всех нас знакомы с подробностями сотрудничества Александра Николаевича с господином... гм, Рябушинским.

  -  А кто у нас под подозрением остался?  -  решился уточнить Бакст, явно внутренне ёжась и ожидая услышать неприятный ответ.

  -  Из присутствующих сейчас на выставке  -  князь Щербатов и господин Бенкендорф,  -  напомнил сыщик, постаравшись выразиться как можно дипломатичнее и обойтись без упоминания имени предводителя мирискусников.  -  Придется нам снова прогуляться по залам. В конце-концов мы на них наткнемся и попробуем завязать общую беседу. Если нам повезёт, и они по-прежнему держатся вместе, тем лучше. Сообщим новость обоим сразу.

  -  Я попытаюсь...  -  неуверенно произнёс Бакст.

  -  А мы вам поможем!  -  ободряюще воскликнул Пётр Иванович. Вот кому море было по колено!
 

  Обговорив и согласовав все возможные для обсуждения детали, что пришли им в головы, заговорщики отправились осуществлять план Штольмана. Общим решением Бенуа оставили в хранилище на страже, потому как он положительно был не в состоянии держаться на людях в своей обычной манере и изображать радость от неожиданно привалившей удачи. При одном взгляде на него становилось совершенно ясно, что сегодняшние потрясения изрядно повлияли на его и без того весьма умеренные способности к самоконтролю. К тому же, он наотрез отказался отойти от вновь обретенного сокровища дальше, чем на пять шагов.

    -  Смотри, Шура, не засни!  -  наставлял его Бакст напоследок.  -  Не умеет он сидеть подолгу на месте без дела, сразу дремать начинает!  -  пояснял он остальным.  -  Намучился я с ним, когда писал его портрет, пока книгу ему в руки дать не додумался!

  -  Заснешь тут, пожалуй!  -  возражал Бенуа.  -  Нервы, как струны натянуты.
Кажется, не то что от слова  -  от взгляда зазвенят!

  -  Успокойся уже. Некому тут на тебя смотреть. Даже портреты  -  и те в упаковках,  -  неловко ободрял друга Бакст.

  -  Не переживай, Лёвушка. У меня есть над чем поразмыслить...

   Услышав это многозначительное заявление, Штольман опять посмотрел на Анну и вопросительно заломил бровь. Та в ответ, вздохнув, опустила глаза долу. Сыщик решительно взял супругу под руку и увлёк за собой. Бакст и Миронов пристроились за ними, чуть приотстав.   

   -  И кто это был на сей раз? -  тихо спросил Штольман, едва они отошли от хранилища.

  -  О чём вы, Яков Платонович, не пойму?   

  Недоумение Анны было сыграно настолько неумело, что Яков даже умилился.

  -  Полноте, Анна Викторовна. Как любит повторять Антон Андреич, «Несть числа вашим талантам». Спору нет, но притворство в их внушительную компанию не входит. Врать вы по-прежнему совершенно не умеете. Так кто приходил?

   Анна снова вздохнула и по-детски жалобно поглядела на него. Само собой, он тут же почувствовал себя бесчувственным чурбаном. Волевым усилием не позволив раскаянию проявиться на физиономии, Штольман продолжал строго и вопрошающе смотреть на жену.

  -  Камилла Бенуа. Матушка Александра Николаевича,  -  смирившись с неизбежным, призналась, наконец, Анна.

  -  Её-то что растревожило? Или это господин Бенуа попросил вас...  -  немедленно вскипел Штольман.

  -  Нет, нет, вовсе нет!  -  перебила его Анна, бросившись на защиту художника.  -   Александр Николаевич ни за что бы не позволил себе подобной просьбы. Мы разговаривали о наших близких. Тех, кто уже не с нами... И вот...

  Анна взмахнула свободной рукой в неопределённом жесте. Но сокрушения в её голосе не было. Что ж, всё  -  как обычно. «Я же не специально это делаю, просто так получается. Меня позвали. Я не могла отказать». И бесполезно взывать к чувству самосохранения или настаивать на своём непременном присутствии при сеансах духовидения. Этак в очередной раз до нейтралитета договориться можно, если Штольман снова не сумеет толком объяснить, почему и как они должны всё делать вместе...

