Была в его жизни одна тайная и липкая, точнее, пылкая страсть.
Затаилась она сравнительно недавно, каких-нибудь десяток лет назад, когда с него сошла пелена детской непосредственности и он перестал щеголять сокровенным перед первыми встречными.
А прилипла она к нему и запылала сахарным пожаром в грудной клетке... Он не мог назвать точной даты, но подозревал, что, как только он оторвался от материнской груди, с ним сразу и случились любовь и тайна.
Матушка жалела его, бесхитростного простодыру, строго-настрого наказывала молчать и не оголять мягкотелую душу на потеху гогочущей публике. Подобное можно демонстрировать только родителям, да самым близким людям, и то, если уж совсем невмоготу. А так - тсс! Молчок.
Когда у родителей случались те самые гости, при которых оголять душу было позволено, женщина выдвигала его, нарядного и приглаженного, вперед, бахвалясь круглостью и розовощекостью цыпленочка материнского сердца.
- Яблочко! Наливное яблочко, а не ребенок, - в восторге ахала тетка.
Мать соглашалась:
- Да-да, именно наливное, накормленное, занянченное.
- Цыц, бабы! - дядька резко обрывал женское кудахтанье. - Какое он вам яблочко?! Ну, разуйте, бестолковые, глаза - генерал, как есть генерал! Сам важный, губы дутые, пузо - колесом. Не смотри, что спорышек совсем, сразу видно - не петух начхал. Цыпленок ваш каплуном зародился!
Родственники в восхищении трепали пухлого малыша за румяные щечки и хором предрекали ему исключительно генеральской будущее: саму длинну саблю, саму хвостату лошадь и самую толсту генеральшу. Втору таку обширну во всем Петербурге не сыскать.
Мальчик выпячивал упругий животик барабаном, раздуваясь от важности момента, и стараясь изобразить самого наиглавнейшего генерала. Розовые щечки упирались в голубые глазки, сужая их до исконно начальственного размера.
Материнское сердце таяло и млело - наследник удался на славу и производил сахарное впечатление.
Она приосанивалась и скромно бросала по сторонам горделивые взоры - все ли видят, какое очарование она собственноручно произвела на свет? Любуйтеся - вот он стоит на скамеечке - плод ее отличного питания и воспитания.
- Каков род войск изберешь, генерал Артамоша? - спрашивал дядька Макарий, матушкин брат, вручая гостинцы.
А уж как племянник любил гостинцы! Особенно липки да сладки. Любил почти так же сильно, как родителей и свою тайну.
- Небось в конну гвордию метишь, - дядька выставлял перед мальчуганом деревянную лошадку, - в гусарскай полк?
- Что ты, братец, не приведи господь! Вдруг упадет с лошадки наш птенчик, - махала руками и ахала маменька, - картуз свалится, сам зашибется, умишко повредит. Аль того хуже - красоту. Станут над ним гусары вместе с конями ржать. Знаю я их, им бы только позубоскалить. Определим его в личну охрану императора. Пусть царь-батюшка смотрит на него, да слезу от писаной красы пускает.
- Буду пышкарем, - важно отвечал малыш, и тайна, наивно хлопая голубыми глазками, выглядывала из укрытия.
- Пушкарем, ты хотел сказать? Будешь стрелять из пушки?
- Нет - пышкарем. Буду жарить пышки на базаре и продавать по копейке за пару.
Гости взрывались смехом. Дядька пыжился, краснел и хохотал так, что тряслись стекла в окнах, а на столе подпрыгивали самовар с баранками.
- Ай да сестрица, ай да Адам Лукич! Какого сына произвели на свет! С таким не пропадете. Кормилец! Пышки он станет продавать! Мой-то Мишка на машиниста хочет учиться, а что это за наука? Сядет в паровоз и - фьють, только его и видели. Станет на своем поезде бродяжить по белу свету, ни жены, ни детей. Забудет про мать с отцом, цыган паровозный. А тут вон какой рачительный мужичок зародился - по копейке за пару! Хэ-хэ! Да генеральский чин такому орлу не к чему, одна помеха, наш Артамоша и без него не пропадет.
Матушка с умилением целовала будущего кормильца в макушку - приятно, когда сын затейник. Сам малыш более интересовался подарками, чем произведенным эффектом. Хотя популярность он тоже любил.
- А ну, Артамон Адамыч, покажи, как на базаре будешь зазывать народ.
Дважды его просить было не нужно, жажда популярности наперегонки с тайной так и лезла наружу. Оседлав любимого конька, он доставал из кармашка замусляканную губную гармошку, подносил к пухленькому ротику и...  вдох-выдох... и-а, и-а, и-а.
Гармошка источала какофонию, а он, словно не замечая отвратительных звуков, притопывал в такт сапожком и призывно кричал:
- Бабы и детишки,
Покупайте пышки.
Сладкие, румяные.
Не будьте обезьянами!
- И-а, и-а, и-а, - заикаясь, гоготал дядька, матушка с теткой от счастья пребывали в предобморочном экстазе. Артамоша, предчувствуя овации и награду, старался пуще прежнего:
- Как укусишь за бочок -
Пробирает до кишок.
Доставай пятачки,
Коли вы не дурачки.

- Ха-ха-хр-р. Ну уморил, Артамоша, - дядюшка от удовольствия даже всхрюкивал и вытирал пот. Насмеявшись всласть, он выкладывал на стол пять двугривенных, - на, племяш, получай награду за концерту. Честно заработал, потешил старика. Сколь пышек-то на рупь выйдет?
Мальчик азартно загибал пальцы, пытаясь сосчитать.
Лишь одному отцу было не до веселья. Впору было провалиться сквозь землю. У всех дети как дети, мечтают выбиться в люди: машинистами, докторами стать или стряпчими, на худой конец. Его же единственный сын и наследник амбициями пошел в кота Василия: о пышках-мышках мечтает.
Адам Лукич неразборчиво кряхтел неприличное и хмурился, уговаривая себя, что бог даст, Артамоша перерастет пышечную дурь. Вот определят его в гимназию, там ученых книг полно, да попы с розгами, как-нибудь да наставят на генеральский путь наследника.
