Штольман проснулся на рассвете, несмотря на то что весь вчерашний вечер рыскал с Елькой по каким-то буеракам, а потом сидел в кабаке, издали наблюдая за Евгением-Женькой. Неясное чувство то ли тревоги, то ли неудовлетворенности собой кольнуло, как иглой, подбросило на постели. Дневник! Никак нельзя было оставлять его у Анны Викторовны. Если в нем есть что-то полезное, этим может заинтересоваться и убийца. Вряд ли скоро – Виктор Иванович только вчера вручил дочери странное наследство, о чем пока известно только троим. Но все же следует забрать дневник, во избежание возможных осложнений.
Нечего было и думать о том, чтобы идти с визитом в такую рань. Тем не менее, Штольман встал, растолкал Ельку, облился с его помощью холодной водой, сделал гимнастические упражнения. Выпил кофе, наконец, отправился в участок, чтобы там дождаться часа, когда можно явиться в дом, не опасаясь всех разбудить.
Приемная была непривычно пуста для столичного сыщика, привыкшего видеть поутру толпу вчерашних пьянчужек, драчунов, мелких воришек и прочего люда. Лишь городовой, подскочивший при виде его высокоблагородия и… Посетительница?!
- Анна Викторовна! Какими судьбами? – приятная, но все же неожиданность. Неужели что-то все же случилось?
- Дмитрий Платонович… я… вот письмо… - она оглянулась на городового. Штольман спохватился.
- Прошу вас.
Он провел ее в кабинет, кинул трость в подставку, снял котелок, машинально пригладил волосы. Подвинул стул:
- Вы присаживайтесь.
Она села, держась очень прямо, и сразу перешла к делу:
- Я принесла письмо, из которого ясно, почему Михаил и Елена так спешили выразить свою последнюю волю.
Перед ним лежал простой конверт, адресованный Елене Касьяновой. Штольман обратил внимание, что надпись была сделана печатными буквами. Внутри было два лаконичных послания, которые различались лишь именами:
«Ваш союз проклят.
Если вы не расстанетесь, Михаил умрет».
Штольман поднял на Анну глаза.
- Вы думаете, Рогозин мог принять подобное послание всерьез?
- Конечно! Ему грозили смертью Елены. Он не мог пренебрежительно отнестись к такой угрозе.
- Что же, составление завещания могло защитить Елену? Отменить проклятие?
Анну задела его ирония.
- Оставьте ваши шутки! Может быть, Михаил думал, что письмо написал кто-то из его родственников. Тот, кто надеялся на наследство и не хотел конкуренции со стороны Елены. Михаил тут же составил завещание, чтобы не осталось никаких сомнений, кому он оставляет свое состояние. Заметьте, он не держал своих наследников в секрете. Значит, хотел, чтобы все знали – женится ли он на Елене или нет, а его деньги все равно будут принадлежать ей.
- Допустим. Однако из Петербурга мне сообщают, что единственными прямыми возможными наследниками Рогозина являются его брат, упомянутый в завещании, и престарелая тетя, имеющая собственное состояние. Вряд ли они могли представлять собой угрозу.
- А двоюродные братья и сестры?
- Тетя бездетна.
- А слова о проклятом союзе? Может быть, Рогозин был тайно женат?
Штольман еле сдержал улыбку.
- Мы же не в английском романе. Жена Рогозина давно скончалась и похоронена в Петербурге, мои коллеги проверили.
- Завещание составила и Елена. Что-то заставило их поверить, что они и правда могут погибнуть.
Штольман согласно кивнул.
- Может быть, это не первая угроза. Кстати, что говорится об этом в дневнике?
- Я пока не дочитала.
- Так давайте заглянем в конец, - Штольман протянул руку, но, не увидев ответного жеста, опустил ее. – Как, вы не принесли дневник? Ведь вы обещали!
- Мы уговаривались на вечер!
- Мне придется изъять его у вас.
Ну нет! И для этого она так торопилась принести письмо убийцы?! Анна вскочила. Он тоже поднялся.
- Анна Викторовна!
Она повернулась, чтобы уйти. Во мгновение ока Штольман оказался рядом и загородил ей дорогу.
