Вот не зря говорят: пришла беда – отворяй ворота! И зачем только я их второй-то раз отворила? Мало моей барыне князя этого странного было, так еще одно явление. Стоит на пороге млад ясен месяц, господин Волженин, покойного барина племянничек злоязыкий. Голову держит криво – сколь времени прошло, только синяк на всю подбородину так и не сошел. А от души его наш Герасим-Дубровский приветил, осанку подправил – залюбуешься!
Но поганцу хоть бы хны: важно так стоит, словно в своём праве и вовсе не положено его от наших дверей поганой метлой гнать! Ну, я дверь-то заступила, и руки в боки воткнула. Вот тебя, пакостник, в дом не пущу, хоть дерись! Подумала мельком, что пора мне ухват у порога ставить, чтоб подобных гостей без заминки отваживать. И барыня меня даже бранить за то не станет.
- Не принимают, - говорю. – А вас, барин, так особенно.
Хоть ничего особенного на его счёт Наталья Дмитриевна и не говорила, но это уж само собой разумелось. После Разгуляя-то, где он вздумал прилюдно на Анну Викторовну клепать, выставлять сумасшедшей. А особенно после истории с письмами подмётными, что на всю Казань прогремела.
Только полаяться с поганцем мне так и не довелось. Господин Волженин и слова сказать не успел, как выдвинулся из-за его спины другой человек. Как я раньше-то не разглядела, что их двое? И этот другой мне тоже страсть как не понравился: здоровый, как медведь, на широких плечах голова маленькая, налысо бритая – точно фига. Глаза оловянные. И нос копытом. Шагнул мимо Волженина, ручищей меня в сторону оттолкнул. Я только пискнуть ему успела – дескать, не принимает барыня, гости у ней, но он и слушать не стал. Потопал тяжко наверх, даже пальто не снял. И Волженин противный за ним следом поскакал.
Вот тогда мне вдругорядь страшно стало. И не знаю, кого больше бояться. Князь седой, он вроде опаснее для наших-то будет. Только говорил он без злобы, над ухватом моим ещё посмеялся. А этот, который с Волжениным пришёл, точно болван чугунный - иначе и не скажу. Стопчет и не заметит. Ручищей вон двинул, так точно лошадь ломовая лягнула.
Кого это наш шептун заугольный в дом привёл? И для чего оно? Угрожать будет? Эх, не ко времени господин Дубровский уехали! Уж он бы их встретил, как полагается.
Подумала и спохватилась. Как раз ко времени. Уж больно кровь горячая, как есть разбойник, хоть и приоделся да побрился. Набил бы морды этим – с полицией разбирайся потом. А тут ещё и князь пожаловал. Верно господин Дубровский говорил, наделал бед господин Чириков со своей писулькой. Разнеслась молва по белу свету, налетели кощеи, как-то мы от них отобьёмся? Охти, что-то будет!
Побежала я барыню кликать. В гостиной её не было. И в кабинете пусто. Да куда же она подевалась вместе с гостем своим незваным? Только подумать успела, как за спиной моей обнаружилась Наталья Дмитриевна. Никак из подвала шла? А князь-то где? Но спрашивать невместно было.
- Барыня! – кричу. Жалобно вышло, ровно овца проблеяла. - Вас снова спрашивают...
- Кто?
- Господин Волженин. И с ним ещё один.
Хозяйка моя только глазами блеснула, губы сжала и решительно так мимо меня в гостиную. Куда только подевалась барыня печальная, богомольная? Точно на Оренбургском тракте в ту метельную ночь подменили её, другую мне из степи привезли.
Барыня двери плотно закрыла. Ну и я подслушивать не стала. Собралась с духом, взяла из чулана старый ухват для всякого случая, поставила у двери, присела в передней под вешалкой и жду, что оно дальше-то будет.
Ждать недолго пришлось. Первым Чугунный болван по лестнице слетел с грохотом, мало не спотыкаясь. Даже ухват не понадобился – сам в двери кинулся, чуть с петель их не снес. Мне только и осталось, что вслед ему дивиться да гадать: как же это барыня моя такую орясину столь легко из дома выставила.
От двери я всё же уходить не стала. С господином Волжениным, надо быть, Наталья Дмитриевна и сама теперь справится, но что ещё пакостник обиженный учинить может? Хоть драться с моей барыней он навряд станет, а всё же. Лучше уж я сама пригляжу, чтобы всё ладно было.