Матушка утешала отца, мол, радуйся, что не в скоморохи сынок определился, а всего лишь в пышкари. Иначе пришлось бы ему колпак шить, да на медведя̀ раскошеливаться. Дитёнку, говорила, в хотениях отказывать нельзя, иначе вырастет несчастненьким, как сирая былинка на ветру. И окидывала жалостным взглядом упитанную "былинку", готовая отнимать ее у хищных порывов ветра.
Отец вздыхал и нехотя соглашался с женой: небось обычный медведь стоит как две, а то и три коровы, а если ученый, который поет да пляшет - такой рублей на пятьдесят потянет. А то и на всю сотню.
Это ж сколь же надо пышек продать, чтоб купить медведя̀?
Лишних денег нет, а коли ради счастья наследника медведь необходим, то ему, старому, придется брать рогатину и идти в лес добывать Потапыча. А кто уж там кого одолеет, чья шкура будет украшать гостиную - это еще вопрос.
Пусть уж обходится Артамоша без медведя̀, жарит свои пышки на базаре, на гармошке тренькает, все ж какой-никакой, а хлеб.
Да и отцу до старости человеком дожить охота, а не распластанной шкурой на стене.
                                                                     ***
Зевалось.
Всю ночь сирый дождь стучался в окна и просился пустить его внутрь казенной квартиры. Напрасно просился. Обитатель той квартиры с вечера накапал в рюмку пользительную дозу коньяку и принял на душу одним махом. Сновидения стали глубокими, но тревожными, поэтому Рукобейников во сне постанывал и дрыгал ногами - отбивался от чудовищ. Чудовища клацали зубами, лезли в кровать, хватали Артамона Адамыч за голые пятки и требовали финансового отчета.
Полусонный Артамон нехотя плелся в полицейский участок. И вот что странно, чем ближе была цель, тем менее хотелось в нее попасть. Рад бы шататься весь день по улицам, листьями шуршать, лишь бы не в участок. Впервые с ним такое. Не захворал ли он?
Не иначе, как подхватил какую заразу от зайцелюбов, провались они в морковные лунки.
Все, кроме АгатВалерьянны, потому что без ее блинов Штольц быстро озвереет. А он во гневе и голоде ох как лют.
Правда, в последнее время Штольц смирный, почти ручной, нехарактерный для себя нормального. Даже не отправляет заниматься делом. Сидит смотрит сквозь стены и растягивает свои губы в загадочной улыбке, словно Джоконда Платоновна. Не иначе, АгатВалерьянна делает успехи на кулинарном поприще.
Артамонов позвоночник от недопонимания ситуации вытягивался в струнку. Тронь его - завибрировал бы пиццикатой.
И Матильда пусть остается, она недавно с ними, еще не успела втянуться и глубоко погрязнуть в убеждениях. Но втягивается она, надо признать, семимильными шагами. Поэтессу теперь от зайцелюбов за уши не оттащишь.
И Вере Пещерской там не место. Ну куда она под землю с хвостом и лисьими повадками. Ведь там слепые кроты... Интересно, лисы питаются кротами?
Зайцами, Рукобейников это точно знал, еще из сказок, вполне себе интересуются. И от мучных изделий круглой формы пребывают во временной сытости. Но то дикие лисы, к Володеньке, как гастрономическому изыску, Верочка внимания не проявила.
Хотя и могла бы переступить через себя, в память о прежних заслугах полиции. Хрум-хрум и одной головной болью было бы меньше.
Пока Володеньку содержали в большой клетке, в полицейской конюшне, но надо как-то решать вопрос. Нрав заяц имел прескверный, клацал на тюремщиков зубами и сверкал косоглазием. Вгрызался в прутья клетки и плотоядно завывал. Лошади опасались заходить в конюшню, предпочитали мокнуть под дождем, лишь бы не на съедение к зайцу.
Моркови на него не напасешься. Недели нет, как он пленен, а от мешка корнеплодов остались одни увядшие хвостики, которыми он наловчился кидаться в полицейских. Никакого жалованья не напасешься. А если на баланс его поставить, будто лошадь, то как потом отчитываться?
Инспектор на пороге, опять же...
И в лес Володеньку выпускать нельзя, по причине скверного характера, тяги к злоумышлию и агитационных способностей.
Скруль... Вот Скруль пусть проваливается ко всем чертям. Там ему самое место. И племянничка Володеньку пусть с собой забирает, как единственный оставшийся в здравии родственник. Штольц не в счет, он от родства открестился.
Впрочем, Скруль держит единственную аптеку в городе. Не приведи господь приключится эпидемия мышиной инфлюэнсы или тараканьего бешенства, со смертельным исходом, а снадобье вне досягаемости, вместе со Скрулём. Опять он, Артамон, останется виноватым.
Пусть уж все остаются на своих местах. Тем более, что их вина призрачна, а Артамонова хворь может иметь совсем иное происхождение. Но - тсс! Вслух об этом думать нельзя, может пагубно оборотиться против дальнейшей карьеры.
Господин полицмейстер наконец-то вернулся из Ялты, согнутый вертикально пополам грузом курортных впечатлений и неких загадочных хворей - люмбаго и ишиасом.
В слове "люмбаго" Артамону, далекому от медицины, слышался шелест нижних юбок, звон бокалов и порочная атмосфера, разлагающая фантазию молодого человека. Точь-в-точь, как в заведении Мадам.
"Ишиас" - навевал нечто связанное с ослами.
Оба слова вместе в Рукобейниковой голове складывались вместе гармонично, как две половинки одного яйца, и создавали яркое представление о курортном отдыхе начальника. В Ялте Трезубов куролесил с непотребными девицами, промотал все деньги, теперь чувствует себя изрядным ослом. От стыда и невозможности смотреть подчиненным в глаза он согнулся в поясе...

На углу Рукобейников, смирившийся было с мыслью о неизбежности явления на службу, притормозил, заслышав знакомые имена.
И в изнеможении застонал: вот она - его основная головная боль, червоточина его души!
Вторая, после инспектора. Все внутри Артамона отвратительно колобродило, ходило ходуном. Правый глаз и уголок рта тянулись друг к другу и судорожно дергались в скоморошьей пляске.
