Глава 17. Как, маятник остановив рукою, цвет времени от времени спасти?

  Бенуа машинально проводил глазами пронёсшийся мимо экипаж и уныло нахохлился. Нынешним вечером обольстительный Париж, всегда бывший превосходным лекарством от повседневных неурядиц, не торопился умерять тревоги и врачевать душевные раны. Нежданно-негаданно чары нового Вавилона, что давно уловил Александра Николаевича в свою сеть, почти утратили свою притягательную силу.

  Отчего-то вдруг исчезла гармония привычной музыки вечернего парижского бульвара. Отчего она распалась на омерзительно нестройные, несогласованные шумы? Как вообще возможно было раньше улавливать мелодию в мешанине гиканья извозчиков, резких щелчков бичей, перебранки кучеров, выкриков газетчиков, грохота бестолково, во всех направлениях несущихся наёмных и господских экипажей с омнибусами вперемешку? Заведомо, вид парижской улицы нисколько не изменился. Раньше в любых обстоятельствах он радовал глаз художника. Но сейчас он утомляет и кажется излишне пёстрым, суетливым и полным резких контрастов. И пьянящее, вездесущее благоухание фиалок и жареных каштанов сменилось обычными, не особенно приятными запахами, присущими каждому большому городу, а упоительная свежесть после короткого осеннего дождика обернулась промозглой сыростью...  Кажется, город, уловив своей фантастической душой, что праздничность его обыденной уличной жизни Александру Николаевичу более ни к чему, не считает нужным тратить на изгоя своё очарование...

  Бенуа и Штольман расположились за одним из уличных столиков перед витриной ресторанчика. Стулья, стоявшие рядком на узком тротуаре, были развёрнуты лицом к проезжей части, и посетители могли наблюдать за кипучей вечерней жизнью бульвара Сен-Жермен, с полным правом считая себя её полноправными участниками. Обычно Бенуа никогда не упускал случая насладиться своей невольной, но весьма приятной ролью в этом увлекательном спектакле, который Город Света непрерывно давал на любой парижской улице. Но нынче представление шло своим чередом, а Александр Николаевич ощущал себя посторонним, ненужным посетителем, не стОящим хозяйского внимания и участия.

  Собственно говоря, мужчины вовсе не должны были прохлаждаться, разглядывая текущую мимо пёструю толпу. Тем не менее, выполнять порученное им задание  -  раздобыть извозчика,  -  они не торопились. Это можно было сделать в любой момент, а рассчитывать на скорое появление их спутников не приходилось. За ужином Пётр Иванович столь усердно дегустировал напитки, по условиям пари входившие в меню трапезы в любых количествах,  что изрядно захмелел сам, а заодно подпоил и Бакста.  Как раз сейчас оба приятеля вдумчиво, хоть и несколько косноязычно, обсуждали достоинства и недостатки даров божественной лозы, залучив в свою дискуссию и хозяина ресторанчика. Впрочем, шельма ресторатор не особенно сопротивлялся, с истинно французской практической цепкостью не преминув угоститься своим же товаром, притом, за счет клиента. Анна Викторовна приглядывала за всей компанией на всякий случай.

  Обратившись мыслями к господину Миронову, Бенуа невольно усмехнулся. Он был безмерно благодарен Петру Ивановичу за нынешний вечер. Выходки жизнерадостного плута, живого воплощения Арлекина  -  давнего любимца Бенуа,  -  и поздняя трапеза отвлекли от случившегося сегодня.  Пусть и на короткое время, они создали некую иллюзию того, что жизнь течет по-прежнему. Правда, несмотря на все усилия Миронова тоже утешить Александра Николаевича с помощью вина, голова Бенуа оставалась ясной. Лёгкий хмель не путал мысли и не затуманивал память. А забыться хотелось... Забыться, спрятаться в бездумьи от предстоящего, хотя бы ненадолго...           
   

  Снова он поддаётся недостойному малодушию... Казалось бы, подобная ситуация для него не в новинку. Не впервой ему переживать зыбкую, тягостную неопределённость и кристальную ясность ощущения, насколько тонок волосок, на котором висит жизнь. Но почему-то сей факт не прибавляет ни спокойствия, ни уверенности.

  Впрочем, нынешний инцидент схож с глупой историей с Сабанеевым лишь на первый взгляд. Как бы ни был тот напыщенный господин неприятен Александру, следовало признать: Сабанеев, в меру представлений туповатого чиновника-бюрократа, пускай неприемлемым для Бенуа образом, но радел за Общество поощрения художеств и защищал от возможного урона его репутацию. Гибель Александра Николаевича, вред деятельности Общества, а тем более, публичный скандал господину директору были совершенно ни к чему.   

  Иное дело  -  Бенкендорф. Этот сладкий, вежливый, улыбчивый завсегдатай светских гостиных, очаровательный собеседник, кладезь интереснейших баек, своеобразный любитель искусства, не лишенный вкуса и тяги к пластическим художествам, оказался законченным мерзавцем. Представлять не хочется, что случилось бы, добейся он своей подлой цели!

  Оттого-то, когда развеялась любезная личина, Александр и поддался вспышке слепого бешенства и настолько забылся в гневе, что дошел до рукоприкладства. Безусловно, его поступок не особенно красит человека, полагающего себя цивилизованным. Если бы не ярость, лишающая разума, Бенуа вряд ли сподвигся на подобный демарш. Но об оплеухе, доставшейся Мите, Александр Николаевич не сожалел ни на йоту. Это самое малое, что заслужил Бенкендорф.

  И теперь на днях Бенуа предстоит держать ответ за свою горячность  -  импульсивный, бешеный отпор против поползновений Миты на честь Александра и честь их общего знамени. Прекрасная возможность для Бенкендорфа утолить жажду мести хоть отчасти, уничтожив Бенуа не морально, но физически! Причём, у Миты для этого будут все условия. Вне всякого сомнения, у Александра Николаевича рука не поднимется, чтобы выстрелить в живого человека.  Дело даже не в том, что он не умеет обращаться с оружием. Убить живое существо, пусть бы и недостойного негодяя, Бенуа не в состоянии. Совершить подобное  -  значит, пойти против собственной сути. Переступить своё естество только ради того, чтобы попытаться спасти собственную жизнь, он не сможет ни при каких обстоятельствах, даже пребывая в приступе умоисступления. Тем более, к добру или к худу, правила дуэльного кодекса не допускают столкновения участников до начала поединка, и Мите не удастся довести Александра до новой вспышки необузданного неистовства. А значит, исход дуэли предрешен.

  Бенуа покосился на бесстрастный чёткий профиль соседа, по которому скользили блики от фонарей проносящихся мимо фиакров. Пожалуй, в первый раз за всё время знакомства им довелось оказаться нынче вот так, tête-à-tête, а не в большой компании. Интересно, а что бы испытывал господин Штольман, окажись он в схожих обстоятельствах? И каково его отношение к нынешней ситуации? Догадаться по невозмутимому лицу, чем сейчас заняты мысли Якова Платоновича, невозможно. А вот Александру Николаевичу, чем предпринимать бесплодные усилия  спрятаться за досужим любопытством от гнетущего чувства неприкаянности и обречённости, следовало бы поблагодарить действительно лучшего сыщика Парижа за то, что он сделал сегодня для всех мирискусников.

  И Бенуа попытался, конечно, но увы  -  с тем же успехом, что и с Анной Викторовной. Господин Штольман просто-напросто отмел все его сумбурные благодарности взмахом руки:

  -  Будет вам, Александр Николаевич. А если уж непременно надобно  нас отблагодарить, то в качестве приза я бы не отказался кое-что прояснить. Любопытство, знаете ли, мой давний, неисправимый грех! Господин Бенкендорф и в самом деле настолько вездесущ и всемогущ, как он сам полагает?     

  -  Господин Бенкендорф слишком много на себя берёт,  -  фыркнул Бенуа, дивясь схожести их, таких разных по нраву, в отношении к подобному прегрешению, и радуясь законному предлогу отвлечься от скорбных размышлений.

  С излишней, возможно, готовностью, присущей лишь записным сплетникам, Александр Николаевич принялся знакомить господина Штольмана с краткой хроникой взаимоотношений их содружества с общественностью:

  -  Знали бы вы, Яков Платонович, сколько таких Бенкендорфов встречалось на тернистом пути «Мира искусства»! Кажется, только ленивый нас не травил, причем, не дожидаясь нашего официального выхода на публику! Нас проклинали и поносили пресса, критики, общество, свои же собратья-художники... До сих пор мы в декадентах у всех ходим! Так что притязания Миты на роль нашего злого гения  -  чистейший вздор. Слышать это и смешно, и грустно.

