Глава  20.  Судьбы сплетенья

    Анна медленно, по одной, выпутывала шпильки из совсем развалившейся причёски. Какой  нескончаемый день, забравший все силы  -  и душевные, и физические... В фиакре, когда они возвращались домой после ужина в дядином любимом ресторанчике, ей казалось, что стОит ей добраться до постели  -  она тут же рухнет и заснет непробудным сном.

  Изнеможение подступило вплотную после неоднократных, но безуспешных попыток вызвать дух почившей супруги Бенкендорфа. Притом, Анна чуяла  -  нет, знала!  -  что ей удалось нащупать связь с неуловимой сущностью! Но подчиняться медиуму и являться та не собиралась. Ледяным равнодушием веяло из запределья, замораживая и душу, и тело, вытягивая остатки сил до капли. Духу не было ровным счётом никакого дела до оставшегося на Земле, даже собственная гибель уже не имела для него ни малейшего значения. Проявившаяся с дядиной лёгкой руки ниточка манила и дразнила обещанием помощи, но разматываться  не желала, и зародившаяся было надежда найти способ обуздать мстительного Бенкендорфа мало-помалу угасла, оставив за собой опустошённость и свинцовую усталость.

  Когда они вернулись, весь дом уже спал. Одна Александра Андреевна дожидалась припозднившегося мужа. Сдав присмиревшего дядюшку с рук на руки супруге и пожелав им спокойной ночи, Штольманы отправились на кухню. Ноги у Анны слегка заплетались, и, по-хорошему, следовало бы поскорее оказаться в постели, но ей безумно захотелось горячего чаю. В фиакре Яков ожидаемо рассердился на неё из-за « безрассудных попыток выжать себя досуха», однако выполнить робко высказанное пожелание жены не замедлил. Он быстренько организовал незатейливое чаепитие, составив Анне компанию.

  То ли чай её взбодрил, то ли неотвязные думы ухитрились прогнать сонливость, но вот уже добрых пять минут Анна бесцельно  кружит по спальне. Разве что руки не ломает, благо заняты они: никак она не сообразит, куда бы ей деть эти несносные шпильки?

  -  Аня, шкатулка на прежнем месте стоИт, около зеркала,  -  вклинился Штольман в сумбур, царивший у неё в голове. Сам он сидел в кресле, уже без сюртука, жилета и галстука, вытянув ноги и сложив на животе сцепленные в замок руки, и, кажется, неотрывно провожал глазами её метания. Он тоже не спешил со сборами ко сну.

  Ах да... Шпильки следует складывать в шкатулку... Положить и освободиться от них, наконец. Им сегодня пришлось изрядно потрудиться...

  Память мгновенно развернула перед Анной вереницу картин: вот госпожа Бенуа ловко управляется со шпильками, колдуя над причёской Анны.  Вот руки Анны Карловны споро и умело снуют над волосами. Вот Анна Карловна улыбается, легко и задорно, а потом улыбка внезапно меркнет... И, как наяву, звучит её голос: «Что-то сердце у меня сегодня не на месте. Потому и решилась забежать на выставку...» 

  Всё-таки сердце-вещун госпожу Бенуа не обмануло...  За поздним ужином Александр Николаевич, при молчаливом, но неприкрытом одобрении остальных мужчин, вынудил Анну дать ему нерушимое слово  -  а по сути, клятву:  хранить тайну о поединке до исхода дела. История с предыдущей дуэлью господина Бенуа  повторяется в точности?

  Признаться, Анна уже и сама не знает  -  правильно ли ставить Анну Карловну в известность о предстоящей супругу дуэли? Порядочно ли нарушить уговор? А как быть с обещанием Анны, данным госпоже Бенуа, присмотреть за Александром Николаевичем? Хорошо же она справилась с обязательствами! К слову сказать, Анна подвела сразу двух женщин, любящих господина Бенуа более всех на свете! Да, двух, потому что Камилла Альбертовна тоже надеялась на Анну. И до сих пор надеется! А Анна не сумела уследить за ситуацией, и теперь существование редкого, истинного союза двух прекрасных людей зависит от воли капризного случая! Союза людей, предназначенных друг другу судьбой, как они с Яковом...

  Анна замерла, не замечая, как окаянные шпильки впиваются в судорожно сжатую ладонь.  Душа взволновалась, как въяве, при том, доверительном разговоре с госпожой Бенуа, что случился как раз незадолго до открытия выставки. Он вспомнился Анне снова, во всех подробностях...

                                                                 ***

  …  -  Бог мой, Анна Викторовна, что это за звери?  -  ахает Анна Карловна.

  Они с Анной сидят в стороне от остальной компании, которая увлечённо внимает очередной пламенной дискуссии Александра Николаевича и Петра Ивановича. Схватка неуклонно подбирается к апогею, и никто, даже мама, не замечает, что две молодые женщины уединились в уголке гостиной и склонились над шахматным столиком. Но нынче шахматы отдыхают в запертом ящике, а на клетчатом поле расположились альбомы и записные книжки, привезённые Штольманами из их долгого свадебного путешествия.* Госпожа Бенуа упросила Анну показать их, наслушавшись хвалебных рассказов супруга о живописных талантах госпожи Штольман.

  -  Это яки,  -  авторитетно поясняет Анна, слегка усомнившись: то ли госпожа Бенуа подлинно не знакома с животными, которых обычно не встретишь в России и Европе, то ли мастерство художницы оставляет желать лучшего? Но Анна Карловна тут же развеивает её сомнения в собственных умениях:

  -  Да я узнала! Они здесь точь-в-точь такие, как на картинке в издании Брема из папенькиной библиотеки! В детстве я «Жизнью животных» зачитывалась. А сейчас глазам сперва не поверила. И кого только ни запрягают люди! Анна Викторовна, милая, это чудесно! Вижу, не зря Александр Николаевич так нахваливал ваши акварели! От него, знаете ли, не так-то легко получить восторженный отзыв без всяких оговорок! Ой,  -  вскрикивает она, как девчонка,  -  Синяя птица! Вам выпало наяву повстречаться с синей птицей счастья?

  -  Их там была целая стая,  -  улыбается Анна.  -   Счастья на всех хватило бы!

  -  Ах, какой покой, какое величие,  -  горят восторгом глаза Анны Карловны.  -  Горы всегда завораживают. Они так далеки, так чужды и недосягаемы для человека... Но тем вернее они притягивают, и не отпускают. Душа воспаряет вопреки тому, что осознаешь себя пылинкой перед их мощью... Стойкое впечатление, что крыши этого монастыря поцарапали бы небо, не будь они плоские,  -  перебивает она саму себя, переворачивая следующий лист.  -  А что за стрелочки тут нарисованы?  -  заинтересованно щурится она, пытаясь разобрать содержание подписи.

  -  Приблизительно здесь мы жили,  -  сообщает Анна, с удовольствием припоминая дорогую душе всячину.  -  И каждое утро монахи трубили во всю мочь у нас над головой, приветствуя рассвет! Вообразите, что это была за побудка!

  -  Ой, как на  Петра Ивановича похож!  -  восклицает Анна Карловна, приглядываясь к обгоревшей фотографии.  -  Да ведь это он и есть, несомненно! Это его костюм меня с толку сбил поначалу. Какая забавная шапка! Уши торчат в точности, как у нашей собаки, Бойки-Чумички. А косы-то, косы! Неужели собственные отрастил?

  -  Косы из конского волоса, для маскировки,  -  смеётся Анна.  -  Безусловно, дядя здесь  экзотичен на загляденье. Но видели бы вы его в одеянии индуса! Соорудить тот костюм было гораздо  проще: всего-навсего раздеться до исподнего, намотать на голову какой-нибудь шарф  -  и пожалуйте! Свежеиспеченный брамин!

  -  Полагаю, Пётр Иванович был дивно хорош в том образе,  -  замечает Анна Карловна, и в глазах её прыгают чёртики.  -  Как жаль, что здесь вы изобразили его таким крохотным,  -  раскрывает она альбом на странице с рисунком заброшенного индийского города, без малого поглощенного джунглями. Действительно, в маленькой светлой фигурке дядюшку не узнать, если бы не подпись.  -   Право, столь очаровательная ипостась господина Миронова заслужила  более масштабного воплощения!

  Молодые дамы косятся на витийствующего дядюшку, переглядываются и дружно фыркают, едва сдерживая смех. Пусть и без кос, но Пётр Иванович сейчас вылитый он сам пятнадцать лет назад. Во всяком случае, выражение глаз у него то же  -  весёлое и жуликоватое.