Весь он был похож на лютого злодея, намекающего на "кошелек или жизнь" и "мадам, уединимся вон в тех кустах, с грешными намерениями". А не отдашь сокровище добровольно - прирежет, загрызет, или заморгает нервным тиком до заикания.
Беседовали три кумушки. Одна, та, что повыше, так распалилась, что размахивала плетеной корзиной с кочаном капусты и наступала на товарок:
- Сердцеедов ваш - кобелюга многобабная. Спортил девку и утек, мерзавец. Чтоб у него причинное место отсохло!  Гнать таких со двора поганой метлой, как паршивого барброса. Еще на подступе к пуговицам на платье ручонки оторвать, а не в коечку укладывать, да шанпанским обихаживать.
- Это еще смотря какой стороной ситуацию к народу повернуть, Петровна. Девка твоя разлюбезная прытче бразильской обезьяны оказалась, сама на него наскакивала, никакого продыху мужику не давала. Всю личну жизнь ему на корню истребила, всех красотуль будто дустом вывела. А как рубашонку на себе рванула, помнишь? Пуговицы, что блохи, по спальне поскакали! Тьфу срамное, а не культурна барышня!
- Да кака лична жизнь, - влезла третья тетка, - ее у Сердцеедова отродясь не было. Всю жисть на службе промаялся. Прозрачен он душой и помыслами, как новорожденный поросеночек. У него ж одни служебные надобности, иных-то нет. Ни ест, сердешный, ни пьет ниче, окромя коньяку. А это разве питание? Ночует и то беспорядочно, где упадет, там и захрапит. За женску корсету лет пять, почитай, не держался. А коли девки на нем виснут и колыхаются, что подштанники на морозе, так мужик ни при чем, не он же их развешивает. Сами наскакивают.
Петровна замахнулась капустой на товарок:
- Вы ишшо заступаться будете? Вот назюзюкается ваш аспид на службе коньяком, глазом окосеет и шастает по подворотням: целомудрых девок ищет. Облизывается, аж слюнями заходится. Особливо уважает тех, что без перчаток шарохаются.
- А сколь раз ей крестная матушка твердила: носи перчатки! Без перчаток барышня все одно, что в негляжу.
- Вот и неча глядеть. Кабы была родная мать - проследила, а так сиротка ведь горемычная, некому наставить. Вот и мается дева без перчаток, ищет приключений запретных.
- Неча валить на девчонку, неопытна она в житейских вопросах, вот и наскочила на подлеца. За вашим Сердцеедовым тянется хвост из спорченных барышень аж до самого Петербурга. Прям султан персидский выискался, аль падишах африканский: одной ему мало, подавай ассортимент. А все от мужицкой распущенности. Привык барышнями калейдоскопить, паразит. Я бы с таким отродясь на одном поле...
- А он тебя, Петровна, на поле и не ангажирует. Ему помоложе давай, да чтоб с чудесным карахтером. А у тебя какой карахтер? Паскудный. Вместо культурной дискуссии норовишь капустой пришибить.
- Чудесный у меня карахтер! Можешь у мого Никифора спросить, он подтвердит - карахтер мой - краше не бывает. Золотой прям, аль серебряный.
- Ха! Твой Никифор нам не свидетель. У него ж от твоих стукушек вся морда в синяках, и память давно отшибло. Забыл твой чудесный карахтер. Вкус кулака только помнит.
- Да-да, иначе б ночами к Тоське Лаврушкиной тайком не закрадывался.
- Да и днем его с печи калачом не выманить, как видит тебя - в дальний угол забивается и мандражирует там, пока ты не захрапишь. Даже на запах свежих щей носу не высунет. Какой же с него свидетель, так, трясогузка дрожалая.
- Ах вы...
Тетки тыкали друг друга огромными бюстами, махались кошелками, производили дуэль не по правилам. Рукобейников поспешил разнять свару, пока не дошло до членовредительства:
- Сударыни... - миролюбиво начал он.
Тетки примолкли, обернулись посмотреть, кто это встрял в культурну дискуссю. Тут же забыли о разногласиях, набычились - узнали сыскного начальника. Попался, милок!
- Все вы, полицейские ироды, одним дегтем мазаны. Глазюками сверкливы, штанами неудержимы. Вам лишь бы коньяку дерябнуть, да девку с пути сбить. А как жениться так вас - Митька прял, - опытная Петровна одним взглядом разоблачила гнусную сущность Артамона и его коллег.
- Попрошу не обобщать! - от несправедливости суждения молодой человек исказился нервным тиком пуще прежнего. Кривлялся лицом, что Петрушка на рынке.
Тетки сочли его мытарства за издевательство.
- Ах, он ишшо и подмигивает! - вторили Петровне товарки. - Щас мы тебя кочаном-то по темечку приголубим, чтоб неповадно было девицам подмигивать.
- Дамы, попрошу не забываться, - тоном Штольца рявкнул Рукобейников, но получилось неубедительно, вяленько, без душевложения. Поэтому он сменил тактику:
- Тетеньки, милые, ну нельзя же верить всему, что слышите на базаре...
- Превратили полицию в гаремное гнездилище. Нацепили костюмы, галстуков понавязали, прикинулись благородными. Уух, пигвины блудливые! А ты, небось, самый главный у них. Вон глазом-то как шныряешь, будто целомудрию нашу отнять хочешь. Дождешься, я Никифора с печи сыму, ужо он тебя распотрошит. Пух и перья-то с тебя повыпустит!
Тетки сплотились вокруг гнусного развращенца и теснили его в проулок, явно собирались мстить за поруганную честь. Петровна грозила кочаном, остальные две размахивали руками и кошелками.
Дабы не быть битым за чужие грехи, Артамон предпочел ретироваться.
Немедленно в кондитерскую!
И разжиться там фунтом-другим свежих пышек. Ему срочно нужно утешиться и выговориться. 

Исповедальню молодой человек облюбовал в укромном месте, подальше от сумасшедших теток и Сердцеедова.
Артамон с промасленным кульком шмыгнул в ворота городского сада, прокрался на дальнюю аллею, выбрал уединенную скамью.