   -  Яша, не сердись,  -  Анна обеими ладошками обняла его локоть и просительно заглянула ему в глаза. Он был совершенно беззащитен против этого взгляда...  -  Мне визит Камиллы Альбертовны не стоил никаких неприятных ощущений. А сыну и матери эта встреча была очень нужна.

  -  Что, между ними тоже остались невыясненные при жизни вопросы?  -  хмыкнул Штольман, сдаваясь.  -   Как у Евгении Львовой с братом и женихом когда-то?

  Спросил, и остро и отчетливо вспомнил встречу с барышней Мироновой на чужих похоронах, их сбивчивый, порывистый разговор, неожиданные слова Анны об «ИХ истории», испуг  -  нет,  ужас!  -  окативший его после одного лишь предположения, что Анны Викторовны вдруг может не стать...  Им тогда не хватило какой-то минуты, чтобы прояснить то необычайно важное, что происходило между ними. Он опять не смог ничего сказать ей о том, чем полно было всё его существо... А потом он снова струсил. Испугался и отступил, убедив себя, что ему почудилось, что он принял страстно желаемое за действительное...

  Анна смотрела на него блестящими, словно от непролитых слез глазами. Несложно было понять, что она вспоминает о том же. Наверняка она думает сейчас, как важно, не откладывая на потом, сказать нужные слова, пока не стало поздно. Как важно вовремя решиться на откровенность, победить свой страх и неуверенность в друг друге, довериться и поверить.    Но всё же, как показало будущее, уроки этой встречи на кладбище не пропали зря:  как знать, достало бы Штольману мужества сделать Анне немыслимое предложение в декабре на Столярной*, если бы раньше они не упустили свой шанс?

  -  Нет, вопросы возникли после... ухода Камиллы Альбертовны,  -  медленно покачала головой Анна.  -  Им нечего было друг другу прощать, не нужно выяснять какие-то оставшиеся недоразумения или недосказанности...  Но от этого их свидание не стало менее необходимым.

  Штольман пристально всматривался в лицо Анны. На сей раз, воспользовавшись тем, что они оказались так близко, он делал это не ради собственного удовольствия, хотя в любых обстоятельствах никогда не упускал оказии полюбоваться женой. Он придирчиво искал в любимом облике следы утомления и подавленности, но, к своему облегчению, не находил их.

  Анна Викторовна была собрана, деловита и настроена весьма решительно. Приходилось признать, что очередное беззаконное явление духа имело одно неожиданное последствие:
оно направило мысли Анны в иное русло, и она перестала терзаться воспоминаниями о своей мнимой вине в дуэли Штольмана с Разумовским. Пожалуй, Штольман даже был готов если не простить духу несвоевременный визит, то хотя бы перестать злиться.  Во всяком случае, польза несомненна. Его любимая Затонская Жанна д'Арк оставила свои метания и выступила в поход за правду и справедливость. И тем, кто осмелится встать у неё на пути, не позавидуешь!

  -  По нашему нынешнему делу дух что-нибудь сообщил?  -   конечно, Штольман не рассчитывал на особенно важные сведения, но чем чёрт, вернее, дух не шутит? Кажется, сегодня может произойти всё, что угодно!

  Анна отрицательно покачала головой:

  -  Ничего конкретного. Но знаешь, матушка Александра Николаевича очень встревожена. И мне, честно говоря, по-прежнему не по себе. Ничего ещё не закончилось, и угроза не миновала.
 

  Снова Анна принимает свалившееся на них нынче дело слишком к сердцу. Скорее всего, потому, что семья Бенуа давно включена его супругой в круг тех, о ком следует заботиться, кого дОлжно опекать. А Яков в глубине души осознавал, что не ощущает подобной обеспокоенности и тревоги. То ли оттого, что здешний мирок своими укладом и порядками был довольно далёк от обыденного, то ли оттого, что по сравнению со многими прошлыми расследованиями нынешнее напоминало бурю в стакане воды, но сегодняшнее прискорбное происшествие на выставке воспринималось как некая шахматная партия, или, скорее, пьеса, участниками которой невольно стало их семейство. Амплуа каждого действующего лица определено, финал пьесы для Якова вполне предсказуем. Осталось, переломив первоначальный сюжет, доиграть представление и с легкой душой отправиться домой. Гораздо больше Штольмана заботили беспокойство и смятение Анны.  Именно они, а тем более, её состояние после многочисленных спиритических контактов, тревожили Якова всерьёз.