  Они прилежно перебирают листы с рисунками и заметками, то посмеиваясь, то притихая. Налюбовавшись изображением величественной процессии слонов, Анна Карловна  элегически вздыхает и признаётся:

  -  В самом нежном возрасте у меня была мечта: прокатиться на слоне. До сих пор не довелось, да, видно, уже и не сложится. А вам в детстве не мечталось о чем-нибудь этаком?   

  -  Мечталось, конечно. Но подчас мечты наши сбываются, мягко говоря, несуразно,  -  чуть-чуть обиженно надув губы, отвечает Анна.  -  Когда пришлось проехаться на слоне, выяснилось, что на нём меня укачивает! -  Анна не выдерживает притворной меланхолии и фыркает.  -  Дядя всю дорогу надо мной потешался: «И чем же ты, Аннетт, свою карму отяготила, коли тебя судьба так наказала?»

  -  А разве это не одно и то же  -  карма и судьба?  -  вопросительно поднимает брови госпожа Бенуа.
   

  -  Лучше бы нам дядю об этом расспросить. Он у нас любитель порассуждать о возвышенных материях. Но, боюсь, сейчас ему несколько недосуг,  -  кивает Анна в сторону шумного собрания. Взрыв смеха и аплодисментов, следующих за преувеличенно темпераментным высказыванием Петра Ивановича, подтверждает её слова.  -  Полагаю, карма  -  это некая верховная сила. У неё имеется нечто вроде божественных скрижалей, где копятся все поступки человека, и хорошие, и плохие. И за каждый из них эта сила воздаёт ему по заслугам. По-моему, у нас про это говорят так: что посеешь, то и пожнёшь. Что бы мы ни делали, что бы ни совершали, о чём бы ни говорили и ни думали  -   всё имеет свои последствия.

  -  Воздаяние, как проявление высшего порядка? И оно настигнет человека всенепременно, как бы он ни прятался? Так ведь, сдаётся, о судьбе можно сказать то же самое. И судьба  -  верховная сила. И она карает нас или милует. И она предопределяет нашу жизнь. Того, что ею предначертано, не избежать и не изменить  -  это выше сил человеческих. Как, опять же, у нас говорится: коли что на роду написано, того не миновать.
 

  -  Сложно как,  -  зябко передёргивает плечами Анна.  -   Судьба определяет наши поступки? Или наоборот, она складывается из наших прошлых желаний и деяний? Если человек не в силах на неё повлиять, и судьба -  это нечто  донельзя  фатальное, значит ли, что следует смириться, сложить руки и покорно плыть по течению? Кто решает, что написать нам на роду? Отчего с судьбой нельзя спорить?

  Как-то всё это не по Анне. Ей никогда не приходило в голову задаваться отвлечёнными вопросами  -  позволительно ли поспорить с судьбой, и хватит ли для этого сил. Как правило, у Анны не оставалось времени умствовать, когда судьба, предназначившая их с Яковом друг другу, в очередной раз принималась пробовать их союз на прочность. Если обстоятельства сызнова загоняли их в угол, Анна привычно и решительно вставала со Штольманом плечом к плечу, ему на подмогу. Она сама бросала вызов капризной судьбе и шла ей наперекор, используя для подспорья всё, что попадало под руку  -  духов, и покорных, и своенравных; Чертознаевы карты; подсказки чуждых, грозных богов... А также предметы по большей части обыденные и земные:  папенькину трость, штольмановский бульдог, медицинские достижения доктора Милца или перстень с сапфиром. Поступив по-иному, она перестала бы быть собой.

  -  Да, что-то мы с вами в философские вопросы ударились,  -  спохватывается госпожа Бенуа.  -  Если над ними веками бьются лучшие умы человечества,  -  Анна Карловна улыбается самую малость иронически и коротко взглядывает в сторону бурно спорящих неподалёку,  - нам уж точно в пять минут их не разрешить. Не пара пустяков  -  рассудить, осуществимо ли изменить судьбу, и сами ли мы её себе куём. И следует ли с ней спорить.

  -  Следует ли спорить с судьбой?  -  медленно повторяет Анна, не сумев вмиг отрешиться от раздумий.  -  Мне кажется, всё от обстоятельств зависит. Порой они не оставляют нам иного выбора, чем бросить судьбе вызов. И далеко не факт, что тогда верх возьмёт несоразмерная с возможностями слабого человека сила!  А с другой стороны, намерения относительно людей у судьбы разные. Можно ли, стОит ли ей противиться, когда она предназначает двух человек друг другу?

   Анна Карловна смотрит на Анну необычайно пристально, с непонятным выражением в глазах, а потом отводит взгляд. Она возвращается к альбомам и начинает их листать повторно. Страницы переворачиваются медленнее и медленнее, и, наконец, пальцы госпожи Бенуа замирают. Она произносит немного рассеянно, сосредоточившись, должно статься, на своих размышлениях:

  -  Ваше свадебное путешествие выдалось на редкость долгим и насыщенным. По этим рисункам можно себе представить, насколько...  Когда оно началось?

  -  В январе 1890 года, сразу после венчания,   -  отвечает Анна, не уточняя, что венчание было тайным, а путешествие следовало бы назвать, скорее, бегством. Но то, что их одиссея оказалась весьма насыщенной, Анна Карловна угадала безошибочно.

  - И продолжалось оно два года? Должно быть, вам непросто было решиться отправиться в  такой дальний и опасный путь?  -  очень серьёзно спрашивает госпожа Бенуа.

  -  Напротив. У меня сомнений и колебаний не было. А вот уговорить Якова Платоновича взять меня с собой  было, и вправду, до крайности нелегко,  -  честно отвечает Анна. О том, каких усилий ей стоило вырвать это согласие, да и попросту убедить Штольмана, что их брак и совместный отъезд  -  вовсе не утопия, Анна не упоминает. Как и о том, что не разберёшь, кто кому сделал тогда предложение...     

  -  Редкая барышня способна столь безоглядно оставить прежнюю жизнь, родных, да и тот же привычный комфорт, в конце-концов, и отправиться в неизвестность,  -  Анна Карловна аккуратно закрывает альбом и смотрит на Анну с большим уважением.  -  Вот так, «Вдвоём по тропе, навстречу судьбе, не гадая  -  в ад, или в рай...»**  Всё-таки вы  -  необыкновенная женщина, Анна Викторовна.

  Анна глядит на свою визави в немом замешательстве. Поневоле призадумаешься: отчего сейчас Анна Карловна вспомнила именно это стихотворение?

  Когда-то, еще в детстве, дядя рассказал Анне про цыганский паттеран. В красках и деталях он расписывал знаки, которые цыгане оставляют друг другу:  товарищ  -  товарищу, возлюбленный  -  любимой, и знаки эти становятся для них путеводными вехами. Надобно сплести два прутика особенным образом, причём прутики непременно должны быть от деревьев разных пород, а затем оставить этот знак на перепутье. Они с дядей даже игру с паттеранами придумали: прятались в бескрайнем затонском парке, скручивали ветки на кустах, изображая отправной знак, и так находили загаданную втайне нехоженую дорогу.

  Уже в Париже, впервые прочитав киплинговское  «The Gypsy Trail»,   Анна диву далась, что не вспомнила о паттеране во время их со Штольманом путешествия. Ведь тогда Анна и Яков сами для себя сделались таким проводником, двумя ветками деревьев несхожих видов, сплетенных накрепко, и путеводной звездой одновременно. И весь долгий путь от Затонска до Парижа, который, собственно, стал дерзким вызовом судьбе, они сумели пройти, потому что были рядом, связанные неразрывно.

  -  Что же тут особенного? Разве не естественно стремиться быть вместе с тем, кто тебе необходим, без кого жить, как раньше, невозможно? Да вы и сами это знаете, уверена! И всегда знали!  -  отмерев, не соглашается с собеседницей Анна.

  -  Было время, когда я в этом усомнилась,  -   медленно произносит Анна Карловна.  -  Мы с Шурой расстались весной 1889-го...  В январе 1890-го разрыв меж нами стал давно свершившимся фактом...