- Всем отвернуться и заняться делом! - шикнул сыщик на мраморных купидонов, заглядывающих в его кулечек. Херувимчики хмуро щурились и обещали ему страшную кару: безоглядно влюбить в купчиху Носорогину, богатую сквалыгу семидесяти лет, которая голодом уморила четырех мужей.
"Жадина, противная жадина, - шелестели гонимые ветром листья, - обжора и жадина".
Артамону не было дела до тех, кто не смог удержаться на ветке.
Для начала он ввел в общий курс весь кулек с пышками, встряхивая его, чтобы сахарная пудра равномерно обволокла содержимое:
- И вот, пришли они в понедельник в участок, Штольц выдал им роман, и завертелось...
Артамон горестно склонил голову, жалуясь ароматному колечку жареного теста. Пышка деланно сочувствовала ему пустым нутром.
Да лучше б ему провалиться сквозь землю! Недели на две. Например, в Ялту, где море, песок, барышни, шампанское, люмбаго и ишиас. Хоть бы отдохнул от того, во что превратилась его жизнь. Артамон вздохнул и откусил половину кругляша.
Пышки одна за другой уносил рукобейниковы тайны в его же нутро. В желудке тяжелело - на душе облегчалось. Приближалась эйфория. Вот-вот и настанет миг умиротворения.
Насытившись, он заглянул в кулек, достал последнюю баранку и поднес к глазу, как монокль. Удивительно, но серый, осенний мир в пышечном кружке был уже не таким мрачным и беспросветным, будущее казалось ярким и приятным.
Только он приготовился проглотить последнего свидетеля собственного малодушия, как по плечу легонько постучали:
- Бонбон жур, - пискнуло у него за спиной.
Рукобейников замер и нахохлился. Он никак не рассчитывал, что найдутся свидетели его пышкопадения. Мраморные купидоны не в счет, они - свои парни, не выдадут.
- Что за хрюхрюнство - есть пышки одному! - осуждающе констатировал незваный свидетель.
Молодой человек, боясь пошевелиться, не оборачивался. Тогда писклявый голос, производя шум, как стадо слонов, обошел скамью и приблизился. Рукобейников посмотрел на говорившего в монокль и охнул:
- Что за чу̀дное виденье!
Виденье и впрямь было чу̀дным, или чудны̀м. Или, скорее, чудом в перьях.
Барышня ростом ему до пояса, с темными, как вишни, глазами, смотрела прямо внутрь Артамона, в самый желудок. От ее взгляда съеденным пышкам становилось тревожно и неуютно.
На девочке в районе подмышек болталась балетная пачка, надетая поверх клетчатого пальтишка. В темных кудрях вместо шляпки торчали белые куриные перья разной длины. Барышня,  живая и неспокойная, дергалась, подпрыгивала, топталась на месте, размахивала руками и напоминала суетливого мышонка.
Ладошкой она сжимала волшебную палочку с пучком перьев, от которого тянулись разноцветные ленты. Цветное мельтешение не останавливалось ни на секунду.
- Ты что ли жадина? - поинтересовалась барышня и сердобольно пообещала: - Потерпи, сейчас я тебя расколдую от жадности.
Рукобейников отрицательно замотал головой - не надо его расколдовывать, но волшебство уже начало свое пагубное действие. В глазах рябило и отчаянно захотелось поделиться содержимым утробы или карманов, дабы поскорее отделаться от волшебницы.
- Позвольте вас угостить, - рука сама протянула девочке последний кругляшик. Вот проклятые чары! Эта пышка слишком много знала, нельзя ее отдавать в чужие зубы.
Вместо того, чтобы просто взять угощение, чародейка оттопырила указательный палец и погрозила Аратмону. Он, находясь под влиянием чар, надел пышку ей на палец. Получилось своеобразное кольцо.
Девочка поблагодарила кивком и выволокла из-за скамейки кукольную коляску. Потом разломила пышку и половину сунула внутрь. Остатки колечка она закинула в рот и по-свойски заглянула в пустой кулек:
- Больше нет?
- Увы, - чистосердечно сознался мужчина. Гостья печально вздохнула:
- Жалко...Поздно мы с тобой встретились.
Артамон в своей жизни мало встречал столь юных матерей, но знал, что для них очень приятно поговорить о потомстве, поэтому он вежливо поинтересовался:
- Кто у вас в коляске, дочка или сыночек?
- Заколдованный принц, - туманно пояснила она и подтащила коляску ближе.
Из темных недр коляски на Артамона испуганно таращился серый котище, по-старушечьи крест-накрест обвязанный цветастым платком. На принца, тем более прекрасного, он  никак не тянул, а больше походил на француза, отступающего из горящей Москвы по Старой Калужской дороге. Лапами кот накрепко вцепился в борта коляски, а в желтых глазах читалось безнадежное: холод, голод, смерть.
Только сейчас Рукобейников сообразил, что девочка совсем одна. Он огляделся по сторонам, ища ее спутников, но в парке, кроме них, не было ни души.
- Почему вы гуляете одна?
- Потому что я фея-барелина.
- Кто?
- Фе-я-ба-ре-ли-на! - медленно, как скудному умом, пояснила незнакомка. - Ты любишь балет?
- Ну... - не зная, что ответить протянул Артамон. С балетом, барелинами и с другими феями, кроме единственной местной, Агаты Валерьяновны, он не встречался.
- И я люблю. Пой "Лебединое озеро", а я тебе его спляшу.
Девочка одухотворенно запрыгала в сторону на одной ноге, высоко над головой размахивая пучком перьев на палке.
- Ну же, пой! Пам-пам-пам-па-ра-пам-пам.
- Я слов не знаю. Давайте, лучше я вас провожу домой.
- Я фея-барелина, у меня нет дома, я живу в воздухе-е, - девочка и прокрутилась на месте несколько раз, размахивая чарами.
Кот в коляске запротестовал. У него-то как раз был дом, из которого басурманская фея выкрала его полусонным. И была прекрасная принцесса души - кухарка Матрена с блюдцем молока и мясными обрезками. И больше всего на свете ему очень хотелось попасть обратно, в кухонное царство, а не болтаться по незнакомому городу в тарантасе, сотрясаясь пустым брюхом, и без единой возможности запомнить дорогу к Матрене.
