Глава 17. Когда спадают маски

   … Этот несносный Штольман! Что он вытворяет?!! А как же засада? Ну, ладно, возможно, Анна малость переусердствовала, стараясь быть как можно убедительней. Но как прикажете поступить, если ей безотлагательно требовалось найти самые беспроигрышные доводы? Не так-то просто склонить неуступчивого Якова Платоновича к согласию с ней в очень спорном вопросе о какой-то мифической угрозе её безопасности! К тому же, если начистоту, она сама немножко увлеклась в процессе убеждения... А потом «немножко» стремительно переросло в «основательно»... И, в конце-концов, у неё имеются смягчающие обстоятельства! Положительно, невозможно сохранять благоразумие и не затуманенную голову, когда на Якова находит стих похулиганить. Тем более, что всё существо Анны предательски изменяет хозяйке и полностью поддерживает негодника...  Как тут устоять, когда чувствительная кожа около уха остро ощущает малейшее дуновение жаркого дыхания мужа,  а от якобы случайных прикосновений губ думается совсем не о нынешнем деле. Вернее, вообще ни о чем не думается...  И думать совсем не хочется...

  По крайней мере, теперь они точно не шумят. Не то, чтобы она против подобного способа соблюсти тишину... Но, когда Яков её целует, она решительно не способна сосредоточиться и услышать, что творится за дверью хранилища... Как тут различишь, подбирается кто-то по коридору, или нет, когда сердце стучит, как сумасшедшее, а пальцы сами тянутся зарыться в короткие жесткие кудри на затылке мужа, и от горячих губ Якова не оторваться? И гнетущая тревога отступила, осталась за кольцом любимых рук...

  Ну и, само собой, их порыв едва не вышел им боком. Никаких сторонних звуков снаружи Анна не услышала, и только скрип двери предупредил о появлении злоумышленника.

  Александр Николаевич подошел к обустройству нового тайника для дорогой его сердцу картины со всей ответственностью. Он расположил его так, что ящик с драгоценным содержимым стало невозможно заметить, пока не подойдешь к нему вплотную. В результате из их укрытия не  рассмотреть не то что лицА  -  фигуру, и ту скрывают покосившиеся штабели упаковок... Приходится целиком и полностью полагаться на слух. А вдруг злокозненный аноним тоже обладает умением Штольмана передвигаться бесшумно, когда требуется? Впрочем, если предположения Анны о личности вора верны, то и немудрено...

  Яков, оторвавшись от их увлекательного занятия, разом напружинился. Анна ощутила, как под её ладонями перекатились крепкие мышцы, поспешно разомкнула объятия и отстранилась. Жестом велев ей оставаться на месте, её сыщик беззвучно поднялся, ловко пробрался к баррикаде из ящиков и снова замер, а спустя мгновение обратился к вору по имени. И хотя в круговерти событий Штольманы так и не успели рассказать друг другу о самом подозрительном для каждого из них персонаже, Анна ничуть не удивилась, услышав ту самую фамилию, что и предполагала.

                                                                           ***

  … Положительно, последние минуты добавили ему седых волос. Чего ему стоило неспешно и солидно продвигаться по залам, делая вид, что пресытился впечатлениями и подумывает отправиться восвояси  -  знают лишь небо и ад. Из последних сил он сдерживался, чтобы не пуститься бегом, и останавливало его только опасение  выделиться из редеющей толпы посетителей выставки и привлечь совсем излишнее сейчас внимание. Казалось, вечность прошла, пока он добрался до неприметной двери, ведущей в технические помещения дворца... К счастью, когда он всё-таки её достиг, на страже рядом никого не оказалось, и он беспрепятственно проник в коридор  -  изнанку здешнего великолепия. 

  Чёртов Рябушинский!  Чёртово «Золотое руно»! Чёртова Шуренькина Бретань! Ровно назло, именно сейчас богатенькому московскому купчишке взбрело в голову в коллекционера поиграть, причем именно картины Бенуа ему занадобились!  Фу ты, ну ты  -  образец хорошего вкуса!  Было бы на что польститься! Или это Шуренькины подпевалы вроде Добужинского с Лансере расстарались, всячески превознося работы своего кумира? Впрочем, им и трудиться особо не пришлось: где недалёкому денежному мешку разобраться, что истинно ценно, а что нет... Позёра Рябушинского хлебом не корми  -  дай только возможность пыль в глаза пустить да козырнуть своей «подлинной утонченностью»...  Будь прокляты потуги этого шалого купчика строить из себя просвещенного мецената!

  Так, надобно успокоиться, немедля! Пока не все потеряно. К счастью, честолюбивый Бенуа не стал торопиться выполнять пожелания покупателя, которого он не слишком уважает. Сейчас Шуреньке гораздо важнее снова попытаться впихнуть свои художества в экспозицию этой треклятой выставки, чем сбыть их с рук. И нужды ему нет, эгоисту, похлопотать за других, более достойных внимания публики... Сразу побежал разыскивать друга Серёжу, чтобы похвастать продажей своих сомнительных творений и произвести впечатление! Наивный дурень! Если уж он сам Рябушинского в грош не ставит, что о Дягилеве говорить? Смешно даже предполагать, что Дягилев изменит своё решение из-за очередной блажи московского недоразумения по имени Николай Павлович. К тому же, недоразумения, возжелавшего лавров самого Сергея Дягилева. Не выйдет у Бенуа ничего! Не видать его Бретани успеха у парижской публики!

  Но полно, полно... Не о том сейчас забота. Что следует предпринять, чтобы подневольные актёры доиграли задуманную ИМ пьесу до предусмотренного ИМ финала?

   Ах, как он гордился своим внезапным озарением! Это было как наитие, как удар молнии: вот же, вот она  -  великолепная возможность отплатить полной мерой за все свои унижения и страдания, попутно смешав с грязью, а то и полностью уничтожив недругов! Все звёзды сошлись для него вчерашним вечером, и он не упустил шанса, подаренного ему благосклонной судьбой. Едва лишь его идеальный сценарий сложился у него в голове во всей полноте и прекрасной законченности, он начал действовать. Решительно, не колеблясь ни мгновения! И на сей раз он превзошел самого себя.

 
  Казалось бы, он предусмотрел всё. Думается, даже оплошность с перчаткой, допущенная вчера из-за проклятой спешки, не оказалась бы особо критичной. Но кто же знал, что именно красивая идея на время подкинуть портрет Нелидовой к пачкотне Бенуа станет серьезной угрозой для всего замысла? Кто мог предполагать, что Рябушинского вдруг одолеют сантименты и он предпочтет картины вышедшего из моды «ретроспективного мечтателя» своим любимым символистам?

  Впрочем, он и сам хорош... Поддался минутному искушению... Стоило бы обуздать свой мстительный порыв... Но настолько живо представилось ему, как пропавшую картину обнаруживают в барахле Бенуа, что руки сами потянулись к ящику  с бретонским убожеством. Слишком остро упоительным оказалось ощущение того, что он властен сейчас   поставить крест на карьере и репутации «самой яркой звезды» «Мира искусства». Соблазн сохранить это ощущение как можно дольше оказался неодолим. Всё нынешнее утро его тайная власть над судьбой Шуреньки кружила ему голову... Как он потешался и торжествовал в душе, ведя с ним пустые разговоры! Вплоть до досадного известия...

  Впрочем, если он станет мешкать, побочный вариант сюжета превратится в основной. Лучше, чем ничего, но тогда вся кара обрушится только на Шуреньку, а остальные будут жить и наслаждаться жизнью, как ни в чем не бывало. Переступят через приятеля, открещутся от него и и легко пойдут дальше. А изначально задуманная мистерия имела бы гораздо более грандиозные последствия. И вот теперь она под угрозой провала!

