Эпилог.  До новых встреч?

  Париж, июль 1907 г.

  Пётр Иванович страдал. Нет-нет, не от похмелья, Боже избави! Как раз сегодня он был абсолютно трезв, бодр и энергичен. Всё дело было в письме, полученном с неделю назад. Его-то Миронов сей момент и перечитывал, вздыхая и прилежно растравляя свои душевные раны. И не сказать, чтобы чтение было так уж неприятно Петру Ивановичу. Наоборот, оно доставило бы ему немало удовольствия, если бы не одно «но»...

  Миронов испустил очередной тяжкий вздох и принялся просматривать послание Александра Николаевича Бенуа с самого начала.

« ** июля 1907 года.

  Дорогой Пётр Иванович! Вот уж месяц прошёл, как мы, благодарение Богу, водворились в Петергофе. Бессовестно долго собирался написать Вам после нашего возвращения на Родину. Прошу, не подумайте, что задержка случилась от какой-то моей забывчивости или, тем паче, равнодушия, а то и пренебрежения! Во всём повинны суета и чехарда переезда и обустройства на новом  -  вернее, старом!  -  месте, а вдобавок  -  моя неожиданно плотная занятость. Пётр Иванович, сделайте одолжение, при случае передайте Якову Платоновичу, что он во всём оказался прав. Думаю, он вспомнит наш давний и такой важный для меня разговор и поймёт, о чем идет речь...»

  Пётр Иванович едва не застонал сквозь зубы. К иным его страданиям только что перечитанный  пассаж неизменно добавлял муки любопытства. О каком разговоре должен вспомнить зять, Миронов приблизительно, но представлял, несмотря на то, что финальные часы богатого событиями дня открытия парижской выставки «Два века русской живописи и скульптуры» в некотором роде… э-э-э... смазались в его памяти. Но о содержании беседы Штольмана и Бенуа Пётр Иванович не имел ни малейшего представления. А узнать хотелось... Но ни многочисленные манёвры, ни попытка применить тяжелую артиллерию  -  обратиться за помощью к Аннетт,  -  не принесли никаких результатов. Штольман при любом намёке на поползновение что-либо вызнать уходил в глухое молчание, а племянница наотрез отказалась что-то у мужа выпытывать. Да ещё строго-настрого наказала дядюшке оставить зятя в покое! Смиряться с собственным неведением было чертовски, чертовски нелегко...

  Пётр Иванович с сожалением покрутил головой и вернулся к письму Александра Николаевича.

«Что-то я отвлёкся. Мысли разбежались... Слишком о многом хочется Вам рассказать! Начну, пожалуй, с того самого «Павильона Армиды», известия о котором подстегнули нашу с Анной Карловной решимость воротиться домой.»

  Пётр Иванович вновь прервался, припоминая произошедшее за последние полгода. Ещё до окончания грандиозной выставки в Grand Palais Александр Николаевич всё чаще стал поговаривать о возвращении в Россию, сперва с некоторым сомнением, потом  -  с возрастающей решимостью. Но жизнь, как водится, внесла коррективы в его планы: зимой 1906 — 1907 года  семейству Бенуа довелось пережить довольно суровые испытания. Все трое детей Бенуа переболели скарлатиной. Коля, как самый слабенький и часто хворавший, болезнь перенёс тяжелее сестёр. Он донельзя напугал родителей, когда у него что-то случилось с глазами. Какое-то время даже опасались за сохранность его зрения.  До глубины души сочувствуя их тревогам, Аннетт обратилась за помощью к доктору Милцу. Под совместным наблюдением за пациентом домашнего врача семьи Бенуа Боэлера и Александра Францевича всё обошлось благополучно, но возвращение в Россию пришлось отложить, пока сын не оправится после нежданной проверки его здоровья на крепость.

   Ох, и веселился доктор Милц, рассказывая о причудах господина Дягилева, с которыми волей-неволей тогда ознакомился! Предводитель мирискусников появился в Париже для ликвидации выставки ровно во время болезни маленьких Бенуа. Двум друзьям-компаньонам было необходимо поддерживать постоянный контакт. Но Сергей Павлович был настолько одержим страхом перед заразой, что и мысли не допускал о визитах в квартиру Бенуа. Сие, по здравому рассуждению, было вполне разумно. Но если бы дело этим ограничилось! Дягилев даже звонить по телефону Александру Николаевичу категорически отказывался! «Вообразите, господа, новое слово в профилактике инфекционных заболеваний,  -  посмеивался в усы Александр Францевич.  -  Чтобы побеседовать, господин Дягилев предупреждает господина Бенуа о намеченном часе по пневматической почте. К условленному сроку Александр Николаевич отправляется в соседнее кафе и уже оттуда телефонирует Сергею Павловичу. А в придачу, господин Дягилев настаивает, чтобы друг говорил в сторону от трубки! А то вдруг зараза по проводу проникнет? Каково, а?»

   С наступлением весны здоровье сына перестало внушать опасения родителям. И аккурат в конце апреля в Париже появился зять Александра Николаевича, композитор Николай Черепнин.* Новости, которые он доставил, взбудоражили и воодушевили Бенуа. Оказалось, что  на сцене Мариинского театра  готовится к постановке балет «Павильон Армиды»,**  -   их совместное творение, давным-давно положенное «под сукно»!