  -  Рад убедиться, что не ошибся в выводах по поводу господина Бенкендорфа,  -  шевельнул плечом Штольман.  -  Право слово, он столь уверенно приписывает себе главную заслугу в кончине вашего журнала, что это манией величия отдает!

  -  Поверьте, вовсе не общественное порицание или козни недоброжелателей вроде Миты стали причиной того, что наш журнал приказал долго жить,  -  с несколько преувеличенным жаром подтвердил Бенуа. Всё же легче открывать глаза персоне, незнакомой с хитросплетениями характеров и течений в «Мире искусства» на скрытое от широкой публики, чем тщетно закрывать собственные на плачевность своего нынешнего положения.  -  Главная наша беда была совсем в ином. Художники и литераторы и сами не стояли плечом к плечу монолитной стеной. Журнал наш изначально был посвящен изобразительному искусству. Но со временем он всё отчётливей стал давал крен в символистскую литературу и философию. Само собою, последователи пластических художеств совсем не приходили в восторг от метафизических отвлечённостей пишущей братии. Сии многомудрые господа бесконечно могли склонять во всех падежах такие великолепные вещи, как «глубины духа», «великие плоскости», «бездны тайны» и прочую белиберду.

  -  Ну, тревожить косточки Достоевского и Ницше -  любимое занятие нынешних прогрессивно мыслящих господ,  -  с непонятным выражением произнес Штольман.

  Бенуа  усмехнулся при этой сентенции. «Верно, и Якову Платоновичу приходилось участвовать в подобных диспутах? Не отказался бы я поприсутствовать и с огромным интересом понаблюдал бы за оппонентами, послушал бы аргументы этого завзятого материалиста против доводов философа-мистика и идеалиста!»*  -  размечтался было Александр Николаевич, и тут же рухнул с небес на грешную землю. Неуместные, глупые фантазии! Доведётся ли ему вновь всласть поспорить с достойным противником, или насладиться жаркими дебатами со стороны  -  большой, большой вопрос!

  Не без сожаления вернувшись в невесёлую действительность, Бенуа глубоко вздохнул и торопливо продолжил, чтобы отгородиться разговором от пучины сожалений и страхов:

  -  Со временем подобные разглагольствования всё более стали отдавать суесловной говорильней. Конечно, художников, как персон более практических,  наши умники безмерно раздражали. А литераторы и философы от души презирали «этих тупых, невежественных мазилок». Противоречия обострялись, назревал неизбежный раскол.

  -  Обстоятельства не блещут новизной,  -  качнул головой Яков Платонович.  -  Когда ещё про лебедя, рака и щуку написано было?

  -  Очень, очень похоже!  -  согласился Бенуа со столь точной оценкой и тут же грустно вздохнул.  -   Ничего-то в жизни не меняется, по большому счёту, верно?  -  И впрямь, за что ни возьмись в их многострадальном содружестве, любое свершение можно описать словами бессмертной басни. В том числе, и сегодняшние события.  -  Это был риторический вопрос, Яков Платонович,  -  добавил Александр, совсем помрачнев и подтягивая кашне повыше. К ночи ветер свежел.

 
  Штольман кинул на него быстрый взгляд, и на этот раз Бенуа совершенно явственно уловил в нём ироническое веселье. И поделом ему! Даже изводясь от удручающих мыслей, не стоит изрекать очевидности, беседуя с умным человеком! И Александр Николаевич поторопился замять собственную промашку:

  -  А самое главное, нашему предводителю, нашему движителю и мотору, Сергею Павловичу, давно уже стало тесно в рамках «Мира искусства». Он заведовал им без особого усердия, скорее, начинал тяготиться бесконечными хлопотами над общим детищем. Его стали манить иные горизонты.  К тому же, он всегда предпочитал практическую деятельность философской болтовне. В журнале он сделал всё, что мог, что было нужно. Продолжать в том же духе значило бы топтаться на месте. И не только для него, но и для всех нас.

   Бенуа не без удивления отметил, что перебирает в памяти воспоминания с изрядной долей нежности и ностальгии. Хотя, чему тут удивляться: в нынешних обстоятельствах те годы виделись прекрасными, несмотря ни на что. Жизнь текла полноводным потоком: работа в «Мире искусства», в «Художественных сокровищах России», публицистика, написание книг о русском искусстве, азартные и самозабвенные схватки с критиками и противниками, театр, живопись, творчество, рождение сына, общение с друзьями и неприятелями, новые многочисленные знакомства и удивительные открытия... И, с головой погрузясь в кипение  страстей в художественных сферах, переменам в  коих Александр Николаевич способствовал  всеми своими силами, он не уловил, не почувствовал, что не за горами перемены совсем иного свойства. Время, отпущенное прежней жизни, что казалась теперь такой чудесной и славной, неотвратимо истекало.
   

  -  Не зря говорится,  -  вздохнул он невесело, отрешившись от дорогих сердцу картин былого,  -   беда-то не беда, только бы больше не было. Что значило закрытие какого-то журнала,  когда уже вовсю шла война с японцами?** Началась она внезапно,  совершенно неожиданно для нашего круга.

  Бенуа остановился и испытующе посмотрел на собеседника. У него не было сомнений,    что обитатели дома на Гранд Огюстен внимательнейшим образом следят за тем, что творится в оставленной ими стране. Но расположен ли Яков Платонович обсуждать с ним политические вопросы?

   Тактично ли, уместно ли со стороны Бенуа взваливать на своего нежданного собеседника мрачные воспоминания о непростых временах только потому, что Александру Николаевичу нестерпимо захотелось выговориться? Как-никак, Бенуа вряд ли теперь представится иной случай объясниться начистоту хоть с кем-нибудь из друзей и соотечественников о причинах своего отъезда  из России...

   Что с того, что господин Штольман оказался в схожем с Бенуа положении: им обоим России больше не видать? С какой стати Александру мерещится, что Яков Платонович способен понять его лучше прочих? Разве сыщик обязан выслушивать сумбурную исповедь Бенуа только потому, что тот в приступе безысходности, осознал: иного шанса разобраться в самом себе и покаяться может и не случиться?

  Штольман ответил Александру весьма заинтересованным взглядом.  Поколебавшись, Бенуа решил, что свидетельства очевидца будут для сыщика небезынтересны, и принялся описывать не столь уж давно пережитое:

  -  Поначалу почти все отнеслись к войне на удивление легкомысленно, как к какой-то пустячной авантюре. Никто не сомневался, что Россия походя раздавит ничтожного пигмея. Да как вообще эти дерзкие безумцы осмелились бросить нам вызов? У нас, художников, зародилось даже какое-то подобие жалости к несчастным: ведь война с неизбежностью перекинется на их острова, и тогда может погибнуть их чудесное искусство, их уникальная культура...

  Бенуа спохватился было, что он снова норовит преподнести рассказ о тех событиях со своей отдельной кочки, рассуждая больше о близких ему материях, но Яков Платонович слушал его с неподдельным вниманием.

  -  Вообще же наш круг просто не был озабочен войной, не интересовался ею,  -  ободрённый его реакцией, продолжил рассказ Бенуа.  -  Прочтешь, бывало, очередные военные телеграммы, да и успокоишься, а иной раз даже и не прочтешь. Где-то, куда Макар телят не гонял, шла свара, возможно кровавая, жестокая, дикая и нелепая. Но что за дело до неё было нам, живущим за тридевять земель от театра военных действий? Не были мы особенно солидарны к общественным переживаниям. Возмущались, скорее, бездарностью и несуразностью разных мероприятий, да самые молодые начинали опасаться, как бы не попасть на фронт. И то, мы предпочитали поменьше задумываться о неприятном. Не вижу  -  стало быть, и нет этого!

  Теперь, время спустя, Бенуа удивлялся: как они, в общем-то неглупые, образованные люди, ничтоже сумняшеся причислявшие себя к передовым, так долго и успешно прятали голову в песок, не желая замечать грозных признаков? Или то действовала инерция мирного времени? Иначе отчего осознание необратимости надвигающихся перемен пришло к ним гораздо позже? Не припоминал Александр Николаевич своих опасений и страха, что прежней жизни больше не воротишь...

