Глава 16. À la guerre comme à la guerre *             

  Штольман бегло оценил диспозицию. Оба подозреваемых, как по заказу, из всего разнообразия, представленного в зале, облюбовали стенд с работами Бенуа. Крупный, со склонностью к тучности Щербатов и маленький, кругленький Бенкендорф довольно комично смотрелись рядом, несмотря на весьма далекое от веселья выражение их лиц. Молча, чуть отворотившись в противоположные стороны, они рассеянно глядели на разные картины, вряд ли отмечая, что там нарисовано. Чувствовалось, что фигуранты сыты по горло блужданиями по выставке, изрядно утомились обществом друг друга и исчерпали все темы для беседы. Завидев дружный квартет заговорщиков, Бенкендорф немедленно воспрял и резво кинулся к ним чуть ли не с объятиями: 

  -  Господа! Признаться, не чаял увидеть вас снова!  -  взгляд у Миты был масленый, ласковый, и очень лукавый.

   Князь Щербатов лишь чопорно кивнул им и снова повернулся к «Нескромному Полишинелю», принявшись демонстративно всматриваться в картину.  Кажется, его сиятельство не одобрял новых знакомых  -  каких-то там владельцев сыскного агентства,  -  и не считал нужным своё неодобрение скрывать. 

  -  Но я не удивлён, совсем не удивлён, что мы вновь встретились в том же самом зале!  -  продолжал разливаться Бенкендорф.  -  Творца,  -  тут он проказливо покосился на Бакста,  -  непременно потянет вновь и вновь поглядеть, как публика принимает представленные на её суд  шедевры! Но где же вы потеряли Александра Николаевича? Неужто он устоял против подобного неодолимого соблазна? Или он поддался соблазнам совсем иным?

  Пётр Иванович, стоявший чуть позади Бакста, незаметно ткнул того в спину. Лев Самойлович, пребывавший в лёгком остолбенении после внезапной встречи с персонами, коих предстояло перехитрить и заморочить, очнулся и прочистил горло:

  -  Кгхм... Э-э-э... Шура? Он... Он... Он получил неожиданное известие,  -  наконец нашелся Бакст.  -  От господина Рябушинского.

  -  И что же такое необыкновенное узнал Александр Николаевич от сего достойного господина?  -  величественно повернул голову Щербатов.   -  Николай Павлович прогорел, и его журнал закрывается?

  Тяжеловесная насмешка по контрасту с игривостью Бенкендорфа  вломилась в беседу поступью носорога.

  -  Отчего же прогорел?  -  неподдельно испугался Бакст.  -  Напротив, на днях выходит новый номер «Золотого руна», Александру Николаевичу посвященный,  -  говоря чистую правду, Бакст, тем не менее, волновался и отводил глаза.

 
  Щербатов в ответ повёл плечом, словно не находил ничего значительного в событии, не стоящем и двух слов. «И что с того? Какой-то вульгарный журнал напечатал  чьи-то заурядные картинки»,  -  сквозило в его недовольном движении. А вот Бенкендорф весь залучился восторгом  - ни дать, ни взять, новёхонький медный грош просиял:

  -  Наконец-то наступила очередь Александра Николаевича получать заслуженные поклонения от преемника «Мира искусства»! Не всякому художнику выпадет честь отметиться на страницах этого великолепного издания!  -  но благодаря тонкой улыбке Миты произнесённая тирада приобрела явственное двойное дно.

  «Вот же бестии!  -  невольно восхитился Штольман.  -  И каждый  -  «своего личного покроя»!» Пальчики Анны, сжавшие его локоть, поддержали мнение сыщика.

  -  Безусловно, весьма прельстительное предложение: посвятить художнику номер иллюстрированного журнала. А на личность издателя и качество издания можно и глаза закрыть. Мало кто способен остаться верным своим принципам и убеждениям, когда представляется возможность лишний раз напомнить о себе,  -  соизволил буркнуть Щербатов.

  Не больно-то он скрывает свой аристократический снобизм! Или тут банальная ревность потерпевшего фиаско предпринимателя-интеллектуала к нуворишу, к московскому купеческому хамству, но хамству удачливому и  всепобеждающему  -  с одной стороны, и к более преуспевшему коллеге по цеху  -  с другой?

  -  Да чем же вам, Сергей Александрович, личность господина Рябушинского не угодила?  -  промурлыкал Бенкендорф, сложив маленькие ручки в озадаченном жесте.

  -  Не мне, а самому Александру Николаевичу,  -  недовольно проронил Щербатов.  -  Господин Бенуа в своё время таких ужасов про Николая Павловича и про «Золотое руно» понарассказывал! Я был уверен, что наш взыскательный друг не снизойдет до сотрудничества в столь сомнительном для него издании.

-  Ну, уж одно то, что господин Рябушинский щедр безмерно,  может многое искупить, не так ли?  -  Бенкендорф скосил хитрый глаз на Бакста.  -  И до чего ж он предупредителен, раз потрудился уведомить Александра Николаевича о выходе номера журнала загодя! Я нахожу, что с его стороны это до чрезвычайности обходительно!

  Тут Пётр Иванович, вероятно, решил, что лучше момента для задуманного не найти, и снова тихонько подпихнул Бакста. Штольман, полностью согласный с родственником, про себя искренне его поблагодарил. Лев Самойлович, завороженно внимавший Бенкендорфу, вздрогнул и выпалил:

  -  Господа, одним лишь уведомлением дело не ограничилось! Николай Павлович решил приобрести Шурину Бретань! Все работы до единой!  -  и пустился в путаные объяснения.

  Лицедеем милейший Лев Самойлович оказался никудышным. Излагая легенду, он бекал, мекал, запинался, без конца сбивался и краснел. И понимая в смятении, что задание он безнадёжно проваливает, Бакст нервничал всё сильнее. Сейчас суждение Анны о его характере подтвердилось целиком и полностью: этот робкий простодушный человечек не был создан для интриг и заговоров. «Этак он окончательно запутается и  поломает нам всю игру»,  -  встревожился Штольман.

  Но опыта совместной работы агентству «Штольман, Штольман и Ко» было не занимать. Пётр Иванович по мере немалых сил поддерживая нервозного, издерганного приятеля  -  то уточняющими вопросами, то восторженными восклицаниями,  -  вскоре совершенно естественным образом перетянул внимание вражеских порядков на себя. Анна, увидев, к чему дело клонится, тоже аккуратно, но решительно вступила в сражение, намереваясь провести отвлекающий манёвр. Пока дядюшка, не испытывая ни малейших неудобств, излагал, как по-писаному, придуманную историю, а оттесненный в тыл Бакст только подтверждал его рассказ молчаливыми кивками, племянница затеяла отвод потрёпанного арьергарда с поля боя. Приняв вид глупенькой, восторженной почитательницы художественных талантов модной знаменитости, она приблизилась к взнервленному художнику и произнесла с долей очаровательно неосознанного кокетства:

  -  Лев Самойлович, осмелюсь попросить вас об одолжении.