Рукобейников пребывал в тихом ужасе от женской логики. Еще немного и фея запросится в гости на чай с конфетами, а потом она захочет у него перезимовать, и укоренится насовсем. И придется Артамону во цвете лет стать опекуном бесхозной феи.
Ну почему он такой нескладный: всего-то хотел полакомиться пышками в одиночестве, а лишился всей жадности, зато приобрел ребенка с котом! Божечки-кошечки, расколдуйте пожалуйста, верните все как было!
"Хочу на службу, в участок, к Штольцу, зайцелюбам и Сердцеедову", - в отчаянии едва не взвыл Рукобейников". 
Он решил подкрасться к нелогичной фее с другого конца:
- Позвольте представиться: Рукобейников Артамон Адамыч. Я полицейский, начальник сыскного отделения. С кем имею честь?
- Сы-ыскного? - заинтересовалась фея, проигнорировав намек представится.- Значит, ты сыщик? Настоящий-пренастоящий?
Рукобейников важно кивнул. Девочка скользнула по скамейке к нему ближе и заглянула в лицо, умоляюще складывая на груди ручки-прутики:
- Амор Мадамыч, если ты сыщик, то сыщи, где в этом городе живут самые лучшие кроты. Ну, пожа-алуйста!
***
Тем утром Штольцам тоже зевалось. И у них всю ночь шел дождь, досадливый, серый и сырой. Под одеялом было тепло и уютно. Вылезать не хотелось. Агата проснулась раньше, лежала и смотрела в потолок, там водили хороводы бледно-голубые насекомые. Они сверкали и переливались...

Дар к ней вернулся еще в ночь с понедельника на вторник, когда она откинулась после отсидки. На свободу с чистой совестью она вернулась не в отчий дом, а к супругу.
Они так обрадовались встрече, что после милования девушка до утра не сомкнула глаз. Вертелась, подскакивала, бродила по комнатам из угла в угол.
- Что ты ерзаешь? - сонно пробормотал Порфирий.
- Не могу уснуть.
Дар вернулся несколько иным. Гораздо крепче, объемней и пышнее, словно увеличился в размере и теперь не помещался обратно. Она не могла описать словами то, что чувствовала. Ее распирало и мутило. Словно ногу обычного размера пытались запихнуть в хрустальную туфельку.
Вокруг Агаши все голубело и искрилось. Такого раньше не было.
- Это из-за дара. После возвращения он не влезает в меня.
Штольц озадаченно поскреб макушку:
- Вероятно, это из-за того, что я гораздо крупнее тебя, дар разросся до моих габаритов.
- Он щекочет меня изнутри!
- Прости, я не думал...
- Думал - не думал, поздно лить слезы. Надо сейчас что-то предпринимать.
- Как? - спросонья Порфирий плохо соображал. Он так намаялся за день, что сил едва хватило перекусить, добраться до кровати и вернуть дар. После десерта он без памяти провалился в сон.
От беспомощности Агата застонала:
- Порфирий Платоныч, дар столько времени курсирует между нами, а вы все не можете запомнить способ его перемещения.
Девушка, пребывая в ужасе от мужской логики, потрясла головой и прикрыла ладошкой глаза.
- Излишки дара надо вычерпать.
Мужчина бестолково хлопал глазами. Она подошла к кровати, сдернула с него одеяло:
- Ну целуйте же меня скорей! Больше не могу терпеть. Или лопну, или стошнит...

Агаша закончила считать души мух под потолком, нащупала мужа под одеялом, и попыхтела в затылок Порфирию:
- И мне никак не удастся вас переубедить?
- Э-а, - он отвернулся и зарылся лицом в подушку.
- Совсем никак? Никак-никак? Даже вот так? - она пробежалась холодными пальцами по его спине. Мужчина ыыхнул, прячась глубже.
- Какой вы!
- Какой? Самый лучший, самый красивый? - насмешливо пробурчал Штольц.
- Вы - самый несгибаемый человек на свете!
Мужчина засмеялся и вылез из укрытия:
- Значит, участь Трезубова мне не грозит. Ты знаешь, что с ним приключилось в Ялте?
- Не заговаривайте мне зубы.
- Агашенька, я еду налегке, на два дня. Завтра, первым поездом - туда, вечером представлю отчет, а в пятницу я уже вернусь. В субботу приду к вам домой.
- Это еще зачем? - она вопросительно приподнялась на локте.
- Как зачем? Пока мы все в себе и не случилось ничего несусветного, намереваюсь просить твоей руки. Нельзя упускать момент. Равновесие оно, знаешь ли, вещь хрупкая.
- Просить руки? Порфирий Платоныч, по-моему, вы немного опоздали. Совсем чуть-чуть. Примерно на год.
- Лучше поздно, чем никогда.
- К чему все эти куртуазности? Я родителей лучше знаю, подберу момент и им все расскажу.
- Я сам! - пристрожил ее мужчина. - Знаю я тебя: мама-папа, вот мой законный супруг - господин Штольц. Женаты давно, уж скоро год. Все, что возможно - между нами произошло,  а что невозможно - случилось еще раньше. У маменьки - обморок, у отца - апоплексический удар, у меня - дуэль с ним.
- Или с дядей...
- Или с дядей, - повторил Штольц и смахнул с себя негу и морок. - Давай вставать, мне перед отъездом надо уладить кучу дел. Да и тебе пора в камеру.
- Ууу, не хочу в тюрьму, надоело сидеть в четырех стенах. Каждый день одно и то же... Можно, я сегодня прогуляю? - особо не надеясь на успех, больше для порядка, поныла Агата.
- А как же твои приятели без тебя? Вдруг еще во что ввяжутся, а ты об этом не узнаешь.
Агата призадумалась - умеет ее хитрый муж найти правильные аргументы.
- Ну хоть пять минут, - поторговалась она.
- А если вот так, - хитрый муж использовал Агашин же приемчик, пальцами бегая по ее позвоночнику.
- Да-да-да! Еще там, под лопаткой. Да, ту-ут. Мрр!
Штольц пристальным, потяжелевшим взглядом придавил лохматую, размягченную Агату к подушкам:
- Пожалуй, четверть часа у нас есть в запасе.
- Четверть часа?! Какой вы, однако...