- Я не должен был оставлять дневник вам. За ним может охотиться убийца. Прошу вас, ради вашей же безопасности!
- Яков Платоныч, никто не знает, что дневник у меня! Мне ничто не угрожает.
- В таком случае…
- Не буду больше отнимать ни вашего, ни своего времени! До встречи.
Анна шагнула вперед, требовательно глядя на Штольмана. Он вынужденно отступил. Не арестовывать же ее, в самом деле! Хотя запереть стоило бы. Какая строптивая девица! И вот что прикажете теперь с нею делать?
- Доброе утро! – в дверях появился Шумский и застыл, почувствовав напряжение. Он переводил взгляд со Штольмана на Анну, все дольше задерживаясь на лице девушки. Поручик мучительно наморщил лоб, явно терзая память.
- Не трудитесь, все равно ведь не вспомните, - сказала Анна. – Я Анна Миронова. В последний раз мы с вами виделись, когда нам было лет по восемь.
- Анна Викторовна? Одно из милых воспоминаний детства! – Шумский просиял. – Но теперь бы я вас точно не узнал.
- Душевно рад вашей встрече, - сухо прервал его Штольман. – Думаю, будет лучше, если вы продолжите беседу по пути на Царицынскую. Иван Алексеич, проводите Анну Викторовну домой, у нее срочное дело. А вы, Анна Викторовна, обещайте не отвлекаться от дневника. Вечером я его заберу.
- Это угроза или обещание? – она смотрела вызывающе.
- А это будет зависеть от того, насколько вы способны держать слово! – брови чуть сдвинулись. Анна повела плечом, подхватила сумочку и вышла из кабинета. За ней, как привязанный, следовал Шумский.
Штольман захлопнул дверь и вернулся за стол. Что ж, по крайней мере, она будет под присмотром. А он сплоховал. Надо будет пустить слух, что полиция нашла дневник Касьяновой и что он, Штольман, идет по следу. Это выведет барышню Миронову из-под удара. Из приемной очень кстати донесся рык господина Трегубова, распекавшего дежурного из-за какого-то фикуса. Отлично! Николай Васильевич ему поможет.
И все-таки, кто такой этот Яков Платоныч?
***
Уловка Штольмана удалась – домой Анна торопилась, как никогда. Правда, не столько из-за дневника, сколько потому, что ей хотелось избавиться от милого Ивана Алексеича. А он, как назло, сдерживал шаг, рассказывал о здоровье Екатерины Федоровны, расспрашивал о родителях. Анна же кипела от негодования, не имея возможности выплеснуть его.
«Я спешу к нему с важной уликой, а он, видите ли, озабочен моей безопасностью! Ну нет, господин Штольман, о себе я позабочусь и сама. А вы лучше делом займитесь! У вас до сих пор ни одного подозреваемого».
- Простите, Анна Викторовна, я что-то не то… мешаю вам думать?
Анна опомнилась.
- Нет, это вы меня простите, Иван, я так невежливо отвлеклась. Просто это убийство… - она неопределенно помахала в воздухе рукой.
- Да, ведь Елена была вашей подругой.
- Не представляю, кто мог желать ей смерти! И наследство…
- Наследники ни при чем, - Шумский был рад, что может хоть что-то сказать на интересующую Анну тему. – У доктора Милца, опекуна дочери Рогозина, алиби. И у Евгения Рогозина, он все время был на глазах. Лесника Ермолая еще проверяем.
- Выходит, дело не в наследстве?
- Выходит, что так, - поручик понизил голос. – Имеется мистическая подоплека. По словам свидетелей, некто в черном появлялся рядом с местом преступления.
Для Анны это было новостью. В письме шла речь о проклятии! Неужели дух? Еще немного, и она выведала бы у Шумского все новости следствия. Увы! Они уже стояли у дверей ее дома.
- Заходите на утренний чай, Иван Алексеич!
- Простите, - с сожалением отказался Шумский. – Я хоть и добровольный, но все же помощник Штольмана. Не хотелось бы его подводить.
- Тогда в свободное время, - Анна протянула руку для поцелуя и на прощанье одарила поручика улыбкой, которая повергла его в некоторый ступор. Девушка уже скрылась в доме, а он все еще стоял и смотрел ей вслед.