  -  Разумеется, не закончилось,  -  попытался успокоить жену Штольман.  -  Преступника мы ПОКА не поймали.

  -  Ты ведь уже понял, кто затеял этот дурной спектакль?  -  спросила Анна.

  Слушая в пол-уха, как дядюшка и Бакст обговаривают детали предстоящей мистификации, Штольман думал, что ничего-то он не может скрыть от родных. Они изучили его до такой степени, что, кажется, мысли читают. Что касается Анны Викторовны  -  не удивительно. Для неё он  -  открытая книга. Но и Пётр Иванович, кажется, догадывается, что Яков уже знает, кто устроил мирискусникам нынешнее представление со страстями, бурями, громом и молнией. Знает, но молчит, потому что, как часто водится, доказательств у него нет. Правда, в нынешней ситуации отсутствие прямых улик не является определяющим. Если план Штольмана сработает, то вор сам себя выдаст. Главная задача  -  найти паршивую овцу и изгнать её,  -  будет решена. И Штольман очень удивится, если его предположения не подтвердятся.   

  Анна ответа дожидаться не стала, да он ей и не требовался. В данный момент драгоценная супруга слишком заинтересовалась разговором шедших следом за Штольманами карбонариев и была чрезвычайно занята тем, что внимательно к нему прислушивалась. Нынешняя кампания поглотила Анну настолько, что она даже на картины, проплывавшие мимо, не оглядывалась.  Штольман тоже насторожился, и вовремя: на диво скоро спевшейся парочке, Баксту и Миронову, как раз вздумалось побеседовать именно о фигурантах дела.

  Они уже давно миновали технические помещения дворца и шли выставочными залами. Приходилось несколько сдерживать шаг и изображать неторопливое фланирование, чтобы не выделяться поспешностью из основной массы посетителей. Бог весть, сколько им придется расхаживать по выставке, пока они не наткнутся на подозреваемых... Что ж, пока они разыскивают противника, перед тем, как начнут обкладывать дичь и загонять её в ловушку,  неплохо бы проверить, не завалялось ли в их арсеналах какое-нибудь неучтённое оружие. Удачно, что затеял беседу именно Пётр Иванович: он лучше ориентируется в хитросплетениях здешних интриг, да и Баксту он явно симпатичен. К тому же, два любителя поболтать и посплетничать, похоже, нашли друг друга. Разговор шёл весьма интересный!

  -  Бог с вами, Пётр Иванович,  -  говорил Лев Самойлович, уверяя Миронова в том, что тот заблуждается.  -  Князь Щербатов совсем не так прост, как вам представляется.   

  -  Да что за сложности могут быть, не пойму!  -  не соглашался дядюшка.  -  Природный князь, крупный землевладелец, единственный сын первого выборного московского головы, богач и баловень судьбы... Типичный московский барин, с чудачествами и фанабериями. Да, с фанабериями! Которого, ко всем прочим особенностям, угораздило с любовью к искусству уродиться.

  -  Так, да не так. А вы знаете, что Сергей Александрович, отправившись учиться живописи в Мюнхен, пошел против воли своих родных?

  -  Ну, насколько могу судить, он не особенно от собственного своеволия пострадал: анафеме его не предали, наследства не лишили?

  -  Верно, всё верно. И все же, вернувшись из Мюнхена, он попал в странное положение: в своей обожаемой Москве, в семье ему стало душно и тесно. Он перебрался в Петербург, но там среди людей своего круга и родни понимания не нашел и не прижился вполне, а влиться в круг богемы не позволили сословная спесь и амбиции. Негоже Рюриковичу якшаться с разночинным сбродом, знаете ли! Так и остался он, ни вашим, ни нашим, ни Богу свечка, ни черту кочерга. Аристократ-художник с собственной выстроенной системой ценностей и представлений о подлинном искусстве. 
 

  -  Вас послушать, так князь и вовсе фигура трагическая,  -  покачал головой Пётр Иванович.  -  Тем не менее, создавая «Современное искусство», он счел уместным опереться на ваше содружество?

