Дедушке Жене и всем воевавшим - с любовью и благодарностью

Глава I.

…Было здорово сидеть на бревне и смотреть в ясное апрельское небо, жмуриться от солнечных лучей, никуда не спешить и наслаждаться покоем. Лес уже просыпался от зимней спячки, тут и там на пригорках виднелись прогалины, а вчера вечером Лиза притащила и поставила в жестянку букет первоцветов. Они были такими нежными, бледно-лиловые лепестки покрывал мягкий пушок. И еще они слабо пахли. Наверно, так пахнет весна: снегом, талой водой, мокрой землей и еще – березовым соком.
Лёньке эти неприметные цветы напомнили о маме. Мамка их любила.
Давным-давно. Когда не было войны. Две весны тому назад. Для кого – ерунда, для кого – вечность.
Вечность назад и Лёнька был другим…
Сейчас его спину пригревало солнце, а ноги – жар, исходивший от небольшого веселого костерка. Над костром сушились портянки и штаны.
Ленька и его приятель, Мишка, ходили нынче ночью в разведку. Дело обычное, но как раз сегодня им не повезло: на обратном пути решили срезать угол и угодили в разлив речушки. Искупались в ледяной апрельской воде, еле выбрались, до лагеря бежали что есть духу, шипя и переругиваясь. Дело чуть не дошло до драки, но Лёньке в голову вовремя пришла умная мысль. Он протянул приятелю руку и буркнул слова извинения. Вина была на нем, как старшем в группе, по возрасту и воинскому опыту.
Звено юных разведчиков имени Спартака партизанской бригады под командованием майора Бориса Смыслова, готовилось к обеду. Дело важное, и распоряжался им, конечно, сам командир.
Леньке в декабре 42-го стукнуло шестнадцать. За зиму он сильно вытянулся, возмужал и теперь выглядел почти как взрослый парень. Над верхней губой заметно темнел пушок, голос огрубел и перестал срываться в петушиный фальцет. Оба эти обстоятельства доставляли Лёньке тайную радость. Эх, еще бы борода отросла! Тогда бы он, наконец, стал полноценным партизаном. По сути своей Лёнька таковым давно являлся: он воевал в отряде с самого начала войны. Как подобрали его в сентябре 41-го на дороге, ведущей в Осинторф, так Лёнька и партизанил. Поначалу он совсем ничего не умел и все мечтал, как ему дадут автомат и он пойдет бить ненавистных фрицев, убивших мамку и младшего братишку. Батька был коммунистом, воевал, а на мамку донес сосед, подавшийся в полицаи. Но автомата четырнадцатилетнему Леньке никто, конечно, не дал. Он болтался как посыльный при штабе. Наверняка натворил бы много глупостей, но, на счастье, пареньком занялся комиссар, дядя Саша. Товарищ капитан Юрков. Дядя Саша не раз и не два говорил с Лёнькой по душам. Первый из таких разговоров Ленька хорошо запомнил. Юрков, усмехнувшись, доверил Лёньке свой автомат: «Просил? Воспользуйся! Дай очередь вон по тем кустам!».
Лёнька попробовал… и не сумел. После этого глупого, но очень поучительного конфуза прошло месяца два, дела с боеприпасами как-то наладились, и в один прекрасный день Юрков сам стал учить Лёньку стрелять. Не только из автомата – из всего, что имелось в арсенале отряда.
Затем состоялось боевое крещение. Вражеская полуторка, подбитая Лёнькой, принесла ему уважение старших, а заодно слегка умерила воинственный пыл. Но то, что Юрков называл «опасной глупостью», продолжало будоражить воображение подростка.
«Опасная глупость» состояла в том, что Лёнька мечтал стать героем. В качестве примера он выбирал себе то Спартака (уехать куда-нибудь в Африку, поднять восстание рабов и победить белых колонизаторов), то Павку Корчагина (если ранят до слепоты или неподвижности, то он будет писать книги), то товарища Котовского, то героического Батю (ведь его объявил своим личным врагом сам Гитлер!), то майора Смыслова (товарищ комбриг – это герой из героев!). Ладно бы только это! Лёнька много читал, и его мечты уносились в прерии (стать Следопытом и защищать права индейцев), в дремучую тайгу (закончится война – можно попробовать оспорить лавры Дерсу Узала), во Францию (вот они с Гаврошем дел бы натворили!).