  С докучным спутником он развязался, как дОлжно. Хоть какая-то польза от последней встречи с давешней компанией... Опять же, как бы иначе он вовремя узнал об обстоятельствах, столь вопиюще идущих вразрез с его замыслом?

   Как у него хватило выдержки закруглить разговор без скандала и вежливо раскланяться с этими господами, при одном взгляде на которых у него всё внутри в узел от злости скручивается?  Даже это неблагодарное ничтожество  -  Бакст  -  давно уже не вызывает подобного неприятия.  Но уж если не лукавить с самим собой, то следует признать: собственный гнев приправлен изрядной долей чувства, весьма похожего на страх... С чего бы?

  Да, он не испытал ни малейшей радости, когда его угораздило столкнуться здесь, на дягилевской выставке, с господином Мироновым. Ему вовсе не улыбалось возобновлять полузабытое петербургское знакомство. И в те давние времена они не особо друг друга жаловали. Но теперь, когда Пётр Иванович неведомо как поднабрался знаний о пластических художествах и решительнейшим образом принял сторону его ненавистников, выносить его общество стало труднее стократ.

  А уж новоявленный зять Миронова... Лично они знакомы не были, но слухи о подвигах зарвавшегося полицейского, к тому же, встрявшего в межклановую грызню великокняжеских домов, усиленно муссировались какое-то время. Тогда несговорчивого стража закона живо поставили на место, и он исчез с петербургских горизонтов с концами... Кажется, что-то там было связано с покойным князем Разумовским, неведомо как заполучившим в соперники столь далёкую от его круга полицейскую ищейку, а после  внезапно насильственно почившим в каком-то заштатном провинциальном городишке... Теперь и не упомнить в точности, что тогда об этом болтали...   

  И вот, годы спустя, сыщик обнаруживается в Париже, живехонек-здоровёхонек, в отличие от своего кровного врага!  Мало того, он вполне благополучен, доволен жизнью, и, кажется, не изменил ни ни своим занятиям, ни замашкам. К тому же, оказался в родственниках у этого пренеприятнейшего господина, Миронова! Надо же, женат на его племяннице, чуть не вдвое его моложе!   

  В Петербурге им не пришлось сталкиваться непосредственно, и он полагал мнение о  выдающихся сыскных талантах господина Штольмана изрядно преувеличенным молвой.
По его глубокому убеждению господа, подвизающиеся на подобном поприще, выдающимся интеллектом блистать никак не могут. Да и нынче офранцузившийся детектив не произвел на него сильного впечатления.  Уж одно то, что женат на молоденькой и до сих пор в присутствии жёнушки ничего больше вокруг не замечает, не делает чести ни его уму, ни здравомыслию. Где ему что-то здесь разнюхать! Тупой и слепой влюблённый фараон...

  И глупенькая супруга ему под стать. А то, что она глупа  -  несомненно. Иначе, почему она молчит большей частью, как в рот воды набрала? Последние слова растеряла от робости, когда попала в столь изысканное общество? А ведь даже самые недалёкие дамы его круга в состоянии поддерживать куртуазную беседу в подобных обстоятельствах. Хорошенькой женщине простительно быть очаровательной дурочкой и не стесняться это выказывать. При том, умелое кокетство, коим должна владеть каждая фемина, может оправдать любую глупость. Но, по-видимому, госпоже Штольман сия мудрость неведома... Как и благоразумие и инстинкт самосохранения  -  её супругу. Должно быть, эти двое не случайно нашли друг друга...

  Снова приходится спешить... Буквально кожей он чувствовал каждую истекающую секунду. Сейчас самое главное  -  опередить тех, кто явится за дурацкими картинами Бенуа. Тогда он все же сумеет завершить эту пьесу с задуманным блеском, несколько скорректировав первоначальный замысел. Сделать для этого осталось  -  всего ничего. Кстати, и побочную линию с Шуренькой тоже можно не бросать, а красиво подвязать к главному финалу...   

  Вот, наконец, и она, заветная дверь в хранилище. Что ж она скрипит-то так громко? Решительно, российская безалаберность чрезвычайно заразительна: там, где появляются русские, тут же возникает и всегдашний кавардак. Двери начинают скрипеть, ключи  -  теряться, лампочки  -  перегорать, ящики так и норовят наградить ядрёными занозами, работники непременно уходят в загул... Правда, потерянные ключи сыграли ему на руку.  Если бы заклятая троица  -  Дягилев, Бенуа и Бакст,  -  не положилась бы на извечный русский авось, осуществить его бесподобный, изящный, безупречный  замысел стало бы гораздо сложнее...

  Как бы не своротить в полутьме какой-нибудь штабель... Их расположение он запомнил весьма приблизительно... Безалаберность устроителей и в этом сказалась... Свалили все ящики в кучи, как попало, и горя им мало, как будут разбирать и упаковывать после окончания выставки! Впрочем, после скандала, что непременно разразится, когда он достигнет своей цели, подобных затруднений просто-напросто никто не заметит... Опять-таки, ему-то какая печаль о неудобствах его недругов? Так, аккуратнее, аккуратнее... Не хватало только нашуметь... Вон и ящик с картиной смутно белеет в правом углу, и какие-то тени за ним громоздятся...

  Он наклонился и ощупью нашел занозистую стенку. Определённо, тех перчаток сейчас очень не хватает. Хоть и не вполне себя оправдавшая, но какая-никакая защита. Ну да ничего. Сейчас он вытащит портрет Нелидовой из ящика и быстро сделает, что намеревался. Много времени это не займет...

  -  Решили самолично провести инспекцию бретонским работам Александра Николаевича, господин Бенкендорф? Или потянуло полюбоваться напоследок на «Святую Варвару»?  -   иерихонской трубой прозвучал холодный сухой голос.

  «К-какая «Святая Варвара»?  -  трепыхнулось в голове.  -  А, это он о Шуренькиной мазне...»

   Свет тусклой лампочки, загоревшейся под потолком, ударил по глазам резче, чем магниевая вспышка. Он непроизвольно зажмурился, а когда проморгался, ему в лицо зрачками двустволок уставились две пары взблескивающих стёкол пенсне: Бенуа и Бакст, как попугаи-неразлучники, сидели рядком на сдвинутых стульях как раз за ящиком с картиной и ошарашенно на него таращились. Бенкендорф покосился налево  -  там положение оказалось ничуть не лучше. Этот дуболом, сыщик, сверлил его ледяными светлыми глазами, и его устрашающий взгляд не обещал ничего хорошего. А сзади с неумолимостью сестер Эриний надвигался пылающий гневом господин Миронов.

  Кажется, не судьба блистательной пьесе Бенкендорфа благополучно дойти до финала...

                                                                ***

  Конечно, никакие запреты не смогли бы удержать Анну на месте, хоть предложи ей в награду за послушание все сокровища мира. Как только Пётр Иванович вывернул выключатель, Анна сорвалась со стула и выскочила из их со Штольманом убежища, чуть не впечатавшись мужу в спину. Яков лишь щекой грозно дернул и передвинулся так, чтобы полностью её загородить.

   Анна осторожно выглянула из-за плеча Штольмана. Маленькая кругленькая фигурка замерла, облитая неверным светом слабосильной лампочки. Несмотря на драматизм момента, Анну едва не разобрал нервический смех: сейчас Бенкендорф выглядел точь-в-точь, как нашкодивший кот, застигнутый с поличным. Мита слегка присел над ящиком, замерев полусогнутой  неудобной позе, в которой застали его слова Якова, втянул голову в плечи и, кажется, если бы мог  -  прижал бы к черепу уши и зашипел.  Очень медленно, преувеличенно аккуратно он распрямился и обернулся к Штольманам, оставив за спиной Бенуа и Бакста с опрокинутыми лицами. Мгновение  -  и на Анну и Якова уже смотрел приятно и сладко улыбающийся господин, самую малость смущенный. И только в прижмуренных по-кошачьи глазах метались переходящие в панику ненависть и смятение, выдавая лихорадочную работу мысли: как бы извернуться так, чтобы упасть на все четыре лапы?   