  -  Вот-с, ирония судьбы! Предприятие задумывалось, как своего рода эталон рафинированных интерьеров и обстановки в стиле модерн. Князь полагал, что этот образчик изысканного вкуса будет иметь оглушительный успех у петербургской знати. Он вообразил, что сумеет создать некий пример для подражания. В стремлении сказать новое значительное слово князь даже пошел наперекор своим предпочтениям: модерн сам он не больно-то жалует. Как и главных носителей и пропагандистов нового стиля  -  наше содружество «Мир искусства».

  -  Помилуйте! Князь Щербатов вас всех настолько откровенно недолюбливал с самого начала? И тем не менее, пошел на сотрудничество с вами?  -  изумился Пётр Иванович.

  -  Парадокс,  -  пожал плечами Бакст.  -  Поставить на тех, кому, мягко говоря, не вполне доверяешь и симпатизируешь... Вот вы, Пётр Иванович, неплохо нас знаете. Как по-вашему, с кем князь сошелся ближе всех?

  -  Полагаю, с Александром Николаевичем. Бывает, слушаешь их беседу, и видишь  -  говорят и спорят две персоны, живущие искусством, образованные, глубоко эрудированные и достойные друг друга,  -  уверенно ответил Миронов.

  -  А между тем, Шуру-то князь и недолюбливает больше кого-либо из нас,  -  печально усмехнулся Бакст.  -   Разве что антипатия к Сергею Павловичу посильнее будет. С самого начала, с первых дней знакомства Сергей Александрович не доверяет Шуре и относится к нему настороженно. Вообразите, он считает его лукавым, непостоянным, пристрастным, сбивчивым, фальшивым и Бог весть что ещё...

  -  Александра Николаевича? Фальшивым? Возможно ли несомненно умному человеку настолько не разбираться в людях?  -  непритворно изумился Пётр Иванович.  -  Лев Самойлович, признаться, вы меня фраппировали. Ничего подобного я в Сергее Александровиче не разглядел.

  О! Тихому и кроткому Баксту удалось, совсем того не желая, щелкнуть любезного родственника по носу, чем Штольман  -  будем честны с самим собой  -  вовсе не огорчён. Затаённая улыбка Анны подсказала, что от супруги сия коллизия тоже не укрылась. Пётр Иванович искренне полагал, что он-то в людях разбирается превосходно. Обычно ничто не могло его в этой уверенности поколебать. И, безусловно, он постарается выкинуть настолько незначительный эпизод из памяти как можно скорее.

  -  И с новым стилем у него похожие и весьма замысловатые отношения,  -  продолжал Бакст, улыбнувшись горячности собеседника.  -   Сейчас, по прошествии времени, очевидно: его затея не могла иметь успеха. Петербургская знать не просто модерн не одобряла, ее от него воротило! Не говоря уже о нас, носителях идеи! А нувориши для отделки своих особняков в посредниках не нуждались...   

  Бакст помолчал с минуту, а потом выдал сентенцию, весьма неожиданную для персоны, вечно витающей в облаках:

  -  Думаю, неспособность князя трезво оценить действительность и принять её настоящую, без прикрас, сыграла с ним злую шутку. Он до сих пор норовит спрятаться в своих уютных усадьбах и путешествиях, отворачивается от, по его словам, «вульгарного, если не впрямь отвратного лика русской жизни». Нынешний театр ему душен, литература  -  социально озабочена,  искусство  -  измельчало противу монументальных полотен былых дней... Никто ему не хорош достаточно! Чехов  -  вчерашний лавочник.  Станиславский  -  конъюнктурщик, который тащит на сцену быт купцов, кулаков и чеховских «нытиков». О нас, мирискусниках, и говорить нечего...  По князю, поскреби любого, какого ни возьми, купца-мецената  -  и под тонким слоем цивилизованности обнаружишь азиата и дикаря, ничегошеньки в искусстве не смыслящего. Князь искренне полагает, что любое, мало-мальски общедоступное творчество  -  уже по одному этому свойству не художественно. А, значит, лучше в его сторону и вовсе не глядеть!