Увы, но после подбитой полуторки Лёньке удалось совершить только один славный подвиг. Все остальное на подвиг явно не тянуло,  «остального» было много, но из подобных эпизодов состояла вся партизанская жизнь. А вот когда прошлой осенью они с Мишкой взяли в плен одного эсэсовского офицера и двух полицаев… Им сумели развязать языки, и в итоге отряд (тогда еще отряд, не бригада!) благополучно ускользнул из расставленной карателями ловушки.
Походы в разведку за подвиг Ленька не считал: если так рассуждать, то каждый – герой.
Вот командир третьего взвода товарищ Хомченко, а если попросту – Михалыч. Лёнькин тезка. Здоровый как медведь, с огненно-рыжей окладистой бородой. Когда два месяца назад каратели навязали партизанам бой, Лёня Хомченко спас командира. Семь километров бегом тащил потерявшего сознание майора до санитарной землянки. Бегом! По лесу, то есть по сильно пересеченной местности. А командир не из худеньких. Еще Михалыч прославился тем, что однажды, когда очередная тройка ходила на «железку», умудрился голыми руками выдрать кусок рельса и тем спас почти проваленную операцию. Несмотря на то, что у самодельной мины оказался неисправен взрыватель,  состав с техникой фрицев все же отправился под откос.
А дядя Саша? Лёнька почти боготворил его. Дядя Саша… умница, всеобщий любимец. Всегда подтянутый, улыбающийся, ясноглазый, необычайно порядочный и образованный. Он попал в отряд на месяц позже Лёньки: раненный, с отмороженными, отекшими ногами. Фельдшерица Лиза долго выхаживала его. И сейчас еще иногда после долгого перехода комиссар, страдальчески морщась, потирал колени. Человек незаурядной выдержки, отчаянной храбрости, кадровый военный, он заслужил всеобщее уважение. А как он пел и играл на гитаре!
Или еще вот… заместитель командира шестого взвода, Митенька Бронников. Глянешь на него – нипочем не скажешь, что герой. А вот – поди ж ты! Еще какой герой! Лучший подрывник отряда. Не героям ордена не вручают, а у Митеньки их целых два. За пущенные под откос вражеские эшелоны и за изобретение чудо-взрывателя.
Митенька с дядей Сашей последнее время частенько совещались о чем-то, и вид у них был самый озабоченный. Третьим в их компании неизменно оказывался Михалыч.
Склонившись над картой, они просиживали по часу и более. Михалыч, знавший здешние места как свои пять пальцев, недовольно басил и тыкал пальцем то в одну, то в другую точку. Ясные глаза дяди Саши превращались в буравчики, он покусывал кончик химического карандаша и затем, спохватившись, вытирал губы чистым носовым платком. Митенька молчал, а если и раскрывал рот, то неизменно ссылался на своего командира, товарища Громова. В шестом взводе, у подрывников, почти все подобрались с «говорящими» фамилиями: Громов, Бронников, Воинов, Ратников, Ополченский…
Пока Лёнька отдыхал после выполнения боевого задания и радовался жизни, эта троица сидела у соседнего костра.
Лёнька поневоле прислушался к их разговору.
- А я говорю, что не получится! Там мост рядом… - кипятился Михалыч. – Фрицы – не дураки.
- Угол наклона таков, что потребуется всего два заряда… - комиссар в задумчивости почесал гладко выбритый подбородок. – Михалыч, ты не разводи панику. Если лезть напролом, то ничего не получится. А если хитростью, да умением...
- Там собаки! – упрямствовал Михалыч. – Целых десять штук. Злобных, специально на людей натасканных. Говорят, из самого Берлина прислали.
- Тю! – Митенька улыбнулся, продемонстрировав ровные красивые зубы. – Михалыч собачек испугался?! А кто с волкодавом на хуторе у Синельникова только что не целуется?
Михалыч покраснел так, что было видно даже Лёньке. Злоязыкий Митенька безошибочно попал по больному месту. Небольшой лесной хутор близ деревни Угорье был наблюдательным пунктом партизан. Дом учителя Синельникова охранял угрюмый косматый пес, в котором сильно чувствовалась примесь волчьей крови. Так вот, этот самый Жучок в Михалыче души не чаял. Прыгал как щенок, восторженно вилял хвостом и позволял чесать себе брюхо. Лёньку Жучок только терпел. Как и всех прочих.