  И, конечно, Бакст тут же позабыл обо всем на свете. Уже в самый первый момент их нескладного знакомства Штольман приметил, что Анна произвела на художника неизгладимое впечатление. В этом отношении и Бакст не стал исключением из общего правила. Впрочем, странно было бы ожидать иного: столь совершенный образчик гармонии и прелести никак не мог оставить равнодушным сего ценителя женской красоты и тонкой чувственности. Стоило взору Бакста остановиться на Анне, как его глаза заволакивались мечтательной дымкой, губы растягивались в задумчивой  улыбке, голова начинала клониться вправо-влево, будто Лев Самойлович прикидывал, как лучше взять удачный ракурс.
 

  Пожалуй, Штольман насмешничал лишь отчасти, когда давеча брюзжал по поводу сомнительных живописцев, весьма своеобразно запечатляющих модель на полотне.  Не то, чтобы он взревновал к этому забавному представителю художественного цеха. Никаких неподобающих поползновений со стороны Бакста ожидать не приходилось. Скорее, художник смотрел на Анну, как на  источник вдохновения, как на красоту мира, воплощенную в пленительном облике. Но все же Штольман предпочел бы, чтобы в галерее портретов его жены картины, писаной Бакстом, не случилось. 

  -  Располагайте мной, как вам заблагорассудится, Анна Викторовна!  -  с восторгом ответил Анне Бакст.

  -  Не могли бы вы объяснить мне один ваш живописный прием?  Ваша «Дама с апельсинами» так дерзко и смело написана  -  я технику имею в виду,  -  мило ворковала Анна, уводя художника от греха подальше, вернее, с точки зрения Штольмана, ближе к греху живописному, к провокационной картине Льва Самойловича.  -  Заодно полюбуемся вашей работой ещё разок,  -  И ведь ни словом против правды не поступается! И технические приемы Ане любопытны, и картина интересна!

  Отвлекаться и зевать не следовало. Родные взяли на себя большую часть дела. Анна Викторовна ловко и непринужденно нейтрализовала неожиданно возникшую опасность, угрожавшую их плану. Пётр Иванович, по-видимому, успев предварительно вытянуть из Бакста достаточно деталей, чтобы быть убедительным, успешно атаковал стан вероятного противника, вдохновенно заправляя арапа досточтимым господам.  Штольману оставалось только внимательно наблюдать.

  -  Господа, а я душевно рад, что работы Александра Николаевича нашли своего ценителя, даже не успев показаться на выставке!  -  разглагольствовал Пётр Иванович.

  -  То-то господина Бенуа не видать. Должно быть, возрадовался и побежал в хранилище собирать свои картины в дальний путь?  -  предположил Бенкендорф. Улыбка, как приклеенная, держалась на его лице.

  -  Полно, Дмитрий Александрович, к чему спешка?  -  возразил Пётр Иванович, лукаво поблёскивая глазами.  -  Переслать полотна покупателю всегда успеется. Александр Николаевич отправился в дирекцию, телефонировать в поисках Сергея Павловича.

  -  А он-то зачем ему понадобился? Нежданным успехом похвастаться?  -  разомкнул уста Щербатов.  -  И неужто Александр Николаевич до сих пор надеется разыскать своего предводителя?

  -  Ну как же, надобно, надобно господина Дягилева предупредить,  - округлил для убедительности глаза дядюшка.  -  А то вдруг Сергею Павловичу снова вздумается вывесить Бретань в зале? Кстати, господин Рябушинский, разумеется, ведать не ведает, что Бретань Александра Николаевича пребывает в хранилище, а не на стенах этого великолепного дворца. Николай Павлович очень переживал, что кто-нибудь опередит его и пожелает её купить, и настоятельно просил  -  нет, требовал!  -  оставить все работы за ним.

   
  Следовало признать, Пётр Иванович искусно гнул нужную линию. Сперва малость успокоил злоумышленника, и тут же встревожил снова упоминанием о хранилище. В общем-то, в том, что дядюшка полон сюрпризов, а таланты Анны Викторовны неисчерпаемы, Штольман не сомневался никогда.

  -  Скорее, Александр Николаевич надеется, что покупка Рябушинским его картин побудит господина Дягилева вернуть Бретонский цикл в зал,  -  хмыкнул Щербатов, придирчивым оком окинув галерею версальских работ.  -  Правда, Сергей Павлович и без того друга не обидел.  Многим художникам не настолько повезло, в отличие от господина Бенуа.

  -  Достойным творцам  -  достойное воздаяние!  -  сладко произнёс Мита с многозначительной улыбочкой, снова переворачивающей сказанное с ног на голову.

  -  Вы совершенно, совершенно правы, Дмитрий Александрович,  -  с чувством воскликнул Пётр Иванович, делая вид, что принял высокопарную тираду за чистую монету. Пожалуй, с восторженностью немного перебрал. Любезный родственник развлекался от души!

  Кажется, утончённое издевательство не укрылось от Бенкендорфа. Паточный взгляд потяжелел и Мита поспешно опустил глаза в попытке не выйти из образа «приятного и очаровательного господина». Но Пётр Иванович, прекрасно уловив, что приблизился к опасной черте, поддал жару:

  -  Где, как не на выставке, достойный творец может привлечь пристальное внимание знатоков и получить широчайшее признание? Тем более, на выставке  международной! Ну, доложу я вам, за все годы, прожитые в Париже, не видал я ничего подобного! Я уверен, что выставку, а вместе с ней и картины, здесь показанные, ждет оглушительный, оглушительный успех! Краем уха я, признаться,  прислушивался к разговорам публики. Так вот, большей частью они  -  хвалебные! Более того, восторженные!

  Если Пётр Иванович ставил целью раздразнить собеседников вконец, то это ему прекрасно удалось. Бенкендорф не удержал свою личину: вскинул полыхнувшие неприязнью глаза и и открыл было рот, но все же взял себя в руки и вновь сладко, до приторности, улыбнулся. Его опередил немало раздосадованный князь Щербатов:

  -   Любезная Франция, как никто, умеет польстить, и мастерица на изысканные комплименты. Но сколько во всём этом искреннего, судить трудно. Учтивые слова ничего не стоят говорящему и так мало значат!  -  произнёс он с лёгким фырканьем, отметая славословия Петра Ивановича.

  -  Отчего же вы не допускаете возможности, что посетители вполне искренны?  -  стоял на своём дядюшка.

  -  Французы слишком дипломаты и слишком себе на уме, чтобы пускаться в откровенности,  -  как несмышлёнышу, снисходительно пояснил князь, стараясь подавить досаду.

  -  Мда,  -  как бы раздумчиво поддакнул Бенкендорф. - А давеча мне лично Врубеля прямо ругали, считая его за плохого Моро.** Судить по этому, русского духа французы не поняли.

  Кто знает, правда то была, или выдумка, которой, Бенкендорф хотел уколоть Миронова, отплатив за его восхваления. Но бурно реагировать на подобные смехотворные шпильки для дядюшки было ниже его достоинства. Закалённый в словесных сражениях, Пётр Иванович не собирался сдаваться из-за такой малости: 

  -  Сколько людей, столько мнений,  -  непринуждённо отбил он выпад.  -  И, опять же, сравнение Врубеля с Моро говорит совсем не в пользу вашего... э-э-э... источника. 

  Штольман мысленно поаплодировал родственнику. Вот так, знай наших! И, решительно, страсть Петра Ивановича к острым положениям пришлась сегодня как нельзя кстати!