- Стремительный? - ей в ухо мурлыкнул Штольц.
- Самонадеянный.
- Да, я таков. Еще я не люблю тратить попусту драгоценное время.
- Эх, Порфирий Платоныч, Порфирий Платоныч, умеете вы уговаривать. Мне бы у вас поучиться.
Спустя час он чмокнул ее в нос и выбрался из одеяльного плена. Неужели, настанет время, когда им не надо будет таиться?
- Вставай, я сварю кофе.
- Порфирий Платоныч, надо вывести Тарасика на прогулку, - крикнула из спальни Агата.
Штольц мысленно застонал, выходить во двор не хотелось.
- На улице сыро, погода нелетная. Бери его с собой, в участке найдется, кем ему перекусить. Как раз в архиве развелась моль.
- Мо-оль? - всклокоченная Агата показалась из спальни в расстегнутом платье. Молча повернулась к нему спиной и подняла вверх волосы. - Она же невкусная, наверное, слишком сухая.
- Не знаю, не пробовал, - признался Штольц, привычно застегивая ряд пуговок на платье.
- Что вы привезете мне из Твери?
- А что ты хочешь?
- Что-нибудь замечательное.
- Нельзя ли поточнее?
- На ваш вкус. Пусть это будет сюрпризом. И большую зеленую муху для Тарасика.
Штольц замер, представив, как карабкается по куче мусора в поисках самой жирной, навозной мухи, а потом ловит ее котелком.
- Муху не обещаю, - предупредил он.
- Не слышу, - притворилась Агаша и заворковала над цветочным горшком, - Порфирий Платоныч завтра поедет на поезде. Ту-ту-у! А из Твери и привезет Тарасичке большую сочную муху...

Отбыв первый день срока, Агата вернулась из заключения печальная:
- Порфирий Платоныч, даже не знаю, как вам сказать... - робко начала она, переминаясь с ноги на ногу. - Вы только не расстраивайтесь...
Мужчина прокрутил в голове минувший день: вроде бы ничто не предвещало дурных новостей. Арестанты были при деле: занимались чтением, бурно спорили, трижды пили чай с пирогами, пришивали рюши к шторам, да разучивали "Песни сибирских каторжан" из сборника, который принесла с собой Верочка.
Двери двух роскошных камер не закрывались, поэтому зайцелюбы имели возможность свободно перемещаться между ними, а также бродить по участку.
- Это о Тарасике... - продолжила девушка.
Штольц шумно выдохнул, пожалуй, новости о жителе кашпо он сможет пережить.
- Эжен Иваныч сказал, что наш Тарасик... Вы знали, что он отлично разбирается в ботанике и гомеопатии...
- Тарас?
- Скруль! Так вот он сказал, что наш Тарасик - плотоядный! Он, - Агата выдержала паузу, - Венерина мухоловка...
После откровений она прижалась к мужу, в поисках поддержки. Грудь мужчины ритмично подпрыгивала.
- Вы смеетесь? - девушка с подозрением посмотрела на Порфирия, безуспешно пытающегося придать глазам серьезности. Он вернул ее голову на свое плечо и утешительно похлопал по спине:
- Не переживай, это не беда, мы его и плотоядным будем любить. Лишь бы не кусал за пальцы.
***
После ночного приключения "Союз спасения", в качестве поощрения за поимку банды, получил отсрочку от наказания на один день. Для отдыха и осознания себя.
Члены союза пребывали в отсутствии ясности и смысла жизни. Вроде бы собиралась спасать несчастненьких и едва сами не пострадали от лап и зубов спасаемых.
Как в мире все неоднозначно. Сумбурно даже.
Володеньку заключили под стражу и содержали в конюшне полицейского участка. Его сподвижники, лишившись идейного вдохновителя, разбежались по малинам, ежевикам и прочим ягодным кустарникам.
Агата осталась ночевать в родительском доме. Штольц совсем забыл, зачем явился к Морошкиным, и одиноко двинулся коротать ночь на съемную жилплощадь. Эпично взмахнуть брачным свидетельством, схватить, взвалить и уволочь ему не удалось.

После кратковременного отпуска зайцелюбы явились в участок к девяти часам, с вещами. Агата бережно прижимала к себе цветочный горшочек. Скруль слегка опоздал. Зато прибыл при полном параде, с корзиной провианта, будто готовился к пикнику, и огромной коробкой конфет.
Порфирий выдал узникам самый толстый том любовных страданий и препроводил в камеру. Она на ближайшую неделю должна была стать для них вторым домом.
Красные бархатные диваны, портьеры в пол и столик на резной ножке с извилистой лампой совсем не напоминали тюремную камеру, более были похожи на комнату для аудиенций или купе первого класса. Дабы скрыть тюремные живопѝсь и летопѝсь, на стенах развесили ковры.
Вторая камера была отделана похоже, но в синем цвете.
Поначалу мятежники вели себя довольно робко: скромно шуршали, перешептывались, были паиньками. К обеду они обжились и расшевелились: читали громко, обсуждали бурно, даже, Штольцу послышалось, ругались.
Сыщики пытались работать и прислушивались к происходящему в камере, им разлад в заячьей компании был только на руку. На это и был расчет. Если повезет - совсем рассорятся, да так, что будут кривиться при виде бывших товарищей. Все их ссоры на пользу. Лишь бы до рукоприкладства не дошло.
Матильда читала прелестно, голос поэтессы лился звенящими ручейками:
- ...явилась она на белый свет без материнского участия. Девчушка была столь мила и прелестна, тиха и добра, что все соседи и даже любимый отец забыли ее настоящее имя. Отец-вдовец был занят трудолюбием и не имел ни единой свободной минуты, чтобы заглянуть в метрическую книгу, чтобы вспомнить имя малютки. Лаской и пряниками он пытался выведать у дочери имя, данное ей при рождении, но она была столь нежна и робка, что даже под угрозой черной работы не выдала своей тайны. Соседи сжалились над безымянной сироткой и придумали ей за испачканную в саже внешность ласковое прозвище - Саженька.
Монотонное чтение расслабляло и успокаивало, Рукобейников перестал смущать Порфирия мигающим глазом.