Сам Митенька целовался не с Жучком, а с Катенькой Синельниковой. Лёнька однажды это видел – и с тех пор почему-то недолюбливал героя Бронникова. Виной тому была, конечно, хорошенькая Катенька. До того момента, когда Митенька впервые появился на хуторе, она была неизменно ласкова с Лёнькой, учила его немецким словам и давала читать всякие интересные книги.
Теперь книги тоже давала, но всякий раз Лёньке казалось, что не слишком охотно.
А по-немецки они с Митенькой трещали как два скворца. И Митенька, зазнайка, еще смел поправлять Катеньку!
Мысли о Кате Синельниковой заставили Лёньку нахмуриться. Ерунда все это. Воевать надо, а не на красивых девушек заглядываться. Катя старше самого Лёньки на целых два года. К тому же она – боевой товарищ, такая же разведчица, как и он сам.
Хрустнула под чьей-то ногой ветка, отвлекла Лёньку от праздных дум.
Троица сложила карту, Михалыч встал первым.
И тут Лёнька осмелился нарушить дисциплину. Невелико нарушение, но…
- Товарищ комиссар, - выпалил он, вытянувшись в струнку, - а давайте к нашему котелку! У нас зайчатина!
Дядя Саша строго глянул. И вдруг улыбнулся.
- А что это вы, товарищ Яськевич, только меня приглашаете? Нас тут трое…
- Так я… того… всех…
- «Того»! – беззлобно передразнил Юрков. – Попытка подкормить комиссара расценивается как подкуп начальства!
Михалыч за спиной выразительно кашлянул.
- Саш, это мы им зайца подарили. За геройский подвиг. Лёнька хорошие новости из Угорья принес. Ты уж их не ругай, а?
Лёнька покраснел почти так же сильно, как Михалыч несколькими минутами ранее.
Надо же… кому «товарищ комиссар», а кому – «Саш».
Ну, у героев – свои отношения. У Михалыча уже три месяца как орден Боевого Красного знамени на груди красуется. И медаль «За отвагу» там же. Комиссар свои награды не носит, и Митенька тоже, а Михалыч все еще не может налюбоваться. Это для него любимые игрушки.
По команде командира выбежало из землянки все звено юных разведчиков. Обступили комиссара, чуть не насильно всучили в руку ложку, потянули к костру Михалыча, а маленькая Оксанка Тарасенко вынесла кувшин и льняное полотенце – руки вымыть.
Тут попробуй откажись от угощения!
Порции Лёнька распределял сам. Хорошо получилось, наваристо. Отличное дополнение к общему обеду! В последний месяц жили неожиданно голодно: прежнюю базу пришлось оставлять быстро, и часть припрятанного НЗ теперь находилась в лесу, который был под контролем у немцев.
- Дядя Саша, - пискнула Оксанка, когда большая часть варева перекочевала в желудки. – А расскажите что-нибудь!
- Расскажите, расскажите! – хором подхватили еще десять голосов.
- Про следопытов в Америке!
- Нет, про капитана Немо!
- Лучше про Чапаева!
Юрков оглядел ребят. Еле слышно вздохнул. Дел у комиссара было полно, и спор по поводу выполнения боевого задания особой важности еще не закончили, но…
На него с надеждой и обожанием смотрели двенадцать пар глаз. Десять мальчиков, две девочки. Все они должны были учиться в школе. Кто в четвертом классе, кто в шестом, кто, как Митька – в предвыпускном. А они – воевали.
- Ладно, ребята. Вот какая сегодня будет история. Давным-давно во Франции правил король Людовик Тринадцатый. Окружил он себя храбрыми солдатами, которые были вооружены мушкетами. Оружие такое стрелковое, по тому времени передовое. Потому и прозывали их «мушкетеры». Самых лучших солдат в этом королевском полку звали Атос, Портос и Арамис. Многие молодые люди мечтали поступить на службу к королю. Храбрецы со всей Франции ехали в Париж за славой. Есть одна местность во Франции, рядом с Пиренеями. Вы должны помнить по испанской войне, кто такие баски. Так вот, ближайшие их родичи с французской стороны – это гасконцы. Народ смелый, отчаянный, мужественный, очень честный. И жил в Гаскони паренек, возрастом чуть постарше Лёньки. В армию его бы уже взяли: восемнадцать лет. Звали его д`Артаньян. Гасконские дворяне, ребята, совсем даже на дворян не похожи. Живут как крестьяне. Разве что дома строят более добротные, просторные. Бедные – без гроша за душой. Кому, как не им, искать славы в столице! Терять-то нечего. Отец д`Артаньяна подарил сыну конягу. Наша Лысуха – красавица по сравнению с тем мерином. Тот выглядел совершенным доходягой, но был еще ничего, бодренький. В день мог по хорошей дороге дать и двадцать пять километров.