 
  -  Ах, господа! Как вы тут? 

   Видно, господин Бенкендорф не по наслышке знает, что нападенье  -  лучшая защита. Но, хоть незамутнённого бесстыдства ему не занимать, собой он владеет не настолько хорошо, как бы ему хотелось. Мурлыкающих интонаций в речи как не бывало, голос срывается и так и норовит дать петуха.

  -  То же самое весьма интересует и нас,  -  Пётр Иванович подошёл и встал, наглухо перекрыв проход между штабелями. Мита оглянулся вокруг и поспешно отступил на пару шагов. Теперь он мог охватить взглядом всех пятерых заговорщиков разом. Принуждённо рассмеявшись,  он поднял руки вверх и объявил с бледным подобием прежнего апломба:

  -  Сдаюсь, сдаюсь! Видно, не судьба мне нынче позабавить наше почтеннейшее собрание! Ах, господа, какой розыгрыш вы столь несвоевременно разоблачили! Весьма невеликодушно с вашей стороны!

  -  Розыгрыш?!!!  -  задохнулся Бенуа, ошеломлённый враньём подобной неслыханной наглости, и вскочил на ноги столь резво, что опрокинул загрохотавший стул.

  Он был бледен в синеву, волосы взлохмачены, борода встала дыбом, стекла пенсне яростно сверкали. Перепуганный Бакст подхватился вслед за другом и вцепился в него, пытаясь удержать от опрометчивых поступков.  И тут, словно ситуации и без того накала не хватало,      Анна снова почувствовала, как её затопляет прохладная волна, и ветер запределья шевелит пряди на шее и висках. Рядом с ней соткался дух Камиллы Альбертовны Бенуа. Господи, а она-то здесь зачем?

   -  Вот оно как было,  -  Штольман, будто затылком наработанным за годы чутьем уловив явление духа, протянул назад руку, притиснул Анну к себе и продолжал говорить, больше не отпуская её.   -    Вчера вечером господа Яремич, Миронов, Бенкендорф и князь  Щербатов трудились над обустройством выставки в залах Русских Импрессионистов. В то же время господин Дягилев оставил Александра Николаевича снимать свою Бретань со стен в Петербургском зале и явился к вам  с дальнейшими распоряжениями. Двоих  -  Яремича и Миронова,  -  он сразу же отослал на помощь господину Бенуа. Далее...

  Дух Камиллы Альбертовны придвинулся к Анне ближе и потянулся к её локтю. И тут же окружающее настоящее померкло и уступило место тому, что уже миновало. И, кажется, не столь давно.

  … Высокий, грузноватый, большеголовый господин с эффектной белой прядью в черной шевелюре надо лбом пересмеивается с кругленьким, низеньким Бенкендорфом.  С лица господина не сходит ласковая, чарующая улыбка. Глаза его, прищуриваясь, из вкрадчивых и неверных становятся мягкими и даже кажутся добрыми, но от всей фигуры веет холодом и самомнением. Никем иным, кроме Дягилева, этот господин быть не может. Пока они с Бенкендорфом перебрасываются любезными шутками, князь Щербатов молча стоит подле. На его лице нет ни тени улыбки, губы недовольно поджаты. Легкий разговор он поддерживать не собирается. Впрочем, беседа шутлива и непринуждённа только на первый взгляд. Уже на второй становится понятно, что Бенкендорф всячески увиливает от нового задания, но Дягилев отдает распоряжения с обманчиво мягкой, но непреклонной настойчивостью.

  -  На вас, Дмитрий Александрович, Екатерининские и Павловский залы. Ступайте и проверьте, не упустили ли мы там чего. А с вами, Сергей Александрович, мы прогуляемся по центральным залам, и Николаевский захватим. Если все в порядке, можно сегодня и на покой. Собираемся после у выхода из русского отдела  -  и отдыхать.

  Щербатов негодующе раздувает ноздри, крепче сжимает губы в исчезающе тонкую полоску, но Дягилев, с великолепным безразличием игнорируя его недовольство, берет князя под руку и ведет прочь из зала, что-то втолковывая на ходу. На Бенкендорфа он не оглядывается, нисколько не сомневаясь, что тот не посмеет нарушить его распоряжения. Скоро они исчезают из вида. Бенкендорф смотрит им вслед, и в этот момент в его лице нет ни следа сладкой приветливости или игривой шутливости. Он мрачен и ожесточен. С минуту он напряженно о чем-то раздумывает и что-то прикидывает, потом бросает короткий взгляд в проем, ведущий в Петербургский зал. Ему навстречу шествуют, переговариваясь между делом, нагруженные картинами Бенуа, Миронов и Яремич. Бенкендорф отшатывается и поспешно удаляется...

  Анна рывком возвращается в настоящее. Она стоит за спиной у Штольмана, прижимаясь к его плечу, и держится обеими руками за его локоть. Сколько прошло... минут?.. Секунд?..

   -  Далее...  -  последнее слово Штольмана, услышанное до видения, всё еще звучит.  Очевидно, сцена, показанная Анне,  уложилась в единый миг.

  -  Далее,  -  подхватывает она,  -  Сергей Павлович отрядил вас, господин Бенкендорф, в Екатерининский и Павловский залы, а сам вместе с князем Щербатовым отправился в центральные. Вы же, предварительно убедившись, что бретонские картины уже несут в хранилище, поспешили в боскетную.

  Ошарашенный Бенкендорф смотрит на нее в изумлении:

  -  Откуда вы... То есть, что за фантазии?  -  спохватывается он.

  -  Ну, отчего же фантазии?  -  Анне и смотреть не требуется. Она по голосу Штольмана чувствует, что на его лице сейчас сверкает та самая острая усмешка, которой порезаться можно. Его заведённая за спину рука крепче прижимает Анну к себе.  -   Распоряжение оказалось вам очень кстати. Вы отправились в боскетную. Там, на банкетке рядом с бюстом Екатерины Второй вы обнаружили пару рабочих перчаток. Надели их, а потом, с помощью перочинного ножа, который сейчас лежит у вас в правом кармане,  -  Бенкендорф дергается и поспешно опускает потянувшуюся к карману руку,  -  вы сняли со стены портрет госпожи Нелидовой кисти Левицкого, вынули из рамы, а пустую раму повесили на место,  -   сухо, бесстрастно и чётко перечисляет Штольман действия Миты.

  -  Да что вы... Что вы... Как вы смеете?!! Держите свои грязные инсинуации при себе!!!

  Но попытка изобразить оскорблённую невинность никого не впечатляет. В том числе, и самого Миту.

  -  Далее вы отправились в хранилище,  -  игнорирует тщетные протесты Штольман.  -  Убедившись, что остальные господа уже оттуда ушли, вы поместили портрет Нелидовой в ящик со «Святой Варварой» господина Бенуа. Но, поскольку кража  -  это не привычные интриги, а нечто для вас неизведанное, вы изрядно нервничали. Руки у вас тряслись. В результате вам не удалось как следует устроить картину в маловатом для неё ящике: её перекосило и заклинило. К тому же, ящик оказался на редкость занозист, и вы повредили правую ладонь, несмотря на защитные перчатки. Пётр Иванович, не откажите в любезности, предъявите травмы господина Бенкендорфа почтенному собранию,  -  обращается Штольман к дяде.