  Бенуа рассказывал Миронову, как сочинил либретто балета ещё в начале века. В нем сошлись история в стиле рококо из новеллы Теофиля Готье, гофманские фантастические мотивы жути и неотвратимости рока, впечатления от музыки Чайковского и Глазунова, возможность воскресить на сцене любимый Александром Николаевичем XVIII век...  Своим замыслом Бенуа увлёк Черепнина, и тот начал писать музыку. Поначалу дирекция Императорских театров отнеслась к балету благосклонно, и даже приобрела либретто. Но после очередного, предельно резкого разбора постановок казённых театров в газетной статье  -  осердясь от привычной серости и рутины, Александр Николаевич не сдержался и позволил себе высказаться со всей откровенностью,  -  воспоследовал полный разрыв художника с дирекцией, и партитура балета осталась пылиться среди скопища бумаг на полках театральной канцелярии.

  И вот, как снег на голову,  в Париж прикатил Черепнин и огорошил вестями, которых никак невозможно было ожидать после тех отгремевших, полузабытых сражений! Он поведал, что блестящий танцовщик и начинающий талантливый балетмейстер Михаил Фокин,*** подыскивая музыку для выпускного спектакля в Театральном училище, наткнулся на «Павильон Армиды» и решил поставить один акт. Даже без декораций, без специальных костюмов, постановка имела настолько впечатляющий успех, что дирекция соизволила счесть за лучшее дать разрешение на осуществление балета на большой сцене. Черепнин намекал на некие подковёрные интриги в руководящем составе театров, в известной мере изменившие расстановку сил в дирекции, и настойчиво убеждал Бенуа не упускать момента.

  Каким воодушевлённым и радостным делался Александр Николаевич, когда рассказывал Миронову об этих перипетиях! Преисполнившись надежд, он немедленно  принялся строить грандиозные планы и рисовать радужные перспективы. У Бенуа горели глаза, он с восторгом предвкушал, как примется за работу. Александр Николаевич был безгранично благодарен Черепнину, что тот не позволил забыть о нём  - авторе сюжета и создателе зрелищной стороны.   

  Не без удовольствия припомнил Пётр Иванович роскошный отвальный пир, что задали на квартире у Бенуа перед их отъездом. Прощальный обед удался на славу! Сколько было съедено вкуснейших кушаний, сколько выпито разнообразнейших вин, сколько произнесено тостов и речей, сколько побито посуды! Гости  -  и французы, и русские парижане,  -   дружно уповали на возвращение семейства Бенуа обратно в Париж в самом ближайшем будущем...

  Ностальгически вздохнув, Пётр Иванович вернулся к чтению.

«На следующий же день после нашего приезда в Петербург, даже не распаковав чемоданов, я заявился в дирекцию Императорских театров и предстал пред очи доселе мне незнакомого господина Крупенского. Именно он  -  та самая новая персона в дирекции, попущением которой наш балет обретёт жизнь на сцене Мариинского театра.  Принял он меня до чрезвычайности любезно, даже восторженно, прямо-таки обволок лаской и предупредительностью. Поскольку директор Теляковский, мой непримиримый противник, и его помощник Вуич всё ещё отсутствуют, Крупенский ныне сделался каким-то единовластным, безапелляционным владыкой, хозяином всего театрального дела. В отношении к нашему балету своё полновластие он проявил, согласившись, не торгуясь, со сроком исполнения заказа, с  условиями работы и вознаграждения. Он предоставил мне  превосходно оборудованную громадную мастерскую на Алексеевской улице, определил мне в помощники двух опытных художников Экка и Эмме, а также четырёх маляров. Их предводитель  -  работник необычайно толковый, с долголетней практикой, владеющий всеми тайнами сложного декорационного дела. Вовсю пользуюсь оказией перенять его неоценимый практический опыт. Покамест, несмотря на пару оформленных спектаклей, в малевании клеевыми красками  я мало что смыслю и порядочно робею. До сей поры мои театральные художества ограничивались эскизами. Что далеко ходить: к «Гибели богов» декорации по моим эскизам выполнял Костя Коровин. Но глаза боятся, а руки  -  делают! Мне и во многих других областях  -  в изготовлении костюмов, париков, бутафории,  -   приходится безотлагательно проходить некий «курс учения», знакомиться в деталях с той или иной техникой, чем я занимаюсь с великой радостью и усердием. Не всё сходит гладко: многое из того, что желалось бы осуществить, идёт вразрез с раз и навсегда принятой рутиной. А до чего-то и вовсе приходиться доходить, почитай, наугад. Но полного счастья нам никто не может гарантировать, верно?

Словом, я от всего в восторге, и изготовлением эскизов занимаюсь с утроенным рвением! Правда, друзья предупреждают, что нельзя слепо полагаться на ласку и отзывчивость Крупенского, что он-де славится вопиющим сумасбродством и непоследовательностью, и следует быть начеку. Но пока что я пребываю в самом радужном настроении!

Не скрою  -  сочинение декораций даётся непросто. Уж очень роскошно хочется мне изобразить таинственный павильон  -  приют юного путешественника Рене де Божанси. Уж очень затейливыми должны быть волшебные сады Армиды и её дворец. Уж очень мудрено состыковать декорации так, чтобы одна плавно превращалась в другую, на глазах у зрителей, без спуска занавеса... А буквально третьего дня посетила меня новая идея  -  поместить на сцене монументальные часы, украшенные аллегорической группой: Сатурн (время) поражает Амура (любовь). Стоит ли говорить, что диковинные куранты  -  не просто вычурная бутафория? Они помогут нам осмелиться задаться дерзновенным вопросом: так ли безоговорочна   власть Времени над всем сущим?  Вы спросите  -  при чём здесь какие-то часы? Как в бессловесном балете возможно затронуть этакие философические материи? Нарисуйте перед внутренним взором следующую картину: часы на сцене бьют полночь. Амур оживает, открывает дверцу часов, и оттуда выходят двенадцать гениев времени. И минувшее восстаёт из забвения и становится настоящим! В свой черёд, оживший Сатурн покидает пьедестал, и Время уступает свою власть Любви.