-Лысуха тоже сможет! – снисходительно прищурился Мишка.
Спор «сможет ли Лысуха по хорошей дороге дать двадцать пять километров в день» заглох, толком и не начавшись. Все ждали продолжения рассказа.
Юрков слегка удивился, когда по реакции Михалыча понял, что тот Дюма не читал. Карие глаза Лёни Хомченко совершенно по-детски восторженно поблескивали от предвкушения интересной истории, рассказывать которые комиссар умел и любил.
Митенька, подтянув к себе прутик, решал на земле задачку, переводя французские лье в русские километры. Не верил комиссару на слово – проверял. Судя по тому, что количество лье, о котором комиссар даже не упомянул, он указал правильно, книга у Бронникова была прочитана неоднократно.
С Митеньки станется и на французском «Трех мушкетеров» прочитать! Сам Юрков французский учил, чтобы читать в оригинале романы Гюго. Но и Дюма обожал. Просто не всем в этом признавался. А уж в последние три года – особенно.
- Д`Артаньян добрался без приключений до городка Менга, - Юрков рассказывал так, словно речь шла о реальном человеке, которого он знал лично. – Но тут его везение закончилось. Он обнаружил того, кто действительно смеялся над ним и его лошадью.
Комиссар закашлялся, судорожно схватился ладонью за грудь. Кашель мучил его уже который месяц, лечиться было некогда. Внимание ребят отвлек Митя, который вдруг прикрыл глаза и начал говорить так, словно книга была раскрыта у него на коленях:
- Д'Артаньян прежде всего пожелал рассмотреть физиономию наглеца, позволившего себе издеваться над ним. Он вперил гордый взгляд в незнакомца и увидел человека лет сорока, с черными проницательными глазами, с бледным лицом, с крупным носом и черными, весьма тщательно подстриженными усами. Он был в камзоле и фиолетовых штанах со шнурами того же цвета, без всякой отделки, кроме обычных прорезей, сквозь которые виднелась сорочка. И штаны и камзол, хотя и новые, были сильно измяты, как дорожные вещи, долгое время пролежавшие в сундуке. Д'Артаньян все это уловил с быстротой тончайшего наблюдателя, возможно также подчиняясь инстинкту, подсказывавшему ему, что этот человек сыграет значительную роль в его жизни…
Юрков откашлялся. Глотнул из фляги отвар из молодых сосновых почек, которым фельдшера щедро снабжали всех болеющих. Вытер губы (все тот же неизменный чистый носовой платок) и одобрительно улыбнулся:
- Так точно, товарищ Бронников. Давайте дальше!
Ребята загудели. Они желали слушать комиссара. Михалыч тоже предпочитал свободный пересказ Юркова, а не книжный текст, который так ладно излагал на память Митенька.
Бронников улыбнулся загадочно, кошачьи пластичным движением поднялся, привычно подтянул на тонкой талии ремень – и удалился в сторону землянки шестого взвода.

Глава III

Мишка сорвался  со стены на второй день.
Он совсем чуть-чуть ошибся со скобкой. Это оказалось очень трудным делом: лезть вверх по отвесной стене из железобетонных блоков. Кое-где бетон начал крошиться, поддаваясь естественному процессу выветривания, и там острая скоба вонзалась в стык как нож в масло. Но кое-где приходилось со всех сил ударять о стену проклятой железкой.
Две для рук, две для ног. Перехватить, бросить тело вверх, удержаться на одной скобе, вторую вытащить – и все по-новой. Первый день дядя Саша дал им потренироваться со страховкой, во второй мальчишки, осмелев, затребовали «боевых условий».
Ну вот…
На дяде Саше лица не было. Мишка не стонал, не жаловался. Но было очевидно, что ногу он если и не сломал, то вывихнул.
Мишку унесли в санчасть, а Лёнька остался на полигоне.
- И что теперь? – с отчаянием сказал он. – Операцию отменять?
Дядя Саша, покашливая, покусывал сухую травинку.
- Будем варианты искать.
- Я полезу, - вдруг сказал Митенька Бронников. – Саш, я сумею. Честное комсомольское.