-  Как? В самом деле?  -  изумляется Анна, пораженная совпадением.  События  затонской весны 1889-го проносятся в памяти стремительной чередой. Её робкая надежда на то, что она уже не безразлична Якову Платоновичу. Убийство инженера Буссе. Подозрения Штольмана в её причастности. Его суждение о том, что она могла поступить, как доступная женщина, высказанное ей в лицо.  Пощечина следователю. Крушение её представлений об этом человеке. Визит императорской фрейлины, подтвердивший глупость и несбыточность надежд и чаяний Анны. Разрыв с сыщиком. И, как не раз казалось Анне в последующие месяцы,  -  навсегда. Она, считай, уверилась тогда, что со Штольманом её связывали лишь собственные сны, видения и фантазии. Абсолютно всё подталкивало Анну к горькому выводу: это ОНА вообразила себе Бог знает что... А он... Для него она была не более, чем провинциальной барышней со странностями, иногда забавной и развлекающей его в этой глуши, но чаще  - бесконечной головной болью и помехой, и не только в работе... Она отчетливо помнит, как порой ей безнадёжно хотелось одного: чтобы кончилась её собственная боль... Боль, которую причинял ей этот, несмотря ни на что, самый важный и дорогой в жизни человек... Думать, вспоминать об этом трудно даже сейчас. Анна спохватывается, заметив печаль и на лице собеседницы:

  -  Анна Карловна, если вам тяжело вспоминать о тех временах, может, не стОит о них говорить?

  -  И впрямь, ворошить обстоятельства нашей долгой размолвки меня не сказать, чтобы прельщает,  -   опускает глаза госпожа Бенуа. Бесспорно, в этом они с Анной Карловной совпадают.  -  Но отчего-то растревожил меня наш разговор о судьбе. И сейчас мне захотелось припомнить былое. Захотелось, если угодно, лишний раз напомнить себе, как важно примечать знаки и подсказки судьбы. И считаться с ею предназначенным. Я расскажу, однако начать придется задолго до нашего расставания.

  Легчайший сквозняк трогает прядки, выбившиеся из Анниной прически на затылке.  ЧуднО... Откуда бы ему взяться, если все окна закрыты? Или это дуновение совсем не материального свойства? Но для потустороннего воздействия прикосновение на удивление деликатно и едва ощутимо. Вдобавок, с чего бы незваному гостю являться? Кажется, ни беседа Анны и госпожи Бенуа, ни, тем более, блистательное представление дяди и Александра Николаевича не дают никакого повода для появления духов? И тут, словно для разрешения Анниных сомнений, призрачный голос на грани слышимости выдыхает: «Слушай...» И, позволив себе проявиться, дух опять прячется, будто его и не было.

  Заминка длится долю секунды, и со стороны практически не заметна. Конечно же, Анна уверяет собеседницу, что спешить им некуда. Но вовсе не праздное любопытство её снедает.  И без потусторонних подсказок Анна откуда-то знает, что услышать эту историю ей необходимо. Не от того ли возникла эта невесть откуда взявшаяся убеждённость, что слова госпожи Бенуа о судьбе и предназначении подняли в душе и памяти бурю чувств и воспоминаний?

  -  Впервые мы увиделись с Шурой на венчании его старшего брата Альбера Николаевича и моей сестры Маши,  -  начинает свою повесть госпожа Бенуа.  -   Нам тогда было по шести лет. Шура уверяет, что отметил меня в тот день. На мне было белое платье и белый бант в волосах, и я неимоверно стеснялась и дичилась. И я смутно помню подвижного, весёлого мальчика, что никак не мог усидеть на месте и порывался затеять какую-то игру прямо у алтаря.

  Анна невольно улыбается, представив себе парочку детей: шебутного, озорного мальчишку, шустрого и живого, как ртуть, и серьёзную, нарядную девочку, преисполненную опаски  -  как бы чего не случилось с её белым красивым платьем! Ведь мама обязательно станет её упрекать!

  -  Наши семьи породнились, и мы естественным образом стали видеться довольно часто, и так же часто получали известия друг о друге. Мой папенька, Карл Иванович***, как раз в том году давал Шуре уроки игры на фортепиано. Чтобы заставить ученика заниматься усердней, он то и дело поминал меня. Он расписывал Шуре, как я превзошла все эти музыкальные науки давным-давно, чего и ему желаю. Шура до сих пор подтрунивает надо мной, корит за свои «непомерные, титанические усилия», как бы в этом состязании не ударить в грязь лицом,  -  улыбка Анны Карловны светла, но чудится в ней и лёгкая грустинка.  -  Так мы росли, более-менее неподалёку. Шура сдружился с моими братьями, и нередко бывал у нас дома. Летом наши семьи снимали дачи по соседству, и все многочисленные дети  -  братья, сёстры, кузены, тётки, дядья, близкая и дальняя родня, новые и старые знакомые  -  проводили время вместе.  И кто же из них был главным затейником и вдохновителем на подвиги в любой компании? Что за вопрос? Двух мнений быть не может:  ну конечно, Шура! 

  О, значит, недаром господин Бенуа и Пётр Иванович поразительно быстро нашли общий язык! Подобное тянется к подобному, не иначе. А уж если дядюшкин авантюризм присущ Александру Николаевичу хоть вполовину, то и представить боязно, что они способны выкинуть вдвоём! Впрочем, сию минуту и воображение напрягать не приходится: достаточно голову повернуть, чтобы воочию убедиться! 

   Госпожа Бенуа, будто уловив мысль Анны, оборачивается на особо шумное восклицание и усмехается: похоже, и от неё не укрылось несомненное сходство характеров завзятых спорщиков. С минуту полюбовавшись, как две родственные души пытаются друг друга перещеголять, она продолжает рассказ:   

  -  Казалось бы, в каждой ребяческой ватаге всегда найдется кто-то этакий, вроде вожака и заправилы. Но Шура брал чем-то иным, вовсе не силой дутого авторитета. Положительно, он с детства знал всё на свете о множестве занимательнейших вещей: людях, городах, странах, временах и нравах, книжках и представлениях. Каких только сказок и историй, баек и небылиц мы от него ни слышали! Но кем-кем, а ходячим справочником, занудливым всезнайкой он не был никогда. Для этого он слишком умён, насмешлив и безмерно любит самою жизнь, а не исключительно одни её художественные воплощения. И вот этот обаятельный ум в сочетании с неистощимым жизнелюбием, искренностью, буйной фантазией и бурлящей энергией проявлялся в нём сызмальства и не мог не очаровывать. Безусловно, в детские годы я не смогла бы описать так складно свои впечатления, но всегда это угадывала.   

    Пожалуй, Анна погорячилась, усмотрев некое тождество судеб двух пар в одном случайном совпадении. Ей, как это ни наивно, из симпатии к Анне Карловне и Александру Николаевичу незамысловато хочется видеть схожесть там, где её нет. Они с Яковом и чета Бенуа заведомо разные. Те выросли вместе и прекрасно друг друга изучили. И в том совпадении, что Штольман тоже знает обо всем на свете, нет ничего особенного.  По воле мироздания, даже очень умные люди  встречаются не слишком редко. Опять-таки, каждая влюблённая барышня, по-видимому, полагает, что её предмет самый замечательный во всех отношениях...  Правда, тут уж они с Анной Карловной против истины не грешат!   

  -  Замечу попутно: своим всезнайством Шура никогда не кичился,  -  по обыкновению всех любящих женщин Анна Карловна не упускает случая воздать должное достоинствам мужа.  -   Он, скорее, использовал его, как подспорье для своей главной цели: вовлечь как можно больше людей в свою веру.  Разумеется, речь не о религии. Всю свою жизнь Шура истово верил и верит в Красоту. Да-да, именно так! В Красоту с большой буквы! И так же истово он ей служит и повсюду вербует неофитов, чтобы разделить с ними восторг чарующей его «Поэзией Сущего». С младых ногтей он, как никто, умел её заметить, восхититься ею и привлечь к ней внимание окружающих. К слову, восторги Шуры не расточались попусту. Они всегда оборачивались в созидание: рисунки; тут же сочинённые мелодии; на ходу выдуманные пьесы; необыкновенные замыслы... С детства и по сей день, если уж загорится он какой-нибудь идеей, он зажигает и всех вокруг. И тогда решительно невозможно не поддаться его страсти, его энтузиазму, не увлечься его фантастическими выдумками!