    -  Постепенно положение стало меняться. Шапкозакидательные настроения  рассеивались под напором невесёлых вестей. После гибели «Петропавловска», битв при Ляояне и Мукдене  далёкая  война перестала быть колониальным недоразумением. С каждой неделей громче и громче раздавались голоса, твердившие, что страна оказалась не готовой, что свершилось преступление, что война  -  гнусная афера, дело рук высокопоставленных хищников... Семимильными шагами шло разочарование в командующих, руководящих военными действиями. Критиковали генерала Куропаткина.*** Не доверяли церковникам. Те вовсю раздували энтузиазм в войсках: раздавали иконы, творили молебны да устраивали крёстные ходы. Поговаривали, что с теми-то иконами вместо оружия солдаты и отправлялись на фронт. Политический горизонт заволакивался, тучи сгущались. Чем менее утешительны были вести с театра военных действий, тем более росло небывалое общее неудовольствие, росло непрестанно! Обычное в русском обществе невинное фрондирование постепенно принимало иной тон. Ведь что греха таить, даже самые лояльные круги и раньше не прочь были позлословить насчет власть предержащих и покритиковать их. В особенности падки на это были те, кто ни в коей мере не собирался примыкать к какой-либо крамоле. Но вот потребность прослыть среди близких передовыми правдо- и свободолюбцами понуждала их чесать языками, вертеть в кармане кукиши и лаять на слона, подобно Моське. Так всегда было, но вреда не приносило. Даже те, кому было поручено блюсти нерушимость общественного порядка, смотрели на подобный ропот сквозь пальцы: дескать, пусть пар выходит! Иные высокие сановники не гнушались поиграть в подобных карманных крамольников. Ведь до чего ж приятно чувствовать себя отважным обличителем режима, в особенности зная, что никто не обернёт твою болтовню в подобие заговора! Такие разговоры вели и при Александре III, совсем не склонном шутки шутить, и в дни правления его сына, причём, в необычайно усиленном тоне. Отчего же было не пощекотать нервы чем-то столь далёким и недостижимым, как ниспровержение существующего строя?

  Тут господин Штольман колко усмехнулся и фыркнул, и Бенуа пришло в голову, что, как-никак  он беседует с человеком, некогда принимавшим непосредственное участие именно в охране правопорядка в России. Возможно, не стоило затрагивать столь скользкую тему? Александр Николаевич беспокоился вовсе не из-за того, что беседа выйдет ему боком, это было бы сущей глупостью. Но, может, предмет разговора неприятен Якову Платоновичу и растревожит то, что таится под спудом в глубинах памяти, и что господину Штольману совсем не хотелось бы извлекать из забвения? Если для Бенуа уже не имеет значения  -  одной каплей горечи больше, одной меньше,  -  совсем не обязательно заставлять собеседника спускаться в ад вместе с собой... С другой стороны, вряд ли Александр открывает для Штольмана Америку. К тому же, Яков Платонович  -  не нервическая, трепетная дама. Наверняка сыщику приходилось вести и менее приятные разговоры, при подобной-то службе и судьбе!

  Отбросив колебания, Бенуа решительно возобновил свою «Повесть временных лет» нынешнего века:

  -  Что скрывать, и аз, многогрешный, порой подливал масла в огонь, наслаждаясь своим священным негодованием! Ну-с, ничего удивительного, что бубнёж не прекратился, когда неколебимые прежде устои начали шататься. Толки на подобные темы по-прежнему казались лишь данью моде и безобидным, но чрезвычайно передовым развлечением. Даже когда русское общество почувствовало зыбкость и ненадежность положения! И за революционными витийствами проглядели, что шутки кончились. К той поре весь срам, который приходилось претерпевать всенародно, та трагедия, что разыгрывалась на Дальнем Востоке, как-то придвинули революцию вплотную к действительности. Из чего-то фантастически нереального, чего-то этакого за горами, за долами, она становилась неотвратимой потребностью. Крепло ощущение надобности в коренной перемене. Вопрос об обуздании абсолютизма, о конституции стал злобой дня. В войне стали видеть не столько борьбу с внешним врагом, сколько средство справиться с внутренней неурядицей. В особенности после гибели среди позапрошлого лета министра Плеве. Яков Платонович, думаю, вы не могли не узнать об этом событии...   

  -  Судить по здешним газетам, так сей облечённый властью господин был одним из самых тупых, но и самых храбрых поборников системы неуступчивости,  -  перекатил желваки на щеках Штольман.  -   Устранили его радикально.

   -  С чудовищной радикальностью,  -  кивнул Бенуа. Собственный рассказ совершенно перенёс его в те окаянные дни, оттеснив нынешние беды в сторону.  -  Весь ужас в том, что подобных кровавых и жестоких акций было множество. Бобриков, Боголепов, Сипягин  -  да что там, даже великого князя Сергея Александровича не уберегли... Повторил судьбу венценосного родителя...****

  И тут Александра Николаевича поразило, как приметно изменился взгляд Штольмана при упоминании великокняжеского имени.  Решительно, чувство, промелькнувшее в глазах Якова Платоновича, не было сожалением о гибели государственного деятеля или удовлетворением от напоминания о том, что некая неприятная сыщику персона получила по заслугам. Скорее, то было выражение сильнейшей горечи и мрачной иронии. Так не откликаются на воспоминания о безразличных тебе людях! Неужели, сам того не желая, Александр всё-таки разворошил нечто весьма болезненное для Штольмана? А что, если именно великий князь, или обстоятельства, с ним связанные, и стали одним из тех «политических мотивов», по которым чета Штольманов отправилась в вынужденную эмиграцию? Но любопытничать и проверять свои догадки было немыслимо. Придется и дальше довольствоваться одними домыслами и обуздать свой неуместный интерес. Откровений от Якова Платоновича ожидать не приходится. А ведь если бы он поведал хоть что-нибудь, дальше Бенуа это бы не пошло. Не говоря уж о весьма высокой вероятности, что сведения будут похоронены вместе с Александром...

 
  Не сметь впадать в уныние и раскисать на виду у собеседника! Извольте, сударь, продолжать рассказ!

  Не без труда Александр Николаевич призвал к порядку разыгравшееся воображение, живо нарисовавшее ему скромное надгробие на кладбище Пер-Лашез, тряхнул головой и усилием воли стёр возникшую безотрадную картину:

  -  Правительство стало выказывать все большую растерянность. Вопросы о том, что система не справляется и трещит по всем швам начали обсуждаться в печати. Сперва робко и в иносказательных тонах, потом  -  громче и откровенней.

   Бенуа помедлил. Рассказ, худо-бедно спасавший его от тоскливых раздумий, неуклонно поворачивал в сторону, тоже не самую для него весёлую. Но и остановиться было невозможно, невмоготу.  Что-то нудило его непременно продолжать. Может, подспудное желание подвести итоги? Вспоминая, он снова пытался осмыслить собственное прошлое...

  -  Как раз тогда я тоже получил доступ к повседневной печати и стал постоянным сотрудником «Слова». Но писал я по-прежнему не о том, что творится вокруг, а о том, что мне было близко: о моём кумире Менцеле, об Айседоре Дункан*****  -  пожалуй, я тогда выступил одним из самых её восторженных поклонников,  -  о ноябрьских выставках, о новой постановке «Руслана и Людмилы»  в Мариинском театре... Но более всего меня поглощал наш с Серёжей замысел, от которого захватывало дух. Случилось так, что Сергей Павлович  -  говоря без ложной скромности, не без моего влияния!  -  загорелся желанием свершить нечто грандиозное. Устроить историческую выставку русского портрета, со времён Петра I до наших дней! Несмотря на туманные перспективы, мы решили рискнуть и не откладывать дела в долгий ящик. К нашей радости идея стала неуклонно обретать материальные черты. Как всё, чем занимается Дягилев, и новая затея получила вскорости оттенок какой-то одержимости, какого-то захватывающего безумия. И я с радостью этому безумию отдался.

  Возможно, страусиные повадки не делали чести Бенуа. К тому же, толку от них было немного. Как бы ни старался Александр Николаевич отгородиться и спрятаться, усердно возводя стены своей башни из слоновой кости, суровые ветры перемен настойчивыми зябкими сквозняками проникали в мало-мальские щели и требовательно напоминали о себе. Бенуа вспоминал, как обстоятельно и сосредоточенно продолжал заниматься своим делом, твердя, что миссия художника  -  доставлять людям радость, открывать прекрасное в жизни, показывать, как изумителен и неповторим мир вокруг. Но реальность безжалостно доказывала тщетность его устремлений.