Громов, присутствовавший при разговоре, вдруг побелел.
- Митька, а ну – отставить!
Митенька сжал губы. И сказал каким-то странным, сухим голосом, старательно рассматривая верхушки сосен:
- Палыч, кому еще?
- А руки? – почему-то сказал Громов.
Митенька сжал губы еще плотнее.
- Давайте попробуем. Хотя бы попробуем!
И они с Лёнькой до самого обеда, обдирая пальцы, карабкались по стене, загоняли в бетон эти чертовы скобки, которые шатались, норовили выскочить вовсе... Несколько раз и вылетали: Лёнька дважды висел на одной руке, пытаясь нашарить в кармане запасную скобу. Внизу навалили изрядный слой соломы: если падать – то уже не на землю.
Но дело шло на лад. После обеда Громов объяснял Лёньке устройство толовой шашки. Лёнька, преодолевая боль в руках, натруженных утренней тренировкой, старательно повторял действия своего наставника. С другой стороны от него сидел Бронников – и на редкость толково пояснял кое-какие тонкости.
Странно, но Лёнька перестал испытывать к нему неприязнь.
В лагерь они возвращались вчетвером: Громов разговаривал с комиссаром, Лёнька и Митенька шли по тропинке рядом.
- Почему Громов вам про руки сказал? – осмелился спросить Лёнька. Он ожидал, что не получит никакого ответа – или нарвется на очередную насмешку.
- Руки… - Митенька как-то очень грустно улыбнулся. – Я до войны музыкой занимался… серьезно.
- Я на аккордеоне начинал учиться играть. Батька аккордеон из города привез… - Лёнька решил поддержать разговор.
- Я на фортепиано с пяти лет занимался, - Митенька вздохнул. И больше ничего не сказал до самого лагеря.
Вечером Лёнька дочитал «Мушкетеров». Сидел до самого отбоя, не обращая внимания на занудное гудение комаров. Пальцы, сбитые до костяшек, противно ныли, но к фельдшеру Лёнька не пошел. И так достаточно: наложили повязку с вонючей мазью, велели до утра не трогать. К тому же Лиза сейчас очень, очень занята. У них с Михалычем бурный роман, и бравый комзвода приходит к своей ненаглядной как раз перед отбоем.
Ну и что! Пусть другие целуются с кем там им нравится, а он сам будет брать пример с комиссара. У того – никаких амуров. Ни в лагере, ни тем более за его пределами. Хотя все отрядные девчата как одна сохнут по комиссару. И что с того? Лёнька мало понимал в мужской красоте, но Юрков был красив. Без вариантов.
Кстати, у графа де Ла Фера тоже возлюбленной не было.
И правильно.
Очень правильно.
В санчасть наведаться, пожалуй, все же стоило. Там Мишка. Мишку оставили лежать только потому, что из другого места он сбежал бы. От Лизы не сбежишь. А сбежишь – себе дороже.
Лёнька отложил в сторону книгу, выпросил у Громова еще пайку шоколада (тот все равно не ел) и отправился навещать приятеля.
А там был дядя Саша.
Они просидели у кровати Мишки часа три. Давно уже дали сигнал отбоя, несколько раз дядю Сашу просили пройти в штаб. Он уходил – и снова возвращался.
Это была ночь открытий.
Оказывается, Михалыч до войны работал в Донецке на металлургическом заводе, был знатным сталеваром. В родные места приехал в отпуск. Да отдохнуть пришлось всего один день: грянула война. Окладистую бороду Михалыч отрастил ради солидности.
- Думаете, сколько ему лет? – спросил дядя Саша.
- Тридцать… - неуверенно предположил Лёнька. Мишка и вовсе промолчал.
Оказалось, что Михалычу всего-навсего двадцать три…
Лёнька после такого признания твердо решил с завтрашнего же дня заняться отращиванием бороды. Глядишь, к концу войны и он будет выглядеть как солидный человек.
А Митенька Бронников родился в Ленинграде.
Лёнька вспомнил, как Митенька что-то рассказывал Кате про Эрмитаж. Значит, не врал. Значит, он действительно бывал там сто тысяч раз…
- Дядя Саша, а вы в Эрмитаже бывали?
Комиссар учился в Академии Генштаба. Правда, закончить полный курс не успел. Но в Ленинграде бывал регулярно, и, конечно, ходил и в Эрмитаж.
- А там правда есть малахитовая ваза как в сказке?