    Тот стремительным движением хватает Бенкендорфа за запястье и, преодолевая яростное сопротивление, силой разворачивает его кисть. Белый пластырь, которым заклеены пальцы и ладонь Миты, на бледной, холёной коже выглядит донельзя чужеродно.

  -  Милостивый государь, что вы себе позволяете!  -  взвизгивает Бенкендорф, безуспешно пытаясь освободиться от хватки дядюшки.  -  Что за чушь! Более нелепого вздора мне в жизни слышать не приходилось!  -  но убедительности и натуральности в его голосе совсем не осталось. Барственная кошачья повадка слетела с него, как не бывало, и теперь он похож на оскалившуюся в страхе крысу.

  -  Вы сняли перчатки, затолкали их в карман и, не заметив, что обронили одну, попытались занозу вытащить,  -  непреклонно продолжает Штольман.  -  Но время катастрофически поджимало, и вы поспешили к выходу из Русского отдела. Там вы дождались остальных и вместе со всеми покинули Гран Пале.

  Бенкендорф завороженно смотрит ему в рот и только головой отрицательно мотает. Пётр Иванович, по знаку Якова, брезгливо выпускает ладонь Миты и, вытянув из кармана носовой платок, педантично вытирает руки. Мита, увидев его жест, щерит мелкие зубки в ненавидящем оскале.

  Дух Камиллы Бенуа снова тянется к локтю Анны. И опять все вокруг меркнет.

… Бенкендорф и Щербатов стоят около стенда с удивительными картинами, которые въяве непременно приковали бы к себе внимание Анны надолго, и вяло перебрасываются репликами. Кажется, необычные полотна совсем не интересуют обоих. А картины и впрямь особенные: они будто мягко мерцают тихим, перламутрово-голубым светом, струят зыбкие туманы, звучат шелестом листвы и капель рассыпающихся брызгами фонтанов.  Так, или иначе, чаши их присутствуют на всех полотнах. Туман, укрывающий смутные, призрачные силуэты человеческих фигур, не позволяет ничего разглядеть толком. Тающая плоть земного мира, образы-тени, едва уловимые движения души, тихий свет и задумчивый покой  не находят отклика в сердцах двух зрителей. Их заботят совсем иные материи.

  -  У вас нет ощущения, что тон обивки перегородок Московского зала Лев Самойлович подбирал именно под колорит этих картин?  -  произносит Щербатов исключительно ради того, чтобы прервать тягостное молчание.[/i]

  -  И впрямь, картины по краскам почти не отличаются от цвета обивки,  -  без особой охоты, лишь бы соблюсти вежливость,  поддакивает Бенкендорф. Он стоит, заложив руки за спину, и перекатывается с пятки на носок. Щербатову не видно, что в сомкнутых на пояснице руках он комкает простенькую нитяную перчатку.  -  Но, согласитесь, Сергей Александрович, тона приятные.

  -  Я бы сказал, слишком приятные,  -  наклоняет голову Щербатов.  -  И вообще, мне кажется, что все здешние картины молодых московских символистов выдержаны в единой гамме, будто сговаривались они перед тем, как начинали работать.

  Щербатов поворачивается к Бенкендорфу боком, чтобы окинуть взглядом картины на соседней стене и указующим жестом обводит весь зал. Бенкендорф, воспользовавшись моментом, подается к нему, качнувшись чуть дальше, и, с ловкостью, достойной циркового фокусника-виртуоза, отправляет перчатку в правый карман князя. Тут же он отклоняется назад, делая вид, что чуть перестарался с разминкой ног. Его Сиятельство, поглощенный своими думами, ничего не замечает.

  -  А у меня есть иное объяснение!  -  торопится отвлечь князя Бенкендорф, чтобы обезопаситься наверняка.  -  Думается, господину Баксту не пришлось особенно утруждаться. Полагаю, это Сергей Павлович подбирал картины таким образом, чтобы они соответствовали «Утру»  и «Голубому фонтану» Павла Кузнецова.*  Знаменитое чутьё господина Дягилева на модную живопись, знаете ли. К тому же, «Утро» тут же, при появлении своём, было приобретено в Третьяковскую галерею. Первая работа и первое имя из всего этого круга  молодых, да ранних живописцев, попавших в московское святилище,  -  у Бенкендорфа не получается быстро справиться с собой, и в его голосе звучит дрожь и неприкрытая зависть.  -  Такую работу Дягилев не мог пропустить, а все остальное под неё подбирал.

  -  Сергею Павловичу никто не указ, даже Третьяковская галерея,  -  брюзгливо роняет Щербатов.  -  Он руководствуется исключительно своими представлениями о прекрасном. Но мне удивительно, что этот необычный камерный стиль, стиль «часовни для немногих» представлен здесь, среди будуарной элегантности выставки Дягилева. Кроме того, московским символистам весьма покровительствует новый меценат, господин Рябушинский. Полагаю, эти достойные организаторы столкнулись лбами на узкой дорожке.
 

  -  Хорош ваш Рябушинский! Пшют первостатейный! Никак не Третьяков и не Мамонтов!  -  отметает соображения князя Бенкендорф.

    -  И тем не менее, господин Рябушинский может позволить себе любой каприз,  -  фыркает Щербатов.  -  У нас теперь такое безрыбье, что и этот вздутый моллюск за рыбу сойдет. Но высокому искусству не впервой идти на поклон золотому тельцу.

  При этих словах князя Бенкендорф отворачивается, чтобы тот ненароком не увидел его лица. Аршинными буквами на нём написано: «Тебе ли о золотом тельце рассуждать?»

  -  Что ж, в этом зале прекрасно видно, что на сей раз Сергей Павлович обошел нового конкурента, претендующего на его славу властителя дум. Залучил его подопечных на свою выставку. Поживем  -  увидим, за кем будет окончательная победа,  -  бросает он, не оборачиваясь. 

  Разговор вновь прерывается. Собеседники, единодушно решив, что злословие может далеко их завести, молча постояв около разливов симфонии синего цвета ещё с минуту, разворачиваются и медленно покидают Московский зал...

  И вновь настоящее разом возвращается. Ничего не изменилось в расстановке сил, значит, новое видение тоже промелькнуло единым духом. Только Камилла Альбертовна переместилась за спину к сыну. Его она коснуться не пытается, лишь неотрывно смотрит на Александра Николаевича, в страхе заломив тонкие, прозрачные руки. Видимо, ей больше нечего подсказать Анне, и она поспешила отдалиться, чтобы причинять медиуму как можно меньше неудобства. Ну что ж, надобно с толком использовать то, что удалось узнать.

  -  Обнаружив потерю одной перчатки,  -  обращается Анна к Бенкендорфу,  -  вы решили подстраховаться. Сегодня в Московском зале вы подбросили оставшуюся князю Щербатову, исхитрившись положить её в правый карман его сюртука. Это произошло около картины Павла Кузнецова «Голубой фонтан» после того, как вы с князем обсудили колер окраски стен зала. Затем вы беседовали об образе действий господ Дягилева и Рябушинского, об их предпочтениях в искусстве и о конкуренции между ними. Если надобно передать разговор дословно  -  извольте! Первым делом Сергей Александрович задал вопрос: «У вас нет ощущения, что тон обивки перегородок Московского зала Лев Самойлович подбирал именно под колорит этих картин?» 

  Бенкендорф смотрит на неё с суеверным страхом и растерянно бормочет:

  -  Не-е-е-т... Вы не можете этого знать... Вас там не было! Рядом вообще никого не было!!!

  Штольман снова оттесняет Анну себе за спину. Господи, Яша, не меня сейчас защищать нужно! Мне-то ничего не грозит! Анна знает это наверное. Но предчувствие, что вот-вот произойдет нечто непоправимое, усиливается настолько, что у Анны сдавливает сердце.