  Бакст не судил, а делился своими размышлениями без напористости, без раздражения. Своего мнения он не навязывал. Из-за вопросительно-удивлённых интонаций в его голосе рассказ его звучал так, словно он сомневается в собственных выводах. Тем не менее, странным образом это придавало его речи убедительности:

  -  Сергей Александрович  -  патриот до мозга костей, но любит он страстно и нежно образ СВОЕЙ России. Ему она представляется чем-то вроде картины: крестьяне в красных рубахах и девушки в пестрых ситцах, лежащих античными складками, что движутся красиво, как у Венецианова, по весенней пашне. И до того эти выдумки ему глаза застили, что он едва с ума не сошел  -  не от страха, от недоумения!  -  когда прошлым летом его чуть не разорвала толпа бывших щербатовских крепостных и соседских фабричных во дворе его собственного имения!** А он-то полагал себя тонким знатоком русского крестьянства! Считал себя благодетелем наро-фоминского народа и даже в своё время затеял в своём подмосковном имении Наро-Фоминске строительство детского посада для сирот и обездоленных детей. Заметьте, не дом, не особняк  -  посад! Предполагалось обнести его низкой стеной и обсадить весёлыми берёзками и рябинками, а главное здание украсить мозаиками на тему Христовых слов о детях.

  Лев Самойлович оказался весьма неглупым человеком и достаточно проницательным психологом. Его умозаключения о личности князя Щербатова вполне подтверждали штольмановские впечатления о сиятельном любителе искусств. Поскольку речь шла не о художественных талантах князя, а об его характере, к рассуждениям Бакста стоило прислушаться.  А вот Пётр Иванович ничуть не удивился столь глубоким и тонким суждениям своего не столь давнего знакомого. Он лишь поглядел на Бакста с большИм уважением и поинтересовался:

  -  И что? Замысел воплотился в жизнь?

 
  Лев Самойлович только руками в ответ развёл.

  Пётр Иванович хмыкнул и произнес:

  -  И впрямь, маниловщина какая-то... Если Сергей Александрович и может считаться общественным деятелем, то это деятель весьма личного покроя...

-  Слишком личного,  -  кивнул Бакст.  -  В дерзких мечтах нет ничего худого. В особенности, когда мечтатель подключает для их воплощения все свои силы и средства, и доступные, и даже недоступные.

  -  Кажется, я понимаю, о ком вы. Речь о господине Дягилеве, верно? Пример у вас перед глазами издавна и постоянно!

  -  Да! Серёжа, когда загорится,  чтобы небывалое сделать былью горы может свернуть. Выше головы прыгнет, но желаемого добьётся! А у князя его фантастические мечтания таковыми навсегда и останутся. До Сергея Павловича ему никогда не дотянуться. Хотя... В чём-то они схожи.

  -  Помилуйте, да в чём же? -  в недоумении всплеснул руками дядюшка.

  Бакст смущенно замялся, внезапно застеснявшись своей откровенности. Но Пётр Иванович смотрел с живейшей заинтересованностью такого рода, что отмолчаться не было никакой возможности.

  -  Я бы сказал, в настойчивости и неуступчивости,  -  проговорил, наконец, Бакст, явно постаравшись смягчить резкую первоначальную формулировку.   

  -  Вы считаете, что князь склонен к произволу?  -  к счастью, нынче Пётр Иванович направляет своё любопытство в нужное русло.

  -  Причем самого худшего разбора,  -  удручённо мигнул Бакст.  -  Он порой ведет себя, как завзятый крепостник и самодур, несмотря на всю свою культурность и образованность. Однажды я стал свидетелем, как на общей прогулке князь распорядился носить за ним тяжеленный мольберт и ящик с красками девочкам Бенуа и Анне Карловне! И до чего же он бывает несговорчив и упрям!

   -  Чего нельзя сказать о господине Бенкендорфе, верно?  -  задав вопрос, Пётр Иванович подобрался и недобро прищурился.

  События развиваются столь стремительно, что никак не выходит побеседовать с Петром Ивановичем о господине Бенкендорфе накоротке. С чего это любезный родственник, стоит ему упомянуть Дмитрия Александровича, едва ли не кипятком плюётся, как перекипевший чайник? Всё больше крепло ощущение, что господин Миронов имеет на Бенкендорфа какой-то зуб.

   -  Дмитрий Александрович?  О, это персона совсем иного толка. Порою кажется, что приятнее и очаровательнее господина не сыскать во всём петербургском монде,    -  кивнул согласно Бакст.   