***
Анна собиралась начать с конца, но не удержалась и заглянула на страницу, которую начала читать вчера. И вновь забыла о времени, следствии и прочем.
«Михаил уехал, а я по-прежнему не нахожу себе места. Он не понимает причины моей холодности, я же не понимаю ничего. Меня бросает то в холодный ужас, где я зависима и покорна его воле, то в жар наших долгих разговоров и его короткой улыбки. Он редко так улыбается, светло и сердечно, только дочери и… и мне. Хотя его нет рядом, я не чувствую себя свободной. Неужели его влияние не подвластно ни расстоянию, ни времени?!
Есть, конечно, способ понять все раз и навсегда. Но как же боязно взглянуть на себя в зеркало тем взглядом, что способен читать чужое небо! В памяти навсегда запечатлен наш семейный портрет: Maman и Papà, приникшие друг к другу. А я гляжу на него и вижу небо, у каждого свое, единственную звезду моего отца и мать, сияющую отраженным светом. Сколько же лет мне понадобилось, чтобы простить и понять, как я была неправа в своем разочаровании. Ведь они были по-своему счастливы, Papà, живший только ею, и Maman, способная лишь принимать его чувство».
Анна машинально налила себе воды, но, не отпив, приложила холодный стакан к виску, чтобы хоть чуть-чуть остудить пылающую голову. Как близко и понятно было ей то, что писала Елена! Легко воспользоваться даром, чтобы увидеть своего суженого. Но совершенно невозможно. И страшно, и нечестно, словно заглянуть в конец задачника, чтобы получить готовый ответ, не пытаясь разобраться самостоятельно.
Дальше записи пришли в полный беспорядок: заболела Сашенька. Елена проводила все время с ней, писала обрывочно и неаккуратно. Упоминалось, что доктор Милц нашел у ребенка нервную горячку. Установить и устранить причину не представлялось возможным.
«Пишу у постели Сашеньки. Все, что я могу – унимать жар холодными примочками и обтираниями. Она тает на глазах. То и дело впадает то ли в сон, то ли в бессознательное состояние. Она уходит, безнадежно теряет жизнь с каждым часом, и ничего нельзя сделать! Где же Михаил?».
Очевидно, Елена и сама ела и спала урывками, писала, чтобы не поддаться дремоте. Обрывки слов, линия-прочерк там, где рука еще держала карандаш, а глаза уже закрылись… Наконец, развязка, написанная явно через несколько дней после событий.
«Сидя в кресле рядом с Сашенькой, я забылась тревожным сном. Обычно я сплю чутко и просыпаюсь сразу же, когда во мне есть нужда. Однако на этот раз я ничего не услышала. Только мне вдруг стало покойно и хорошо, словно все благополучно разрешилось, я дома, в безопасности. Я больше не одна.
Когда я открыла глаза, было утро. Сашенька мирно и глубоко спала. А между нами сидел Михаил. Одна его рука покоилась на плече дочери, другая – на моем колене. Не знаю почему, но я не испугалась. Все мои прежние сомнения казались глупостью. Эта рука была родной, иначе не скажешь.
Мы смотрели друг на друга, и я видела, как он исхудал, какие у него круги под глазами. Он наклонился ко мне и заговорил тихо и медленно. Каждое слово давалось ему с трудом:
- Ближе тебя и Саши у меня никого нет. Я уехал так далеко, как мог, но только и думал, что о тебе. Согласишься ли ты стать моей женой? И что делать, если не согласишься?
Он смотрел на меня, однако я больше не боялась его взгляда. Я тоже кое-что поняла за эти дни. Не знаю, как сложится моя жизнь с ним. Но без него я жить не могу.
Не знаю, слышала ли Сашенька наш разговор и то, что последовало за ним. Иногда мне кажется, что она понимает больше, чем нам кажется. Как бы то ни было, она быстро пошла на поправку».
Дальше для Елены началось самое блаженное время: постепенное осознание того, что она любит и любима, поиски пути в счастливом тумане, где ясно только одно – что все изменилось, и они всегда будут вместе. И здесь впервые Анна встретила упоминание о том, что подруга прибегла к дару.