  -  Обезапасившись таким образом,  -  теперь уже Штольман подхватывает рассказ Анны, продолжая безжалостно давить на Бенкендорфа,  -  вы малость успокоились. Но тут вдруг выяснилось, что успокоились вы преждевременно: тайник для украденного портрета вы выбрали в высшей степени неудачно. Картины господина Бенуа получили признание у московского мецената еще до их представления широкой публике, и покупатель потребовал их немедленной доставки. Что и сделало обнаружение ворованной картины вопросом времени.

  Штольман знает, куда ударить вернее: лицо Бенкендорфа искажает завистливая, ревнивая   гримаса.

  -  Ваш грандиозный замысел,  -  в голосе Якова звучит нескрываемый сарказм,  -  трещит по всем швам. В надежде на то, что всё еще возможно поправить, вы отправились в хранилище, чтобы завершить задуманное с учётом новых обстоятельств.

  -  Да как же он собирался вынести картину из Гран Пале? Неужели думал, что ему поможет суета дня открытия выставки?  -  не выдержав, вмешивается Бенуа, старательно избегая обращаться непосредственно к Бенкендорфу.

    Глумливая ухмылка Миты служит ему ответом. И тут Анну озаряет:

  -  А он и не собирался. Господин Бенкендорф не собирался выносить портрет госпожи Нелидовой из Гран Пале ЦЕЛИКОМ после того, как изменил свой план,  -  произносит она едва слышно и с тревогой ждет реакции на свои слова. Верно ли она догадалась? Но иначе отчего ранее, до того, как они нашли картину, её мучило неотвязное ощущение, что время уходит и им надобно поторопиться?

  Штольман склоняет к Анне голову и улыбается ей краешком рта. Значит, она не ошиблась и не подвела их всех? Яков еле заметно и одобрительно кивает и снова поворачивается к Бенкендорфу:

  -  Не так ли, господин Бенкендорф?  -  Яков не спрашивает, он утверждает.  -  Вы рассчитывали, что когда кражу обнаружат, на выставке разразится скандал, и под шумок в неразберихе вы ухитритесь вынести картину из дворца. Да вот незадача  -   пальмы господина Бакста столь надёжно маскировали пропажу полотна, что переполох и суматоха никак не начинались. К тому же князь Щербатов прочно завладел вашим обществом и не собирался оставлять вас в одиночестве. А уж когда вы получили известие о покупке картин Александра Николаевича господином Рябушинским, вы и вовсе оказались в жестком цейтноте. Смекнув, что вынести картину из дворца целиком не представляется возможным, вы решили вырезать полотно из подрамника, разрезать его на куски, спрятать под одеждой и беспрепятственно покинуть дворец, оставив раму с обрывками в ящике со Святой Варварой, чтобы никто не усомнился в судьбе картины. Таким образом вы с определённостью достигли бы своей главной цели: дискредитации как самого мероприятия  -  международной выставки,  -  так и её устроителей. Посрамление стало бы сокрушительным для всего содружества «Мира искусства»  в глазах и российского, и французского общества. Проворонить картину, принадлежащую императорскому дому, отданную под поручительство Императора и множества высокородных и уважаемых персон  -  совсем не то же самое, что дразнить общественное мнение новыми веяниями в искусстве, верно? Карьере и репутации ваших тайных заклятых недругов пришел бы бесповоротный конец.

  -  Ч-что?... Разрезать на куски?  -  Бенуа бледнеет ещё сильнее, хотя, казалось бы, сильнее некуда. Он растерянно переглядывается с Бакстом, который выглядит едва ли краше  его, и жалобно произносит:

  -  Поверить не могу... Нет, решительно, у меня в голове не укладывается... Господин Бенкендорф,  -  Бенуа с мольбой прижимает к груди сжатые кулаки,  -  вы же сами  -  художник! К тому же  -  коллекционер! И коллекция ваша весьма недурна! Вы, несомненно, обладаете природным вкусом более изощренным, чем у большинства людей вашего круга, и в состоянии отличить живописный шедевр от рядовой картины. Я мог бы понять ваше желание владеть сокровищем единолично, как Скупой Рыцарь. Но уничтожить его?!! Неужто поднялась бы рука? Зачем, ради чего?  Неужто месть нам всем  -  тоже ума не приложу, по какой причине,  -  стОит существования истинной драгоценности?

-  Ах ты, слепой, прекраснодушный идиот!  -  взрывается Бенкендорф, окончательно сбрасывая маску очаровательного господина  -  души общества.  -  Как же меня изводят твои благоглупости! Как надоело твоё всезнайство, которым ты всем вечно тычешь в нос! Еще больше надоели твои экзальтированные восторги! И добро бы восторгался сам, так и всем окружающим свои бредовые идеи навязывает! Красота и высокое искусство превыше всего, да? Они  -  самое наилучшее, важное и первостепенное, что только в нашей жизни случиться может? Вокруг них и мир вертится? За них можно всё на свете отдать? Ради их существования следует всем поступиться? Это ты проповедуешь? Да ты же первый сбежал, едва лишь запахло жареным! Стоило дома собраться грозе  -  ты и был таков! Что ж ты не остался, чтобы грудью встать на защиту твоих драгоценных дворцов и парков Петербурга? Порядочному человеку,  -  издевательски кланяется Бенкендорф Александру Николаевичу,  -  полагается следовать своим убеждениям, как бы смехотворны и абсурдны они ни были. Но нет, лучше и проще о прекрасном в Париже разглагольствовать, не так ли?

   Несмотря на гнусные, наверняка несправедливые обвинения, Бенуа не пытается возражать или оправдываться. Напротив, он опускает голову, чтобы скрыть выражение мучительной вины на лице. Закусивший удила Бенкендорф, приняв напыщенную, театральную позу судии, пользуется его молчанием и с упоением продолжает играть роль громовержца:

  -  Ты жалок и смешон в своем лицемерии!  Твоё поклонение прекрасному, твои мечты о  новых музеях, твой дурацкий пассеизм,** твои глупейшие фантазии о погружении в прошлое  -  всё, всё обман! Лукавство и фальшь высшей пробы! Любому мало-мальски разумному человеку ясно, что ты только изображаешь из себя Дон Кихота от искусства, потому что никто на свете не может искренне верить в подобную чушь! Нет подобных утопистов, и не было никогда! Но ты упорно таковым представиться желаешь! Не доходишь своим ограниченным умишком, что не выживают они в действительности!  Мечтателям-идеалистам место только в сентиментальных, глупых сказочках!

  Злобные, лживые слова Бенкендорфа задевают Анну едва ли не сильнее, чем Александра Николаевича, которого Мита стремится оскорбить и унизить, не выбирая выражений. Бенуа, видно, не впервой выслушивать нечто подобное. Но Анне нестерпимо слышать, как ничтожный, мелкий пакостник издевается над убеждениями человека, безумно схожего с её сыщиком в отношении к делу их жизни. Бенкендорф, сам того не желая, правильно назвал Бенуа Дон Кихотом. Он и есть Дон Кихот. Только он рыцарь не Печального, а Прекрасного Образа. Его служение Красоте, которая спасёт мир, никогда не перестаёт. Как и служение Штольмана  -  справедливости.

  -  Так в этом всё дело?  -  ошеломлённо спрашивает Бенуа. Ноги его не держат, и он, ощупью дотянувшись до соседнего стула, тяжело на него опускается.   -  В том, что не по душе вам, как я думаю, как я живу и во что я верю?