  -  Не слишком ли очарования в избытке?  -  пробормотал под нос Пётр Иванович.

  Штольман переглянулся с Анной. Та в ответ многозначительно сделала большие глаза. Ну, так и есть. Дядюшка в курсе нетрадиционных склонностей господина Бенкендорфа. Но с ним самим-то что они не поделили? Яков припомнил, как давеча Бенкендорф, не особенно маскируясь за комплиментами, говорил гадости о женщинах вообще и о госпоже Бенуа в частности. Припомнил сладковато-ласковую повадку, умильные улыбки, весь его малость водевильный облик... А пуще всего  -  недобрые искры в хитро прижмуренных зеленоватых глазах.

  -  Может, и слишком,  -  между тем отвечал Бакст.  -  Мы с ним познакомились на Акварельных пятницах Шуриного старшего брата Альбера Николаевича. С первой встречи он буквально ошеломил меня своей обволакивающей любезностью и участливостью и стал настойчиво домогаться продолжения знакомства. По правде сказать, сопротивлялся я недолго. Впрочем, что взять с нищего начинающего художника? Вообразите только: вечно голодный, обтрепанный, неотёсанный, никому не известный рисовальщик попадает в прелестную, изысканную обстановку уютной квартиры. Его потчуют за столом разными вкусностями, приготовленными французским поваром, поят винами высоких марок, развлекают остроумной лёгкой беседой. Невозможно было не очароваться ласкательными, кошачьими манерами хозяина... А цена приобщения к этой красивой и приятной жизни  -  «сотрудничество» с состоятельным художником-любителем под видом уроков, за которые он, к тому же, платит весьма щедро! Мита  -  змей-искуситель  -  победил. Шура верно описал порядки в мастерской Дмитрия Александровича. Как раз тогда, когда мы познакомились, предыдущий преподаватель перестал его устраивать господина Бенкендорфа, и он решил с ним распроститься. И тут ему подвернулся я.  «Не убудет с меня,  -  думал я,  -  поправлять его картинки. Поупражняюсь лишний раз опять же...»  Вот так я и продался за чечевичную похлебку... Надо отдать Мите должное  -  у него она оказалась весьма наваристой. Он не только сполна платил мне за «уроки», что тоже было немаловажным. Он помог мне приобрести более светский облик. Он не скупился на советы по поводу одежды и манер. Он свел меня с массой высокопоставленных родовитых лиц. Он похлопотал за меня и устроил мне место учителя рисования при детях великого князя Владимира Александровича, с чего, собственно, и началась моя карьера. Правда, это не составило ему особого труда, поскольку он был всюду вхож. Разве что при Большом дворе он появлялся нечасто: Александр третий терпеть его не мог.

  Ну и ну! Вот вам и покладистый, смешной человечек, труженик кисти и карандаша! С какой лёгкостью и знанием дела он рассуждает о сильных мира сего, казалось бы, бесконечно от него далёких. Немалое число светских бездельников душу бы позакладывало, лишь бы подобными связями обзавестись! 

-  Отчего бы?  - Пётр Иванович удивления не выказывал, скорее, сопоставлял, что известно его собеседнику, и неизвестно ему.

  -  Про Миту ходили весьма предосудительные слухи. Не могу их повторить, очень уж они... неприглядны. С моей стороны стало бы черной неблагодарностью их распространять.

  Как некстати вздумалось Баксту совеститься! Но, поскольку Пётр Иванович не стал заостряться на этом вопросе, Штольман решил, что дядюшка и без того в курсе содержания циркулировавших о Бенкендорфе сплетен. Иначе любимый родственник вцепился бы клещом и вытянул из собеседника всё до последнего словечка. Предприимчивости и настойчивости Петру Ивановичу не занимать. Как и любознательности и пытливости.

  -  Были они на чем-то основаны, или нет,  -  продолжал свою исповедь Бакст,   -  мне неизвестно. Кроме того, господин Бенкендорф если и обделывал какие-то тёмные делишки, то предпочитал заниматься этим в заграничных разъездах. Но покойный государь был убеждён в достоверности слухов. О Мите он отзывался не иначе, как с презрением. Все его поползновения насчет придворного звания решительно отвергались. Зато при Малом дворе Дмитрий Александрович блистает до сих пор: великий князь Владимир и его супруга Мария Павловна души в нём не чают.