Пребывая в приятной дреме, Штольц упустил тот момент, когда в участке началось странное, крадущееся движение. Он вышел в коридор: городовые, урядники и прочие опричники толпились у приоткрытой двери камеры.
- Мачеха и сестры с первого взгляда невзлюбили Саженьку, так и не дав б-бедняжке проявить себя во всей красе, - слегка заикаясь, читала Верочка.
- Грибко, что происходит? - недовольным полушепотом окликнул урядника Штольц.
- Мачеха и сестры отказываются брать Саженьку на бал во дворец, - доложил дежурный. - По причине внешней неказистости и ревностного отношения к полицейскому приставу Сердцеедову.
- Я спрашиваю, что в участке происходит, почему все толпятся возле камер?
- Не имею чести знать.
- Займитесь делом! Все! Немедленно!
Полицейские чины, злобно поглядывая в сыскное отделение, рассредоточились по местам, но вскоре снова смагнитились в причинном месте.
Если не обращать на них внимания, все шло как нельзя спокойнее.
После обеда явилась Дездемона, мимоходом кивнула сыщикам, и по-хозяйски направилась в камеру. Побыла там четверть часа, и зашла в сыскной кабинет. Водрузила корзину на стол Рукобейникова и пояснила:
- Своим передачу принесла, - горничная вынула увесистый сверток в полотенце, - а это вам, душители свободы. Кулебяка и пироги с визигой. Любишь, небось, мои пирожки-то, сатрап?
Рукобейников хотел было воспротивиться, но, вкусив аромат кулебяки и сомлев, согласился недельку побыть сатрапом...

Спустя некоторое время Агата выскочила из камеры, вихрем пронеслась по коридору от начала до конца. И еще два раза. Юбки закручивались вокруг ее, создавая торнадо местного значения. Ворвалась в кабинет и нависла над Артамоном:
- Где Штольц?
От неожиданности сыщик мигнул и скривился и замер с искореженным лицом:
- Вар...В архиве.
Фурией она влетела в комнатушку, которая гордо именовалась архивом. Порфирий без сюртука, с закатанными рукавам склонился над ящиком с пыльными фолиантами старых дел. Дверь захлопнулась, привлекая его внимание.
Агата подлетела к мужчине, обняла за подмышки, крепко притиснула к себе и уткнулась в шею.
- Я так больше не могу, - невнятно произнесла девушка, расстегивая его жилет и забираясь ладонями внутрь…
Не то чтобы он был против, но поведение Агаши настораживало.
- Что случилось? - осторожно поинтересовался Штольц.
- Я так больше не могу! Фея-крестная оказалась родной матерью Саженьки! В младенчестве бросила ее, не смогла выбрать между любовью и долгом. Все думали, что она сирота, а мать все это время была рядом. Это невыносимо!
- Эм...
- Вы понимаете, Порфирий Платоныч, она добровольно отдала ребенка на съедение мачехе!
- Кто все эти люди?
- Персонажи Хрулевской. Саженька - дочь дровосека. Он женился на мачехе и сводных сестрах. Теперь они все вместе угнетают бедняжку.
- И дровосек угнетает?
- Нет, он все время на службе, день и ночь деревья рубит, дрова на зиму заготавливает для всего королевства.
- Что-то этот сюжет мне напоминает...
- Оказалось, что крестная на самом деле родная мать Саженьки! Она по профессии - лесная фея. На с ней приключился служебный роман - влюбилась в дровосека. А он, к несчастью, обычный человек. По волшебным законам, поскольку они из разных миров, то не могут быть счастливы.
- Агаша, это всего лишь книга.
- Это неважно! Под влиянием условностей она бросила родную дочь и притворялась ее крестной!
- В жизни всякое может случиться.
- Но так не должно быть! - девушка обиженно шмыгнула носом, отодвинула ворот его расстегнутой рубашки и улеглась носом в ключичную ложбинку.
Они совпали идеально, как ключ и замок.
- Но не самое ужасное, - продолжала ябедничать Агата. - Верочка с ней согласна, представляете? Она уверена, что инородное существо из-за своей исключительности не может быть с любимым!
- Почему?
- Потому что он человек! - торжественно, как о великой глупости, возвестила Агата. - Вы понимаете, какая это чушь? Из-за того, что он мужчина, а она не совсем, они не могут быть счастливы! Вера убеждена в этом, не хочет слушать разумных доводов. Ну, ладно бы, моих и Матильды, но даже Эжена Иваныча! Я уж ее и так убеждала, и эдак...
- Хочешь, я дам вам другую книгу? - смалодушничал Порфирий, и дабы скрыть это, попытался шутить, - или твоих приятелей упеку на каторгу.
- За что? - изумилась Агата. - За то, что они неправильно озаряются силой прекрасного?
Она  напряглась и отлепилась от мужчины. Привела в порядок рубашку мужа, расправила ворот, застегнула жилет, пригладила его волосы. Полюбовалась - правильно озарилась созданной красотой. Все это произвела молча, не сводя с Порфирия пристально-лучезарного взгляда.
И решительно заключила:
- Ну уж нет. Этого Хрулевская от нас не дождется!

***
- Вот и все, Порфирий Платоныч, пожинайте плоды вашей безмятежности, - объявил Рукобейников, входя в кабинет.
- Что случилось? - Штольц вопросительно поднял бровь, побуждая продолжать.
- Пока вы тут неопределенно улыбались - Сердцеедов вырвался на волю! А я вас предупреждал!
- Это точно? - нахмурился Порфирий
- Точнее не бывает. Только сейчас слышал, как тетки на базаре обсуждали его, чуть не подрались. И вчера в трактире о нем говорили, сам слышал.
- Как некстати.
Артамон гоголем прошелся перед Штольцем. Вернулся и придержал дверь, впуская гостью. Она замешкалась, затаскивая внутрь коляску.
- Кто это с вами? - изумился Штольц.
- Вот, принимайте пополнение, нашел на улице беспризорного ребенка.
Девочка пятилась задом и возмущенно трясла перьями в волосах:
- Это я его нашла!
В это момент Порфирий моментально узнал ее:
- Саша! Как ты тут оказалась?
- Приехала, - пожала плечами Жужуточка, пристраивая под пальмой свой скарб.