  -  Впрочем, сколько ни строй планов, каких ни питай надежд  -  что они против действительности? Воистину: человек предполагает, а Бог располагает. И все планы рушатся, как карточные домики, в единый миг,  -  признал он вслух очевидное.  -  Перемены не остановишь, пытаясь их не замечать, не умолишь их отступить ненадолго. Старый уклад даже попросить не может, подобно госпоже Дюбарри: «Минуточку, господин палач, ещё одну минуточку!»******

  -  Перед смертью не надышишься,  -  пожал плечами Штольман.  -  касается как людей, так и эпох.

  -  Вот-вот,  -  грустно согласился Бенуа.  -  Мы в полной мере ощутили это на собственном опыте. В те дни казалось, что провинция  живет по-прежнему спокойно и неторопливо. Но и там начинало кое-где погромыхивать. Следовало спешить, пока прошлое не кануло в Лету окончательно. Мы приступили  к сбору полотен и подготовке выставки. Серёжа расстарался, и для вернисажа высочайшим повелением нам был предоставлен необъятный Таврический дворец. Думаю, духу Светлейшего князя Потёмкина******* наше предприятие пришлось весьма по сердцу. Если, конечно, у духов оно имеется,  -  неловкой шуткой Бенуа попытался скрасить свой тягостный рассказ.

  Штольман в ответ лишь недовольно приподнял левую бровь, и Александр Николаевич уверился, что тему для шуток он выбрал не самую подходящую. Решительно, собственные остроумие и тактичность ему сегодня тоже изменяют.

  -  Я к тому, что Блистательный Циклоп наверняка одобрил бы размах действий Сергея Павловича,  -  поспешил оправдаться Бенуа.  -  В который уже раз, Сергей развернулся во всю ширь своей натуры.  Сперва он разослал сотни писем в имения чуть ли не по всей России с запросами о фамильных портретах. Он небезосновательно рассудил, что в любой родовой усадьбе их немало.  А после пустился вслед за теми письмами в путешествия по городам и весям. За лето он объехал столько имений, сколько иным за всю жизнь посетить не доведётся. Вы только представьте наши российские просторы, и тогда вернее осознаете, сколько ему пришлось исколесить дорог.  Он трясся по разбитым просёлкам, зачастую отбивал бока в телеге, забирался к чёрту на кулички. И всё ради того, чтобы буквально выкапывать жемчужины в кучах хлама. Мне было проще: мои поиски ограничивались Петербургом и его окрестностями.

  Бенуа подавил порыв зябко обхватить плечи руками. Те путешествия были волнующими, захватывающими, но порой очень печальными. В ветшающих усадьбах, умирающих осколках былого великолепия, доживал быт безвозвратно ушедшего века. Особняки, полные сокровищ, забытых нынешними хозяевами, наводили тоскливую жуть беспросветным запустением. То, что удавалось раскопать в залежах паутины и пыли, отправляли в Таврический дворец, чтобы возродить к жизни и на короткое время спасти от забвения. Залы дворца  постепенно наполнялись множеством картин, скульптур, мебели, всяческих драгоценных мелочей.

   Александр истово занимался размещением всей этой разнообразнейшей массы артефактов. Задача преобразовать вселенский хаос в нечто торжественное целое увлекла его чрезвычайно. Пожалуй, он был счастлив тогда. Он чувствовал, что не просто предаётся милому его сердцу занятию. Нет, они с товарищами делают нечто нужное и важное: открывают России её собственное славное прошлое. 

  Безумно интересная работа! Сколько случилось открытий и озарений! Какие сокровища живописи обнаруживались после реставрации порванных и запущенных работ! Сколько удалось исправить застарелых ошибок! Насколько отчётливей становились личности больших мастеров с открытием их новых полотен!

   Парад дворянских портретов выплывал из небытия, обретая подобие жизни. Лица давно ушедших монархов, вельмож, военных, аристократов  во всём великолепии представали перед глазами Бенуа, воскрешая давным-давно ушедшую эпоху и давая возможность вновь ощутить вкус и аромат великолепного века.

  Но в общем предвкушении предстоящего праздника присутствовала какая-то еле уловимая горечь. Было что-то давяще-душное в сборище вельмож в золотом шитье, расфуфыренных дам, великолепных кавалеров... Как ни боролся Александр Николаевич с подобными настроениями, не получалось отрешиться от ощущения, что вся эта беспримерная выставка  -  всего лишь некрополь ушедших блистательных времён, напоминающий, что всё на свете  -  суета сует... 

  А за стенами Таврического дворца дворянская Россия неумолимо начинала тонуть. Настал день, когда казалось бы надёжное убежище Бенуа зашаталось и рухнуло. Искать спасения и прятаться в минувшем стало более невозможно. Гром, наконец, грянул.

  -  Устройство выставки было практически закончено,  -  произнёс Александр и с удивлением почувствовал, что у него дрогнул и сел голос,  -  когда разразилась катастрофа. Наступило 9 января 1905 года. Тот самый день, который назвали потом Кровавым воскресеньем. Первые вести о случившейся трагедии нам принесли наши дети и их бонна. Тем утром они вернулись со своей ежедневной прогулки в Соловьёвском сквере, что под боком у Академии художеств. Вернулись раньше и в чрезвычайном возбуждении. Сперва мы с женой толком ничего не поняли из их криков. Ясно было только, что произошло что-то из ряда вон выходящее.

   Словно въяве встало перед глазами, как перепуганная до полуобморочного состояния фрейлен Нанни лепетала, трясущейся рукой расплескивая из стакана поданную ей воду: “Man schiesst auf die Strassen. Da sind viele Verwundete. Und auch viele Toten”.(На улицах стреляют. Там много раненых. И много убитых (нем.). ) Как кричали старшие девочки, Атя и Леля, перебивая бонну: «Мама, папа, они совсем мёртвые!» Как трехлетний Коля в  смятении и растерянности таращил глаза, смутно понимая, что случилась страшная беда...

 
  Теперь Яков Платонович неотрывно смотрел Бенуа в лицо. Словно в закоулки его памяти пытался проникнуть и не только услышать, но и увидеть глазами рассказчика всё, что тогда произошло. Бенуа собрался с мыслями, откашлялся и продолжил:

  -  Чуть позже прибежали мои племянники, Женя и Коля Лансере, и рассказали нечто и вовсе кошмарное и чудовищное, но более определённое. Колоссальная де масса рабочих во главе с популярным попом Гапоном направлялась к Зимнему Дворцу, чтобы подать петицию государю. Мирное шествие встретили выстрелы в упор. Вся площадь завалена трупами и ранеными. В других местах тоже идут расправы. Дикие известия меня до того перебаламутили, что я решился отправиться на поиски более достоверных и обстоятельных сведений. Как ни уговаривала меня Анна Карловна, как ни плакали дети  -  мне нужно было знать, что происходит! Как раз в Академии художеств проходила очередная выставка «Союза русских художников», и я понадеялся там найти бОльшую ясность. Что это была за экспедиция! На обыкновенно сонных улицах Васильевского острова бросалось в глаза необычайное возбуждение. Всюду толклись группы людей и что-то горячо, взахлёб обсуждали. В стенах Академии царило то же смятение. Все, от швейцара до сторожей, пребывали в потрясении и ошеломлении. Посетителей на выставке не было. Хранители Академического музея рассказали, чему стали свидетелями. У выхода 4-й и 5-й линии на Невскую набережную Финляндский полк в упор расстрелял колонну рабочих-манифестантов, которая направлялась к Николаевскому мосту. Офицер, стоявший прямо под окнами, сразу отдал приказ стрелять, без обычно полагавшегося предупреждения. Скорее всего, именно этот залп и слышали дети и бонна...

 
  Бенуа замолк. У него снова сдавило сердце. В точности так же оно болело, когда он услышал страшное известие в первый раз. Именно тогда с беспощадной ясностью он осознал: случившееся станет началом конца. А теперь он знал это так же верно, как если бы кто-то беспредельно могущественный  -  и столь же безучастный  -  персонально сообщил ему, указав на циферблат со стрелками, сомкнувшимися на урочном часе.