  И до того идея эта неотвязна! Верите ли, во сне вижу, чуть ли не еженощно! И что сей задумке до того, что  уже сработанное переделывать придется? А ведь придется, никуда не денешься! К довершению напасти, каждая новая затея, порождаемая моим буйным воображением, требует обязательного совещания с Черепниным и Фокиным. Первый правит музыку. Второй  -  обновляет танцы. Но, могу поклясться, наше сотрудничество приносит нам без счета приятнейших впечатлений, несмотря на досаду от неизбежности переделок!

Следует заметить, что Михаил Михайлович, вопреки тому, что наша постановка делается небывалым ранее порядком, увлечён ею не менее автора либретто и с честью встречает непривычные ему новшества. Виданное ли дело! Прежде о костюмах да декорациях начинали думать, когда работа над постановкой уже завершалась. И лишь тогда принимались рыться в кладовых и гардеробах, собирая по кусочкам старые одежды и потрёпанные задники. Теперь же живописное решение спектакля задумано, стиль постановки определён в акварельных эскизах, где проработана каждая деталь. Часть декораций уже готова. Костюмы, декорации, освещение  -  всё имеет главную задачу: выразить содержание пьесы. До чего же отрадно, что Фокин поддерживает стремление к художественной цельности спектакля,  принимает новые идеи по созданию драматического балета! Он тоже учится, черпает у меня всё, что может пригодиться ему не только в скором времени, но и в дальнейшем. Он учится у меня, а я, впервые соприкасаясь с обожаемым мной с детства балетом напрямую,  -  у него. Попомните мои слова  -  Михаила Михайловича ждет блестящее будущее на стезе реформатора русской хореографии!

Заболтал я Вас совсем? Друг мой, не взыщите, что беззастенчиво испытываю Ваше терпение! Мне, со своего шестка, любая мелочь мнится важной и интересной! А Вы, по моим многословным, бессвязным и восторженным излияниям можете судить, насколько основательно ушёл я в театральную работу, насколько я счастлив тем, что, наконец, попал в свой мир и в своё дело. И я всё больше и больше оцениваю этот совершенно особый мир балета. Меня даже перестали тревожить мысли о некоторой неуместности «Павильона Армиды» с его уходом в XVIII век. Но, говоря начистоту, если бы это было в моей власти, я бы предпочёл  в первую очередь поставить  моего «Блудного сына». Я читал Вам намётки либретто в феврале, и Вы весьма горячо его одобрили. Но, верней всего, этакий сюжет сейчас и не ко времени... А как Вы полагаете? Заинтересовала бы кого-нибудь история человека, бросившего Петербург, родных, любимую, и в поисках какой-то «свободы» сбежавшего в Европу? История беглеца, претерпевшего множество несчастий, попавшего в сети злой венецианской гетеры... А когда он не нашёл того, что искал, он вернулся в свой холодный, неприветливый, хмурый, но родной город. И получил прощение... Впрочем, к чему публике чьи-то горькие размышления о собственной жизни? Как видно, и к лучшему, что мой порыв к публичному покаянию не найдёт своего воплощения...**** 
     

  Странное всё же я существо! Даже на солнце пятна способен найти. Всё-то меня пожаловаться тянет! Ну вот, хотя бы: я и моего милого Петергофа в это лето вижу немного  -  без остатка поглощён изготовлением постановки «Павильона Армиды». Так что, пусть и стосковался я по родным с детства местам, не меньше  трёх дней в неделю провожу в городе, пропадая в мастерской и ночуя в квартире племянника, Коли Лансере. Моя Анна Карловна ворчит, что эдак не успеешь оглянуться  -  дети узнавать перестанут!  Ко всему прочему, даже пребывая за городом, ощущаю явственную нехватку времени для вкушения всех прелестей дачной жизни в полной мере. А причиной тому  -  заказ, которым  озадачил меня профессор  Князьков. Он затеял издание больших картин русской истории,***** предназначенных служить украшением классных стен.  Сергей Александрович привлекает к этому доброму  делу и других художников нашего круга «Мира искусства». Благо наши отношения с милейшим профессором едва ли не сразу получили желаемую окраску  -  задача ставится передо мной в самых общих чертах, а разработка композиции и её характер оставляются всецело на моё усмотрение,  -  и эта работа мне в радость. Не говоря уж о том, сколько удовольствия доставляет мне заниматься изысканиями  исторического характера, чего настоятельно требует сочинение картин. Эти радость и удовольствие с лихвой искупают то, что порой приходится чуть ли не разрываться пополам между театральной мастерской и архивами.

  Кроме всего вышеперечисленного у нас намечается по-настоящему многообещающее начинание, которое я готов приветствовать всем сердцем. Речь идёт о нашем божественном, самобытном,  несравненном Петербурге. Оказалось, что имеется предостаточно обожателей этого фантастического города  -  тех, кому небезразличны история столицы и её пригородов, а также сохранность её уникальных памятников  -  жемчужин архитектуры. Набралась нас весьма внушительная компания, в том числе  -  многие мои друзья, из которых составилась «Комиссия по изучению и описанию старого Петербурга» при Обществе архитекторов-художников. Мы, «русские парижане», в своё время были  премного впечатлены исторической выставкой «Народная жизнь Парижа» в музее Carnavalet. Ах, как великолепно и разнообразно были там представлены старинные планы Парижа и виды города разных веков! Но неужели наш родной город менее заслуживает изучения и сохранения его исторических достопримечательностей, некоторые из которых исчезают фактически  у нас на глазах? Думаю, нет нужды объяснять, каков был ответ на этот риторический вопрос у множества людей, принявших Петербург в свою душу. И вот «Комиссией» был решён в высшей степени важный практический вопрос об организации музея старого Петербурга!****** Предполагается, что музей будет собирать всё, что относится к истории нашего города и его окрестностей в виде фотографий, гравюр, книг, рисунков, литографий, барельефов, решёток и т. д., и т. п. Поскольку  -  а это уж как водится!  -  казённого помещения под музей не сыскать, пока он будет располагаться в доме графа Сюзора на Васильевском острове. Ну, как Вам новость?