  -  Вы всерьез полагаете,  -  внезапно перебил дядюшку Щербатов, обращаясь к Бенкендорфу,  -  что пресловутый «русский дух» присутствует на этой выставке? Тем более здесь, в Петербургском зале?

  -  Чем же вам Петербургский зал нехорош?  -  несколько картинно удивился Пётр Иванович,   оставляя без внимания явленную невежливость им же раззадоренного князя.

   -  Да тем, что «Мир искусства» и русский дух  -  две вещи несовместные. Здесь что ни картина  -  то подражание чему-то, что в зарубежной живописи пройдено давным давно,  -  безапелляционно приговорил Щербатов.

  -  Помилуйте, Сергей Александрович, не слишком ли вы категоричны? Вы намекаете, что мирискусники  -  всего лишь эпигоны западных художников?  -  встрял уже Бенкендорф, заметно оживившись. Натренированным чутьём интригана и сплетника он безошибочно уловил запашок разгорающегося скандала и великолепный случай этому скандалу поспособствовать.

  -  А разве не так? Оглянитесь вокруг! Чего стоят их изыски, пусть порой весьма талантливые, искусно выполненные, утонченные, любопытные, нередко чрезвычайно заманчивые, на фоне Парижа? Никакого сравнения с его огромными задачами в живописи, срывами, дерзаниями и драгоценными достижениями! Вне всякого сомнения: «Мир искусства» покажется здесь вял и ничтожен. Уверен, здесь его постигнет самая страшная участь из возможных: оказаться  pas interessant.*** Вам, должно быть, прекрасно известно: во Франции этот термин   -   роковой приговор.

  -  Дело вкуса, господа, дело вкуса,  -  почти пропел Пётр Иванович. Ему всегда нравилось дразнить гусей, и он вовсю пользовался подвернувшейся оказией.  -  По вашему, князь, мы должны заранее смиренно склонить головы перед Францией, страной подлинной живописи, и с трепетом ждать её приговора, который обжалованию не подлежит?

  -  Умерить свои амбиции нашим устроителям  не помешало бы,  -  веско заявил Щербатов.  -  А то вознесутся высоко  -  падать будет больно. Не ровен час, расшибутся!

  Он раздражался всё сильнее. Какой-то русский парижанин, неопределённых занятий и не внушающего почтения положения имеет дерзость спорить с его сиятельством, не испытывая ни малейшего пиетета! Штольмана, стоявшего рядом молчаливой поддержкой родственнику, князь старался игнорировать напрочь, как персону, предосудительную вконец. Даром, что Штольман проронил при нём едва ли пару фраз. Но если князь, а вместе с ним и Бенкендорф, приняли Якова за недалекого фараона  -  а чего ещё от какого-то сыщика ожидать?  -  тем лучше.

  -   Да и откуда бы ему взяться, духу этому?  -  негодующе сверкал гневными очами князь Щербатов. -  Из современного всё подлинное, истинно русское, вполне добротное, в высшем смысле слова значительное и драгоценное, а потому и не простое, здесь отсутствует! Господин Дягилев не посчитал нужным толком разместить на нынешней выставке даже таких богатырей нашей живописи, как Репин и Крамской! А Суриков и вовсе не удостоился участия! Вместо того, чтобы в ноги им поклониться, как они того заслуживают!

  - Но, Сергей Александрович, не станете же вы отрицать, что выставки, которые устраивал ранее «Мир искусства», неизменно отличались изысканным вкусом и имели общественный резонанс? Что их журнал  был лучшим художественным журналом в России  -  передовым, содержательным, издаваемым с большим тщанием? Содружество, несомненно, занимало первенствующее положение в художественной жизни Петербурга!  -  своими похвалами Бенкендорф заведомо подзуживал Щербатова, побуждая его выложить в раздражении все сокровенные мысли, которые князь ранее держал при себе. Но в умильном, участливом выражении мелькало нечто затаенное и, пожалуй, мучительное, словно одновременно и себя он растравлял собственными рассуждениями.

  Странно складывался этот разговор.  Так, или иначе, задуманное заговорщики выполнили. Пётр Иванович с блеском провёл главную партию. Но Штольман никак не предполагал, что их мистификация обернется бурной дискуссией о «Мире искусства».  Жару перепалке добавляло то, что непосредственные участники содружества беседу не слышали, и спорщики могли в выражениях не стесняться.  Противу ожиданий, Пётр Иванович вел полемику не с обоими господами: ему яростно оппонировал только князь Щербатов, в высшей степени  преисполненный возмущения и позабывший про великосветскую сдержанность.

  Господин Бенкендорф после мгновенного прорыва некого чувства, весьма похожего на озлобление, быстро взял себя в руки. На первый взгляд он, скорее, поддерживал Миронова, искусно жонглируя словами. Если бы не двусмысленность интонаций и выражения его лица, придраться было бы решительно не к чему. Но как раз он своим последним замечанием окончательно вывел князя из себя. 

  -  Вот именно, Пе-тер-бур-га!  -  вспылил Щербатов.  -  Петербург  -  не вся Россия! Кто решил, что их направление и стиль  есть подлинное русское искусство во всех его проявлениях?  Отчего творчество московских художников и деятельность московских меценатов берутся под подозрение? Отчего у Петербургского Парнаса существует к московскому художественному стилю некое пренебрежение, и даже неприязнь? Отчего национализм в искусстве приносится в жертву интернационализму? Откуда это петербургское снобирование, эта подчас пристрастная критика? Кто дал им право судить, право отвергать московский, национальный, русский уклон?

  Э, да здесь не только личная антипатия и уязвлённое самолюбие. Всё гораздо хуже. На основании того, что собственное творчество Щербатова содружеством не принято, его сиятельство соорудил стройную внешне теорию, основанную на якобы глубоких идеологических расхождениях. И, думается, на неё вдобавок наложилась давняя вражда между Москвой и Петербургом, что тянется уж больше двух веков, едва ли не с первой сваи, забитой  на Заячьем острове.****  И вот теперь князь в порыве раздражённой откровенности преподносит миру свои заветные размышления...

  Как далеко способен зайти человек при защите своих непоколебимых убеждений и принципов?  Может ли пойти из-за них на преступление? Вполне вероятно. А порой даже несомненно. Но сегодняшний ли это случай?

  Князя явственно забрало за живое. В его голосе приметно проскакивали истерические нотки разобиженного ребенка, который уже катается по по ковру и стучит ногами об пол. И тут Пётр Иванович немилосердно добил сиятельного собеседника ответом на его риторический вопрос:

  -  Никто. Они явились и сами его взяли. По праву, уж извините, нового, свежего, необходимого и долгожданного.

Князь Щербатов даже руками взмахнул, позабыв про этикет, а потом с мольбой протянул их к Миронову:

  -  Сударь, вы заблуждаетесь. Вы, как и многие, поддались их тону, их напору. Пусть вас не обманывает этот тон  -  тон, что все они принадлежат к эдакой высшей, избранной братии! Что они все спаяны неким великим делом! Что это дело  -  их пресловутый расхваленный журнал, в котором они всего лишь воспроизводились ИХ картины, ИХ графика, ИХ скульптура  -  действительно нечто новое и свежее, какая-то значительная веха в русском искусстве!  Не позволяйте себе поддаться их внушению, их огромному самомнению,  спорной талантливости, мишурному блеску  и  трескучим заявлениям о своей миссии  -  миссии быть средоточием художественной жизни России!