  Штольман тоже молчал.  Он по-прежнему смотрел Бенуа в глаза, но взгляд его сделался мрачным и отсутствующим. Какие тягостные думы его одолевали, что он вспоминал? Может, спрашивал себя, что бы он делал, в каком бы лагере оказался, будь он в России в то время? Судьба избавила его от подобного выбора. Александра Николаевича  -  нет. Тогда он вообразил, что сумел устраниться от жестокой необходимости определиться. Как показало дальнейшее, отложить решение на потом  -  не самый верный способ совладать с обстоятельствами и собственной судьбой. Как знать, может, то, что произошло сегодня  -  тоже последствия проявленной когда-то трусости и боязни избавиться от шор? И наказание за них одновременно...

  -  Вы понимаете, Яков Платонович?  -  Александр Николаевич насмелился нарушить молчание, которое становилось для него невыносимым. Подавляемый страх перед вполне реальной близкой гибелью опять заворочался в душе, а муки совести, которые вспыхнули с новой силой, его только усугубили. Ох, лучше говорить, чем снова надрывать сердце бесполезными сожалениями!  -  Солдаты стреляли в безоружных людей! В тех, кого должны были защищать! Но самое чудовищное, что больше всего пострадали не манифестанты, а совершенно посторонние зеваки. Они собрались поглазеть на шествие и расположились среди сугробов в Александровском саду. Мальчишки забрались на деревья, дети и бабы стояли за решёткой ограды. Остановились прохожие, которым, может, и дела не было до демонстрации... Именно они жестоко поплатились за своё любопытство. Почти все они были убиты или ранены первым же залпом войск. Войска же привели для охраны царской резиденции. А Николай II с осени не покидал Царского Села... Вдумайтесь только: царя даже в городе не было! Людей расстреляли, чтобы не подпустить к пустому дворцу!

   Лицо Штольмана совершенно закаменело. Лишь под глазом болезненно дергалась жилка. А Бенуа проживал по-новой тот чёрный день, и переживания дня нынешнего отчего-то делали воспоминания ещё трагичнее:

   -  До самой ночи улицы и площади Петербурга были запружены народом. Люди толкались на тротуарах, пытаясь увидеть и понять, что творится вокруг. Посреди всего Невского вытянулись пикеты войск. Движение экипажей по главным улицам свели до минимума. Карьером проносились отряды конных казаков, стегая нагайками по сторонам без разбора. Сгущалась темнота: фонари не зажглись в обычное время. Я отважился продолжить разведку и отправился в центр города, прихватив с собой Валичку Нувеля. Мы намеревались дойти до Адмиралтейства и вернуться через Николаевский мост. Но уже у Гостинного двора вид запруженной чёрной массой народа улицы показался нам до того грозен и зловещ, что мы предпочли свернуть на Садовую, а там на Гороховую. Поймали случайного извозчика и на углу Гороховой попали в заварушку. Извозчик сдуру попробовал пробиться сквозь толпу и задел оглоблей какую-то бабу. Тут же кто-то завопил: «Куда лезешь, морда! Вздумал людей давить? Бей его, бей их!» И на несчастного ваньку и нас заодно посыпались удары. Я вывалился из саней, хотел вытащить и Валичку, но в это время извозчик отчаянно подстегнул свою клячу, она рванулась и унеслась от опасности. Я же решил более не искушать судьбу и поплелся домой. Добрался благополучно, но с явственным ощущением, что избежал чего-то непоправимого.

Бенуа непроизвольно поёжился. Он слишком хорошо помнил глухое и гневное ворчание толпы, захлестнувшей тёмные улицы. Она билась о стены неприветливых, враз ослепших домов, как своенравная, разъярённая, безжалостная стихия, что походя сметёт жалкую пылинку  -  одиночку,  -  и не заметит этого.  Теперь, когда Александр думал о происходящем дома, ему всё время виделась та толпа  -  предвозвестник разрушительной волны хаоса, накрывшей вскорости всю огромную страну.

  -  Кто отдал приказ о расстрелах?   -   вдруг спросил Штольман.

  -  Тот, кто командовал войсками Петербургского округа. Великий князь Владимир Александрович. Президент Академии художеств по совместительству. И  -  меценат и покровитель нынешних начинаний Сергея Павловича. Заметьте, его высочество мало вмешивался в дела службы. Был, скорее, её номинальным главой. Но, по злой иронии судьбы, именно он отдал приказ об усмирении беспорядков... Вот так, Яков Платонович... Мы, художники, должны были бы показать, как глубоко осуждаем его поступок. А вместо этого  -  используем его влияние, чтобы достичь своих целей. Для того, чтобы «сеять разумное, доброе, вечное», принимаем помощь человека, на руках которого кровь невинных людей... Дьявольский, дьявольский переплёт! Отвратительное положение! И никто из нас не сумел проявить достаточно мужества, никто не решился отказаться от преимуществ этого покровительства... Все рассудили, что не в наших силах изменить случившееся... Только наш бескомпромиссный Серов незамедлительно, не колеблясь ни мгновения, сложил с себя звание академика. Понимаете, он видел расстрел своими глазами...

  Почему-то Бенуа хотелось быть предельно честным с этим суровым, замкнутым человеком, который сидел рядом и слушал его сбивчивое повествование. Александр Николаевич в который раз поразился его сходству с Серовым и подумал, что, пожалуй, знает, чью сторону принял бы Штольман и как бы поступил.

  Услужливая память дальше разворачивала перед Александром цепь роковых событий:

  -  Даже убийства Сипягина и Плеве, даже грозные и безнадёжные известия с театра военных действий не подействовали, как трагедия 9-го января. Кровавое воскресенье потрясло и перебаламутило всю страну.   Подспудное брожение в городах России закономерно вспыхнуло костром после случившегося. Начались стачки, заговорили о всеобщей забастовке.  Поползли слухи, что вскоре встанут железные дороги, что не сегодня-завтра прекратится водоснабжение, что не станет центрального отопления, что террористы снова начали свирепствовать... Человеческая жизнь в России обесценилась давно. Даже высокое положение не могло служить защитой  -  гибель Великого князя показала это как нельзя лучше. После первого замешательства полиция опомнилась и принялась закручивать гайки. С удвоенным усердием она преследовала подозрительных и неблагонадёжных. Тщетно!  Остатки прежнего порядка трещали по всем швам. Петербург лихорадило. Наступало политическое ненастье, и чувствовалось, что оно установилось надолго.

  Бенуа на мгновение остановился, чтобы вернее сосредоточиться.  Он вплотную приблизился к самой сложной части своей невесёлой повести. Ему предстояло честно, без утаек рассказать о том, что угнетало и мучило его уже второй год подряд.

  -  Как ни удручала всех окружающая обстановка, мы продолжали приготовления к открытию выставки. Не скрою, нас терзали сомнения: кому сейчас нужен будет этот вернисаж? До художеств ли, когда вокруг творится Бог знает что? Кто в такой гнетущей атмосфере общественного уныния способен думать о чём-то, кроме политики? И дома у нас не всё было ладно. Сын Коля всё чаще стал хворать какой-то изнуряющей болезнью, чем-то вроде лихорадки. Врачи лишь плечами пожимали на наши расспросы. «Возможно, малярия»,  -   был их расплывчатый вердикт. Но переменить климат они советовали настоятельнейшим образом.  Рассудив так и этак, мы с Анной Карловной решили: надобно уезжать, пока путь за рубеж не закрылся окончательно. Нас подхлёстывали слухи о всеобщей стачке. Они множились и разрастались. «Вот-вот, с минуты на минуту!»  -  твердили все вокруг. Генеральная забастовка  -  дело, до того времени и вовсе небывалое,  -  грозила наглухо прервать железнодорожное движение, а там и другие осложнения и неурядицы непременно подоспели бы. И мы, в каких-то нервических попытках ничего не позабыть и не упустить, бросили отличную, только-только обустроенную квартиру на 1-й линии у Тучкова моста, распихали мебель и громоздкие вещи по родным и знакомым, рассчитали прислугу, собрались и тронулись в путь. Мы уехали, оставив дома хаос и полную неопределённость. С точки зрения нормального благоразумия вся наша затея выглядела сущей авантюрой! Но нам казалось, что ради спасения жизни сына мы должны были сделать всё возможное, и иного выхода нет. Я покидал Петербург со спокойной совестью: обустройство выставки было в целом закончено,  журнал наш более не существовал, свои дела я завершил, обязанности исполнил.