Пётр Иванович, Вам отлично известно моё отношение к вопросам, касательным нашей столицы, так что Вы в силах вообразить мою радость. Безусловно, нам предстоит совершить нечто сродни подвигам Геракла, ни больше, ни меньше! Крепко сомневаюсь, что городские власти сочувственно отнесутся к общественному музею и с готовностью пойдут нам навстречу. Более того, предвижу равнодушие и даже противодействие с их стороны. Но мои друзья преисполнены решимости бороться за это начинание, и я намерен всячески им способствовать всеми силами, которыми располагаю. На пост директора музея прочат Вашего покорного слугу.

Вот где пригодятся мне знания о фотографическом процессе, почерпнутые у Якова Платоновича! Благодаря ему мои навыки в фотографии заметно упрочились, качество снимков стало лучше, что, опять же, поспособствует решению множества насущных задач. Я уверен, что некоторые приёмы Вашего зятя станут откровением для многих моих знакомых любителей фотографического дела!»

  Пётр Иванович не смог сдержать улыбки. Совершенно случайно Штольман и Бенуа обнаружили, что оба страстно увлечены фотографией. И с тех пор, стоило затронуть в разговоре этот предмет, остальное общество тут же их теряло. И наблюдать за их беседой было любо-дорого!

«А теперь, дорогой мой друг, пользуясь, что не в Вашей власти незамедлительно замахать на меня руками, вскричать:  «Ну, будет, будет вам! Не стоит об этом!»  -  и перевести всё в шутку, покладистой бумаге я доверю малую часть того, чем полно моё сердце. Оно полнится горячей, необъятной, неизменной благодарностью. Решительно, слова бессильны описать, что творится в душе  -  слишком значительно, огромно то, что сумели вы совершить для для всех нас. Пётр Иванович, поверьте: уникальное агентство Якова Платоновича оказало неоценимую помощь не только нам, кучке деятелей-энтузиастов от искусства. Даже не побоюсь громких, пафосных слов  -  что ж поделать, если именно они хотя бы на малую толику могут выразить, что значит для нас ваше как нельзя более своевременное вмешательство? Вы помогли очень нужному, хорошему делу на благо нашей Российской культуры. Все участники прошлогодней истории единодушно сходятся в нашем общем мнении.

Что же касается меня персонально... Тем, что я снова нахожусь здесь, среди всей этой красоты и поэзии, я обязан вашему семейству. Уму, порядочности, благородству Якова Платоновича. Вашему, друг мой, деятельному и феерически артистичному участию.  Про Анну Викторовну я и говорить не смею, я даже молчу о ней с чувством величайшего восхищения, благоговения и горячей признательности. Если бы не вы все, не гулять бы мне по аллеям Петергофского парка, не любоваться фантастической красотой его фонтанов, не приветствовать знакомые и любимые с детства улицы и площади моего неповторимого, единственного на свете города  -  Петербурга, не дышать бы полной грудью с сознанием того, что я  -  честный и порядочный человек, и никакая клевета не может запачкать моё имя...  Я даже не знаю, за что превыше мне следует неустанно благодарить вашу  необыкновенную семью  -  за спасение жизни, чести, или за то, что Анна Викторовна сдержала слово и своим молчанием сберегла покой моей дорогой супруги?

Фу-у-у-ух... Выговорился... Облегчил душу... Теперь поступайте с моими признаниями, как Вам заблагорассудится!

  Ну, вот я и подобрался, и, кажется, не Бог весть как ловко, к неким обстоятельствам, что сделают мой долг перед Вами, друг мой, ещё огромнее. Теперь я должен повиниться в некой интриге, закрученной мною совместно со Львом Самойловичем и Сергеем Павловичем.

 
  Должно быть, вы уж и позабыли, как на одной из наших совместных прогулок  -  тех, после приватных распевок под сурдинку в гостиничном номере Дягилева,  -  я поинтересовался приличной ювелирной лавкой? Мы с Вами ещё Костеньку Коровина тогда помянули, припоминаете? Вы любезно порекомендовали мне бутик Ренё Лалика******* на rue de Rivoli.»

  Пётр Иванович не без досады потёр затылок. Порекомендовал, да. И позабыл, не подозревая, чем обернётся его любезность. До лавки ли тогда было? Но как же не помнить те весенние прогулки и всё, что с ними связано?  Дело в том, что не прошло и полугода после широкого знакомства Парижа с русскими пластическими художествами, как Сергей Павлович Дягилев устроил в Grand Opera пять великолепных концертов. Как забыть тот неподражаемый, беспримерный праздник  -  встречу с русской музыкой?

  Хотя Александр Николаевич к этой затее личного касательства не имел, друг Серёжа его не обидел: предоставил в его распоряжение ложу, причем, посещать её не возбранялось и во время репетиций. И всякий раз в невеликое отделение набивалось значительно больше народу  -  многочисленные друзья и знакомые Бенуа напропалую пользовались представившимся случаем,  -  нежели полагалось по правилам. В тесноте, но в чудесной компании, наслаждались они, приобщаясь к сокровищнице русского музыкального искусства. Не забыть Петру Ивановичу, как голова у него пошла кругом, стоило Александру Николаевичу перечислить имена тех, чья музыка будет звучать в Grand Opera: Глинка, Римский-Корсаков, Чайковский, Бородин, Мусоргский,  Танеев, Балакирев, Кюи, Рахманинов, Скрябин... А когда дело дошло непосредственно до концертов, головокружение усилилось многократно и не покидало Миронова до последнего аккорда... 