«Теперь чужое небо открывается мне без каких-либо усилий с моей стороны, достаточно взглянуть на человека. Я так полна любовью, что мне хочется видеть ее повсюду. Но увы! Оказывается, взаимное чувство редкость. А сильное и светлое – тем более. Мой дар – или проклятье? – вызывает смятение в душе. Une vie d’amour, жизнь любви, увиденная украдкой, отягощает меня чувством вины. Не знаю, что делать со всем этим.
И зеркало. Зеркало светит мне все ярче с каждым днем, потому что в своем отражении я вижу, как всходит наша звезда и наливается светом, по силе сравнимым с полуденным солнцем».
Читая между строк, Анна догадалась, чем была вызвана перемена в даре, и чуть покраснела. Но не от смущения, а от радости за Елену. Ей все же довелось побыть счастливой новобрачной, пусть и недолго. Иным и того не достается. А бывает и хуже: открыв для себя вкус яблока, получаешь и невиданный доселе голод, утолить который способен лишь тот, к кому теперь нельзя и прикоснуться…
***
Штольман сидел за столом, покручивая в пальцах лупу. Итак, что у нас имеется? Одновременное убийство будущих мужа и жены. Первый мотив, который приходит в голову, - наследство. Однако новое завещание обезопасило Рогозина и Касьянову. Ни наследники, ни опекуны не имеют насущного интереса, потому что не смогут полностью распоряжаться состоянием. Кроме того, у всех, кроме Ермолая и тетки Елены, алиби.
Второй мотив – устранение конкурента. Довольно шаткий, надо сказать. Судя по петербургским сведениям, Рогозин в последнее время новых подрядов не брал, дела постепенно сворачивал, ну а что осталось незавершенным – там его смерть только помеха.
Третий мотив – месть. Тут есть кое-какие мысли, но их надо проверить. Снова придется задействовать Петербург. Хотя не покидает ощущение, что все крутится вокруг Затонска. Убийца осведомлен о привычках Рогозина, о готовящейся свадьбе, действовал с помощью кучера… Вряд ли заезжий душегуб имел возможность так тщательно готовиться.
К чему этот театр с балестрино, черными плащами, письмами и привидениями? Какая-то чрезмерная романтика, даже демонстративность. Орудие убийства - надо искать знатока, любителя или хотя бы историка. И хорошо бы уже ознакомиться с дневником, сдается мне, он кое-что прояснит. Анна Викторовна, Анна Викторовна, задерживаете вы меня! И интригуете. Себе-то можно признаться!
Она не похожа на девушку из провинции. Независима, умна и красива – опасное сочетание, притягательное. В прошлом трагическая любовь, сразу видно. Яков Платоныч… Неужели тоже следователь? Впрочем, если так, трагедия понятна, служба у нас рискованная. Есть что-то трогательное в ее неумелых попытках скрыть свои чувства. Она ведь живая и непосредственная, ей несвойственна такая сдержанность. Словно птичка, застывшая на морозе, - ей бы расправить крылышки и в небо, а не лежать на ладони неподвижным комочком. Хочется спрятать в руках, подышать, отогреть… Наверное, она хорошо смеется, ямочки на щеках так и играют…
Штольман вздохнул. Нельзя, сказал он себе. Ты здесь проездом. Не тревожь ни ее душевный покой, ни свой. Он встал, взял трость и котелок. И отправился к Елизавете Ивановне, по дороге вспоминая почему-то свою окончательную размолвку с отцом.
***
- В субботу мы идем к Куприяновым.
Отец, как всегда, поставил сына в известность, не интересуясь его мнением о предстоящем визите. Однако Дмитрий даже в детстве не соглашался безропотно, а уж перейдя рубеж совершеннолетия – и подавно.
- В субботу я занят, к сожалению.
Отец пропустил его слова мимо ушей. Он продолжал говорить, перебирая бумаги на письменном столе.
- Ты должен познакомиться с будущей невестой.
Штольман-младший онемел. Просто потерял дар речи. Брак казался ему чем-то неизбежным, но отдаленным, как смерть. Все там будем, но не прямо же сейчас!