Там была и малахитовая ваза необычайной красоты, и много-много прекрасных статуй, и картины великих мастеров.
Комиссар расслабился. Казалось, он совсем забыл про войну. Негромко, с большим чувством рассказывал про Леонардо да Винчи, великого художника и ученого.
- Представляете, братцы, уже тогда, в конце пятнадцатого века он изобрел подводную лодку. И много-много полезных вещей, которыми мы пользуемся до сих пор…
Мишка слушал, слушал, и уснул. А Лёнька не спал.
Они сидели, смотрели на язычок пламени, пляшущий за стеклом керосиновой лампы, и разговаривали.
Опять про Михалыча, который учился на инженера, и знает много интересного про свойства металла. Про хмурого, неразговорчивого Громова, который в мирной жизни был отличным ученым и занимался селекцией растений. Про Олега Губанова, который потому так быстро и бегал, что до войны был чемпионом Москвы по легкой атлетике.
А у злоязыкого Бронникова в осажденном Ленинграде остались родители – музыканты оркестра Ленинградского радиокомитета. Митя, второкурсник Ленинградской консерватории, сам талантливый пианист с большим будущим, призыву на фронт не подлежал по состоянию здоровья. И этот самый Бронников, который казался Лёньке страшным задавакой и выскочкой, буквально удрал на передовую. По чужим документам. Правда открылась только тогда, когда Митенька пришел и вручил комбригу настоящий комсомольский билет.
- Второкурсник? – не поверил Лёнька.
Комиссар усмехнулся.
- Да он всего на три года тебя старше. Ему еще и двадцати нет.
Какие они все, оказывается… молодые!
Лёнька, окончательно сбитый с толку, пробормотал:
- А вам, товарищ комиссар?
А товарищу комиссару было двадцать семь.
И в далекой-далекой мирной Самаре его ждала с фронта мама. Больше никто не ждал. Были когда-то у дяди Саши жена и дочка. Но теперь Юрков знал, что жена получила на него похоронку – и уже через два месяца вышла вторично замуж. За какого-то военспеца, который заведовал поставками вооружения на фронт. Где-то на Урале.
- Дура она! – зло сказал Лёнька.
- Не осуждай. Женщины, они… разные… - тихо ответил дядя Саша.
А больше ни о чем поговорить не удалось. Потому что пришел комбриг, и увел комиссара по какому-то очень важному делу.

Глава IV

…Ночью Лёньке снова приснились мушкетеры. Только – странное дело! – на месте гасконца был он сам.
Атос, хмурый и неразговорчивый, подбрасывал ветки в костер.
Портос тоже хмурился.
Арамис покусывал губы и ни на кого не смотрел.
«Неразлучные» поссорились из-за упрямства Арамиса. Арамис настаивал на том, что на опоры непременно нужно лезть парой, страхуя друг друга, а Атос и Портос считали, что д`Артаньян и один справится с заданием. Д`Артаньян, то есть Лёнька, не смел ни слова пикнуть, но в глубине души страстно мечтал, чтобы так оно и случилось. Тогда он, наконец, станет настоящим героем. Батька, вернувшись с фронта, похлопает его по плечу и скажет одно слово: «Сынок…». Может быть, и вовсе ничего не скажет, просто посмотрит – взгляды ведь тоже бывают разными. Иной раз взгляд скажет больше, чем самые лучшие слова.
За мост дадут не медаль – орден. Батька будет гордится сыном-орденоносцем.
- Ордена, сударь мой, и посмертно дают, - негромко сказал капитан де Тревиль, словно угадав мысли юноши. – А если я тебя на мост одного отпущу, то в случае провала пойду под трибунал.
- Ты раньше трибунала себе в люб пулю пустишь, - мрачно усмехнулся Атос. – Когда вместо себя мальчишку отправляешь…
- Не такой уж я и маленький! – обиженно пробурчал Лёнька. – Осенью, если война не закончится, семенадцать стукнет, и тут фиг вы меня в тыл отправите! Даже при всем вашем на то желании!
- Ой, ой, какие мы взрослые! – привычно съязвил Митенька.
В реальности Лёнька ни за что не посмел бы ответить Бронникову не по уставу, с нарушением воинской субординации. Но во сне его словно кто за язык потянул. Тем более, что не Бронников перед ним был вовсе, а Арамис. Который, если разобраться, вовсе в мушкетеры не годился, потому что десять лет учился на попа. То есть напрасно тратил время, потому что кто ж не знает, что бога нет!