  Все участники «Русских исторических концертов»  поспособствовали тому, чтобы поразить слушателей, заставить проникнуться музыкой и полюбить её навек. Звезды первой величины исполняли музыкальные пьесы. За дирижерским пультом стоял блистательный Никиш, свои произведения дирижировал сам Римский-Корсаков. Созвездие певцов могло бы украсить любую, самую знаменитую сцену мира! Рассыпались серебряные рулады волшебного тенора юного Смирнова. Силой, феноменальной широтой диапазона и драматической выразительностью поражало героическое сопрано Фелии Литвин. Несказанно хороши были Петренко, Черкасская, Збруева, Касторский.******** И полностью подчинил себе огромный зал всепобеждающий, глубокий, непревзойденный бас Фёдора Шаляпина. Он имел самый грандиозный успех и покорил публику бесповоротно.           

 
  Миронов с Сашенькой и Штольманы не пропустили ни одного из пяти концертов. Все остальные домочадцы тоже побывали в ложе Бенуа в Grand Opera хотя бы единожды. Пётр Иванович затруднялся решить, что доставляло ему наивысшее удовольствие: слушать невероятную, фантастически прекрасную, великую музыку и впитывать гармонии всеми фибрами души, или наблюдать, как воспринимают её родные. О, это зрелище он ни на что бы не променял, ни на какие сокровища мира! Драгоценные воспоминания останутся с ним до конца его дней. Штольманы, которые каждый раз норовили взяться за руки, и Яков не столько слушал, сколько женой любовался. Аннушка, отдававшаяся музыке всей душой безраздельно. Мария Тимофеевна, что без утайки промокала платочком глаза в особенно чувствительных местах. Детский восторг на лице Коробейникова. Тихая, сосредоточенная глубоко внутри радость Ирен, прорывавшаяся исключительно во взгляде. Удивление Карима, этого степного акына, впервые услышавшего симфонический оркестр. Затаённая улыбка Жаннетт. Одинаково притихшие дети. Одобрительное хмыканье Александра Францевича...

  Но прежде всего Пётр Иванович вглядывался в лицо самой  прекрасной женщины на свете, в её глаза, блестящие непролитыми слезами. На сей раз Сашины слёзы его не пугали и не огорчали. За них он готов был бесконечно благодарить эпатажную компанию артистических личностей, сделавших возможным присутствие этого чуда  -  русской музыки,  -  в Париже. Оттого, что сам готов был разделить эти слёзы счастья и восторга с любимой женщиной...

  А потом на редкость забавно было наблюдать, как домашние, забывшись, напевают на все лады особо полюбившиеся мелодии. Никто не избежал участи подпасть под очарование волшебной силы искусства! Даже Александра Францевича Миронов как-то застал, мурлыкающим «Не счесть алмазов в каменных пещерах, не счесть жемчужин в море полудённом...»********* приятным баском, отчего доктор страшно смутился и поспешил поскорее отбыть в свою лабораторию. Что уж говорить о Верочке  -  целыми днями по дому разносилось звонкое «Лель, мой Лель, мой  лёли-лёли Лель!»********** А уж когда Пётр Иванович услышал, как Штольман, бормочет себе под нос речитативом: «... И голова кружится... И мальчики, да, мальчики кровавые в глазах!»  -  он понял, что для настоящей музыки неприступных крепостей не существует, и решительно все ей покоряются рано или поздно! Правда, когда Миронов не отказал себе в двойном удовольствии и тоже речитативом подхватил монолог безумного царя Бориса словами  «Вон... вон там, что это? Там, в углу, колышется, растёт...»,*********** застигнутый с поличным Штольман сбегать не стал. Он даже за манжет не взялся, а хладнокровно завёл разговор о том, действительно ли царь Борис виновен в гибели царевича Димитрия. Сошлись на том, что информации маловато. Разумеется, о том, что её вполне достижимо раздобыть, Пётр Иванович и заикнуться не посмел.

  Разве что Аннушкиным пением они насладились не сразу. После первого же концерта Аннетт, мечтательно вздыхая, произнесла: «Вот бы обзавестись где-нибудь хотя бы малой частью нотных записей!» Но тут же огорченно добавила: « Что это я... Где же их взять, в Париже-то...» На следующий день Штольман подступил к Петру Ивановичу с неотложным предложением  -  во что бы то ни стало раздобыть какой-нибудь клавир. Они вдвоём отправились к Александру Николаевичу на поклон. Узнав, для кого они просят ноты, господин Бенуа заверил, что они с Дягилевым беспременно что-нибудь придумают. И друзья расстарались: на последнем концерте Бенуа вручил Аннушке клавиры «Млады», «Садко»  и «Снегурочки» с автографом Римского-Корсакова, и множество музыкальных пьес других авторов  -  уже без оного. Штольман тащил домой увесистую пачку и покряхтывал. Но он был вознагражден сверх меры, любуясь женой и слушая, как она играет прекрасные мелодии и выводит арии и речитативы.

  Самому Петру Ивановичу драгоценных впечатлений  досталось поболее родных. Бесподобное очарование нескольких особенных, ни на что не похожих встреч довелось испытать и запечатлеть в памяти ему одному.  Не единожды Александр Николаевич приглашал его на музыкальные прослушивания совершенно приватного характера.  В номере Дягилева в Hotel Mirabeau на rue de la Paix творилось истинное волшебство. За огромным роялем  -   не то Плейлем, не то Блютнером,  - сидел Скрябин, проигрывая свои пьесы под сурдинку. Его сменял сам Дягилев, аккомпанируя Шаляпину. Под его музыкальное сопровождение Фёдор Иванович пропевал то вполголоса, как бы для проверки, то в полную мощь то, что он собирался преподнести публике.