  Анна Карловна рассуждает с заметным удовольствием. Щёки её разгорелись, глаза сияют. Вне сомнения, воспоминания о ранних годах знакомства с будущим мужем никак не назовёшь печальными! И немедля, отзвуком её слов Анна ощущает чью-то горделивую  растроганность: дух, по-прежнему невидимый и неслышимый, снова даёт о себе знать. Анна едва справляется с собственным удивлением, неуместным сейчас до крайности. Необычно! Раньше у неё не получалось разбирать столь тонкие оттенки чувств призраков! А этот дух, кроме переживаний, более ничем себя не обнаруживает. Яснее ясного, что он никоим образом не желает помешать повествованию Анны Карловны. А та, войдя во вкус, продолжает живописать таланты  юного вундеркинда:     

   -  С малых лет бывало: стоит Шуре услышать новую мелодию из-под пальцев его брата, Альбера Николаевича  -  знаменитого импровизатора,  -  а у него уж и сюжет для балета готов! И рисунок танца сложился! И к мелодии-то всё дивно подходит! А в танцоры всех, кто рядом оказался, приспособить можно!  Впечатлится Шура какой-нибудь постановкой в театре  -  так неукоснительно распишет её родным и знакомым так, что и не хочешь, а заинтересуешься! И всё одно её посетишь! А уж если Шура от какого спектакля пришел в восторг  -  не будет никому покоя, пока не состоится домашнее представление этой пьесы. Как он гонял нас всех, в хвост и гриву, устраивая  кукольный театр! Представьте себе, однажды он придумал, как поставить наш любимый балет «Дочь Фараона»**** с марионетками вместо танцовщиков! Своими руками мы соорудили сцену, декорации, кукол, разобрали партитуру, выучили роли. А он был и руки, и сердце, и ум, и дух этой и любой другой чудесной затеи. И с каким весёлым азартом вовлекал он всех в кипение  работы! Его пыл и задор восхищали окружающих его людей. И влюбляли в него.  Талант, горение, радость жизни  -  всегда необыкновенно притягательны. В особенности, при сходстве натур и вкусов. А мне  -  говорю, не кривя душой,  -  всегда нравилось то, что нравилось Шуре. По собственному опыту могу утверждать: совместные интересные занятия, общие увлечения сближают, как ничто другое. А уж когда видишь, как откликается небезразличный тебе человек на твоё воодушевление, как разделяет его с тобой и переживает те же чувства, что и ты  -  близость становится крепче и глубже.       

  «Куда как верно,  -  думает Анна.  -  Даже если это общее  -  такие далёкие от радости жизни и восторга материи, как преступления, расследования и прочие вещи, о которых благовоспитанной барышне и знать-то не положено!»

  Глаза Анны Карловны задумчиво туманятся. Сейчас она бережно перебирает воспоминания и заново вглядывается в дорогие сердцу картины давних дней:

  -  Шура был чудесным, весёлым и славным товарищем. Мы взрослели, всё больше сближались, становились добрыми друзьями.  Сложно сказать, когда мы взглянули друг на друга по-иному. Всё происходило довольно постепенно, исподволь. И вот, в один прекрасный майский день, Шура внезапно разглядел, что я до чрезвычайности похожа на портрет Вирджинии Цукки,***** что недавно попался ему в «Ниве». ****** Надобно вам сказать, что Шура, едва ли не с тех самых пор, как осознал себя, с ума сходит по балету. А как раз о ту пору божественная Цукки стала его новым кумиром. В этот же портрет он положительно влюбился! Есть у Шуры этакое своеобразное обыкновение  -  влюбляться в портреты. Одна такая моя соперница, Елизавета Петровна  -  да-да, та самая, императрица!  -  даже  составила нам компанию в нашей семейной жизни.*******  Но как ни велика была Шурина страсть к этой особе, к ней я не ревновала ничуть!  -  весело смеётся Анна Карловна.   

  Увы, Анне повезло меньше. Её соперница не была какой-то Фата-морганой. Она вызывающе вторглась в настоящее, не пожелав остаться дразнящим, романтическим образом роковой женщины из прошлого, из-за которой Штольман стрелялся с князем Разумовским и, поломав себе карьеру, угодил в затонскую ссылку. Вторглась, и предъявила на сыщика свои права. В отличие от пленительного облика Елизаветы, запечатлённого на полотне, она привнесла в их с Яковом непростое сближение отнюдь не общую радость любования прекрасным.

  -  Я хорошо помню тот день,  -  госпожа Бенуа улыбается чуточку насмешливо, но и ностальгически.  -  Я готовилась к гимназическим экзаменам, и сложно придумать обстановку, менее связанную с романтикой. Представьте, Анна Викторовна: стопки учебников и справочников, горы исписанных тетрадей, пальцы в чернилах, ручки без конца теряются  где-то среди книг, чернильница норовит опрокинуться и перепачкать всё остальное! 
 

  «Ошибаетесь, Анна Карловна,  -  думает Анна, позабыв о печали и пряча улыбку.  -  Что бы вы сказали, окажись в мертвецкой доктора Милца рядом с прозекторским столом с трупом, пусть и укрытым от глаз простынкой? Отчего-то нас с Яковом такое соседство никогда не смущало. Мы и внимания как-то особо на это не обращали...»

  В глазах Анны Карловны светятся смешливые искорки:

   -  И тут пожаловал Шура, и вдруг, среди этого хаоса, узрел «живой оригинал» портрета Цукки, которым он буквально бредил! И тут уж он превзошёл себя самого. Болтал, шутил, балагурил... И до того потешно, что я смеялась без остановки! Анна Викторовна, думаю, любая барышня тонко воспринимает перемены в интересующей её персоне по отношению к своей особе,  -  заговорщицки улыбается Анна Карловна.

  Надо полагать, она права. В тот далёкий день, на крыльце помещицы Бенциановой, Анна  мгновенно осознала, что Штольман смотрит на неё как-то совсем по-иному.  Смотрит, не отрываясь, и глаза его, вопреки улыбке, до предела серьёзны. Будто он увидел её в первый раз и... восхитился? Она от неловкости не нашла ничего лучшего, чем привычно, как у них водилось, завести с ним спор. Но, прямо скажем, и спора-то настоящего не получилось. А когда он заметил, что у неё замерзли руки, взял их в свои сильные, большие ладони и начал греть её пальцы дыханием, окончательно стало не до пикировок. Даже сейчас, стоит ей вспомнить ту кутерьму неизведанных ранее переживаний и ощущений, у неё кругом идет голова и трепыхается сердце, а глаза слепит солнце того почти весеннего по настроению дня...

  Потом она не успела толком обдумать и понять, что же тогда между ними произошло. Это что-то невыразимо радостное, важное, окрыляющее, но невысказанное, отступило, спряталось, потерялось под градом обидных слов Штольмана после безумной шахматной партии с призраком Ферзя... А робко проявившись вновь после спасения Егора Фомина, вдребезги разбилось вместе с пощечиной...   

   Поразительно, сколько собственных воспоминаний вызывает повесть госпожи Бенуа. Благо, они проносятся в голове стремительно, и Анна не рискует впасть в задумчивость и ненароком обидеть собеседницу неделикатным невниманием. Её рассказ стОит того, чтобы постараться не пропустить ни одного слова.

  -  И в тот день я более чем явно ощутила, что Шура смотрит на меня иначе,  -  говорит Анна Карловна. Вряд ли она заметила мгновенную рассеянность Анны. Сейчас она тоже пристально всматривается в прошлое.  -  Но к обманчивым впечатлениям не следовало относиться всерьёз. Шурины обаяние и живость многим кружили головы.  А о нём самом ходила слава влюбчивого, непостоянного мальчишки. Шутка ли  -  в те поры он крутил амуры с несколькими барышнями одновременно! Какой-то из этих романов считался наиболее значимым. Но совершенства и капризы главной пассии не мешали Шуре отдавать должное прелестям иных.   

     Что это? Показалось? Нет, Анна не ошиблась. Вразрез с выказанным давним благоразумием сквозь свойственную госпоже Бенуа шутливость в её голосе и ныне прорываются ревнивые нотки! Уж Анне ли её не понять? Бесполезно заставлять себя не ревновать персону, поразившую твоё воображение и занимающую все твои мысли вопреки любым доводам рассудка!

  Явственно проявившееся неодобрение опять указывает на присутствие таинственного гостя. По большей части он настолько неприметен, что, слушая увлекательный рассказ, о духе и позабыть можно! Но чем же он недоволен? Неужто осуждает беспечное непостоянство Шуры Бенуа?

  И надо же... Сейчас, глядя на Александра Николаевича, господина глубоко семейного и предающегося страстям исключительно в области искусства или публицистики, сложно представить его молоденьким ветренником. Впрочем, Штольман тоже привез с собой в Затонск славу дамского угодника...  Право слово, в воздухе Петербурга будто носится что-то этакое, заставляя людей проявлять несвойственные им черты! Или некоторые мужчины умудряются с годами перемениться?