  -  Не обольщайся,  -  отнюдь не отвага толкает Бенкендорфа на оголтелую откровенность. Нет, дело в нарастающей, самоубийственной истерике, которая неуклонно им овладевает.  -  Ты, поди, и замечать не желаешь, что ты уже не центральная фигура вашей компании, какой ты мнишь себя до сих пор. И, тем более, ты вовсе не центр вселенной. Твой друг Серёжа давным-давно оттеснил тебя далеко на задний план. Дягилев ни с кем из вас не считается в своём стремлении прославиться и подняться повыше. Он, по крайней мере, не особенно скрывает, что искусство для него  -  всего лишь трамплин для его собственного взлёта. А вы все  -  всего-навсего инструменты, которые он использует. Но вы рабски ничего не желаете замечать, как заворожённые, в рот ему смотрите  -  ему, выскочке и самой главной бездари среди вас! Но до чего же энергичная бездарь! К тому же, бездарь дьявольски честолюбивая, с огромными амбициями! Шарлатан, авантюрист, позёр, сноб, фат, непрошибаемо уверенный в своей исключительности! И до того его безудержное тщеславие всем глаза застит, что не замечаете вы: он всего лишь и честолюбивый продавец, пропагандист чужих дарований, удачливый делец. Он действует исключительно ради собственной широкой жизни и  славы.  А у самого-то ничего за душой нет!  Смешно смотреть, как он, находчивый проходимец и хитрец, а вовсе не мыслитель, берет в оборот всех вас, умников и интеллектуалов! Как он, неспособный создать хоть что-то собственноручно, вами, творцами, вертит, и любого заставляет действовать по своей указке. А вы покорно служите его грандиозному честолюбию!
 

  Анна физически чувствует, как давит на неё хлещущий из Бенкендорфа поток обвинений, претензий и прямых оскорблений. При том, что Яков принимает на себя его основной удар, скалой загородив её, Анне сейчас несравненно хуже, чем от воздействия сегодняшних духов.  Но она не собирается дальше прятаться за спиной мужа, продолжая выслушивать напраслину, которую Мита обрушивает на хороших, достойных людей. Ещё чего, поддаваться истерическому напору этой завистливой посредственности! Впрочем, те, кого Анна вознамерилась защищать, тоже способны за себя постоять. Бенуа, уже справившись с минутной растерянностью и слабостью, поднимается, выпрямляется, расправляет плечи и холодно спрашивает:

  -  Да вам-то что за дело до отношений внутри нашего содружества? Каким краем они вас касаются? Вас Сергей Павлович насильно в свои соратники не привлекал. Напротив, помнится, вы сами всегда стремились выставляться на наших вернисажах. Зачем же так яриться?   

  -  Оттого и ярость такая, что не привлекал,  -  хмыкает Штольман, объясняя очевидное. Кажется, он догадался о намерениях Анны, потому что фиксирует её надёжнее, не вырвешься! Впрочем, может, и к лучшему. Ситуация и без того взрывоопасна, как бы в неосторожном порыве не подлить масла в огонь!

  -  Да кем они себя возомнили?  -  почти визжит Бенкендорф, отвечая Якову в припадке неимоверной, какой-то балаганной ярости.  Анна явственно ощущает, что в число этих «они» Мита включил и их со Штольманом.  -  Нашлись властители дум, распорядители судьбами художников и их творений! С какой стати с самого начала, едва только их декадентское содружество стало голову поднимать, они заполучили власть над мнением художественного сообщества? Кто дал им право самовластно решать, кто талантлив, а кто нет? Как посмели они списывать в утиль более опытных, почтенных, признанных художников, которые уже были уважаемы и известны, когда о них никто и слыхом не слыхивал?

  -  А мы уже обсуждали подобные вопросы давеча!  -  с мстительной дотошностью напоминает Пётр Иванович.  -  Князя Щербатова они тоже изрядно беспокоят. Вы предлагаете возобновить дискуссию? Сдается, сейчас она несколько неуместна!

  -  Зубоскалите? Измываетесь?   -  с беспримерной убеждённостью в своей правоте и праве на обиду обвиняет Бенкендорф.  -  Все, все вы друг друга стоите! Что Дягилев, что Бенуа! Твои замашки, Шуренька, ничем от Серёженькиных не отличаются! С самой твоей первой выставки, которую ты устраивал, ты отвергал мои работы! Никогда со мной не считался!

  -  О каком вернисаже вы говорите?  -  недоумённо морщит лоб Бенуа.

-  Он о выставке собрания акварелей княгини Тенишевой*** толкует,  -  еле слышно вставляет Бакст, опасливо выглядывая из-за спины Бенуа.  -  Прекрасно помню, как Дмитрий Александрович возмущался и бесконечно жаловался на Шуру. Я тщетно пытался убедить господина Бенкендорфа, что предвзятостью там и не пахло.  Ведь Александр Николаевич тогда отстаивал качественный уровень и безжалостно исключал всех недостойных. В том числе и самых близких: брата Альбера, кузена Бенуа-Конского, меня и себя самого! 
   

  -  Не пытайся оправдывать своего дружка!  -  напускается Мита на Бакста, который тут же втягивает голову в плечи и прячется в своё ненадёжное укрытие.  -  Я предложил ему свои лучшие работы! Он мог бы проявить побольше уважения! Одно меня утешает: я уже тогда с тобой поквитался!  -  Бенкендорф вновь переключается на Бенуа.  -  Думаешь, отчего у твоей «художественной манифестации» случился настолько очевидный неуспех? Отчего по городу пошли сплетни о честолюбивых замыслах княгини и вредное брюзжание исключенных тобой художников? Кто, по твоему, постарался, чтобы сплетни расходились как можно быстрее и шире?

  - Вы? Боже милосердный, значит, и нынешнее бездарное представление вы устроили из-за амбиций непризнанного гения? А я искренне полагал, что вы умнее... И не строите иллюзий по поводу ваших... неоднозначных творений...  Всё ради глупой мести за то, что мы отказались принимать на выставки «Мира искусства» ваши безнадёжно немощные, посредственные акварели?  -  и без того невеликое терпение окончательно изменяет Бенуа и он больше не пытается деликатно завуалировать и смягчить свое нелицеприятное мнение о творчестве Бенкендорфа. 

  -  Бездарное представление? Бездарное?!! Посредственные акварели?!!!! -  задыхается Бенкендорф, вытаращив на Бенуа побелевшие от бешенства глаза.  -  От бездарности слышу!!! Да кто ты такой, чтобы судить мои работы? Да что ты знаешь об изысканности моего замысла?!! Ты и твои недалёкие дружки до сих пор не поняли, что это я, я был вашим злым гением все эти годы!!! Это я, скрыто и тайно, дергал за ниточки, подчиняя вас своей воле! 

  И Бенкендорф взахлёб, как  безвестный провинциальный актёр, невообразимым случаем попавший на столичную сцену и заполучивший нежданный, но вымечтанный бенефис, начинает своё коронное выступление: сыплет датами, именами, якобы неопровержимыми фактами, пересказом разнообразных событий. Анне сложно удерживать нить его горячечных разглагольствований: многое ей неизвестно, но кое-что довольно последовательно и стройно  укладывается в канву тех историй, что они с Яковом успели услышать сегодня. Одно в монологе Миты неизменно:  любое упоминание о неудачах в начинаниях мирискусников  -  в театре ли, на ином ли поприще,  -   сопровождается уверениями Миты о своей главной заслуге в срыве мероприятия.

   В отличие от Анны Бенуа, Бакст и даже дядюшка, кажется, прекрасно понимают, о чём идет речь. Но, несмотря на обилие красочных, многочисленных деталей и подробностей никого из троих словоизвержение Бенкендорфа особенно не впечатляет: они лишь переглядываются и пожимают плечами. Видя, что его исповедь, призванная повергнуть слушателей в трепет, уныние и сожаление о несостоявшихся свершениях, не оказывает желаемого эффекта, Мита едва не лопается от возмущения и обиды: его незапланированный, но долгожданный выход из тени на свет рампы, его звёздный час неотвратимо оборачивается очередным провалом.