  Как описать чувства, обуревавшие Петра Ивановича в в миг сокровенного, тихого восторга и наслаждения? Не стоит и пытаться. Где уж тут упомнить разговор о столь приземлённой вещи, как ювелирная лавка, пусть бы и была она обителью большого, несомненного мастера? Видимо, на это и рассчитывал коварный Александр Николаевич.       

  Пётр Иванович укоризненно взглянул на плотно исписанный лист, будто через письмо позволительно было усовестить его автора. Он добрался до того самого «но», что не давало ему покоя.

«Должен покаяться, интересовался я не без умысла. Накануне нашего отъезда у меня составился некий план, успешному завершению которого я и прошу Вас поспособствовать. Состоял он в том, чтобы  заказать у Лалика брошь в виде букетика цветов. По виду она должна  точь-в -точь походить на любимое украшение моей покойной мамы, подаренное ей папой на свадьбу. Я постарался скрупулёзно воспроизвести её на бумаге. Лев Самойлович, со свойственной ему виртуозностью, отделал эскиз. Мы явились в мастерскую, сделали и оплатили заказ на Ваше имя, в подробностях обговорив все условия. Ваше участие в сем предприятии заключается в том, чтобы забрать брошь из мастерской и вручить Вашей племяннице.    

    Не буду нескончаемо распространяться, отчего  я не решился преподнести этот подарок собственноручно. Не мне Вам рассказывать о щепетильности и деликатности Вашей племянницы. Анна Викторовна ни за что не приняла бы это скромное подношение! А мне не найти покоя, если это так произойдет. Дело даже не в том, что мне всем сердцем  хотелось бы, пусть в малой степени, отплатить госпоже Штольман за её самоотверженную помощь, хотя несбыточность этого угнетает меня бесконечно.  Что-то необъяснимое нудит меня так поступить. Знаю, что не встречу с Вашей стороны недоверия и насмешек, если скажу: я абсолютно уверен, что моя мама тоже желала бы этого.   

  Не прогневайтесь, простите великодушно несмелого Вашего приятеля! Зная Ваш добрый, деятельный характер, разрешите всё же рассчитывать на Ваше соучастие и Вашу помощь!»

  Пётр Иванович в который раз прервал чтение и достал из ящика стола небольшую коробочку, обтянутую лиловым бархатом. Первую, самую лёгкую часть поручения господина Бенуа он выполнил. Но как прикажете справиться со второй? Миронов открыл футляр  -   и загляделся на виртуозную работу истинного мастера. Цветы анютиных глазок на серебряном стебле доверчиво смотрели на него с мерцающего атласа. 

  -  Ну и как мне доставить вас по назначению, а?  -  вопросил он у цветов трагическим тоном. Анютины глазки застенчиво мигнули ему в ответ. Миронов с преувеличенно укоряющим возгласом «И вы туда же!» перевел взгляд на убористые строчки.

«Кроме всего прочего, Пётр Иванович, имеются обстоятельства, что облегчают мне муки неспокойной совести.  Сдаётся, что выполняя эту обременительную просьбу, вам не придется столкнуться с чрезмерно упорным сопротивлением Вашей племянницы. Некие силы поддержат нас с Вами в нашем предприятии. Право, мне неведомо, откуда взялась у меня подобная неколебимо твёрдая уверенность, но я знаю это так же верно, как если бы меня предуведомили о сём предмете письменно, за подписью и печатью!

  Постойте-постойте... Кажется, меня осенило, вот,  сию минуту! Эврика! В конце-концов, совсем не обязательно рассказывать, кто заказал эту безделушку. Отчего бы Вам не подарить её от своего имени? Да, решительно, так будет и проще, и естественней! И Вам не придётся объясняться. Самое главное  -  чтобы подарок был у Анны Викторовны.»

-  Что-то в толк взять не могу, какую такую помощь сулит мне Александр Николаевич?  -  уныло пробормотал Миронов, прикрывая крышку футляра.

  И вовремя! В полуоткрытую дверь заглянула Анна. Пётр Иванович второпях загородил коробку с брошью чем под руку попало. А попалось ему то самое письмо, над которым он столь самозабвенно маялся.   

  -  Дядя, если ты срочно прячешь от меня брошь Александра Николаевича, а не графинчик с настойкой, можешь не трудиться,  -  произнесла племянница, снисходительно и понимающе улыбнувшись при виде его суеты.

  Миронов испытал немалое облегчение, сообразив, что не придётся изворачиваться, давать неубедительные объяснения или привирать об истинном виновнике этого сюрприза.  Но никак не меньшим было и его удивление: как сумел Александр Николаевич предугадать небывалую проницательность Аннетт? Откуда ей всё известно? Но, пока суть да дело, следовало побыстрее вручить нежданный подарок и покончить с недомолвками.

  -  Ничего-то не скроешь от супруги лучшего в мире сыщика и незаменимого, незаменимого сотрудника лучшего в Париже сыскного агентства,  -  Пётр Иванович с поклоном подал племяннице бархатный футляр.

  Анна открыла крышку и залюбовалась искусно исполненной брошью. Анютины глазки, как живые, радовали глаз неброской, нежной красотой. Волшебные руки мастера словно остановили прекрасное мгновенье: хрупкие, полупрозрачные лепестки цветов никогда не увянут.

  -  Как красиво,  -  промолвила Анна, вынула драгоценную безделушку из коробки, подошла к зеркалу и приложила брошь к воротнику. Потом повернулась к дядюшке.   -  Именно так Камилла Альбертовна её и носила в моих видениях.