Да ещё и князь этот седой. Вот кто меня больше тревожил. Непонятный он был, иначе не скажу. Когда я, бывало, про Анну Викторовну и судьбу её горемычную думала – разное в голове рисовала, но всё не то. Чтобы вцепиться в барышню, как клещ и без любви под венец тащить, а возлюбленному её единственному смертью угрожать, тут всё же какой-то иной человек должен быть. Или как раз такой? Что я, дура деревенская, в людях-то понимаю? Это только в ярмарочной театре сразу видать, кто злодей, а кто праведник.
Нынешний барынин гость говорил ровно, без злобы, посмеивался даже. Только глаз у него всё одно нехороший, цыганский. И что на уме – поди пойми! А главное – куда он подевался, когда Волженина с Чугунным болваном черти в дом принесли?
Только успела об том подумать, как сверху шаги раздались. Смотрю, летит по лестнице Евгений Николаевич. Да как летит - ноги враскоряку ставит, подвывает да за штаны держится. Вывалился вслед за своим приятелем и двери за собой не притворил, паскудник. И еще дерьмом в передней завоняло, да так крутенько, точно жарким летом выгребную яму открыли.
Тут меня прям смех разобрал. Хихикнула, благо, не слышал никто. Нет, ну что дворяне тоже люди, и у них брюхо тоже скрутить может, я, конечно понимала. А когда пронесёт, оно и у барского сословия не розами пахнет. Но вот так себя поставить, чтобы в приличном доме даже в отхожее место не пустили – это всё же постараться надо. Поделом вору и мука!
А потом колокольчик наверху забрякал. Я кинулась было, потом всё же вернулась, ухват прихватила и за порогом гостиной поставила. Мало ли что.
В гостиной оказалось, что воевать покуда не с кем. Князь седой на диванчике лежал, глаза прикрывши, барыня подле стояла. И этот занемог? С чего вдруг на хозяйкиных гостей незваных хвори враз навалились, что за епидемия в доме? Наталья Дмитриевна только и велела пузырь со льдом принести и порошок от головной боли. Я принесла, а потом ушла тихо, на цыпочках. И орудье своё с собой прихватила.
Сверху долго никто не спускался. И шуму не было. Надо быть, старому князю не до скандалов пока. Я уж заскучать успела, когда появились оба, барыня гостя под руку вела. А он враз осунулся, глаза ввалились и больше не гляделись бесовскими. И разговаривали они негромко, вовсе уже без вражды.
Князь принял у меня шубу, в рукава с трудом попал. По всему видать было, что совсем ему худо. Потом обернулся к Наталье Дмитриевне. И попросил тихо, настойчиво:
–  Уезжайте, пожалуйста. Хотя бы на неделю.
Барыня на это только голову вскинула и холодом из глаз обдала. Ответила мудрёно:
– Хотите и меня загипнотизировать?
Гость только зубы сжал, шапку нахлобучил и пошёл с крыльца. Хозяйка ему вслед смотрела. А потом - сорвалась вдруг с места и выпалила, торопясь:
– Михаил Модестович! Езжайте в Гривку. Дом моей няньки, Авдотьи Спиридоновны, это напротив часовни Трех Святителей. Улицу я не помню. Но мы не виделись с Масленой. Я не ездила к Авдотье, опасалась, что…
У меня аж сердце захолонуло. Вот, значит, куда наши гости в ночь темную спешно съехали! Только как же оно? Да зачем же? Опасалась, не ездила, никому ни единого словечка не сказала – и вдруг так вот князю выложила, где Анну Викторовну с Яковом Платоновичем искать? И что теперь будет? Догонит ведь. Хворый, а догонит.
Но гость спешить не стал: повернулся, склонился к руке, молвил тихо:
- Берегите себя, Наталья Дмитриевна...
Она улыбнулась бледно:
- Вы тоже, господин гипнотизёр. Порошок вам дать от головной боли?
Князь тоже улыбнулся. Как-то похоже у них это вышло. И пошёл прочь не слишком твёрдым шагом. А хозяйка моя осталась глядеть ему вслед. Я спохватилась, шаль с вешалки сдернула, подала. Наталья Дмитриевна приняла, не заметив. А у меня, наконец, язык от нёба отмерз.