  -  Кукловод из вас, сударь, получился столь же несуразный, как и художник,  -  безжалостно приговаривает Бенуа, решительно отвергая претензии Миты на величие.  -  А осуществись ваши намерения пролезть в Геростраты, очень сомневаюсь, что это доставило бы вам ожидаемые удовлетворение и экстатическую радость.

  -   Ошибаешься!  -  Бенкендорф изо всех сил цепляется за собственные иллюзии.  -  С каким наслаждением я порезал бы портрет, с которым ты носишься, как с писаной торбой, в клочки! А потом, с чувством, с толком, с расстановкой сжигал бы по одному! Чтобы растянуть удовольствие, несомненно ставшее бы экстатическим, уж будь благонадёжен! Но непременно, непременно я сохранил бы несколько самых приметных фрагментов. Таких, чтобы узнать можно было. Знаете, зачем? Отправил бы вам всем сувениры, на Рождество, к примеру! Вообрази, Шуренька, открываешь ты анонимное поздравительное письмо, а там  -  обгоревший лоскуток. Какой обрывок ты бы предпочел? Шарфик? Башмачок? Ах нет, ножка в башмачке  -  это для Бакста! Пусть напоследок «она, пророчествуя взгляду неоценённую награду влечет условною красой желаний своевольный рой»**** у нашего эротомана. Лёвушка у нас  -  ценитель, так пускай бы порадовался! А тебе, так и быть, я бы отправил личико! Чтобы у тебя никаких сомнений не осталось о судьбе твоего фетиша! Чтобы до тебя наконец дошло, как глупы и беспомощны все твои жалкие потуги воскресить «попранную красоту»! Чтобы ты убедился: вся твоя жизнь  -  не более, чем череда ошибок и заблуждений недалёкого, восторженного глупца!

  -  И это всё, на что вы способны?  -  как ни странно, Бенуа внешне спокоен. Но Анне страшно представить, чего стоит ему наружное спокойствие.  -  Изломать, изгадить, обсмеять то прекрасное, что заставляет душу трепетать и тянуться вверх? Уничтожить то, что сотворено не вами? Потому как бессильная злоба душит? Потому как вы прекрасно осознаёте: создать что-то, даже на малую толику способное приблизиться к подобной вершине, вам не по плечу? Нет, сударь. Лавры Герострата  -  и те не про вас. На вашей голове  -  не удержатся.

  -  Голова маловата!  -  встревает дядюшка. Ему тоже очень высказаться хочется.

  Бенкендорф снова скалится, бесповоротно оставив приятные улыбки:

  -  Куражитесь? Думаете, победили меня сегодня? Глупцы! Самый страшный ваш враг  -  среди вас! Дягилев и дальше будет вытирать о вас ноги, а когда отпадет надобность в нынешних друзьях, живо ото всех избавится, как от старого, ненужного хлама! А вы так и будете продолжать пресмыкаться перед ним, все ему спуская, и молясь на него, как на идола! Что, нечего возразить? Сами знаете, что нечего! Тебя, Л-л-лёвушка,  -  с едкой издёвкой произносит Мита,  -  то держат в черном теле, терпят из жалости и при этом презирают, то за шкирку, как помойного кота, на лестницу вышвыривают  -  а тебе всё Божья роса!

Теперь уже Бакст бледнеет и всепоглощающий ужас на его лице сменяется виноватым выражением.

  -  Так за дело вышвырнули...  -  шепчет он, отводя глаза.

  -  За дело?  -  ухмыляется Бенкендорф.  -  Да как же надобно себя не уважать, чтобы на брюхе приползти потом обратно, как ни в чём не бывало? Тебя, дурачка, поди, до сих пор совесть мучает, из-за того, что ваш драгоценный вундеркинд Сомов покинул вашу дружную,  -  с непередаваемым выражением выплёвывает Мита,  -  компанию после той истории? Глупец! Он за первый удачный предлог ухватился, чтобы с Дягилевым порвать! Пускай Сомов, потомок татарских царевичей, дворянин из рода, записанного в Бархатную книгу, никогда не кичился своим аристократизмом. Но как возможно было не заметить его сильнейшей неприязни? Весь «жанр» выскочки Дягилева, его заносчивость, его барские замашки на него действовали особенно болезненно! Он Дягилева не переносил! Он сам желал этого разрыва! А ты всё терзаешься! Но как же смешно  наблюдать, как тебя корёжит до сих пор!

  Бакст пораженно хватается за сердце и сникает окончательно. Теперь уже Бенуа подхватывает друга и усаживает на стул. И во время: Бенкендорф вошел в раж и решил припомнить своему бывшему «сотруднику» все его долги:

  -  Поведай, может, это твой друг Серёжа обеспечил тебе выгодный заказ от великого князя Алексея на огромную картину?***** Иначе как бы ты в Париже очутился? Это Дягилев устроил тебя под бочок к великому князю Владимиру Александровичу? Или это твой другой лучший друг, Шура, нянчился с тобой, когда ты в Париже бился в когтях своей Цирцеи, твоей любовницы, бездарной актрисульки, весь талант которой таких, как ты, великовозрастных девственников, соблазнять и держать в рабстве? Неблагодарный! А у меня ты всегда находил участие, понимание и поддержку! Не я ли был твоим учеником, твоим личным меценатом?       

  -  Не без основательной пользы для себя, прошу заметить -  ехидно вставляет Пётр Иванович.

  -  А ваше мнение никого не интересует!  -  откровенно грубит Бенкендорф.  -  Будьте любезны, оставьте его при себе!

  Дядюшка набирает воздуха, чтобы ответить, как должно, но не успевает. Бенкендорфа несет по кочкам дальше. Безвольно осевший Бакст выглядит совершенно сломленным, и Мита снова обрушивается на Бенуа:

  -  А ты, Шуренька, такая тряпка, что ни в чем не можешь другу Серёженьке противостоять! Даже согласен терпеть, как твою разлюбезную супругу выставляют на всеобщее обозрение в виде кокотки твои же друзья! Какая прелесть: один гений нарисовал, другой  -  на стену вывесил, а третий оказался мудрецом, и решил промолчать!

  Бенуа, чьё показное спокойствие немедленно взрывается, как весенний лёд на реке, пытается кинуться на Бенкендорфа, но Бакст с умоляющим возгласом: «Шура!»  -  снова крепко вцепляется в него и гирей виснет на друге. А Бенкендорф, пользуясь тем, что Александр Николаевич онемел от   нового грязного оскорбления, торопится выплеснуть копившуюся годами ненависть и злобу:

  -  Мало того, что ты тряпка  -  ты ещё и тряпка продажная! Куда только все твои принципы подевались, стоило Рябушинскому у тебя перед носом купюрами помахать? Или тебя прельстило, что тебе посвящают выпуск помпезного издания? Недорого же стоит твоя художественная совесть! Всего лишь одного номера иллюстрированного журнала!  Туда тебе дорога, и грош тебе цена. Стоило появиться золотому тельцу  -  и все вы всё побросали и пошли ему кадить. Да и на здоровье. Только не тем, кто гуртом продался, да ещё так дёшево, рожу кривить и в чём-то меня обвинять! И нечего продажному из себя чистоплюя строить!

  Это оказывается последней каплей. Бенуа рвется к Бенкендорфу, отшвырнув Бакста, как котёнка. Дух Камиллы Альбертовны отчаянно вцепляется в плечи сына, но когда и кого смогли бы удержать призрачные руки? Миг  -  и уже Александр Николаевич, определённо в жизни никогда не знавший драки, неуклюжими, неловкими движениями хватает своего  ненавистника за обшлага рукавов, за лацканы сюртука, осыпая его бессвязными бранными словами вроде «негодяй, мерзавец, подлец, пакостник»...  Внезапный резкий звук хлёсткой пощечины словно останавливает время.