- Ой, ой, какие вы взрослые!
Арамиса как пружиной вскинуло, рука его судорожно дернулась к эфесу шпаги.
- А ну, отставить! – скомандовал де Тревиль. – Вам через пять дней на задание вместе идти, друг друга страховать! Тоже мне, петухи деревенские! Распушили перья!
- Извините, капитан. Извините… д`Артаньян.
- Прошу прощения, - в свою очередь, сообразил сказать Лёнька. Встал и отвесил поклон по всем правилам этикета. Кто скажет после этого, что белорусские комсомольцы дурно воспитаны? Конечно, следовало бы согнуть локоть правой руки, прижав кулак к плечу: «Рот фронт!». Но французы вряд ли знают о таком знаке.
Повисло молчание. Только ветки в костре потрескивали. 
- Значит, решено, - сказал де Тревиль. – На опоры полезут д`Артаньян и Арамис. Гвардейцы Дезессара прикроют их с правого фланга, я встану с левого. Господа, - командир смерил взглядом каждого из мушкетеров, - прошу вас: без лишнего героизма. Если вы увидите, что мину установить невозможно, сразу спускайтесь и плывите к берегу. Противника мы отвлечем. Ни в коем случае нельзя оставаться на опорах при приближении поезда. Это мой приказ. Вы поняли?
- Так точно! – отозвались все четверо. Впрочем, без особого энтузиазма.
Лёнька смотрел на лица друзей.
Слово «друзья» впервые пришло к нему на ум. Он никогда не задумывался о том, что может воспринимать себя как равного с этими людьми, и уж тем более не смел обращаться к ним иначе, чем велел воинский устав.
И вот…
Они все знали, в чем дело. Один из тех, кто будет рисковать больше других – мальчишка, юнец. Никто не назовет его необстрелянным, нет! Он не зеленый новичок, он опытный разведчик и надежный, проверенный товарищ. Но выбирать самого юного…
«Я запросто могу погибнуть. Я наверняка погибну. Они этого не хотят. Никто… Не потому, что товарищ комдив пойдет под трибунал. Просто… они мои друзья, они мной дорожат…».
А второй…
Лёнька вспомнил вдруг, как нежно Митенька смотрел на Катю, как Катя робко обняла Митеньку, как разом они прекратили обсуждать проблему, которая только что сильно занимала их…
Нужно быть последним дураком, чтобы не понять: там любовь.
Но и он сам…
«Я люблю Катю. Она мне больше чем товарищ. Катя любит Митьку. Закончится война, они в Ленинград поедут. В Ленинграде красиво. Митька будет на концертах играть, а Катя – сидеть в зале и хлопать ему громко-громко. После концерта они пойдут в Эрмитаж…».
Митька-Арамис и так ежедневно рискует своими руками. Он прекрасно знает, чем может закончится возня с толом и самодельными взрывателями. Пальцы пианиста… пальцы подрывника… если бы не война, никто бы и не задумался о том, что одно прекрасно подходит для другого
На аккордеоне много кто умеет играть. И комсомольцев в мире много.
А пианистов, которые учатся в консерватории – мало. Комиссар сказал, что Мите дали «бронь» не только по состоянию здоровья, но и потому, что он очень-очень талантливый.
И еще Катя. Катя должна увидеть Ленинград, и Эрмитаж, и Летний сад, и разведенные пролеты мостов…
Все эти мысли с бешеной скоростью пронеслись в Ленькиной голове.
Де Тревиль встал с бревна, отряхнул брюки.
- Товарищ… сударь… да постойте вы! – воскликнул Ленька. – Все иначе можно сделать! Правда, я все равно на опору полезу… для верности. Чтобы рвануло как следует и все к чертям снесло! Я придумал! Вот, смотрите…
Он вскочил, сдвинул в сторону чурбачок, на котором сидел. Торопливо очистил от хвои и веток кусочек земли.
- Вот… Это река. Вот здесь немецкие караулы. Вот здесь – амбар, где содержат овчарок… Единственное – чтобы была тихая погода, безветренная. И поезд шел тяжело груженный… сейчас все такие…
Ленька запинался, торопился, проглатывал концы слов.
- Я пойду вот отсюда… меня нужно жиром гусиным растереть как следует… я поплыву, мне не впервой. А немцев отвлечь надо вот как… Я просто поставлю мины и спрыгну. А огонь мы доставим вот так… Раз поезд в это время будет на мосту, то немцам там делать нечего. Обходчик меня не заметит. Главное, чтобы вы не сплоховали… все…. Ну, и прикрытие тоже…
Мушкетеры переглянулись.