  Мельком Штольман порадовался, что Анна не слышит гневной филиппики князя.  Стенд с работами Бакста располагался в некотором отдалении, и вряд ли речи Щербатова могли достигать до Анны и Льва Самойловича. Как ни гневался князь, великосветская выучка не позволяла ему слишком повышать голос и срываться на крик. Удачно. Аня бы огорчилась, услышь она подобную оценку трудов симпатичных ей художников, и непременно бросилась бы их защищать. Бог знает, куда бы это завело. Посмей князь хоть словом, хоть интонацией обидеть Анну, Штольман  молчать бы не стал, даже риск сорвать операцию его не остановил бы. Пока же Якову Платоновичу удавалось «с учёным видом знатока хранить молчанье в важном споре», то есть пребывать на самой выгодной позиции, предоставив поле сражения Петру Ивановичу, поднаторевшему в подобных баталиях. Того, что будут задеты тонкие чувства Миронова, Штольман не опасался: нужной степенью толстокожести дядюшка, несомненно, обладал.   

  -  Воля ваша, князь, согласиться с вами я не могу, нет, не могу!  -  твердо ответил Пётр Иванович. Кажется, он уже позабыл о первоначальной цели провокации и рвался в бой за справедливость не хуже племянницы.  -  Боюсь, в вас говорит предвзятость. И отчего бы подобное ожесточение? Провозглашать, что содружество «Мир искусства» не имеет особого значения для русской культуры и весьма слабо с ней связано  -  всё равно, что утверждать, будто солнце встаёт на западе. Уж одно стремление привнести в этот мир больше красоты дорогого, дорогого стоит! Так ведь прекраснодушным стремлением отнюдь дело не ограничивается, они свою заявленную миссию выполнили сполна!  И не о первенстве своего содружества хлопотал и радел Сергей Павлович, а о сплочении новых и свежих художественных сил Москвы и Петербурга! Или вы станете отрицать, что назрело оно в отечественном искусстве давным-давно? Да если дать себе труд приглядеться к их деятельности повнимательней, а не кричать вслед за покойным Стасовым: «Декаденты! Отщепенцы!»,  -  то это представляется совершенно, совершенно очевидным! С первых их публичных выступлений! С самой их первой выставки!

  Не приходится удивляться, что Пётр Иванович тоже завёлся. Он, как и Анна, всегда с большим уважением относился к деятельности «Петербургского Парнаса» и высоко её оценивал. И точно так же, как и племянница, долготерпением и  чрезмерной кротостью не отличался.

  -  «Мир искусства» и русский дух  -  две вещи несовместные?  -  горячился дядюшка.  -  Полноте! Где, как не в их блестящем журнале были открыты заново имена и произведения забытых отечественных мастеров? Не только работы архитекторов, скульпторов, художников, но и целые периоды отечественного искусства? Где появлялись уникальные, уникальные архивные материалы? Где декоративно-прикладные, истинно народные виды искусства перестали считаться низшим родом, недостойным внимания? Где талант полагают национальным  -  национальным!  -  достоянием и где предводитель содружества наделён редким даром распознавать этот талант в самом начале пути? 

  Взор Петра Ивановича пылал праведным огнём, речь опытного оратора лилась полноводной рекой, глубокий голос заполнял, кажется, всё пространство вокруг. Насмешливый авантюрист и шалопай на глазах преобразился в страстного, убедительного проповедника.  Петроний и Цицерон в одном флаконе, да и только!

  -  «Мир искусства» противостоял московскому художественному стилю? Действительно? Да именно на москвичей господин Дягилев возлагал наибольшие надежды! Помню, помню его высказывание, что всё, от  чего следует ждать будущности, находится в Москве! Так-то он пренебрегал Серовым, Коровиным, Врубелем, что на любой выставке они у него  -  во главе угла? Так-то он третировал  братьев Васнецовых, Иванова, Нестерова, Малютина, так-то им противодействовал, что без конца на свои вернисажи залучить пытался? И не его вина, что получалось не всегда, потому как сии достойные творцы тоже сами с усами! Ну да и немудрено, настоящий художник себе цену знает!

  Ещё немного, и пламенный спич Петра Ивановича плавно перерастёт в очередную лекцию, на сей раз о влиянии «Мира искусства» на современное художественное сознание! И тем не менее, от нового укола Миронова, умышленного или непреднамеренного, диспутантов заметно перекосило.  Как бы князя удар ненароком не хватил, вон, как побурел! И Бенкендорф, хоть и помалкивает, впитывает каждое хвалебное слово, растравляющее его собственную  тщательно скрываемую злость. И прятать обиду и озлобление получается у него всё хуже: улыбающуюся маску на лице сменила напряженная, почти болезненная гримаса.  А уж чего-чего, а панегириков у Петра Ивановича с избытком. Никого оделить не забудет!

 
  -  Вы сами себе противоречите,  -  князь из последних сил держался в рамках приличий.  -  Потому московские художники и не рвались на Дягилевские выставки, что инстинктивно чувствовали настороженность. Откуда бы взяться этому необъяснимому внутреннему чувству? С чего им потребовалось соблюдать некоторую дистанцию?

  -  Сергей Александрович, я мог бы до утра перечислять заслуги «Мира искусства» перед нашей, не побоюсь пафоса, культурой и припоминать и описывать их modus operandi.**** Но, полагаю, вряд ли вы меня услышите. Повторюсь, вы пристрастны и предубеждены!  -  резко и жёстко, на грани неучтивости, парировал Пётр Иванович.

  -  А в вас, Пётр Иванович, говорит лицеприятство!  -  закусил удила князь, не отстав от Миронова.  -  Господин Бенуа  -  приятель вам, и остальные  -  тоже добрые знакомые, вот вы и стараетесь!

   -  Да как же возможно стоять здесь, рядом с рисунками к «Медному всаднику», и утверждать, что пристрастен именно я?  -   вскипел в конце-концов и Миронов.

  Ну, уж если в ход пошли аргументы такого рода, как «сам дурак», то и впрямь, запахло порохом. Как бы чуток осадить Петра Ивановича, который тоже разошелся не на шутку? Откровенный преждевременный скандал им совсем без надобности, так и до беды недалеко.

  Щербатов опомнился первым, осознав, что перешел все мыслимые и немыслимые границы в споре. И в споре с кем?  Князь, спохватившись, закаменел лицом. Теперь его недовольство было направлено на себя самого. И разгадать его мысли труда не составляло. «Ладно бы, оппонент заслуживал почтения, ладно бы его доводы имели значение и стоили внимания! Пристало ли тратить перлы красноречия на сомнительных персон с группой поддержки в виде родственников, прикинувшихся мебелью?»  -  что-то подобное, наверняка.

  -  Пусть так.  Заслуги у содружества имеются,  -  пошел князь на уступки.  -  Безусловно, и творчество их весьма прихотливо, исполнено хорошего вкуса, утонченно, занятно, притягательно, всё, что угодно!   Но если это и золото, то золото иной пробы, иного удельного веса, чем подлинное.