  Бенкендорф хватается за стремительно краснеющую на глазах щеку. Бенуа замирает в потрясении, будто не веря в то, что он только что совершил. Белый от ужаса Бакст соревнуется в бледности с Петром Ивановичем. Злющий, как осенний шершень,  Штольман шумно выдыхает, поворачивается к Анне и покрепче обнимает её. Но она не замечает, что от его хватки у неё пресеклось дыхание, потому что только Анна слышит слабый стон, что вырывается из груди Камиллы Альбертовны. Непоправимое всё же произошло. Анна не сумела его предотвратить.

  Немая сцена длится недолго. Теперь уже Бенкендорф, оправившись от шока, кидается на Бенуа, и они снова сцепляются в неуклюжем подобии драки. Это приводит Петра Ивановича и Бакста в себя лучше ведра выплеснутой на них воды. Они растаскивают драчунов подальше друг от друга, но положение исправить уже невозможно. Бенкендорф рвется из рук дядюшки и шипит разозлённой гиеной:     

  -  Вот этого  -  Бенкендорф, с неимоверным усилием высвободив руку, трясёт пальцем перед носом Бенуа,   -  я так не оставлю! Я тебе не трус Сабанеев, чтобы спустить оскорбление действием! Я требую удовлетворения! Я вызываю тебя.

  -  Извольте!  -  решительно отвечает Бенуа.  -  Я принимаю ваш вызов.

   -  Завтра же я пришлю вам имя и адрес моего секунданта,  -  заявляет Бенкендорф, разворачивается и, отпихнув плечом ошеломлённого Петра Ивановича, направляется к выходу.

  -  Не премину ответить вам тем же!  -  кричит ему вслед Бенуа.

  Бенуа стоит, высоко подняв голову и расправив плечи. Дух Камиллы Альбертовны, по прежнему витающий подле него, зажимает руками рвущийся с губ стон. Лицо призрака залито слезами, в глазах стоит беспредельный ужас.

  -  Как? После всего, что натворил, этот... этот... господин,  -  всё-таки справляется с собой Пётр Иванович,  -  он вот так просто отправится восвояси? При этом ещё имея наглость вызвать на дуэль Александра Николаевича?  -  возмущённо обращается он к Якову.

   Яков молчит в ответ, только желваки на щеках катает, ни на миг не отпуская от себя Анну. Он что, опасается, что она попытается поступить с Бенкендорфом, как с Бобринским?****** Но вызов на дуэль уже состоялся... И того колечка с сапфиром у Анны сегодня нет с собой... Да что это она, при чём тут колечко? Бенкендорф не дал Анне ни малейшего повода, чтобы вмешаться... Что Яков может ответить дядюшке? С его-то отношением к дуэлям? За прошедшие годы Штольманы так и не пришли к согласию в этом вопросе. А то, что происходит сейчас, вряд ли этому поспособствует...

  Бенкендорф, услышав возглас Миронова, оборачивается на пороге и победно ухмыляется:

  -  А вы ничего не докажете! Ну, что вы можете мне вменить? Исцарапанные ладони? Неизвестно чью перчатку, что можно найти здесь у каждого второго в кармане? Вздор, вздор, и снова вздор! Картина, полагаю, у вас  -  молитесь на неё и дальше! Чего ж вам ещё надобно? А ваши мессмерические штучки,  -  оборачивается он к Анне,  -  и подавно не аргумент. Они хороши разве что для вашего блаженненького Бенуа, у которого голова этой мистической чушью забита. А если бы и доказали? Повторяю  -  это был розыгрыш! Ро-зы-грыш! И ничего более! И вообще,  с чего вам в голову взбрело, что картину взял я? Мало ли кому позабавиться захотелось? Может, это сам Бенуа и сотворил? Все, решительно все знают, что наш почтеннейший Александр Николаевич по Левицкому с ума сходит, на пару с другом Серёжей! Ну, не справился с искушением... Такое, знаете ли, случается! Возжелал воссоединиться с предметом своей страсти,  вот и не устоял...

 
  Бенуа дёргается, как от удара, но Бакст снова каким-то чудом его удерживает. Тщетно попытавшись вырваться из рук друга, Александр Николаевич сдается и  сдавленным от ярости голосом презрительно бросает:

  -  Жду вашего секунданта!

  Какая-то мысль внезапно  приходит ему в голову, и он окликает Бенкендорфа:

  -  Постойте!  -  и оборачивается к дядюшке.  -  Пётр Иванович, не согласитесь ли вы стать моим секундантом?

  -  Почту за честь, друг мой, почту за честь,  -  растерянно отвечает дядюшка и тоже обращается к Бенкендорфу.  -  Соблаговолите прислать вашего секунданта по адресу: набережная Гранд-Огюстен, **, господину Миронову.

  Они  -  Александр Николаевич, Яков, дядюшка,  -  смирились, будто всё идет, как надо! Будто роковое слово «дуэль» разом переменило ситуацию, отодвинув кражу на дальний план,  сделав вора персоной, взыскующей справедливости, а человека, едва не ставшей его жертвой  -  оскорбителем! И теперь Александр Николаевич действительно может этой жертвой стать! Только потеряет он при этом не репутацию, а самою жизнь! И они принимают это вопиющее положение вещей?!!

  Бенкендорф уходит, громко хлопнув дверью напоследок. В хранилище повисает тягостное молчание. Выше сил Анны насмелиться и взглянуть призраку Камиллы Альбертовны в лицо. Она только и может наблюдать, как  дух  матери припадает к сыну, обнимает его, а затем отступает и исчезает. Но перед тем, как  рассеяться, Камилла Альбертовна ловит Аннин взгляд. В её глазах нет упрёка. В них плещется мольба и робко светится... надежда?...

  Примечания:

  *  Павел Кузнецов (1878-1968)  -  российский живописец. В начале XX века художник-символист, один из организаторов и вдохновителей объединения «Голубая роза». На выставке русского искусства в Осеннем салоне его картины «Голубой фонтан», «Утро», «Любовь матери» пользовались у парижан особым вниманием. Явный успех повлек за собой избрание Павла Кузнецова членом Парижского Осеннего Салона (пожизненно).

  **  Пассеи́зм (фр. passé — прошлое) — условное обозначение направления в искусстве в начале XX века. Пассеизм обозначает пристрастие к минувшему, прошлому и равнодушное (враждебное или недоверчивое) отношение к настоящему и будущему.

 
  ***  В декабре 1896 г. А. Н. Бенуа организовал выставку собрания акварелей княгини Тенишевой в Петербурге в зале «Общества поощрения художеств» на Большой Морской.

  ****  Цитата из романа в стихах «Евгений Онегин» А. С. Пушкина. Глава I, строфа XXXII

  ***** Заказ на картину «Встреча русских моряков в Париже»  (или «Встреча адмирала Авелана») Бакст  получил от начальника российского флота и председателя Адмиралтейства великого князя Алексея Александровича. Этот заказ помог получить Дмитрий Бенкендорф; довольно крупный гонорар за картину выплачивался помесячно. Это позволило Баксту совершить долгую поездку в Париж. Но деньги расходились быстро, а Мита новых посылать не спешил, поскольку, как и другие друзья Бакста, был крайне недоволен его парижским романом. Мита даже приехал в октябре 1895 года за Бакстом в Париж; но, видя, что выманить его оттуда ему не удается, передал ему «дополнительный» заказ на портрет Николая II.

  ******  Персонаж рассказа  Atenae  «Дуэлянт».