Тревиль молча сгреб д`Артаньяна… то есть Лёньку, в охапку.
- Молодец, сынок, - тихо сказал он. – Добрый партизан из тебя вышел. Закончится война – отправим учиться. Будешь офицером.
- Может, он инженером хочет быть? – подал голос Портос. – Айда к нам на завод, нам хорошие специалисты всегда нужны. Будешь работать, а вечерами в институт…
- Класс аккордеона в консерватории откроем, - улыбнулся Арамис. – Я д`Артаньяна в Ленинград заберу. К нам…
«И Катя, может быть, меня полюбит… Митька красивый, он точно на какой-нибудь женится… на оперной певице… будут вместе концерты давать… а мы с Катей пойдем в Эрмитаж… и по набережным гулять…».
От этой мысли чаще забилось сердце… и Лёнька проснулся.
Катя…
Лёнька встал, оделся и вышел из землянки. Ночь была дивная: звездная, теплая, тихая.
Сон свой Лёнька помнил обрывками. Комбриг – Тревиль, комиссар – Атос… да, и что-то там еще было, кроме мыслей о Кате, которая вполне годилась на роль Констанции…. Что-то очень важное.
Нет, не о друзьях. Не о том, что Лёнька вдруг почувствовал себя равным взрослым парням…
Мост. Мост через Угорку!
Ученому Менделееву приснилась химическая таблица.
А Лёньке приснилось, как нужно взорвать этот чертов мост!
Лёнька бросился бежать к штабной землянке. Почему-то он был уверен, что найдет там не только дежурного по лагерю.
Так быстро по ночному лесу он еще никогда не передвигался. Он буквально летел над землей, задыхаясь не от того, что перехватывало дыхание, а от волнения. Он боялся забыть хоть какую-то мелочь!
Путь преградили часовые.
- Комбриг здесь? – спросил Лёнька. – У меня к нему дело. Срочное.
Его впустили.
В землянке вокруг стола сидели все те же: комбриг, комиссар, Громов, Покровский, Михалыч. Не было только Митеньки.
Хорошо, что не было.
Все вопросительно посмотрели на Лёньку. И так эта сцена была похожа на то, что происходило во сне, что Лёнька едва не рассмеялся.
- Милостивые государи, - произнес он, - соблаговолите меня выслушать…
«Милостивые государи» совершенно не обиделись на неуставное приветствие. Напротив, комиссар показал рукой на место рядом с собой.
- Присаживайтесь, сударь. И докладывайте.
Пять взрослых людей слушали его, не перебивая. Лёнька водил пальцем по карте, затем попросил листок бумаги.
Увлекшись изложением своего дерзкого плана, он даже не заметил, как вспыхнули глаза у Михалыча. Как перестал скептически улыбаться Громов. Как комиссар отложил в сторону потухшую самокрутку.
Он помнил только, как все пятеро крепко пожали ему руку. И велели идти спать.
- Ты это сам придумал? – спросил напоследок комбриг.
- Д`Артаньян подсказал! – честно признался Лёнька.
И вот тут комиссара перегнуло пополам от смеха.
- Впредь перед разработкой сложной боевой операции весь личный состав будет в обязательном порядке читать «Три мушкетера».
- А что! – невозможно было понять, шутит комбриг или говорит серьезно. – Дело. Только ты, Сашка, про «Десять лет спустя» позабыл. Тоже роман дельный. Помнишь, как там д`Артаньян «языка» брал? Генерала английского, не какого-нибудь эсэсовца!
- Это разведчикам полезно, - прогудел Михалыч. – Пусть Дюма что для инженеров напишет!
Смыслов неопределенно усмехнулся.
- Там, брат, для инженеров – целая система укреплений. Ну, да хватит шуток. Иди спать, Лёня. Утро вечера мудренее. После завтрака позову тебя. Посмотрим, как твой план воплотить получше… д`Артаньян наш.
- Есть идти спать! – ответил Лёнька.

Отредактировано Джиль из Лисса (21.12.2012 17:47)

Спасибо. Да, это моя ошибка. Леньке, разумеется, будет семнадцать. Когда переносишь текст с нескольких черновиков, и глаз уже "замылен", трудно выявить такие нестыковки.