- Почему ты одна, где папа или няня?
- В Париже, наверное, или в Китае. Она медведей боится и балалаечников. В Китае есть медведи? А кроты?
Гостья перестала елозить и суетиться и, наконец-то, разглядела собеседника:
- Платоныч, это ты! Я тебя узнала, - обрадовалась девочка.
Она шагнула в его сторону, наступила на подол сползшей пачки и непременно упала бы, не поймай ее Рукобейников. Девочка встряхнулась - с головы посыпались перья - и придирчиво поинтересовалась у Штольца:
- Ты его знаешь? - она кивнула в сторону удивленного Артамона. Штольц подтвердил знакомство.
Жужуточка выдержала драматическую паузу, взмахнула волшебной палочкой:
- Так вот, - публика замерла в предвкушении, - он в парке ел пышки! Все съел, мне только одну оставил.
- Ябеда, - себе под нос прошипел Рукобейников.
- Жадина, - было ему ответом, - но я тебя опять расколдую.
Рукобейников смутился:
- Я не завтракал.
- Сколько овцу не корми, она все в лес смотрит, - Жужуточка припечатала Артамона народной мудростью, как бабочку булавкой. И повернулась к Штольцу:
- Платоныч, ты балет любишь? У Матрены от него почесуха и карачун. Пой, а я буду плясать арию "Фея, дрожи" из оперы "Щелкунчик".
***
- Не уезжайте, - Рукобейников крепко сжал ладони, чтобы не вцепиться в лацканы сюртука Порфирия, и позорно не повиснуть на нем, - пожалуйста! Не оставляйте меня в трудный час одного.
- Ну-ну, не стоит переживать, - Штольц, ободряюще похлопал коллегу по плечу и как Агаше, повторил обещание, - я только на два дня. Глава департамента проездом в Твери, требует отчета по Крюгеру.
- Можно, я с вами? - в отчаянии возопил Артамон.
- Держите себя в руках!
- Тогда объявите зайцелюбам амнистию. А Жужуточку с котом и балетом верните в лоно семьи.
- Рукобейников, от расстройства вы совсем перестали соображать. Ну распущу я их сейчас по домам, а где гарантия, что они не встретятся на нейтральной территории и не решат еще кого-нибудь спасти? - сказал Штольц и убедительно изогнул брови.
- Да, вы правы, пусть остаются, к балету приобщаются. Это для них наказание почище Сердцеедова, - Артамон чуть успокоился, но вновь встрепенулся. - А если нагрянет инспектор?
- Рукобейников, что может случиться за два дня?
- Да что угодно! Это же целых два дня! Небеса разверзнутся и лягушки падут на землю, или случится тараканье бешенство, или у меня укусит ядовитый клоп. К тому же тень Сердцеедова бродит по городу.
Благодаря болтливости полицейских история трагической любви Саженьки и пристава Сердцеедова вышла за границы участка. Обрела очертания и призраком скользила по городу.
Третий день город бурлил и томился в ожидании развязки страданий. Обыватели переживали, спорили, принимали сторону то одного, то другого. С отчаянным рвением обсуждали их личную жизнь, будто знали их близко. Доходило до того, что некоторые козыряли личным знакомством с персонажами. Врали, конечно, но тем не менее, отщипнуть свою долю популярности им удавалось. Как и развивать историю дальше, куда глядят глаза.
А вчера городовые Улиткин и Еврашкин на заднем дворе довыяснялись, кто из них более по вкусу горемычной Саженьке. Дошло до перелома носа одного из них и кусаной раны на ухе второго. Наказаны они были страшно: до конца недели изгнаны на домашнее лечение, а значит, - лишены привилегии одними из первых узнавать новости. За это им дома еще досталось от жен каждому по ранению тупым, деревянным предметом, похожим на скалку...

Штольц поманил Артамона, словно намереваясь открыть ему секрет и приглушенно сказал:
- Не трусьте, друг мой. Не так страшны небеса, исторгающие Сердцеедовых, как "заячий союз" на свободе, - Порфирий понизил голос до шепота и приоткрыл-таки тайну. - Ничего дурного не случится, пока в мире существуют пышки.
И подмигнул! Вот странный человек.
Пока Рукобейников переваривал, Штольц надел шляпу и сразу из игривого и пугающего незнакомца с блаженной улыбкой Моны Лизы превратился в себя настоящего:
- Займитесь делом! Я в клинику, надо предупредить Овчинникова, что девочка у нас.
***
Следующим утром Штольц разбудил Агату пораньше, чтобы успеть как следует попрощаться. Спросонья барышня была разомлевшая и добродушная, но когда очередная попытка увязаться за ним в поездку провалилась, то сделалась надутой. Совсем как рхозяйственная мышь, которая недосчиталась мешка зерен.
Порфирий пешком отправился на вокзал, а по пути проводил Агашу в участок.
У ворот она наигранно хлюпала носом, использовала последний шанс.
Он говорил про два дня, про брошенную на произвол Жужуточку и договор с ее отцом. Агата кивала, соглашаясь, но лучезарные глаза хватались за соломинку, пытаясь его разжалобить.
Еще чуть-чуть и ей бы удалось сломить его волю. Впрочем, в этом он ни за что бы не признался.
Подошли Овчинниковы. По условиям договора воспитание Жужуточки решено было временно доверить зайцелюбам.
А доктор пока подежурит за Агату и поищет дочери надежную няню.
Штольцу на краткий миг показалось, что глаза доктора вспыхнули облегчением. Он пригляделся внимательно - да нет, показалось.  Вручить ребенка сумасбродной компании можно только будучи в крайнем отчаянии. Или пребывая в изнеможении от балетных песен и плясок.
Дамы расцеловали своих мужчин, взялись за руки и, обмениваясь сведениями из жизни жирных кротов, побрели на место дислокации, толкая впереди себя коляску с котом и Тарасиком.
Штольц легко подхватил саквояж и направился на вокзал, торопясь успеть к поезду, но, сделав не более трех шагов, остановился.
Овчинников печальным взглядом провожал барышень, цепляющихся друг за друга. Порфирий ревниво прокашлялся. Доктор отмер и слегка покраснел.