 
  Бенуа снова запнулся. Вот сейчас он слукавил. Не могла его совесть, а тем более, душа, быть спокойной при отъезде. Они уехали за день до открытия выставки, и ему не довелось увидеть воплощение их грандиозной задумки во всём блеске завершённости. Александра переполняла горечь: он нисколько не сомневался, что его собственная роль в организации эпохального предприятия будет затушёвана и стерта. Вдобавок к обычной манере Серёжи оттеснять соратников на задний план,  Дягилев порядком разозлился, узнав о предполагаемом отъезде. Но главная беда была не в недополученной славе. Слишком многое Александр Николаевич оставлял позади: сложившуюся, привычную, интересную жизнь; друзей в тревожном и подавленном настроении; оборванные на взлёте начинания и проекты...  И самое главное  -  всё то, что окружало его с рождения, что питало и образовывало его, как неповторимую личность  -  родной город, среду, его взрастившую, Родину.

  -  Знаете, Яков Платонович, кое в чём Бенкендорф не исказил истины,  -  окончательно упав духом, произнёс Бенуа.

  -  Помилуйте, да в чём же?  -  от неожиданности подобного поворота Штольман развернулся к Александру всем телом и недоумённо прищурился.

  -  Я совсем не уверен, что мы бы остались дома, не случись болезни сына,  -  признался Бенуа в непрестанно изводившем его после их приезда во Францию.  -  Это действительно было бегство. Бенкендорф сказал правду: я сбежал.

  Выговорив вслух то, что до сей поры яростно отрицал, Бенуа ощутил странное облегчение. Словно, признав свою вину не только перед Богом, а и перед людьми, пусть бы и одним человеком, он предстал перед беспристрастным судом, и ему осталось лишь дождаться приговора. Но господин Штольман не торопился его выносить.

  -  Но ведь сын ваш и впрямь был серьёзно болен?  -  спросил он ровно и невозмутимо.

  -  Да,  -  как на строгом допросе подтвердил Александр.

- И другого способа выздороветь, кроме перемены климата, доктора для него не присоветовали?  -  последовал новый вопрос.

  -  Точно так,  -  снова утвердительно кивнул Бенуа.

   -  А теперь Николай Александрович здоров?

   -  Ему значительно лучше,  -  Александру мельком подумалось, что настоящим преступникам, попадись они господину Штольману при дознании, не позавидуешь. Сыщик целенаправленно и безошибочно добирается до самой сути.  -  Но нам бы хотелось закрепить лечебный эффект. И мы...

  -  И оттого вы не возвращаетесь домой,  -  закончил за него Штольман, очень выразительно двинув бровью.  -  Так?

  - Нет, не так,  -  решительно отверг соломинку Бенуа. Довольно самооправданий! Назвался груздём  -  полезай в кузов!  -  Сперва я действительно утешался подобными соображениями. По всему выходило, что мы поступили правильно: от вестей с Родины у нас дыбом вставали волосы. Яков Платонович, думаю, мы с вами читали одни и те же газеты, и нет нужды подробно вспоминать о тех кровавых событиях. Уверяю вас, мы с женой пропускали через себя и Московское восстание, и Златоустовскую республику, и бойню в Одессе, и Белостокский погром*******  -  всего не перечесть. Вплоть до того, что начали чувствовать что-то вроде пресыщения. Чувства начисто отключались. Наверно, так человек, которого бьют смертным боем, в конце-концов впадает в кататонию. Разум просто защищался, отказываясь сострадать и сочувствовать. Мы ничем, ничем и никому не могли помочь! Припоминаете те недели, когда прекратились любые сношения с Россией? Мы оказались отрезанными, и не на что было рассчитывать. Как мы их пережили  -  не постигаю. Наверно, только благодаря   нашим друзьям-землякам, что оказались рядом с нами...             

  -  Но сейчас, судя по всему, положение выправляется,  -  заметил Штольман с тем же каменным внешним спокойствием.

  -  Согласен, с виду всё постепенно возвращается на круги своя,  -  кивнул Бенуа.  - Теперь уж я как-то привык к самым грозным известиям из России, до того, что совсем их не пугаюсь. Даже, кажется, научаюсь глядеть на своё возвращение спокойным взором. Допускаю, что погибну, или мы погибнем  -  и меня это мало тревожит.

  Сказал, и тут же почувствовал, как фальшиво прозвучали его последние слова.

  -  Сейчас-то откуда бы подобному фатализму взяться?  -  заломил бровь Штольман в ответ.

  - Мне видится, что возврата к прежнему нет,  -  передуманное на тысячу ладов, выговорилось с трудом, но и с неким облегчением.  -  Когда Витте удалось вырвать у царя подпись под указом 17 октября,******** многие успокоились. Сочли, что главная цель достигнута. Решили, что Дума будет создана, желанное переустройство осуществится, необходимые реформы не преминут воспоследовать. Раз так, то желательно, чтобы известные и могучие сдерживающие силы продолжали действовать, и государственная колесница не сверзилась в бездну окончательно. Если монархическая власть будет в значительной степени обезврежена, то пагубный произвол сумеют обуздать. Значит, недалёк золотой век: «Liberté, Égalité, Fraternité!» (Свобода, Равенство, Братство! (фр.))********* И прочие благорастворения воздухов! Да вот только мечты быстро развеялись. Что за чехарда началась в Думе с министрами! Меня поражает план правительства: ни отставки, ни разгона. Всё это так глупо, что иногда начинает казаться гениальным макиавеллизмом. Неужели у нас есть политики?

  -  Насколько могу судить,  -  заметил Штольман,  -  это, скорее, растерянность. Всё происходит от трусости и закончится неожиданным глупым камуфлетом.

  -  Никогда государь не решится на что-нибудь умное. Лишь хватит таланта затянуть дело и довести до самой чудовищной анархии,  - угрюмо предрёк Бенуа.  -  Чего ожидать от монарха, начавшего своё царствование Ходынкой и продолжившего Кровавым воскресеньем? Волей-неволей начинаешь выискивать иные предзнаменования... Вроде того, как царственную чету во время визита во Францию при посещении Версаля поселили в бывших покоях казнённого короля. А для пущего впечатления повесили большой портрет Марии Антуанетты********** над их ложем! Не возьмусь пророчествовать, но, сдаётся, развязка близится. Не то, чтобы я не верил в вероятность диктатуры. Она вполне возможна. Но с другой стороны — слишком все бездарны, чтобы диктатура привела к чему-нибудь прочному. Все может быть отложено, но за этим  -  развал. А с развалом придет и конец нынешнему жизненному укладу, конец культуре. 

   Бенуа глубоко вдохнул сырой, стылый воздух. Снова зарядил дождь. Он  морщил каплями многочисленные лужи на мостовой, тихо шуршал по полотняной маркизе у собеседников над головами, мелкими брызгами срывался с полога им на шляпы. Скоро, совсем скоро владельцы ресторанчиков и кафе снимут уютные украшения и спрячут их до весны. Самое тёмное и печальное время года придвинулось вплотную...

  Но Бенуа очень любил его. Была в нем проникновенная, меланхолическая, но берущая за душу изысканная красота увядания... Всё сущее готовилось отойти к долгому зимнему сну. И Александру теперь так же придется готовиться ко сну. Смертному...

  Прочь, прочь неотвязные мысли! Да ведь не спугнёшь их, как стаю надоедливых галок... И разговор не помогает... Даром, что по безотрадности он недалеко ушёл от того, что бесконечно прокручивается в голове...

  -  Яков Платонович, поверьте, я вовсе не склонен чесать языком по поводу политики. Трудно найти человека, более органически ей чуждого, чем я. Но вся мировая история твердит, что искусство, культура, красота  -  всё отступает, гибнет, когда рушатся устои. Несовместимы с революцией вечные человеческие ценности. И за примером нет надобности далеко ходить. Сколько трудов мы положили, чтобы собрать воедино галерею портретов предков для выставки в Таврическом дворце! Яков Платонович! Четыре тысячи картин! Портреты, ранее заброшенные и забытые! Причем, владельцы и дальше превосходно обходились бы без них! Воистину, грандиозное деяние! Мы подарили публике настоящий праздник искусства. И публика с восторгом его приняла, несмотря на смутные времена! Казалось бы: вот он, исключительный случай сохранить уникальное собрание, устроить музей исторического портрета! Но нет. Идею сочли несвоевременной! Более того, пошлой! И в результате бесценное собрание расточилось, утекло, как вода в песок... Наверняка, когда картинам пришла пора отправляться по домам, многие портреты так и затерялись в пути в сумятице и неразберихе...