- Нечего тянуть. Тебе уже двадцать один год, пора обзаводиться семьей. Татьяна прекрасная партия: из хорошей семьи, у отца свое дело, да и связи имеются. Помимо приданого, получишь теплое местечко в министерстве.
- Нет.
Возражений и резонов было так много, что Дмитрий не смог выбрать, с чего начать. Поэтому высказался коротко, но по сути.
Отец впервые с начала беседы посмотрел на сына.
- Что «нет»? Не получишь? Уж будь уверен, у твоего будущего тестя есть знакомства и в министерстве юстиции. Начнешь с должности попроще, а через год-другой…
- Я не собираюсь ни на ком жениться!
Вопреки ожиданиям, Платон Алексеевич не рассердился. Он встал из-за письменного стола и заходил по кабинету.
- Ты, должно, романов своих начитался и о чувствах мечтаешь. Амуры, вздохи и тому подобное. Будут, будут и страсти, и томления. Но только к браку это никакого отношения не имеет!
Он остановился напротив сына и заговорил жестко и безапелляционно.
- Союз с женщиной – такое же предприятие, как учеба и служба. Коли голова на плечах имеется, доверься рассудку и выбирай с умом. Тогда и жизнь пойдет гладко, как по накатанному. А коли сердцу выбор доверишь, не сложится! Любовь недолга, сегодня есть, завтра нет, упорхнула. И окажешься на бобах – ни карьеры, ни душевной радости.
Дмитрий молчал, наклонив голову, упрямо катал желваки.
- В достойном браке, как в торговой сделке, у каждого свой долг. Она должна тебе доход принести и детей рожать, а ты – обеспечивать ее до конца жизни. Ну а для амурных дел найдешь себе на стороне, да не одну.
Дмитрий поднял на отца глаза.
- Вы так и поступаете, отец?
Тяжелая пощечина обрушилась на щеку, швырнула его на пол. Дмитрий больно ударился о каминную подставку. Закружилась голова, из рассеченной брови потекла теплая струйка. Заключительные слова отца донеслись словно сквозь вату:
- Щенок! До субботы из дому ни ногой! А теперь убирайся!
В ту же ночь Дмитрий тайно ушел из дома, ни с кем не попрощавшись. Матери оставил письмо. Говорить с ней было нельзя – у него не хватило бы сил сопротивляться ее слезным мольбам. Да она и отца могла бы кликнуть, тогда уж точно не уйдешь.
Он поселился сначала у приятеля. Быстро устроился на службу в сыскной полиции. Университет пришлось бросить – отец отказался вносить плату за непокорного сына. Но Дмитрий не жалел об этом. Он продолжал учиться, уже на практике, да и учебники штудировал по-прежнему, надеясь когда-нибудь завершить образование. С семьей же пришлось порвать.
Первое время Дмитрий еще писал матери. Он не доверял почте, зная, что всю корреспонденцию проверяет отец, и передавал свои послания через кузину. Однако вскоре отец узнал об этом. Он учинил скандал, и бедная кузина поклялась, что не станет больше помогать опальному родственнику. Остальная родня охотно присоединилась к ней. Никто не одобрял ухода Дмитрия из семьи. Никто не понимал его резонов. Он пожал плечами и принял семейный бойкот, не испытывая особых сожалений.
Одиночество принесло Штольману невиданную свободу. Отныне он ни перед кем не отчитывался. Никому не был обязан. Ему не было нужды устраивать свою жизнь так, чтобы угодить другим. Тягостные обязательные визиты и торжества остались в прошлом. Как и матримониальные планы.
Осознав прелесть самостоятельной жизни, Штольман не торопился впускать в нее кого бы то ни было, будь то сослуживцы, новые приятели или дамы сердца. Все это было, но оставалось за пределами четко очерченного им круга. А в центре хранилось то, чем он дорожил, его мечты и слабости, честолюбивые устремления и самые нежные струны души, - то, чем он ни с кем не хотел делиться. И чем старше становился Штольман, тем более его это устраивало.
***
Госпожа Леонтьева, в девичестве Касьянова, приняла следователя без восторга.