  -  Я решила не рисковать нашей доброй дружбой ради мимолётного флирта и предпочла свести всё к шутке,  -  подтверждает госпожа Бенуа выводы Анны о её здравомыслии.  -  Шура отправился на дачу, где его поджидал «предмет» его «главного романа», а я погрузилась в зубрёжку. Но знаете, что самое забавное? Когда Шура впервые увидел Цукки вблизи  -  не на сцене, а в жизни,  -  он не нашёл в ней ни капли сходства с её портретом! 

  Помнится, после первого пережитого разочарования в Штольмане и первого горького урока Анна тоже полагала, что поддерживать с Яковом Платоновичем дружеские отношения  -  единственное, что ей остаётся. Правда, ей выбирать не пришлось: обстоятельства всё решили за неё, когда их романтический поцелуй в грязном сарае прервало вторжение Коробейникова с вестью о телеграмме от «той дамы»... И ничего забавного, чем можно было бы утешиться, для Анны не нашлось...

 
 
  Тем временем минутная весёлость на лице Анны Карловны мало-помалу сменяется сосредоточенной раздумчивостью, а потом она взволнованно произносит:

  -  Но тот таинственный процесс, когда возникает неодолимое притяжение двух людей, когда они начинают нравиться друг другу и духовно, и нравственно, и физически,  уже был запущен. Вскорости сделалось очевидным, что мы питаем к друг другу более нежные чувства, чем дружба. Впервые мы объяснились в сочельник, за час до полуночи, на встрече Рождества у Шуриного брата и моей сестры. Все собрались заранее. Ёлку решили зажечь ровно в полночь, тогда же гостей ждало обильное угощение. Потянулось томительное ожидание урочного часа. Все разбрелись по разным углам, кто-то задремал, кто-то молча коротал минуты до наступления праздника. Мы с Шурой оказались вдвоем на угловом диване. Молчали и мы.

  Госпожа Бенуа прерывается и испытующе смотрит на Анну. Чуть медлит и, всё-таки решившись, говорит:

  -  Я сейчас поведаю вам то, что впору счесть выдумкой. Но я даю вам слово, что расскажу истинную правду! На той же неделе перед сочельником я  увидела сон. Будто стою я у широкого рва, и мне очень, очень нужно, попросту необходимо попасть на противоположную сторону. И в тот же миг там, на другом берегу, появился Шура Бенуа! Он протянул мне руку и помог перебраться через зияющую пропасть. А наутро я нашла под кроватью мост из щепок. Выяснилось, что его соорудила прислуга. Он, по древнему поверью, должен помочь увидеть во сне суженого-ряженого. И вот, когда мы оказались рядом с Шурой на диване, я загадала: если сейчас он возьмет меня за руку, этот сон и вправду окажется вещим.

  Анна в ответ лишь головой качает. Не ей, нет, не ей отрицать истинность и важность вещих снов и рождественских гаданий!

  -  А если я признаюсь, что перед тем, как встретиться с Яковом Платоновичем наяву, я увидела его во сне? Что вы на это скажете?  -  спрашивает она свою собеседницу.

  Вопрос Анны приметно устраняет последние крохи сомнения в уместности чрезмерных  откровений. Госпожа Бенуа с облегчением вздыхает и глядит на Анну сияющими глазами. Неужели она предполагала, что Анна не сумеет её понять? Дальше Анна Карловна продолжает свою исповедь без заминок:

  -  Наша близость и волшебство ночи перед Рождеством настроили нас на какой-то особый, сказочный лад. Упоительно пахло хвоей. Ёлка простирала к нам колючие ветки. В полутьме таинственно поблёскивала звезда на макушке. Золочёные орешки и шишки мерцали отсветами свечи, горевшей на столе в соседней комнате. Прямо на меня смотрел маленький ангел с белыми кисейными крыльями...  Я  сердцем чувствовала, что мы оба понимаем: в нас и для нас совершается нечто беспримерно важное и значительное, и оно повлияет на всю нашу дальнейшую жизнь. Всё во мне взметнулось, а потом замерло, когда Шура осторожно дотронулся до моей руки, а я тихонько ответила на его пожатие. Так мы и сидели, сплетя пальцы, в дружном взаимном молчании и блаженном оцепенении. Всей душой мы впитывали то драгоценное, что открылось нам в этот миг. Мнилось: нам суждено идти дальше вот так  -  рука в руке, вместе. И это будет  -  хорошо и правильно.  Наше объяснение обошлось без слов.  Уже потом Шура признался мне, что с той ночи он почитал меня своей навеки нареченной. 

   Светлой печалью и лёгкой меланхолией полнится настроение невидимого слушателя. Отчего же ему взгрустнулось? Вот Анна неподдельно  радуется за госпожу Бенуа втихомолку. Как хорошо!  В отличие от неё самой, у Анны Карловны молчаливое объяснение не допускало иных толкований. И обстановка располагала. А они со Штольманом в лучшем случае изредка спасались безмолвными разговорами после очередных разногласий, не умея объясниться вслух по поводу самых обыденных вещей, и пререкаясь из-за этого без конца...

  Анна Карловна снова улыбается, но обычно веселая, озорная её улыбка теперь задумчива и мягка. С бережной нежностью вспоминает она минувшее, и тихая грусть в её голосе звучит в унисон с настроением призрака:

  -  Когда начался наш роман, нам было по шестнадцати лет. Мы всё ещё были школьники.  Будем откровенны: беззаботным, романтическим мыслям, что будоражили наше воображение, не стоило придавать особого значения. Юность горазда на сумасбродства. Но ведь и впрямь  -  сон мой оказался вещим! Удивительно и то, что в дальнейшем все случилось именно так, как почудилось нам в сочельник у ёлки. Хотя роман наш не потек ровным непрерывным потоком, плавно да гладко.  Через три года мы разошлись и попытались сделать всё, чтобы забыть друг друга.

  -  И что же стало причиной?  -  осторожно спрашивает Анна.  Ей страх как не хочется спугнуть эту нежданную откровенность неловким вопросом. Уж им-то с Яковом и вовсе невдомёк, как бывает так  -  «плавно да гладко». Но история четы Бенуа волнует Анну необычайно, и она бесконечно благодарна госпоже Бенуа за разделённые с ней воспоминания.

  Не исключено, что Анна Карловна и сама не против заново разобраться в происходившем с ними когда-то:

 
  -  Сейчас, по зрелом размышлении, можно сказать, что имелось две причины. Прежде всего, пусть и были мы о себе весьма высокого мнения, как о взрослых людях с серьёзными намерениями, в сущности, мы во многом оставались детьми. Мало того, как младшие в больших семьях, дети выросли балованными и своенравными. И вели мы себя соответственно.  Обе наши натуры заключали в себе предостаточно чего-то необузданного, своевольного. Характер каждого из нас был далеко не из самых покладистых и удобных. В Шуре закономерно сказывалось то, что он был последним, любимым сыном, что временами выражалось в довольно неожиданных капризах и причудах. А я не отличалась терпением и часто  была не в меру  упряма.

   Детьми? Думается, и они со Штольманом в чем-то вели себя по-детски. Преимущественно Анна, когда со всем энтузиазмом юности встревала во всевозможнейшие споры и передряги, добавляя сыщику седых волос. Но и Штольман, взрослый, умный мужчина, частенько вел себя как мальчишка-гимназист: робел, стеснялся, вспыхивал, обижался и говорил резкости, когда она ожидала о  него, вроде бы умудрённого жизнью, совсем иного поведения. И насчет необузданности натур сходство имеется. Сложный, взрывной характер Якова и Аннино фамильное мироновское упрямство и нетерпеливость стали причиной немалого числа стычек и недоразумений!

   Призрак откликается огорчённым, извиняющимся согласием. Анна поклясться готова, что  безошибочно улавливает его мысли: «Ох уж эти дети! Их любишь, просто потому, что они есть. Тревожишься за них, живешь ими. И, в самом деле, частенько незаслуженно балуешь,  иной раз даже чрезмерно. И все равно веришь в них  -  в то, что они вырастут хорошими людьми...»

   -  Несмотря ни на что, первая часть нашего романа, в общем, прошла наподобие идиллии,  -  признаётся госпожа Бенуа.  -  Не то, чтобы она протекала баснословно безмятежно. Случались у нас и столкновения, и ссоры, но, как правило, они быстро проходили  и так же быстро забывались. А иной раз они приводили к неожиданному результату: одна из  очередных перепалок закончилась Шуриным предложением руки и сердца. И мы решили, что всенепременно поженимся!  Нет, не тотчас, конечно, а лет через восемь: поначалу нам обоим следовало закончить гимназию, а Шуре, к довершению того, пройти курс университета. И срок этот нас нисколько не пугал и не обескураживал!