  Не кривя душой, Бенуа мог утверждать, что ужаса перед революцией у него нет. Не питал он и какого-то суеверного мистического культа самой Революции как таковой, как некоторые его горячие друзья.  Были, были среди них заранее готовые продолжать «борьбу до конца». «До какого конца?  -  недоумевал при подобных речах Александр Николаевич.  -  Борьбу за что? За нечто туманное, хоть и заманчивое в озарённости свободой?» Ему претила вся эта отдающая легкомыслием и любительством суета оранжерейных бунтарей. А пуще того возмущала их неспособность просчитать последствия революционной романтики.

  Штольман стряхнул брызги мороси с рукава пальто и произнёс:

  -  Природа не терпит пустоты. Анархию сменит иной порядок. Он породит иную культуру.

  -  В том-то и штука...  -  горько подтвердил Бенуа. Штольман попал в самую точку.  -    Но как быть тем, кто сам  -  продукт культуры уходящей? Всё нынешнее искусство  -  буржуазно. Оно всё основано на досуге, на роскоши, на излишке средств, сил и времени. И потому ему нет места в будущей антибуржуазной культуре. И таким, как я, устарелым пережиткам XIX века   -  тоже.  Но я не могу не продолжать делать своё дело, пусть оно и станет вскоре никому  не нужно. Да что там, уже становится!

  Право, порой Бенуа казалось, что он один такой остался в современной России  -  проводник самодовлеющего значения красоты в искусстве. Но перестать играть роль и сойти со сцены  -  значило бы утратить смысл своего существования. Александр Николаевич был свято уверен: кто-то должен во время переполоха и сумятицы разорения напоминать, что старые дома полны драгоценных сокровищ. Казалось бы: рушится одряхлевшая постройка  -  туда ей и дорога! Значительно проще снести её до основания и на свободном месте построить нечто новое и небывалое, чем возиться и тратить силы, сохраняя и спасая древние руины. Но в том-то и дело, что в таком случае новый дом будет подобен дереву, лишенному корней, или человеку, не помнящему родства. Он стремительно превратится в труху, разрушится и бесследно развеется по ветру, не оставив по себе никакой памяти. Именно чудесные сокровища души, накопленные в старом доме, создают связующую нить, красят жизнь в доме новом и дают ему несокрушимую устойчивость. А Бенуа  -  один из тех, кто призван беречь и хранить живую пуповину связи времён. Лишь эта уверенность давала Александру Николаевичу силы не изменить своему одинокому пути.
 

  -  Мы слишком далеко ушли во мрак и тоску на Родине,  -  вырвалось у Бенуа.  -  Как возвращаться туда, где все неизбежно рухнет? Даже вернись я и погибни  -  что изменится? Я сознаю, что не герой, не боец.  Когда льётся кровь, искусство не кончается только для самых сильных, таких, как Серов. Мне до него никогда не дотянуться.  Я слишком отстал от революции, а, может, наоборот, забежал вперёд. Не по душе мне махание шашкой по воздуху. Моя деятельность  -  рисование Версалей и Петергофов, сохранение памятников, художественная реформа. Но разве это возможно сейчас дома? А здесь я хоть как-то могу продолжать делать то, что способен, что должен... Друзья зовут обратно, бранят за нерешительность и ретроградство, упрекают, что постарел до срока и мхом покрылся. А у меня не хватает мужества вернуться.  Яков Платонович, вы можете посмеяться надо мной, но я знаю наверное  -  любое прекрасное произведение рук человеческих одушевляется силой искусства. Если хотите, создатель вкладывает в него огромную часть своей души.

  Штольман при этих словах озадаченно воззрился на Бенуа, но тот уже не мог остановиться:

  -  У одного творения душа холодна, убита временем. У другого  -  остаётся живой и трепетной и веками приносит людям радость и восторг. Но она несомненно есть! И когда произведение гибнет, исчезает и его душа. И с каждым таким исчезновением мир становится беднее. Пустота разрастается. Пустота  -  это страшно, Яков Платонович. Это омертвение, медленная гибель всего сущего. Ведь счастливцы, вроде Анны Викторовны, уникальны. Разве что их может хоть иногда навестить подобная отлетевшая душа, и им под силу будет её разглядеть...

  Штольман негодующе сверкнул глазами и пробурчал себе под нос что-то вроде: «Этого ещё не хватало!»

   -  Не сердитесь, Яков Платонович,  -  улыбнулся Бенуа.  -  Это всего лишь некие спорные умозаключения, причём не особенно складные. Да и не те это сущности, что станут докучать и приносить неудобства медиуму. Коли они дарили душе отраду и умиротворение при жизни, так и после их гибели ничего не поменяется.

  После фантастического, умопомрачительного разговора с Анной Викторовной и не менее ирреального свидания с матерью Бенуа был абсолютно в этом уверен.

  - В нашем случае любые безумные предположения зачастую былью оборачиваются,  -  проворчал Яков Платонович, но глазами сверкать перестал.

  - Я лишь к тому, что выше моих сил   -   видеть своими глазами, как рушится, что всего дороже сердцу,  -  заторопился высказаться Бенуа.  -  Как умирают великие произведения искусства. Как уходят в небытие их прекрасные души. Видеть, и решительно не иметь возможности помешать, предотвратить, спасти... Нет, немыслимо такое выдержать. Много ли может один-единственный человек? Мне даже из академиков не выйти в знак протеста, поскольку я никогда им не был...

  -  С одного камня лавины начинаются,  -  проговорил Штольман как бы в пространство.  -  А человек  -  не камень. Свободы воли у него не в пример больше. Тем более, когда он окажется в нужном месте в нужное время.  И наоборот,  к чему приводит его отсутствие  -  в истории тьма примеров.

  -  «Оттого, что в кузнице не было гвоздя?»**********  -  грустно улыбнулся Бенуа.

  -  Совсем не претендую на роль непрошенного советчика,  -  задумчиво начал Штольман после небольшой паузы.   -  Хочу лишь поделиться собственным опытом. Когда-то я едва не совершил непоправимую ошибку, пожалуй, самую фатальную в жизни. Собирался покинуть самое дорогое, что только есть на свете. Искренне полагал, что так будет лучше для всех. Впоследствии оказалось, что если бы я поступил, как считал правильным, то погубил бы то, ради чего стоило оставаться в живых. Немного времени понадобилось, чтобы навсегда затвердить  -  нельзя покидать то, что любишь, ни под каким видом. Зачастую никто, кроме тебя, не спасёт и не защитит... А для этого необходимо быть рядом...

  Бенуа весь обратился в слух. Дорогого стоила эта нежданная откровенность! Необычайно важно было услышать, воспринять, что ещё скажет этот скупой на внешнее проявление чувств человек, ставший нынче  персонификацией собственной совести Александра. Но, как назло,  им пришлось замолчать, пережидая, пока мимо проследует на редкость шумный экипаж. Когда цоканье копыт и грохот колёс почти стихли, Штольман больше ничего не добавил. Верно, он и без того сказал немыслимо много. Бенуа, не дождавшись продолжения, медленно проговорил:

  -  Что-то меняется, Яков Платонович. Меняется незаметно, исподволь. Но изменения эти неумолимы, как лавина, летящая с горы. Это так же верно и неизбежно, как то, что ночь сменяет день. И когда перемены грянут во всей неотвратимости и радикальности, многим будет не дано их пережить. Здесь, в Париже, кажется, что жизнь  совершенно прежняя. Разве что в искусстве можно заметить некие метаморфозы. Подлинные творцы инстинктом созидателя не могут не улавливать, куда движется наш мир и выплёскивают интуитивные предчувствия в своих творениях. Так было всегда.  Но у нас, дома, я всем своим существом почувствовал, что наша несчастная Родина первой станет полем действия для каких-то безжалостных, разрушительных сил...  Ещё и поэтому я боюсь возвращаться. Цепляюсь за здешний с виду незыблемый порядок, прячусь в прекрасных Версальских грёзах...