- Я не желаю о ней слышать и, тем более, говорить!
Елизавета Ивановна не предложила сыщику сесть, всем своим видом показывая, что он здесь не задержится. Однако Штольман был иного мнения.
- Когда вы в последний раз виделись с племянницей?
- Вы что, не слышите? Я не собираюсь отвечать на ваши вопросы!
- Придется, госпожа Леонтьева. Убийство произошло! И убита ваша родственница. Ваше нежелание помочь следствию подозрительно и непонятно.
- Что тут понимать! Я хотела помочь дочери покойного брата и вот как все обернулось!
- То есть вы видите в случившемся свою вину?
Елизавета задохнулась, прижав руку к сердцу, и только поэтому не излила свой гнев на кудрявую голову сыщика. Он воспользовался этим обстоятельством.
- Вы любили ее и боялись, что страсть к столь неподходящему мужчине ее погубит. Вы не верили, что Рогозин пойдет на такой мезальянс, и взывали к чести Елены – к тому, что было важно для нее. Но ничего не добились.
Она хватала воздух, словно ей нужно было усилие, чтобы протолкнуть его в легкие.
- Теперь, когда Елена умерла, вы считаете, что не сделали все, что могли, для ее спасения.
Елизавета Ивановна слепо пошарила вокруг себя, нашла стул, но уронила его. Штольман помог ей сесть, налил воды из стоявшего на столе графина. Елизавета Ивановна стиснула стакан так, что тонкие стенки не выдержали. Брызнуло стекло, по пальцам потекла кровь, смешиваясь с водой. Штольман перехватил ее запястье, стряхнул осколки, остатками воды из графина промыл царапины. Потрясение, которое пережила Елизавета Ивановна, подтверждало – сыщик явно попал в «десятку».
- Бедная моя девочка, - сказала она вдруг без всякого выражения. – Не уберегла. Своими руками погубила.
На грохот прибежала горничная, охнула и захлопотала. Елизавета Ивановна не обращала на нее внимания.
- Нежная одинокая девочка, долго ли такой влюбиться. Сердцем жила, как отец. Разве я могла не вмешаться! Константин связался с бездушной куклой, которая его и погубила. И вот Леночка сама летит на огонь. Что я только не говорила, самые жестокие слова, но вот не помогло. Будь она проклята, эта ваша любовь! Одни беды от нее.
- Их убило не чувство. Оно не способно выстрелить в горло, - резко сказал Штольман.
Елизавета Ивановна перевела на него глаза.
- В смерти Елены не виноваты ни Рогозин, ни она сама, ни, тем более, вы. Или это вы убили ее? Вы прятались в кустах и стреляли в нее?
Горничная метнула на него взгляд, полный священного ужаса. Елизавета Ивановна равнодушно покачала головой:
- Стрелять не умею. И глазами теперь слаба.
Штольман быстро глянул на горничную. Та истово закивала. «Все равно надо уточнить».
- А муж ваш?
- Что муж? – не поняла Елизавета Ивановна. – Он тоже не убивал.
- Где он теперь?
- На службе.
- Он знает про наследство?
- Какое наследство? – вяло удивилась Елизавета Ивановна.
- Деньги Елены.
- Она написала нам. Завещала то, что после родителей осталось, и все сбережения. Что свое было, то и на нас записала.
- Что ж, не буду вас более беспокоить. Позвольте откланяться.
«Пожалуй, тетю тоже можно исключить из числа подозреваемых. Где же Шумский?»
***
Поручик не терял зря времени. Орудие убийства не давало ему покоя. Казалось бы, он, как человек военный, должен был с первого взгляда понять, с чем имеет дело. Однако он даже не слышал о такой диковине, как «арбалет ассасина». Пока у поручика не было возможности расспросить Штольмана подробнее, зато он вспомнил, у кого можно получить такие сведения. Помнится, господин Закревский не только продавал оружие, но и интересовался его историей.
- Удивительная история, – хозяин магазина с интересом выслушал Шумского. – А болты вы, случайно, не прихватили?
- К сожалению, нет.
- Интересно было бы взглянуть. Я никогда не сталкивался с подобным оружием. Как видите, торгую современным, притом никак не метательным.