  Бенкендорфу, верней всего, открытый скандал тоже был ни к чему, и он, овладев собой и спрятав жадное, болезненное упоение склокой, вновь вернулся к излюбленной роли господина, приятного во всех отношениях:

  -  Многие утверждают, что коллектив «Мира искусства»  -  гениальный коллектив,  -  аккуратно вступил он, пробуя и проверяя зыбкую почву спора с отточенной изворотливостью.  -  Да, порой их упрекают, что их мир чересчур ухожен, изящен и рафинирован. Да, они показывают его тонкую красоту так, как считают нужным. Но каков стиль! Каковы лаконизм, образность, символизм, изысканность! Чистое эстетическое удовольствие!

  Князь Щербатов, отдав дань этикету и вежливости, всё же остался при своих:

   -  Признаю, рисунок отличный, прорисовка тонка. Неряшливости в работах не найдешь. И не удивительно: стиль, эстетизм и эстетство  -  краеугольные камни, на которых стоит «Мир искусства». Что же до «Медного всадника» … Не спорю, сделано ловко. Как певец дорогого его сердцу Петербурга, тут Александр Николаевич достиг эпичности и драматичности. Можно было бы даже сказать, что он проявил подлинное вдохновение... Да вот невозможно применить это понятие ни к работам  господина Бенуа, ни к продукции остальных мирискусников. Никогда эти наполовину эскизные вещи не станут большой, полновесной картиной, венцом и результатом истинного вдохновения. Они  -  всего лишь подготовка, сбор материала. Но что сходит на эскизе-наброске, экзамена большого холста часто не выдерживает. Александр Николаевич, как и все его соратники, никогда не преодолеют некого предела на своём пути. Идти дальше им не хватит ни сил, ни умения, ни знаний.  Художественная речь, которая полноценнее, серьезнее, глубже и содержательнее, им недоступна.  Так и будут они благополучно катиться по своей приятной дорожке. Не крутой, не опасной, без обрывов и падений, без трагичных бурь и переживаний, но и без горних подъёмов. Отнюдь не по великой стезе. А без крупных срывов не бывает высоких взлётов.

  Пётр Иванович буквально онемел от подобной непробиваемости и избирательной слепоты. Пока он судорожно подыскивал, чем бы вернее сбить княжье высокомерие, Штольман ухитрился перехватить взгляд родственника и постарался вложить в свой весь доступный ему призыв к спокойствию и благоразумию. Он не пожалел усилий, чтобы безмолвно напомнить, что они находятся здесь с совсем иной целью, нежели переубеждать идейных противников знаменитого содружества или отстаивать его несомненные заслуги. Получится ли? Это Аня могла моментально утихомирить любимого дядюшку, не прибегая к словам. Но сейчас её рядом нет, она занята другой увлекающейся и трепетной артистической персоной...

  Слава Богу, подействовало. Пётр Иванович посыл уловил и опомнился. Надо полагать, и ему с очевидностью представилось, что сдвинуть его сиятельство с занятых позиций хоть на малую толику не представляется возможным. Видимо, князь впервые публично выложил то, что долгие годы потаённо копилось и основательно, педантично обдумывалось. Чего стоили одни пространные словесные периоды Щербатова! У Штольмана сложилось стойкое впечатление, что князь имеет привычку записывать свои размышления и выводы, и сейчас сыплет заученными самоцитатами.

  Во время своего последнего критического высказывания князь непрерывно и нервически разглаживал правый карман сюртука. Что-то безмерно ему мешало, какой-то незаметный со стороны непорядок. В конце концов, презрев приличия, Щербатов запустил руку внутрь и вытащил скомканную нитяную перчатку. Взглянув на предосудительный предмет с брезгливым неудовольствием, князь поспешно расправил её половчее и вновь уместил обратно на прежнее место.

  «Однако!»  -  пронеслось в голове у Штольмана. Уж не её ли пара покоится во внутреннем кармане его собственного сюртука?
 
  Щербатов, занятый вознёй с перчаткой, из-за молчания Петра Ивановича вообразил, что противник дрогнул под его напором, и тоже взял паузу.  Эстафету спора подхватил Бенкендорф, в своей прежней манере, когда по изречённому невозможно понять истинное отношение к предмету дискуссии.       

  -  Смелое утверждение, Сергей Александрович,  -  то ли одобрил, то ли упрекнул он Щербатова.  -  В особенности, если говорить об Александре Николаевиче. Полагаю, никто не усомнится, что именно он и его ближайшие друзья Бакст и Сомов  -  звезды первой величины в содружестве «Мир искусства». Они задают общий тон и стиль, вокруг них, как планеты вокруг Солнца, вращаются остальные художники.  Если бы речь шла лишь об этих менее ярких звёздочках, кое-с чем в ваших рассуждениях возможно было бы согласиться... 

   -  Пожалуй, столкуюсь с вами в том, что в этой системе звёзд самой яркой является Александр Бенуа. Но не по таланту, а по назначению,  -  Щербатов, кажется уже жалел, что позволил себе разоткровенничаться. И тем не менее, единожды начав, останавливаться он не собирался, как не собирался и отступать от своих убеждений.  А может, он, наоборот, испытывал облегчение, высказывая наболевшее. Вплоть до того, что не погнушался вести обсуждение отсутствующих персон у них за спиной в компании известного сплетника.  -  Свою роль центральной фигуры он любит и весьма умело её разыгрывает. Кажется, сама судьба предназначила для неё Александра Николаевича. Многое в его личности этому способствует: острый ум, великолепная память, широчайшие познания в искусстве и его истории, его художественный нюх, верная интуиция, тонкое критическое чувство, живой интерес и к старому, и к новому. Тут соглашусь и с вами, Пётр Иванович: о качествах, которые делают честь господину Бенуа, до утра рассуждать можно. Не отрицаю: Александр Николаевич  -  фигура в нашей художественной жизни незаурядная, очень ценная.

  Пётр Иванович, очевидно, мысленно махнувший на князя рукой, посмотрел на него удивлённо. «Как, милостивый государь? Неужели вы небезнадёжны?»  -  безгласно вопрошал взгляд Миронова. И странным образом лицо Бенкендорфа словно отзеркалило дядюшкино выражение. На нём тоже промелькнуло удивление, быстро спрятанное под привычной маской. Правда, Мита, скорее, дивился иному: «Надо же, какие откровения позволяет себе его сиятельство!» А кроме удивления там присутствовало ещё что-то, очень похожее на зависть и ревность.       

  А князь и впрямь решил выговориться без всяких околичностей, начистоту и до конца:

  - Но быть для кого-то знаменем совсем не означает наличие истинной мощи личного таланта. Талант  -  это совсем не о том. Не об идеях, не об эрудиции, не о наставничестве. Но коли нет у художника каких-то духовных глубин, какой-то таинственной искры Божьей, то в высшей области искусства и сказать ему нечего. И господин Бенуа неизбежно впадает в выхолощенность и сухость, стоит лишь ему перейти от акварелей и рисунков к живописи. Даже странно, что колорист, такой смелый и яркий в театре, становится вялым и тускло-серым в своей красочной гамме, какой картины ни коснись. И в Бретонском цикле в том числе! Нет в нашем общем друге подлинного живописца. Впрочем, как нет его и в Баксте, и в Сомове.