  -  Осмелюсь поинтересоваться, чем же сей достойный господин,  -  сарказма в голосе Петра Ивановича хватило бы на троих,  -  заслужил столь высокое покровительство?

  -  Он великий специалист по части всяческих светских сплетен. Несравненный рассказчик и затейник. При Малом дворе ценится весёлость, лёгкость, остроумие, пикантность... А превыше всего  -  ловко подвешенный язык и умение разогнать скуку. Всего этого у Миты  -  в избытке. Кажется, он сутками способен единолично без устали концерты давать. Чем и покорил Марию Павловну, сделавшись ей необходимым. Считается, что господин Бенкендорф давно остепенился, и все его тёмные заграничные проделки за границей и остались.  Тем более, что Мита давно поправил своё финансовое положение и ведет жизнь внешне достаточно солидную. Как-никак действительный тайный советник, член правления Общества Владикавказской железной дороги, член советов двух банков по внешней торговле, член правления какого-то горно-металлургического общества и прочая, прочая, прочая... К тому же, в. к. Владимир Александрович обладает изрядным запасом je m’en fiche’изма,*** чтобы прощать приятелю его былые прегрешения. На Марию Павловну  Бенкендорф и вовсе имеет значительное влияние.

   
  -  Однако, сколь разнообразны его таланты!  -  Пётр Иванович будто мысли Якова читал.  -  От удачливого предпринимателя до мастера le mot pour rire**** при великокняжеском дворе! А с виду так и не скажешь!     

  -  Почётный вольный общник Академии Художеств к тому же,  -  ввернул Бакст.

  -  О его великих способностях в живописи вы нас давеча просветили, мерси-с,  -  съязвил дядюшка.  -    Полагаю, рисовальщик и делец сплетаются в сём господине в завидной гармонии!  Всучить бестолковому покупателю бездарную поделку, перерисованную с фотографии и раскрашенную абы как под видом шедевра - это ли не гениальность? Поведайте, Лев Самойлович, его талант рассказчика соответствует художественным дарованиям?

  -  О нет, тут он, несомненно, мастер. Что далеко ходить, даже Шура поддается обаянию его анекдотцев и слушает его, раскрыв рот!  -  попытался вступиться за своего бывшего патрона Бакст.

  -  Ну, даже умнейшие люди подвержены слабостям,  -  отмахнулся Пётр Иванович.  -   Александр Николаевич не исключение. Но, действительно, если и он не устоял перед шармом Дмитрия Александровича, то у Малого двора тем более шансов не было! Полагаю, господин Бенкендорф давно считается другом не только великого князя Владимира, но и его сиятельного брата, Алексея Александровича?

  -  По правде сказать, он не друг им. Он шут при их дворах. Причем шут отнюдь не шекспировского толка, а самого что ни на есть холопского,  -  неожиданно резко высказался обычно кроткий Бакст.

  -  Странно. Что понуждает состоятельного, неглупого, независимого человека выступать в роли фигляра?  -  озадачился Пётр Иванович поистине шекспировским вопросом.

  -   По мне, так  шутовство совсем не тяготит Дмитрия Александровича,  -  раздумчиво ответил Бакст.  -  Полагаю, оно в его природе. Для него фиглярство  -  невеликий труд, незначительная плата за близость к сильным мира сего и за весомое положение в свете.  Быть душой общества, даже  не вполне  достойным образом  -  не самое унизительное амплуа. Скорее, он удовольствие от своего положения получает. И, конечно, извлекает все возможные выгоды.

  -  Цель оправдывает средства?  -  прищурился Миронов.

  -  Не мне его осуждать,  -  потупился Бакст.  -  Сам оскоромился, играя не особо приглядную роль. И то, что мне мое положение, в отличие от Дмитрия Александровича, радости большой не приносило, меня не оправдывает. Разве что, поначалу я отнесся к своим обязанностям со всей ответственностью: после моих уроков Бенкендорфу стали поговаривать, что работы его посвежели, колера стали ярче, техника — мягче, копии с картин  -  более высокого качества.

  -  И что Дмитрий Александрович? Как воспринимал эти похвалы?