  И здесь судьба была милостива к будущей чете Бенуа. Чего-чего, а идиллии в сближении Анны и Якова днём с огнём не сыщешь... И, по правде говоря, ни одна из их ссор не миновала скоро и безболезненно, а к примирению они всегда шли мучительно трудно и долго...  До сих пор эти ссоры вспоминаются, и не забудешь их никак...

  Тихая печаль неведомого очевидца доверительного разговора мягко окутывает Анну.  Скорее всего, дух тоже не больно-то склонен верить в долговечность идиллий и основательность намерений юных идеалистов... Отчего-то Анне чудится, что если бы дух  сей же час обрел видимость, то она бы рассмотрела, как он  скептически качает головой.

  Разумеется, Анна Карловна остаётся в неведении об ещё одном свидетеле своего повествования. Она огорчённо сводит тонкие брови:

  -  Но тут подоспела и вторая причина. Мои сёстры крайне неодобрительно отнеслись к нашему роману, и всячески пытались нас разъединить, отвратить друг от друга. Именно их интриги привели к первым недоразумениям и первым размолвкам.

  -  Но позвольте, отчего же? Если Мария Карловна была супругой брата Александра Николаевича, она должна была прекрасно знать и его, и их семью. Отчего же она была против?  -  недоумевает Анна.

  -  В том-то и дело,  -  сильнее хмурится Анна Карловна.  -  Семейная жизнь моей сестры и Шуриного брата не задалась. Их союз расстроился как раз ко времени начала нашего романа жизни. Постоянные раздоры меж Машей и Альбером Николаевичем вылились в нечто сродни вражде семейств Монтекки и Капулетти. Так совпало, что наша с Шурой привязанность росла и укреплялась, а разлад меж семьями Бенуа и Киндт углублялся и обострялся. Маша видела в Шуре новое издание опостылевшего ей Альбера Николаевича и резонно опасалась повторения печальной истории  -  уже для меня. А вот Соня... Мою среднюю сестру всегда необоримо тянуло к пересудам и мелким родственным козням. Ей  ужасно нравилось входить к людям в доверие, разузнавать их маленькие секреты. Дальше  -  Соня виртуозно пользовалась тем, что удавалось проведать. Начинала потихоньку стравливать своих конфидентов. Как ни смехотворны были эти манипуляции, она получала от них истинное удовольствие. Интриговала с упоением! Разве могла она упустить подвернувшийся случай порезвиться?

  Странно, но Анна Карловна говорит без осуждения или негодования. Правильнее сказать, она пытается как можно точнее обрисовать сложившиеся обстоятельства:

  -  Кроме того, Соню несказанно возмущало, что я «компрометирую себя с мальчишкой».  Но, как оказалось, то были цветочки. Страсти безбожно накалились, когда сёстры перетянули на свою сторону нашу матушку. Я очень её любила...  И безмерно огорчала её своей любовью к Шуре... Иным часом становилось сил нет до чего тяжело... Мыслимо ли вытерпеть, когда сердце беспрестанно разрывается пополам? Разве годится заставлять делать такой немилосердный, невозможный выбор? Отец, следует признать, издавна предоставлял заниматься домашним очагом матушке и ни во что, в том числе, и сердечные симпатии детей, никогда не вмешивался. Но от этого нам было немногим легче... На счастье, мои братья по дружбе с Шурой нас поддерживали. В особенности, Володя. Он был кем-то вроде нашего ангела-хранителя.

  Анна слушает с безграничным пониманием. Она более чем хорошо помнит обстановку в отчем доме полтора последних затонских года.  Как похоже! Любимый дядюшка, тоже ангел  -  хоть и не хранитель, а ангел хаоса,  -  безоговорочно встал на их со Штольманом сторону ещё в те поры, когда сама Анна толком не разобралась, что значит для неё суровый петербургский следователь. Папа тоже предпочитал устраняться и быть над схваткой. Зато мама свирепствовала за троих! А после ей на подмогу явилась тётя Липа. Пожалуй, она одна стоила обеих сестёр, сплетниц и интриганок! 

  - Я держалась, как могла, всячески пыталась отстоять свою независимость. Но, когда к сёстрам присоединилась матушка, моя стойкость стала давать слабину,  -  сознаётся госпожа Бенуа.

  Анна не в силах удержаться, чтобы не взять собеседницу за руку и не пожать её, ободряюще и сострадательно. Сколько похожих схваток пришлось выдержать ей самой  -  не перечесть! Как она пыталась добиться, чтобы родные услышали её, поддержали в стремлениях, причём, зачастую и не связанных со Штольманом! Как горько и одиноко бывало ей порой... Даже дядя, случалось, не оправдывал её надежд. Не говоря уж о том, что сражаться Анне приходилось не имея поддержки от человека, из-за которого её жизнь стала такой сложной и непредсказуемой. Наоборот, Штольман словно целью задавался устраниться с Анниного пути как можно вернее...

  -  Иной раз приходилось уступать родным, чтобы не расшатывать спокойствие и лад в семье,  -  покаянно вздыхает Анна Карловна.

   По собственному опыту Анне известно: в подобных ситуациях и думать нечего угодить всем, как ни старайся, каких чудес дипломатии ни проявляй! И впрямь, дальнейший рассказ госпожи Бенуа это подтверждает:

   -  Однажды одна такая уступка едва не стала причиной первого настоящего разрыва между мной и Шурой. Как-то летом  -  это был 1888 год, когда наш роман ещё без натяжки можно было назвать идиллическим,  -  сёстры увлекли меня на дачу в Петергоф, не дав известить Шуру об отъезде. Боже мой, если бы я могла предугадать, как он воспримет моё «тайное бегство»! Шура впал в совершенно беспредельное отчаянье. Он вообразил, что я «коварно скрыла происки своих сестёр», поскольку склонилась на их сторону! Ну как же, я ведь ничего не соизволила сообщить ему заранее! Они де долго уговаривали и уламывали меня уехать, это не в один и не в пару дней происходило! И ладно бы  -  увезли меня на край света, как вас. Так нет, дальше дома Шуриного брата мы не заглядывали!  Маша и Альбер Николаевич еще не разъехались к тому времени. И вот, вместо того, чтобы явиться в Петергоф и объясниться, Шура вообразил, что меж нами всё кончено, и собрался свести счёты с жизнью. Он решил уморить себя голодом! И голодал три дня, пока его матушка не встревожилась и не послала за Володей.

    От незримого слушателя доносится эхо давнего смятения и беспокойства. По-видимому, дух имеет какое-то отношение ко всей этой истории. Иначе отчего воспоминания о чьей-то земной жизни волнуют его до сих пор? Мало  того, что для духов подобные повадки    нехарактерны, так и переживания его столь различимы и понятны, что Анна с лёгкостью их воспринимает. Признаться, Анне тоже тревожно из-за необузданности порывов юноши, хоть это и донельзя  нелогично: вот он, Александр Николаевич, бодр, весел и с виду вполне благополучен! Как раз сейчас всю присущую ему пылкость он вкладывает в очередную страстную тираду в азартной жажде сразить оппонента наповал.

 
   Анна Карловна бросает быстрый взгляд на супруга, словно тоже желает удостовериться в его нынешнем добром здравии, и удручённо качает головой с еле заметной невесёлой улыбкой:

   -  Наш ангел-хранитель в который уже раз нас выручил. Он явился к Шуре, с горем пополам вразумил его, отвез в Петергоф и вызвал меня к нему на свидание «на нейтральной территории», у купален на берегу моря. Что я пережила, узнав от Володи о Шуриной голодовке  -  передать не могу! Каково было мне увидеть Шуру, осунувшегося, бледного, замученного! Его ноги уже не держали, и он лежал на прибрежном песочке у дощатой будки... Стоит ли говорить, что, едва  увидев друг друга, мы уже через секунду сидели обнявшись на хлипкой скамеечке при купальне, и чуть не плакали от радости, раскаяния и  -  счастья! А после первым делом мы с Володей поспешили Шуру накормить. Видели бы вы, как он на еду набросился! И сколько разом съел! Что удивительно: эта эскапада обошлась ровным счетом без последствий для его здоровья. Какая же в нас жила святая простота, какими юными влюблёнными дураками были мы оба!

  Тревожный флёр, исходящий от духа, тает, а Анна поспешно прикладывает ладонь к вспыхнувшей щеке. Зачастую, вспоминая  первые годы их связи со Штольманом, ей хочется сказать о себе то же самое! А Яков, хоть и немыслимо услышать от него слово «юный» в собственный адрес, частенько честит себя идиотом...