    А вот теперь Бенкендорф не смог скрыть удовлетворения, а Пётр Иванович  -  негодования. Возможно, откровенное высказывание Щербатова спровоцировало бы новый виток спора. Но грозовое облако несогласия и ожесточения вокруг них сгустилось настолько, что стало расползаться по залу и  неизбежно достигло Анны и Бакста, мирно беседовавших около «Ужина». Штольман краем глаза присматривал за ними и, конечно, заметил, что Ане не изменила её обычная чуткость: она всё чаще поглядывала в их сторону с возрастающим беспокойством.  Бакст же, размягченный разговором с прекрасной и понимающей собеседницей, не замечал ничего вокруг и пребывал в совершеннейшем упоении.     

  Поколебавшись некоторое время, Анна решила вернуться к месту основной битвы, рассудив, должно быть, что душевное состояние Бакста больше не внушает опасений, а остальным заговорщикам тоже может потребоваться помощь. Разумеется, приближение одной из обсуждаемой заглазно персон сделало невозможной дальнейшую дискуссию, как бы ни были распалены её участники. И всё же Бенкендорф ухитрился выстрелить напоследок:

  -  Ну, господин Сомов давно покинул содружество,  -  заметил он как бы между прочим.  -  Не зря Сергей Павлович поместил его работы отдельно от остальных мирискусников, поближе, как вы, Пётр Иванович, утверждаете, к фаворитам  - Врубелю и Коровину. А ведь когда-то Константин Андреевич был гордостью «Мира искусства», их настоящим баловнем и вундеркиндом!

  Мита не мог не заметить приближающихся Бакста и Анну, и его последняя реплика явно была нацелена именно на впечатлительного художника. И он своего добился: лицо Бакста из мечтательного и просветлённого вновь стало виноватым и несчастным. И тут уже Пётр Иванович принялся спасать положение. Давешнее мысленное внушение Штольмана достигло цели весьма неплохо: дядюшка не стал тешить своё самолюбие, добиваясь победы в диспуте ради самой победы, и воспользовался подвернувшимся предлогом легко и натурально переменить тему:       

  -  Ба, совсем из головы вон! Господа, знаете, кого мы сегодня имели счастье встретить здесь, на выставке? Ни за что не догадаетесь, с кем мы беседовали в том самом зале, о котором вы, Дмитрий Александрович, упомянули! Вы не поверите! Константин Алексеевич Коровин был здесь проездом! Он очень жалел, что из-за нехватки времени не сумел повидаться со всеми лично. Просто не успел всех разыскать. Очень, очень просил всем кланяться и передавал привет от Первопрестольной вам, Сергей Александрович!

  Видимо, всепобеждающее обаяние Коровина не оставило безучастным и князя Щербатова. Как бы ни был он недоволен и раздражен, лицо его заметно смягчилось, а непреклонно сжатые губы расслабились. И Бенкендорф тоже с готовностью принял новый поворот в словесной игре, что, впрочем, для него не составило особого труда.

  -  Ну, господин Коровин  -  птица перелётная! Никогда не знаешь, где с ним столкнуться доведётся,  -  Мита вновь светился приятностью и довольством жизнью. Будто и не ломались только что копья в горячем споре, едва не скатившемся в неприкрытую свару.

  -  Я был чрезвычайно счастлив познакомиться с Константином Алексеевичем!  -  продолжал вещать Пётр Иванович.  -  Встреча с ним украсила даже нынешний великолепный день! Ах, господа, кто бы что ни говорил, нынешняя выставка  -  это знаменательное, знаменательное событие! И, как-никак, вчера мы с вами некоторым образом тоже поспособствовали будущему триумфу! Своим трудом, да-с, своим трудом!

  И всё же дядюшка не преминул под занавес ткнуть одиозных собеседников в больное место!

  -  А господин Дягилев столь уверен в несомненной удаче, что не стал дожидаться окончания первого выставочного дня и уже отправился праздновать победу,  -  кисло проворчал Щербатов, морщась при напоминании о вчерашних трудовых подвигах.  -  И возможные недочеты и недоделки, что могут всплыть весьма некстати, его не остановили. Вчера их оставалось более, чем достаточно! 

  Что это сейчас было? Прощальный залп при отступлении? Унылое предсказание мелких неприятностей из горячего желания, чтобы они случились во что бы то ни стало? Или намек на крупную передрягу в полной уверенности, что она неизбежна?

  -  Господа, а не последовать ли и нам примеру Сергея Павловича?  -  радостно подхватил Пётр Иванович, намеренно проигнорировав скепсис князя.  -  Полагаю, и мы заслужили небольшую награду! А не устроить ли нам совместный праздничный обед, дорогие мои товарищи по устроительству сей чудесной выставки? 

  Предложив подобный повод для празднества, Пётр Иванович ничуть не рисковал, что кто-нибудь из его вчерашних «дорогих товарищей по устроительству чудесной выставки» согласится. Предыдущая дискуссия совсем не располагала к дальнейшему приятному совместному времяпрепровождению. Но Миронов мастерски использовал возможность красиво завершить сражение и покинуть поле битвы с развёрнутым знаменем и барабанной дробью. А Штольман в очередной раз убедился, что Пётр Иванович  -  неоценимый союзник и помощник. Ну, или может таковым оборачиваться время от времени.

  -  Боюсь, что не смогу принять ваше заманчивое предложение,  -  решительно отказался Щербатов и даже не стал выдумывать вежливый предлог для несогласия.  -  Не располагаю более временем для развлечений.

  -  С вашего позволения, и я откланяюсь,   -  с неизменной улыбкой поддержал его  Бенкендорф.

  После преувеличенно вежливого и сдержанного прощания они разошлись в разные стороны.

   Теперь заговорщикам следовало поспешить. Дружная четвёрка не стала мешкать и, не сговариваясь, отправилась обратно к месту засады.

  -  Нет, ну каков гусь  -  этот князь, а?  -  кипятился по пути Пётр Иванович.  -  Молчал-молчал  -  высказался! А я-то вообразил, что вы, Лев Самойлович, несколько  увлеклись и преувеличили, когда описывали нам, что такое его сиятельство! И перчатка! Яков, ты заметил перчатку?

  -  Какую перчатку? -  живо встрепенулась Анна.

  -  Его сиятельство князь Щербатов забылся и в пылу спора вытащил из кармана точно такую перчатку, что мы нашли в хранилище у ящика со «Святой Варварой». Одну,  -  пояснил ей Штольман, похлопав себя по груди.

    -  Позвольте, о каких перчатках речь?  -  заинтересовался Бакст.

  -  Так о ваших, нитяных, рабочих,  -  пояснил Пётр Иванович.  -  Одну из них Яков Платонович нашёл около того ящика, где был спрятан портрет Нелидовой. А вторую, наверняка ей парную, мы видели в руках у князя!

  -  Но Сергей Александрович вчера выбросил рабочие перчатки! Почти сразу, как только Шура их ему вручил! Впрямую отказаться князю воспитание не позволило. Но он улучил удобный момент и от них избавился, а меня при этом и не заметил,  -  поведал Бакст.  -  А, может, и заметил, но не счел сей факт стоящим беспокойства...

  -  Лев Самойлович, вы запомнили, где это произошло?  -  насторожился Штольман.

  -  Как раз в боскетной,  -  изумлённо выдохнул Бакст.  -  Он не то, чтобы выбросил  -  он их аккуратненько сложил на банкетке рядом с бюстом Екатерины Великой!