  -  Так это она рассказала тебе о плане сына?  -  смекнул Миронов.

  -  Да, она приходила и, не жалея сил, упрашивала не отказываться от подарка,  -   слегка рассеянно ответила Анна.  -  Она нарадоваться не могла, что сумела передать сыну свою волю. Представляешь, Александр Николаевич её почувствовал, даже не будучи медиумом!   

  Что за притча? Анна ничуть не возмущалась хитро закрученной интригой, в которую оказались вовлечены обитатели обоих миров. Какая-то мысль занимала её настолько, что она оставалась задумчивой и отрешённой.

  -  Аннетт, нам ещё с твоим мужем объясняться, откуда у тебя эта брошка взялась,  -  снова встревожился Пётр Иванович.

  -  И о чём это вы собрались со мной объясняться?  -  поинтересовался Штольман, внезапно перешагивая через порог.

  -  Лёгок, лёгок на помине!  -  пробормотал Миронов.  -  Долго жить будешь!  -  и малодушно предоставил объяснения племяннице.

  В ответ на рассказ супруги Штольман лишь плечами пожал:

  -  Ну, вам, Анна Викторовна, не впервой получать подарки с подачи усопших дам,  -   покосился Яков на серёжку в маленьком ухе жены. И тут же вынужденно сощурился: солнечный блик от сапфира острым лучиком уколол его прямиком в глаз.  -   Кто я такой, чтобы воле женщины противиться? К тому же, не имею представления, как вернуть подарок: на тот свет его не отошлёшь. О чём же здесь объясняться?

  -  Яков Платонович, всё бы вам шутки шутить!  -  ожидаемо возмутилась Анна.

   Пётр Иванович был несказанно рад, что неловкая ситуация небезуспешно разрешилась без ущерба для его репутации и достоинства. Ну, если не учитывать непонятного настроения племянницы! Поэтому он прибегнул к своей излюбленной тактике. Давно замечено: если кто-то нападает на Штольмана, Анна тут же забывает обо всем и бросается на его защиту! Поэтому Миронов поспешил закрепить успех зятя и подпустил очередную шпильку:

   -  Кто ты такой? Ты у нас   -  героический, гениальный сыщик, перед которым даже духи, духи трепещут! Удивительно, отчего Камилла Альбертовна у тебя разрешения не испросила? И как это ты сам обо всём не догадался? А догадаешься ли, чем заканчивается это письмо?

  -  Тоже мне,  задачка!  -  охотно вступил в пикировку Штольман.  - «До новых встреч», чем же ещё?

  -  Что значит  -  иметь всепроникающий ум!  -  восхитился Пётр Иванович.

   -  Мало мне Коробейникова было,  -  проворчал Штольман, поглядывая на Анну.  -  Теперь вот двое остроумцев на мою голову!   -  Задумчивость жены от него тоже не укрылась и малость беспокоила.   -  Так все-таки, что написал Александр Николаевич?

Вместо ответа Пётр Иванович опять развернул письмо и зачитал его окончание:

  -  «Все мои близкие в добром здравии. Анна Карловна просит передать всем Вашим затонцам-на-Сене свои сердечные поклоны. Впрочем, Атя говорит, что вскорости собирается писать милой Анне Викторовне. Я присоединяюсь к супруге и от души желаю всевозможных благ и радостей вашему достославному семейству.  

  Сердечно обнимаю Вас. Всегда Ваш Александр Бенуа. Петергоф.

  P. S. Кстати, о радостях. Думаю, вопрос о постановке  «Бориса Годунова» в Париже в будущем году силами антрепризы Сергея Павловича Дягилева неуклонно идет к положительному разрешению. Затея предполагается того же размаха, как и всё, что предпринимает наш неистовый предводитель. Судя по всему, она окажется даже более значительной, чем та манифестация русской музыки, которой Дягилев угостил Париж нынешней весной. Так что, дорогой мой друг, можете дать волю Вашей фантазии и начать предаваться самым сладким предвкушениям! Помнится, Вы мечтали увидеть Фёдора Ивановича в роли царя Бориса, да не отрывками, а весь спектакль целиком? Ну так вот: Ваша мечта имеет блестящую перспективу воплотиться в жизнь! Надобно ли упоминать, что по приезде в Париж я буду счастлив повидаться со всеми вами, пригласить на любые репетиции и, конечно, премьеру оперы? Ну как, удалось ли мне Вас  порадовать?»

  Пётр Иванович обвел родных глазами. Если невозмутимая уравновешенность зятя его не удивила, то сдержанность Аннушки выглядела по меньшей мере необычно. Она по-прежнему напряжённо что-то обдумывала.

  Штольман не выдержал первым и спросил:

  -  Аня, что?

  Анна помялась, испытующе взглянула на мужа и неуверенно проговорила:

  -  Яша, видишь ли, Камилла Альбертовна кое о чем нас с тобой попросила.

  -  И о чем же?  -  насторожился Штольман.  -  Господину Бенуа снова требуется присмотр и спасение?

  Анна всё-таки улыбнулась своей настоящей, солнечной улыбкой и покачала головой:

  -  Нет. Надеюсь, обойдется без крайностей. Но просьба была довольно неожиданной,  -  вновь посерьёзнела она.  -  И я не представляю, как мы сможем её выполнить.

  Племянница снова замолчала. Штольман и Пётр Иванович терпеливо ждали продолжения. Анна глубоко вздохнула и произнесла:

   -  Она сказала: «Когда будете с супругом в Петербурге  -  непременно навестите Александра Николаевича!»