 
  Пожалуй, съязвив давеча, что главным талантом Петра Ивановича является умение болтать, Штольман попал в точку. Сегодня дядюшка развернулся во всю ширь, и, определённо, не без пользы для дела. И вопросы задает нужные, и беседа у него течет ловко да гладко, и весьма информативно!

  Бакст призадумался, а потом произнес с долей удивления:

  -  Вы знаете, он воспринимал их, как должное. Как будто и не было моих «поправок», будто чужая рука и не касалась его акварелей! Будто я  -  всего лишь один из его инструментов, нечто вроде особенно удачной кисточки! Этакий незначительный пустяк, о котором и позабыть можно. Господин Бенкендорф считал себя настолько большим знатоком пластических художеств, театра, да и всех вопросов, касающихся искусства вообще, настолько желал, чтобы его собственные художественные таланты не были фикцией, что любые славословия казались ему вполне естественными и уместными. Он расцвел, засиял от счастья, помолодел. Думаю, он убедил себя, что его успехи  -  результат исключительно его возросших и развившихся способностей. Я его, конечно, не разуверял,  -  Бакст конфузился, но оставался честен и откровенен.  -  Мне это было на руку. Недостойное положение меня всё больше тяготило, и самоуверенность Бенкендорфа дала возможность потихоньку отстраняться, а потом и вовсе покончить с нашим сотрудничеством.

   -  И Дмитрий Александрович так вошел в роль, что заигрался и принял воображаемое за действительность? И выпустил вас из своих коготков?  -  понимающе ухмыльнулся дядюшка.

  Бакст в ответ только понурился и вздохнул. Но Пётр Иванович, конечно же, деликатно не стал пенять  в чём-то родственной душе за слабость характера и непрочность моральных устоев. Его вдруг посетила некая мысль, которой он тут же поделился с собеседником:

  -  А не находите, Лев Самойлович, что у нас складывается весьма занятная картина?  -  вспыхнули вдохновением глаза Миронова.

  -  О чем вы?  -  озадаченно отозвался несколько сбитый с толку Бакст.

  -   Ну как же, смотрите: князь Щербатов  -  трагическая маска, лик величественной Мельпомены. И рядом, в пару к ней  - хохочущая личина шута  -  господин Бенкендорф, любимец легкомысленной Талии. И вместе они  -  два полюса сильных чувств и  наглядная аллегория главной театральной эмблемы!

  Никак не может Пётр Иванович подолгу без умствований обходиться. А так неплохо дознание вел! И, конечно же, Бакст, как истый театральный деятель, тут же с удовольствием подхватил:

  -  Мир  -  театр. В нём женщины, мужчины  -  все актёры;
     У каждого есть вход и выход свой,
     И человек один и тот же роли
     Различные играет в пьесе...*****

  Анна, вновь переглянувшись со Штольманом, укоризненно покачала головой. Но Яков мог утверждать с уверенностью: если бы ей довелось тут же отчитать дядюшку за несвоевременный поэтический пафос, вряд ли она упрекала бы его всерьёз. Скорее, пожурила бы, подавляя улыбку и скрывая нечто сродни материнской гордости.  И всё же, некстати достойных господ на философствования потянуло. Но Штольман не мог не признать, что Анна Викторовна, опередив вдохновенные умозаключения дядюшки, оказалась права в очередной раз. В нынешнем деле отчетливо несло театральщиной.

   Обговаривая в хранилище ход «операции», точного маршрута заговорщики не выбирали. Потому шли, куда ноги поведут, положившись на провидение. И оно не подвело: неспешно добравшись до Петербургского зала, они нос к носу столкнулись с искомыми персонами. И в этом сыскной команде повезло: Бенкендорф и Щербатов по-прежнему разгуливали по выставке вдвоём.

  Ну что ж, вот и вероятный противник. Пришла пора встретиться с ним в схватке лицом к лицу.   

    Примечания:

  *  Отсылка к повести    «Конец игры».

  **   Весной и летом 1905г. крестьянские волнения охватили пятую часть уездов Европейской России. Крестьяне нападали на помещичьи имения, поджигали и 
разоряли усадьбы, отказывались платить налоги.

  ***  je m’en fiche  -  наплевательство (фр.)

  ****   le mot pour rire  -  острое слово, шутка (фр.)

  *****  цитата из комедии В.Шекспира «Как вам это понравится?», перевод  П. Вейнберга (1867)