  -  То есть, подобрать их мог кто угодно,  -  заключил Штольман.  -  К тому же, совсем не обязательно, что перчатка в моем кармане ранее побывала в карманах его сиятельства.

  -  Конечно, рабочие перчатки все  совершенно одинаковые! Опять сплошной туман!  -  с досадой воскликнул Пётр Иванович.  -  А я-то решил, что дело проясняется! Но тогда как перчатка снова очутилась у князя, да ещё одна?

  - Совсем скоро мы выясним личность злоумышленника со всей определённостью. Мы не оставили ему выбора, ему придется действовать. Не думаю, что он будет медлить и долго испытывать наше терпение,  -  пообещал Штольман своим соратникам. Он не стал упоминать, что эпизод с перчаткой не особенно повлиял на его собственные выводы.

   На обратном пути Штольман ещё раз удостоверился, что у вора, знакомого со здешними ходами-выходами,  возможностей провернуть свой замысел было хоть отбавляй. На сей раз они добрались до хранилища гораздо быстрее. Бакст провёл их кратчайшей дорогой, не дав Штольману ни малейшего шанса хотя бы попытаться устранить Анну из дальнейшей игры.

   Уж несколько лет тому для Штольмана  главной задачей всех нынешних парижских расследований было не только установить личность преступника и изловить его. Первейшим своим долгом Яков Платонович почитал ограждать Анну от непосредственного столкновения с лиходеем при его разоблачении и задержании. И не только потому, что в этих обстоятельствах всегда существовала очевидная угроза жизни и здоровью жены. Штольман  очень не любил, когда мироздание в очередной раз принималось испытывать на прочность веру Анны Викторовны в людей и справедливость. Слишком чудовищные исповеди приходилось порой выслушивать по горячим следам, слишком устрашающие глубины человеческой низости открывались временами при поисках ничем не приукрашенной истины... В подобных случаях Яков Платонович предпочитал брать всю эту гнусность на себя и самолично доносить информацию до Анны в несколько смягченном варианте. Ему не привыкать, у него шкура дублёная и отнюдь не столь тонкая душевная организация.

  Но его Барышня на Колёсиках раз за разом опрокидывала расхожие представления о слабости и хрупкости женской натуры. Силе Аниного духа мог бы позавидовать любой закалённый самыми тяжкими испытаниями мужчина! И в этой ситуации Анна Викторовна не была ни на кого похожей, и в здесь оставалась необыкновенной, удивительной, единственной. Никогда-то её не заботили ни собственная безопасность, ни свои задетые чувства! Иное дело  -  боль и горе близких и даже отдалённых знакомцев. И тут уж она без оглядки делилась теплом своей души, всегда готова была поддержать и утешить, в каком бы бедственном состоянии не приходилось ей при этом пребывать. А если Анне случалось разочароваться в каком-то человеке, она никогда не пряталась от правды, переносила удар стойко и достойно. И сама приходила сыщику на помощь: стремилась уберечь и защитить от  тягот и горестей его собачьей работы.

  Уже в Затонске открылись Штольману эти удивительные черты характера его Ани, его Ангела-Хранителя. Почему-то часто вспоминалось её неожиданное объятие после допроса Марии Солоницыной в деле о Коломбинах. Он тогда по непомерной мудрости своей додумался до нейтралитета с барышней Мироновой и совершенно не чаял, как из него выбраться. И вот, после их нелепого разговора, когда Штольман снова оттолкнул и обидел Анну, после отвратительных в своей неприкрытой циничности откровений бывшей одноклассницы, после разочарования в знакомом с детства человеке, Аня, эта милая, домашняя девочка, едва сдерживая слезы, вдруг дружески и ободряюще обняла Якова Платоновича...

  Разумеется, в тот момент он совершенно не способен был о чем-то рассуждать и пытаться понять, что стало причиной её внезапного жеста. Непослушные руки сами крепко обхватили самую желанную на свете драгоценность и прижали к груди, не считаясь с вопиющим нарушением правил приличий. И совершенно невозможно, немыслимо было отстраниться, как дОлжно. Всё его существо тянулось к этой удивительной девушке... Поглощенный водоворотом нахлынувших чувств, он лишь горячо желал, чтобы это мгновение длилось и длилось  -  бесконечно, не прекращаясь... И только время спустя, перебирая в памяти драгоценные воспоминания, он осознал, что так она жалела его, беспокоилась о нём и пыталась его поддержать... 

  Без веры в людей и в то, что справедливость в этом мире существует и побеждает, счастье госпожи Штольман никогда не будет полным. И совсем ни к чему подвергать эту веру бесконечным испытаниям. Да вот только натура Анны Викторовны совсем не располагает к согласию с чрезмерной опекой! Счастье, что с годами Аня почти перестала фыркать при непрерывных напоминаниях о её безопасности и временами научилась смирять свою порывистость. Правда, Штольман подозревал, что причиной тому стал вовсе не избыток приобретённого благоразумия. Любимая жена прежде всего заботилась о нём самом и берегла его нервы, не желая его расстраивать и подводить. Как бы то ни было, теперь в вопросе Аниной безопасности они, как правило, научились приходить к консенсусу.  Штольман вполне полагался на Анну и чувствовал себя гораздо спокойнее.

  И все же при завершении любого совместного расследования Штольманов Якову Платоновичу приходилось особенно нелегко. И крутился он так и этак, и на хитрости пускался, и частенько мечтал повторить своё эпическое затонское деяние, когда запер он барышню Миронову в кабинете полицейской управы... Впрочем, и тогда этот способ оказался совершенно неэффективным...  Если же он добивался успеха и отстранял жену в финале расследования, зачастую платой за победу становилась размолвка. В особенности, когда он отправлялся на завершение дела в одиночку, не захватив на подмогу даже Коробейникова. Анна так и не научилась быстро прощать Штольману свой страх за него же, и в подобных случаях сердилась гораздо дольше обычного. Наверняка у любимой супруги ещё вчерашний вечер из памяти не изгладился, несмотря на все старания Якова. Два дня подряд отлучать Анну Викторовну от расследования, когда оно движется к финишу  -  подвиг, сродни Геркулесову! И, судя по всему, нынче у Штольмана ничего не выйдет.

  Умудрённая прежним опытом супруга с лёгкостью предугадала намерения мужа. Пока дядюшка изливал соратникам душу, а без того хлипкая доказательная база дышала на ладан, Анна предусмотрительно держалась подле Бакста. Провести с ней безотлагательную беседу у Штольмана не было никакой возможности. А едва они оказались за дверью хранилища, триумфальная улыбка осветила лицо Анны. «Не выйдет, Яков Платонович! Вам от меня не избавиться, как ни старайтесь!»  -  не скрывая радости, без слов сообщила она Штольману.

  За стенами дворца смеркалось. Тусклый свет, ранее проникавший сквозь зарешеченное окошко, совсем померк. Полутьма скрадывала очертания нагромождённых ящиков, и сложно было  разобрать, есть кто за ними, или нет. Господин Бенуа по-прежнему сидел в углу за штабелем и караулил свою драгоценность  -  картину Левицкого. Если бы он не отозвался, когда его окликнули, заметить его было бы затруднительно. Весьма недурно. Тем проще будет им затаиться.