  Бенуа совсем не хотелось, чтобы Штольман решил, что он всего лишь безнадёжно трусливый фантазёр-неврастеник, истеричный деятель от искусства не от мира сего, страшащийся настоящей жизни, и он попытался оправдаться:

-  При всем моём историческом сентиментализме, я не могу не понимать, что прошлое уходит безвозвратно, что в нем прятаться бесполезно. Все течет, все изменяется, всё не может не меняться. Прошлого не удержать, как ни старайся, как за него ни цепляйся, как в нем ни пытайся спрятаться. У меня есть трезвое понимание, что реальность жестоко карает каждого, кто жертвует ею ради призраков. Теперь уж не век маркизов, а лет через десять принципы XVIII века окончательно отойдут в вечность. Мне больно об этом думать, но я чувствую, что дальше гальванизировать покойника нельзя, нужна новая жизнь. Но я не могу не горевать о будущем крушении нашего мира, о мерзости запустения, что неизбежно сменит нынешний порядок... И больше всего меня страшит ощутить, познать, как я стану никчемен, как меня вместе со всеми моими принципами и представлениями выбросят за борт...

  Несправедливость мироустройства и собственная беспомощность вдруг так возмутили Бенуа, что он возроптал, едва сдержавшись, чтобы не поднять руки к небесам, потрясая ими в проклятии. Несомненно, было бы это глупо и напыщенно до невозможности. Но совсем промолчать он не сумел:

  -  И отчего подобная безжалостность перемен? Разве любые изменения во всякое время следует считать благополучным? Разве иное течение не встречает на своем пути и пороги, и завалы, и омуты? Разве нельзя в известный момент почувствовать, что иной поворот становится опасным, и разве тогда не следует это направление выправить? Неужели надо всё покорно благословлять и со всем мириться?

  -  Полагаю, то вопросы сугубо риторические, адресованные исключительно мирозданию,  -  нейтрально заметил Штольман, остужая запал собеседника.  - Рискую вмешаться не в свое дело,  но позволите ли задать несколько вопросов лично вам? Отвечать на них вслух не нужно. 

  -  Да, безусловно!  -   несколько неуверенно кивнул Бенуа. Но чего уж теперь терять, когда вывернулся перед собеседником практически наизнанку? Что ещё возможно вытащить из потаенных уголков собственной души?

  И Штольман спросил, как обухом хватил:

  -  Возможно ли для вас и вашей семьи возвращение в Россию, если отбросить страх перед неизбежными  переменами? Вас и ваших близких там ждет тюремное заключение? Кто-то охотится за вами? У вас есть могущественные враги, заинтересованные в вашем физическом устранении? Ваша жизнь подвергнется опасности? Я не имею в виду те опасности, которые обычно грозят всем в непростые времена.

  Бенуа смотрел на Штольмана во все глаза:

  -  Нет, но... Скорее, наоборот...  Яков Платонович, просто в России я УЖЕ стал никому не нужен,  -  как ни крепился Александр, жалоба вырвалась и прозвучала тем неуместнее в сравнении с предложенными вероятностями. Бенуа об заклад был готов побиться, что Штольман не просто рассуждает чисто теоретически! Свои собственные обстоятельства он вспоминает! Как, должно быть, жалко и никчемно выглядит в его глазах Александр со всеми своими метаниями и рефлексией!

  А Штольман, будто мало было смерча мыслей, воронкой завертевшегося после его вопросов, добавил:

  -  Полагаю, размышлять в подобном ключе  -  значит, признать правоту господина Бенкендорфа. То-то он возрадуется, что его обличительные речи произвели нужное впечатление! И ненавистный враг добит, сдался на милость судьбы!

  Сначала при последних словах всё внутри у Бенуа встало на дыбы от возмущения и протеста. Но мгновение спустя он понял  -  Яков Платонович и тут совершенно прав! Взглянуть на свои метания с подобной точки зрения Александру и в голову не приходило!

-  Если бы только нашлось подходящее дело,  -  поспешил Бенуа объясниться,  -  которому возможно всецело отдаться... Дело по душе и по способностям!  И дать бы мне  возможность жить дома, в своей настоящей, родной атмосфере! Я, разумеется, тотчас же отказался бы от всех парижских соблазнов и помчался бы назад, в Россию,  бросил бы здешнее сидение на жердочке...

  - Честно говоря, мне странно видеть ваши сомнения,  -  прищурился Штольман.  -  Наслышан, да и воочию убедился, как вы с беспримерной легкостью переходите от пейзажа к критической статье, от книжной иллюстрации  -  к разработке сценического пространства и декорации, от работы в архивах  -  к устроительству выставок. И в любой области результаты ваших трудов впечатляют.

  Бенуа совершенно не ожидал получить подобную аттестацию от Якова Платоновича. Александр Николаевич полагал, и не без оснований, что знаменитому сыщику недосуг углубляться в посторонние для него материи. И тем более лестно было услышать от него столь хвалебные речи.  Но, как оказалось, Штольман вовсе не имел в виду рассыпаться в комплиментах:

  -  Неужто персона, столь щедро одарённая, не сможет найти себе применения там, где ей быть надлежит? Надлежит не по принуждению, а по по чистосердечному, радостному долгу, и пуще того, по глубокой душевной склонности? Мне представляется, что и  сыскать для вас дело по душе не станет неразрешимой задачей.  Не преминет оно появиться, если не бросать работать и просто продолжать делать дело самое обычное.

 
  -  Будет день, будет хлеб? Яков Платонович, но я и здесь работаю, как бесноватый... Хотя, возможно, снова прячусь за работой от необходимости что-то решать,  -  неохотно признал Бенуа.  -  Даже имея возможность выбирать из многих разнообразных занятий,  я так и не сумел встроиться в здешнюю художественную жизнь. Всё осталось дома...  Я... А кто я такой? Для чего я предназначен? Наверно, просто для истовой службы Аполлону... И прежде всего там, в России...

  -  Так, может, и надобно служить, коли обещался?  -  остро глянул Штольман на Александра.

   Они оба замолчали. После слов, только что прозвучавших, Бенуа охватило сильнейшее смятение. Штольман ухитрился просто и ясно сказать то, что неоднократно твердили Александру Николаевичу друзья в многочисленных письмах и разговорах, когда убеждали его вернуться. И слова Якова Платоновича  подействовали сильнее, чем все другие послания вместе взятые. Так, может, обстоятельства не так уж и безнадёжны, как Бенуа представляется? В самом деле, что за ребячество  -  добровольно отказываться от самого дорогого из-за страха перед будущим? Может, Александру стоит только решиться, и нынешняя неустойчивая и порой мучительная неопределённость кончится?

  Желание оказаться дома вдруг вспыхнуло с такой силой, что все препятствия показались надуманными и несущественными.  Всего-то и надобно, что собраться с духом и найти в себе мужество сделать выбор! Насмелиться, и, наконец, вернуться домой!  А там  -  будь, что будет!

  Стоп. А предстоящая дуэль? В горячке неожиданной исповеди Бенуа не то, чтобы совсем о ней позабыл. Но она как-то отодвинулась по значимости,  стушевавшись перед гораздо более животрепещущими вопросами, а теперь властно напомнила о себе.  Как-то всё скоро обернётся, Бог весть....

  -  Поверьте, сам не пойму, и с чего меня вынесло на этот разговор, совершенно бессмысленный сейчас?  -  пробормотал Александр Николаевич.  -  По иронии судьбы недавно я прочел «Поединок» господина Куприна. Помнится, прочел и подумал: «Нашим писателям решительно вкуса не достаёт. Хоть бы раз герой русского романа не погибал на поединке!» Вот и поглядим на днях, что в действительности случается, куда весы качнутся...

  Да, поглядим... Глухая тоска с удвоенной силой навалилась на Бенуа. Вновь, как в самые чёрные минуты последних лет, смерть представилась ему освободительницей и избавительницей от подступающих ужаса, горечи, мерзости, каких всегда в избытке вокруг. Немудрено, что эта вооружённая косой особа время от времени становилась почти желанной.. Любое дело, за что ни возьмись, сопряжено с бесконечными неприятностями и подлостями, от чего охватывало чувство убийственной усталости и давящие сомнения в собственных силах. Бенкендорф ударил очень больно, выкрикнув ему в лицо: «Вся твоя жизнь  -  не более, чем череда ошибок и заблуждений недалёкого, восторженного глупца!»  Может, гибель от пули Миты как раз и станет освобождением от всех пут? И для того, чтобы с ней встретиться, не придётся преодолевать свою нервную трусость и лезть на баррикаду, как думалось недавно... Всё равно он не жилец в надвигающейся культуре... К чему трепыхаться, когда всё темно впереди и нет сил спасти своих и себя? А там, за чертой, его встретят родные, любящие души...  Благодаря Анне Викторовне, у Бенуа не осталось страха перед неизбежной, но и желанной встречей...