  Анна Карловна смущенно отводит в сторону увлажнившиеся глаза и замолкает. Конечно же, Анна и не помышляет её торопить. Справившись с собой, госпожа Бенуа продолжает рассказ:   

   -  На самом деле, наши «враги» вовсе ими не были. Обе семьи знали нас с детства. Родные любили нас, и по-своему о нас заботились.

  Скрытый наблюдатель от души поддерживает госпожу Бенуа. Но после следующих слов Анны Карловны отклик согласия сменяется ропотом недовольства:

  -  Вероятно, со своей точки зрения они и были в чём-то правы, но мы-то никак не могли с ними согласиться!

  То-то и оно. Намного проще сопротивляться при незыблемой уверенности, что на тебя давит кто-то явно враждебный. Но мыслимо ли представить подобное, когда речь идет о твоих родных? Та же мама искренне полагала, что лучше знает, что для Анны хорошо, а что плохо, и как дОлжно поступать благовоспитанной, приличной барышне. Забудешь ли постоянную мамину присказку: «Аня, это ради твоего же блага!» Вконец становилось невмоготу, когда мама начинала плакать непритворными слезами. От её слов, идущих из глубины души: «Девочка моя дорогая! Ты же знаешь, я желаю тебе только добра!»  -  надрывалась болью собственная душа Анны.

  Верно, и Ате Киндт многое пришлось претерпеть от родных:

  -  Мы полагали, что родственники, пережив наши петергофские безумства, сжалились, и наступило перемирие.  Напрасно! После небольшой летней передышки интриги Сони и Маши возобновились с удвоенной силой. Нелады между Машей и её мужем приобрели  предельно открытый характер. Это весьма неприятным образом сказалось на Машином положении в семье Бенуа  -  а её и ранее не Бог весть как жаловали за легкомыслие и артистическую беспечность.  Даже Шура, некогда бывший её юным пажом и без малого конфидентом, сделался её врагом. Как могло быть иначе, если она противодействовала нашему роману настойчивее всех прочих! Семьи Киндт и Бенуа неуклонно расходились в разные стороны. И пытались развести и нас. Матушка и сёстры в три голоса уговаривали меня покончить «с этим глупым ребяческим увлечением», твердили, что от семейки Бенуа не стоит ожидать ничего хорошего. Нередко у нас с матерью случались бурные объяснения, доставлявшие нам обеим немало горя.

   Анна еле-еле удерживается, чтобы не воскликнуть: «Как? И у вас тоже?»  Да, без сомнения, их с Анной Карловной матери нашли бы общий язык! Как въяве Анна слышит мамин сердитый, взвинченный голос: «Прасковья! Где мой пустырник?» И острый запах, разлитый по всему дому, усиливает отчаяние от осознания того, что понимания и поддержки близких Анне не дождаться...

  -  Шура по-прежнему постоянно бывал у нас, но теперь его посещения в лучшем случае терпели,  -   миновавшие годы тоже не изгладили из памяти Анны Карловны прошлые неурядицы.  -    Я же и раньше нечасто навещала его дома, потому что не могла преодолеть свою стеснительность. Я знала, что и в более благоприятные времена Шурина матушка частенько говаривала: «Что ты нашел необыкновенного в этой молодой особе? У неё золотое сердце, но дурные манеры!» Шура и так, со своей обострённой щепетильностью и обидчивостью, тут же объявлял опалу любому, кто позволял себе промолвить хоть одно неодобрительное слово против нашего романа, или бросить косой взгляд в нашу сторону. К чему было становиться причиной раздора между ним и его горячо любимой матерью?

   И опять Анну накрывает дымкой чьей-то печали с явственными нотами раскаяния и сожаления о совершённых когда-то ошибках. Кто бы мог подумать, что медиум способен уловить настроение духа в точности до малейшего оттенка? В том, что она ничуть не заблуждается, у Анны сомнений нет.

   Но, поистине, удивления достойно! Анну Киндт тоже считали в обществе не вполне comme il faut?********  Получается, патриархальный Затонск не вправе претендовать на оригинальность: и в столичном Петербурге безыскусственность, искренность и благожелательность не отвечают правилам светского приличия и могут выйти боком, пусть бы и без того, чтобы тебя ославили ведьмой...   

  Голос госпожи Бенуа звучит всё печальнее:

  -  Хуже всего, что и от меня Шура требовал такой же непримиримости. В конце-концов мы рассорились со своими родными и друзьями. Мы оказались в изоляции, хоть и была она частично добровольной. Наш главный союзник и доброжелатель Володя тоже нас покинул.  Ему пришлось отправиться отдавать воинскую повинность в Германии.*********

  Вот ведь как! В тяжкий период после затонской дуэли Штольмана и Разумовского и решительного отказа Анной  князю в сватовстве,  Анна и Яков тоже лишились своего ангела хаоса: дядюшка отбыл в Европу, сбежав от их семейного демона неловкости, тёти Липы!

  Анна Карловна стискивает ладони и подносит их к губам. Спустя минуту напряженных раздумий она кладет сжатые руки на колени и продолжает:

 
  -  Наш круг общения резко сузился. Мы своей волей наложили на себя множество ограничений. Аскетизм, в который мы ударились, часом доходил до юродства! Шура вообще в нашем затворничестве видел род подвига. Если рассудить здраво, к чему был этот подвиг, ради чего? Но мы твердили друг другу, что не нуждаемся в развлечениях. Мне было проще отказаться даже от самых невинных родственных вечеринок  -  не стоило провоцировать Шуру на вспышки ревности, танцуя с другими кавалерами! А в театре бывать не следовало, чтобы избежать нежелательного общества сестёр. Напоследок Шура добился того, что я совсем перестала с ними видеться. Чтобы мне было не обидно, и чтобы подать пример, Шура тоже отказался от каких-либо зрелищ и удовольствий. Так мы прекратили посещать театры и концерты, сделались затворниками, перестали бывать в обществе.     

  В этом отношении Анне сложнее понять горести юных влюблённых. Ей самой пребывание в обществе всегда казалось тягостной повинностью и обузой. Штольман же поминал времяпрепровождение в светских гостиных исключительно со скрежетом зубовным. Отлучение от светской жизни не стало бы жертвой для них с Яковом. Напротив, оба возблагодарили бы высшие силы за избавление от докуки.

  Впрочем... Анна бросает быстрый взгляд на своего любимого угрюмца и отшельника. Вон, сидит, ироническую усмешку прячет. Положительно, наслаждается бесплатным представлением, этой битвой титанов,  да так, что всё на свете позабыл! Воистину, общество обществу  -  рознь. Если юных Александра и Анну окружали люди, хоть отчасти похожие на собравшихся ныне здесь, в гостиной дома на Гранд Огюстен, то им действительно было что терять.

  Тем временем Анна Карловна разбирает по косточкам то, что когда-то творилось с ними, а затаившийся дух внимает рассказу с заинтересованностью никак не меньшей, чем у Анны.             Анна буквально кожей ощущает его пристальный пригляд. Отчего-то присутствие постороннего наблюдателя Анну ничуть не тревожит: она как нельзя более уверена, что этого духа опасаться нет причин. Неподдельная его приязнь к госпоже Бенуа представляется Анне очевидной.         

  Госпожа Бенуа, как и прежде, не подозревает об ином свидетеле её откровений:

    -  Нам, с нашими  юношескими страстностью и непримиримостью, казалось, что раз все против нас, то значит, и нам никто не нужен. Мы вдвоем выстоим, назло всему свету! Но надолго нас не хватило. Месяц за месяцем наша идиллия постепенно превращалась в нечто довольно тягостное и мучительное.  Неестественность такого положения не могла не сказаться на нас самих, на наших отношениях. Неизбежно постоянные натянутость и напряженность выливались в состояние хронической раздражительности. Недоразумения  и недопонимание росли, как снежный ком. Мы всё чаще ссорились. Малейшее слово, не так сказанное, интонация, или даже намёк на интонацию вызывали подозрения. За ними неминуемо следовали  бесконечные объяснения, упрёки, оправдания, бурные сцены. Оправдываться, как правило, приходилось мне. Над Шурой сплошь и рядом брали верх ревность и мнительность, порой без меры болезненные. Он вспыхивал по любому, самому невинному поводу, цеплялся к любому умалчиванию  -  мы де решили ничего друг от друга не скрывать! Малейшая, самая ничтожная недосказанность казалась ему предательством. Предательством! Ни больше, ни меньше! А я всего-то не хотела расстраивать и тревожить его по пустякам... 