  Некоторое время ушло на то, чтобы договориться, кто куда спрячется. Конечно, Штольман предпочел бы самолично устроиться около восстановленного ящика со «Святой Варварой», в котором ранее скрывалась украденная картина. Но в таком случае Анна  -  а отпустить её от себя дальше, чем на шаг, Яков не мог и помыслить,  -  тоже оказалась бы на острие удара. Сошлись на том, что Штольманы расположатся рядом с перепрятанным портретом Нелидовой. Такой вариант устроил всех, тем более, что Александр Николаевич согласился уступить свой пост только Анне Викторовне. Сам он вместе с Бакстом перешел в противоположный угол, к своим упакованным картинам. Петра Ивановича отправили ко входу, в качестве заградительного рубежа. Если художники вдвоём не сумеют удержать преступника, а Штольман каким-то чудом не поспеет к ним на подмогу, то мимо дядюшки вор точно не проскочит!

  Все заняли свои места, устроившись на стульях с относительным комфортом. В противоположном углу шелестели тихие голоса  -  Бакст торопливым шёпотом рассказывал Бенуа о том, как прошла задуманная кампания. Ну, пусть их, пока время до возможного появления злоумышленника ещё имеется. Значит, и Якову надобно потратить его с толком:  строго проинструктировать Анну и предпринять очередную, пусть, скорее всего, и тщетную попытку выдворить её вон из хранилища.         

  -  Анна Викторовна, наше предприятие может обернуться большой угрозой вашей безопасности!  -  привычно начал он с самой главной своей всегдашней тревоги и заботы.

   -  Яков Платонович, ну какая может быть угроза? Злоумышленник выхватит карандаш и, до зубов вооруженный, нападет? Или кисточку? Ах, нет, мастихин****** будет выглядеть значительно внушительней!  -  ожидаемо воспротивилась Анна.   

  -  Раз в год и палка стреляет,  -  упрямился Штольман.  -  Чем хуже мастихин? Не говоря уж о перочинном ноже...

  -  Да с какой стати вор станет нападать?

  -  Никто не может предугадать, что ему в голову взбредет. Все они здесь... тонкие трепетные натуры. И каждый может выкинуть, что угодно.

   -  Даже если вдруг такое и случится, то с чего ему нападать именно на меня? Он и не знает обо мне ничего! Александр Николаевич даже своим ближайшим друзьям про наши дополнительные возможности не рассказывал, а нашим подозреваемым  -  тем более!   -  вполне резонно протестовала Анна. Она и впрямь при встречах с Бенкендорфом и Щербатовым держалась сегодня в тени и больше молчала, как и сам Штольман.

   Пока Штольман артачился и пыхал огнём, не находя, что бы возразить, Анна со всей доступной рассудительностью продолжала его убеждать:

   -  Яков Платонович, если вы сию минуту выставите меня из хранилища  -  из соображений моей безопасности!  -  то я вполне могу столкнуться со злоумышленником нос к носу прямо в коридорах! Вы сами говорили, что он медлить не собирается! Вообразите только: пробираюсь я к выходу... Пробираюсь, пробираюсь, и тут  - он!  Мне навстречу! С мастихином наизготовку,  -  насмешливо блеснули в полумраке глаза жены.  -   И не забывайте: духи не дремлют! Вдруг кому-то я понадоблюсь, а вас рядом не будет? Или вы полагаете, что они отправят вам предварительное уведомление о своём приходе?       

  -  Анна Викторовна, это уже форменный шантаж!  -  шепотом возмутился Штольман. Но приходилось признать, что в словах жены имеется рациональное зерно. Отсылать ее прочь поздно, спокойнее и надежнее рядом держать К тому же, с драгоценной супруги станется всех здешних призраков на подмогу созвать и без их инициативы!

  -  Нет, Яков Платонович, всего лишь возможные версии развития событий!  -  еле сдержала улыбку Анна.

  -  Веревки вы из меня вьете, Анна Викторовна,  -  сдаваясь, вздохнул Штольман.  -  И морскими узлами вяжете. Все уловки хороши, лишь бы продолжать людям помогать, так?

  Анна, очень довольная собой, отрицательно покачала головой:   

  -  Ничего подобного. Я о вас же забочусь. Чтобы вам не пришлось срочно ещё одну клумбу с оправдательными доводами разыскивать. Цветы с ближайшей  вы уже оборвали!

  Чтобы не сорвать маскировку, пререкаться приходилось еле слышно. Шептать колкости в маленькое ухо жены оказалось нелегко. И совсем не потому, что Штольман опасался проявиться раньше времени или остерегался обидеть Анну резким словом. В их перепалках Анна Викторовна давно научилась не давать ему спуска, порой превращая их препирательства в истинное удовольствие. Но легкие мягкие пряди, своевольные, как и их хозяйка,  упорно подворачивались и щекотали скулу и щёку, впадина под подбородком около уха  -  близкая, такая близкая,  -  манила прикоснуться к ней губами, аромат летних трав дурманил голову...

  Когда же госпожа Штольман принималась шептать в ответ, легче не становилось ничуть. Тихий голос на грани слышимости и лёгкое дыхание, трогавшее его собственное ухо, будоражили самые сокровенные желания. Всё навевало непрошенные воспоминания о сегодняшнем утре и зажигало кровь... А самое главное, отвлекало от благих намерений и сводило на нет стремление оставаться бесстрастным и серьёзным! Коварная Анна Викторовна прекрасно знала его чувствительные места и беззастенчиво пользовалась своим преимуществом!

  И, разумеется, долго Штольман не продержался. Он сдался и уступил собственному необоримому порыву. Правду сказать, сопротивлялся он не особенно, скорее, для порядка. В конце концов, должен же он получить хоть какую-то моральную компенсацию за сегодняшнюю уступку? Ну и, раз уж придется провести какое-то время в засаде, то лучше провести его с пользой!

  И польза от долгого поцелуя случилась несомненная. Невозможно было одновременно целоваться и пререкаться дальше. В хранилище воцарилась полная, ничем не нарушаемая тишина. И Штольман, который увлекался процессом всё больше и больше, был порядком  разгневан, когда чуть слышно скрипнула отворяемая дверь. До чего ж некстати! Что стоило вору хоть немного повременить?  Этот увесистый камень лег последним тяжким грузом в чашу грехов злоумышленника и опрокинул её.

   Штольман с огромным сожалением оторвался от губ Анны и мгновенно подобрался. Добыча пожаловала в капкан.

   Примечания:

  *  À la guerre comme à la guerre (фр.)  -  На войне, как на войне.

  ** Гюстав Моро (1826-1898)  -  французский художник, представитель символизма.

  ***   pas interessant (фр.)  -  неинтересно.

**** Первое строение  -  крепость Санкт-Питербурх (впоследствии  -  Петропавловская) было заложено в начале мая 1703 г. на Заячьем острове в дельте реки Невы.

  *****  modus operandi (лат.)  -  образ, способ, метод действия

  ****** Мастихин  -  инструмент, с помощью которого художники смешивают густые масляные краски, очищают палитру и наносят краску на полотно. Это тонкая упругая пластина в виде лопаточки с ручкой. С его помощью можно создавать сложные фактуры на холсте или наносить краску ровным слоем на большую площадь.