    Примечания:

  * Н. Н. Черепнин (1873 - 1945)  -  русский композитор, дирижер и педагог, ученик Н. А. Римского-Корсакова. С 1898 г. дирижировал хором Мариинского театра, с 1906  -  дирижер театра. Дирижировал концертами Русского музыкального общества, «Русскими симфоническими концертами» в 1908 - 1913 г.г.  С 1909 года Черепнин участвовал в «Русских сезонах» С. П. Дягилева. Был женат на племяннице А. Н. Бенуа, дочери его старшего брата Альбера Николаевича.

  ** «Павильон Армиды»  -  балет в одном действии, 3-х картинах по сценарию художника А. Н. Бенуа, он же оформил спектакль. В основу сюжета положена новелла французского писателя Теофиля Готье «Омфала». Музыка написана Николаем Черепниным, он же в 1909 г. дирижировал на парижской премьере спектакля. Спектакль был поставлен Михаилом Фокиным в 1907 году в Мариинском театре, с 1909 года был одним из наиболее значительных спектаклей «Русских сезонов». Занимает одно из центральных мест в реформаторской деятельности балетмейстера и в истории русского балета. Именно «Павильон Армиды»  -  произведение, перевернувшее представления о современном балетном спектакле  -  открывало первый балетный сезон Сергея Дягилева в Париже в 1909 году.
 

  ***  Михаил Михайлович Фокин (1880 — 1942)  -  русский артист балета и хореограф. Основоположник классического романтического балета XX века. Тесно сотрудничал с Сергеем Дягилевым и стал одним из «виновников» оглушительного успеха его антрепризы. Работал с многими выдающимися танцовщиками того времени. (Например, знаменитый «Лебедь» на музыку Камиля Сен-Санса поставлен для Анны Павловой  М. Фокиным.)

  ****  Либретто балета «Блудный сын» А. Н. Бенуа написал в начале 1907 года. Балет так и не был осуществлён. Остались лишь наброски сценария.

  ***** Сергей Александрович Князьков (1873 - 1919) – историк, архивист. Видный отечественный историк, автор крупных трудов, как по истории Московской Руси, так и по Петровской эпохе. Служил чиновником в Государственном и Санкт-Петербургском архивах МИД с 1910. По его заказу А. Н. Бенуа выполнил несколько гуашей: “Помещик в деревне”, “Петр I в Летнем саду”, “Улица Петербурга при Петре I”, “Парад при Павле I”, “Выход императрицы Екатерины II в Царскосельском дворце”, “Немецкая слобода” и “Лагерь суворовских солдат”. Картины Бенуа и других участников проекта, среди которых были В. Серов, М. Добужинский, Е. Лансере,  были прекрасно воспроизведены в хромолитографиях в Германии и имели большой успех. Их покупали не только школы, но и частные лица. Многие вставляли их в рамы и вешали у себя в кабинете или в гостиной.

  ***** Музей старого Петербурга.    Деятельность «Комиссии», в состав которой вошли 50 человек, началась в марте 1907 года с фотофиксации петербургских памятников. В первую очередь фотографировались деревянные дома конца XVIII и начала XIX веков, а также каменная застройка той же эпохи, которой грозило разрушение. Руководство фотографами по районам взяли на себя Б. Я. Боткин, А. Ф. Гауш, Н. Е. Лансере, В. И. Романов и И. А. Фомин. 12 декабря 1907 года на первом заседании «во временном помещении вновь основанного Музея Старого Петербурга в доме графа П. Ю. Сюзора (Вас. Остр. Кадетская линия 21)» была избрана коллегия «временно заведывающих музеем» (А. Н. Бенуа, В. Я. Курбатов, И. А. Фомин, Н. Е. Лансере, В. Н. Аргутинский-Долгоруков). 19 марта 1908 года на общем собрании Общества архитекторов-художников проект «Положения о Музее Старого Петербурга» был принят. Регистрация «Положения» затянулась на долгие месяцы, и только 12 декабря 1908 года его утвердили в Министерстве внутренних дел. 7 октября 1909 года под председательством П. Ю. Сюзора состоялось собрание учредителей Музея Старого Петербурга, на котором была выбрана дирекция. Председателем ее стал А. Н. Бенуа    В 1916 году в Музее Старого Петербурга было сосредоточено уже 2273 экспоната, а в конце 1917 года – 4000.

  ******  Ренё Лалик  (1860-1945) – французский ювелир, выдающийся французский художник, имя которого в европейском ювелирном искусстве рубежа XIX – XX веков связано с рождением одних из самых романтических стилей в мировой художественной культуре – Модерн. 

******* Участники первого музыкального дягилевского сезона 1907 года в Париже.

  Артур Никиш (1855 - 1922)  -  выдающийся венгерский дирижёр, один из наиболее известных и влиятельных дирижёров своего времени и основоположников современной школы дирижирования. Его творчество было тесно связано с Россией.

  Дмитрий Смирнов (1882 - 1944)  -  русский оперный певец, лирико-драматический тенор. Был наиболее частым партнёром Ф. И. Шаляпина (около 80 спектаклей). Шаляпин, высоко ценивший талант молодого тенора, говорил: «Отчего я не тенор, что за голос! Ведь после исполнения Митей каватины князя чувствуешь, что ты побежден… »

  Фелия Васильевна Литвин (настоящее имя Франсуаза Васильевна Шютц) (1860 - 1936)  -  оперная певица. Пела в лучших театрах мира. В 1904 году получила звание «солистка Его Императорского Величества».

  ********  Песня индийского гостя из оперы Н. А. Римского-корсакова «Садко».

  ********* Третья песня Леля «Туча со громом сговаривалась» из оперы Н. А. Римского-корсакова «Снегурочка».

  **********  Пётр Иванович и Яков Платонович обсуждали  арию Бориса «Уф, тяжело! Дай дух переведу!» (сцена с курантами, 2 действие) из оперы М. П. Мусоргского «Борис Годунов».