- То есть вы даже не видели такой арбалет? – Шумский был разочарован.
- Только на рисунке. Погодите-ка.
Закревский направился в глубь магазина и поманил за собой поручика. В одной из комнат у него стоял массивный шкаф с книгами. Закревский открыл скрипучие дверцы, достал тяжелый том с нижней полки. Полистал, поглядывая на закладки. Довольно скоро нашел нужную страницу.
- Вот, смотрите.
На рисунке был изображен небольшой арбалет, судя по измерениям – почти игрушечный.
- Вы латынь хорошо знаете?
Поручик замялся.
- Тогда я вам переведу. Здесь говорится, что история балестрино окутана тайной. Никто не знает, для чего в действительности служили малютки-арбалеты. Но многие историки верят, что в шестнадцатом-семнадцатом веках ими пользовались наемные убийцы. Балестрино легко можно было спрятать под плащом. Для того, чтобы взвести его, особой силы не требовалось. Убойная сила и прицельность, конечно, гораздо ниже, чем у обычного арбалета. Еще говорится, что болты для верности смазывали ядом. В общем, это редкость. О нем мало что известно. А уж видеть в наше время доводилось только коллекционерам.
- А вы знаете, кто в наших краях собирает оружие?
Закревский искоса глянул на поручика.
- Господин Яковлев. У него обширная коллекция, однако исключительно ружей. Кто еще? Покойный Гребнев собирал, но там все распродали после его кончины. Можете еще расспросить господина Воеводина и господина Елагина.
- Что ж, благодарю за помощь! Позвольте просить об одолжении: не дадите ли на время книгу?
Закревский покачал головой.
- Если что хотите переписать, то милости прошу прямо здесь.
Шумский глянул на часы, подумал и решил, что Штольману пригодится и статья, и рисунок.
- Бумаги не найдется?
- Отчего же, прошу, - и Закревский отвел поручика за стол, где нашлось все необходимое.
***
Анна лихорадочно листала страницы. Чтение подходило к концу, и все же следовало торопиться – солнце клонилось к закату.
«Мне страшно. Сегодня я видела полночь. Любовь, несомненная любовь, но смертельно опасная! Одна звезда на двоих, гибельная и жестокая, излучающая не свет, а мрак. И смерть вокруг. Как бы я хотела предотвратить, развеять тьму! Буду думать».
С кем или с чем столкнулась Елена? Что задумала? Однако больше никаких упоминаний о черной любви в дневнике не было. Наверное, Елена отказалась от мысли изменить ход событий. А может, не встречалась с этим человеком. Или не могла доверить бумаге то, что произошло.
Наконец, Анна дошла до упоминания о письмах.
«Я чувствую, что надвигается что-то ужасное. Михаил не верит в предчувствия и пытается развлечь меня. Но знаки указывают на приближение самого худшего: вороны над лесом, ощущение взгляда в спину на улицах, наконец, мои сны. Над нами сгущается мрак. Сегодняшние письма – подтверждение тому.
Мы оба получили послания, в которых говорится, что мы смертельно опасны друг для друга. Кому-то непременно нужно расстроить нашу свадьбу. Однако Михаил решил ускорить ее. Думаю, он все это время тоже что-то чувствовал, но отгонял от себя дурные мысли. А теперь увидел вещественное подтверждение моим страхам.
Сегодня я иду к Анне Мироновой. Если мы договоримся, она приедет к нам на неделе, а потом на венчание. К тому времени завещания будут составлены – еще одна мера предосторожности, которую Михаил считает необходимой. Дальше я пока не заглядываю».
Это была последняя запись в дневнике. Анна встала, не в силах удержать невольные слезы. Как тяжело читать это теперь, когда смерть настигла их в действительности! Кто посмел?! Кто превратил вечный полдень в вечную ночь? Она отложила дневник, подошла к окну и распахнула его. Глубоко вздохнула, стараясь успокоиться. И вдруг сильно вздрогнула. Из глубины вечернего сада на нее смотрел Штольман.
Глава 10. Внезапное предложение
Отредактировано АнонимФ (25.05.2025 20:15)