   Ах, до чего ж больным был вопрос о доверии и для Анны когда-то! Тут она Александра Николаевича прекрасно понимает! Бесконечные секреты и недоговорённости Штольмана мучили её едва ли не сильнее, чем ревность к его прошлому. Они же её и подпитывали... Анна старалась быть терпеливой, с открытой душой желала верить обещанию Штольмана «когда-нибудь всё объяснить». Она стоически положила себе смириться с его тайнами, с глубокой печалью и жалостью примечая, как терзает его самого необходимость скрытничать. 

  И всё же, боль от его недоверия и нерешительности, усиленная её собственной ревностью, сыграли свою роль. Как ни пыталась Анна держаться, чистосердечно намереваясь терпеть неопределённость и молчание Штольмана и далее, к ноябрю душевных сил у неё не достало. Под гнётом усталости она поддалась излишней мнительности и застарелой обиде. Анна предпочла отстраниться до тех пор, пока сыщик, разобравшись в себе самом, не сочтёт нужным научиться ей доверять. И, конечно же, Штольман принял её решение, кто бы усомнился?

  Могла ли Анна предвидеть, что её глупое упорство и нетерпение приведут к ужасающим последствиям  -  дуэли Штольмана с Разумовским? И безжалостное мироздание поскупилось на предупреждения: ни единого сна-предсказания! Ни единого видения! Впрочем, нечего на Универсум пенять. За свои поступки надобно отвечать самой. Лишь в ту судьбоносную декабрьскую ночь Анна осознала сполна, от чего старался уберечь её Штольман, и почему он так долго молчал.     

  И всё же, пускай секреты Ати Киндт несоразмеримы с погибельными тайнами Анниного сыщика, но и ей можно посочувствовать.

  Рассказ Анны Карловны становится немного сбивчивым и неровным.

  -  Мы оба  -  натуры живые и жизнелюбивые. Легко ли с этаким нравом нескончаемо выносить гнетущее и давящее положение, категорически противоположное собственному естеству? Нас соединило чувство пылкое, радостное, окрыляющее. И вот, на глазах, оно стало превращаться в нечто надорванное и изломанное. Оно начинало нас разрушать.  Мы  всё приметней уставали от постоянных ссор, мучительной замкнутости.  В глубине наших душ начало зреть подспудное желание освободиться от тягостных обстоятельств, вернуться к нормальной, естественной для нашего возраста и нрава жизни.

  Анне сложно представить, как бы повела она себя на месте Ати Киндт.  По крайней мере, юные влюблённые, отгораживаясь от всего мира, не замыкались друг от друга. Чего никак нельзя сказать о затонском Штольмане. Глядишь, паче чаяния, Анна не сломалась бы тогда, на кладбище, после отповеди отца Фёдора, не отстранись Штольман снова, в который уже раз? Разве смогла бы она вымолвить: «Пожалуйста, оставьте меня. Вы меня измучили! Я больше не могу...», будь у неё хоть малая толика надежды, что они  -  вместе? Разве имели бы значение любые удары враждебного мироздания, если бы Штольман безоговорочно был рядом? Впрочем, что толку гадать? Былого не изменишь. И осудить  будущую чету Бенуа Анна бы поостереглась.

  Анна Карловна не оправдывается, рассказывая без утайки и без прикрас:

  -  Тянуло нас к друг другу по-старому. В хорошие минуты расставание казалось немыслимым, а недобрые мысли при размолвках  -  временным помрачением. Но до обидного редки становились эти мгновения лада и счастья. И дурных, отрезвляющих минут случалось не в пример больше... И всё чаще возникал вопрос: стоит ли длить мучения, стоит ли пытаться сохранить то, что уже выглядит обречённым? Будущее наше теперь представлялось нам проблематичным и нелепым. В начале нашего романа годы, потребные для того, чтобы как-то встать на ноги и соединиться уже всецело, представлялись сущей безделицей. Теперь же приходило беспощадное понимание, что мы и половины этого испытания не прошли, а перспектива продолжать в том же духе принимает характер удручающего кошмара. Мысли эти мучали нас тем сильнее, чем тщательнее мы пытались утаить их и от себя, и друг от друга.           

  Анна Карловна пристально изучает сложенные на коленях руки. Потом вздыхает еле слышно и поднимает глаза:

  -  Наши семьи к тому времени махнули на нашу «блажь» рукой и отступились. Казалось бы, внешние препятствия исчезли, мы своего добились. Но отсутствие помех не спасло. Напротив, усугубило внутренний разлад.

     Память духа о стоическом смирении, потребовавшем немалого терпения, отдаёт изрядной меланхолией и усталостью. Решительно  -   предположение, что призрак когда-то был непосредственным участником этой жизненной драмы, видится Анне всё более достоверным. И философического безразличия дух так и не достиг, даже перейдя в мир иной! Пусть бы результаты мудрой сдержанности не заставили себя ожидать:   

  -  Развязка наступила, как нечто созревшее и неотвратимое. В один не особенно прекрасный весенний день мы откровенно, в дружеском и на диво спокойном тоне объяснились и вернули друг другу свободу. Мы  решили расстаться и не встречаться больше никогда.

    А вот теперь до Анны доносятся  отголоски затаённого стыда за собственное давнее  облегчение от того, что всё вернулось на круги своя, и за надежду... Надежду на что? На то, что безумное увлечение никогда не повторится?

  Никогда... Какое бесповоротное, окончательное слово... И Анна произносила его не раз. И мысленно, когда уверяла себя, что не полюбит больше никогда, но и никогда не станет хоронить свою жизнь из-за человека, Анной пренебрёгшего... И вслух, когда в слезах и запале обиды выкрикивала, что никогда Штольмана не простит...
 

  -  Но вы и поныне вместе!  -  восклицает она горячо.  -  Как сумели вы преодолеть разлад? Как пережили разлуку?

  -  А вот в этом-то и видится мне перст судьбы,  - признаётся госпожа Бенуа, машинально подравнивая стопку альбомов.  -   Мы, юные и эгоистичные, почитай, дети, заурядно не прошли её не самого сложного испытания. Но судьба была к нам благосклонна и на удивление терпелива. Нескоро мы осознали, что поступили против её воли. Были мы врозь долгих два года.

  Два года разлуки? И вчуже представить страшно. А тем более, примерить на себя. Два года не встречаться, не разговаривать, не иметь случая заглянуть в глаза, ненароком коснуться... Хотя... После истории с инженером Анна тоже была твёрдо уверена, что их пути со Штольманом разошлись навсегда...

  Анна Карловна безотчётно отодвигает стопку альбомов в сторону:

  -  Не смогу описать, что творилось со мной после нашего мирного расставания... Первые месяцы нашей разобщенности прошли, как в какой-то мути. Маша, безмерно довольная нашим разрывом с Шурой, решила от греха подальше увезти меня за границу. Первый раз побывала я в Париже на Всемирной выставке, в Нормандии, на Марсельском побережье, в Венеции, Вене. Маша была уверена, что новые впечатления и смена обстановки помогут быстро избавиться от грустных воспоминаний и сожалений. Как же она ошибалась! Самые эти города неумолимо не позволяли подчистую забыть и забыться! Там, на каждом шагу встречалось что-нибудь, о чём мне рассказывал Шура, или то, что мы рассматривали с ним на картинках, репродукциях,  полотнах. Рассматривали, обсуждали и мечтали, что когда-нибудь увидим всё это воочию, вместе! Всё мне явственно представлялось, в какой восторг пришел бы он при виде того или иного чУдного зрелища, и что бы он сказал по его поводу. Как бы мы разделяли друг с другом нашу радость... Случалось,  я настолько отвлекалась от действительности, что едва не обращалась с каким-то вопросом к Шуре, или чуть ли не ждала его реплики по тому или иному поводу...  Было не в шутку тяжело. Слишком сплелись мы душами, слишком проросли друг в друга... Совсем ещё недавно духовная связь с Шурой представлялась самой моей сутью... 

  Жалость, сострадание, сокрушение из-за собственного предубеждения   -   чего только нет в потоке чувств духа, затопляющих Анну. Она читает их без запинки, словно открытую книгу. О себе же Анна доподлинно знает, что отправься она, как намеревалась, в Петербург вместе с дядей после катастрофы с пощечиной, вряд ли она внимательно и обстоятельно знакомилась бы с достопримечательностями столицы. Наверняка, бродила бы потерянной тенью по великолепному городу, да изводилась бы неотвязными мыслями о том, кто остался в Затонске, из-за кого она сбежала. Размышляла бы да строила предположения  -  с каким настроением и в чьей компании глядел когда-то Штольман на все эти красоты и диковины...