- Ох, барыня, что ж теперь с Анной-то Викторовной будет? И с господином Дубровским.
- Не знаю, Клаша, - вздохнула она. – Как-то всё совсем не так, как кажется.
Это я и сама чувствовала. Всё не то, всё не так. Но что там дальше будет, мы с хозяйкой навряд узнаем. А о насущном позаботиться надо.
- Может в дом вам пойти? - говорю. - Не май на улице, остудитесь, не ровен час. И вы, барыня, конечно, как знаете, но дверь бы я покрепче заперла и никому более не открывала. Хватит на сегодня гостей. А господину Волженину вы уж откажите от дома насовсем. А то который раз - как он заявится, так мне комнаты опять проветривать.
Она глянула было сурово, а потом не выдержала - рассмеялась.
После этого весь день у нас тихо было. Слава Богу, больше не являлся никто. Но хозяйка задумчива и беспокойна была. Села у окна, книгу взяла, сколь разов читать принималась. А только больше не в книгу смотрит, а в окно. И вздыхает тяжко.
После вечери и вовсе принялась ходить по комнате. В шаль кутается, руки сжимает, губы шевелятся. Ровно спорит с кем-то, только ни словечка не слышно. А потом опять к окну идёт.
Я уж не выдержала:
- Вы, барыня, ждёте кого?
Она меня не враз услышала:
- А? Что? Нет. Откуда ты взяла?
- Так вижу. Да мне и самой чего-то маятно. Что же это оно деется-то, а? 
Сколь мутно я слова складывала, а Наталья Дмитриевна меня поняла. Чудно получается! Я, дура деревенская, неграмотная. А у меня с моей хозяйкой что-то такое завелось, секрет, о  каком не скажешь никому. Потому как от него две жизни зависят.
А может и поболее. Вспомнилось мне, как старый князь мою барыню уговаривал уехать хоть на малое время. Выходит так, что и ей что-то грозить может? Подумалось, что стоило бы испросить у барыни согласия да с Матвеем поговорить – чтобы к себе не уходил, остался бы в усадьбе ночевать. Да не на конюшне, а прямо в доме. Хоть един, а мужик. Ежели что случиться, может, кого и шуганет. Только кого? Те, кто угрожать приходил, вроде разбежались все? Навряд господин Волженин в другой раз придёт. Даже когда портки переменит. После того, как оскоромился, да ещё и на глазах у прислуги... Он барин спесивый. Может, другой кто? Но если не князь, то кому ещё-то быть?
- Барыня, а кто такой этот... как его... гиптизёр?
Снова я её от неведомых дум оторвала. Или она как раз о том и думала?
- Гипнотизёр, - словно во сне поправила Наталья Дмитриевна. – Это тот, кто другим свою волю навязать может. И человек делает то, что ему навязано.
Тут у меня вроде всё сходиться стало. Да так, что я охнула и метёлкой перекрестилась, которой пыль с комода сметала.
- Охти! Так вы потому князю и рассказали, где гостей наших искать?
Тут она ровно бы проснулась и на меня поглядела удивлённо.
- Нет, Клаша. Я… Я не уверена, что он пытался мне внушать. Господину Жиляеву он точно внушил, будто Анна Викторовна в санках мимо проехала. Ты, наверное, видела, как он из дома бежал. А мне... я сама почувствовала, что Михаилу Модестовичу и впрямь надо с ними увидеться и поговорить. Мне кажется, он не плохой человек. Только... очень странный.
Странный, ага. Самое то слово, иначе не скажешь. Только я никак в толк взять не могла. Ежели тот князь такую силу имеет, то пожелай он - любая барышня к нему сама пойдёт, ещё и радоваться будет. А наша-то Анна Викторовна не пошла. А Якову Платоновичу что же он не наворожил от своей невесты отступиться? Ведь мог же, поди? То ли любовь пуще внушения будет. То ли когда сам любишь, то и внушать не получается? И вот теперь он за ними своими ногами по всей России гоняется. Или не любовь его гонит, а гордыня ушибленная? Вот только гордец да спесивец точно не стал бы с девкой дворовой про ухват шутить.
Охти, не по моей бедной голове такие сложности! Я-то всю жизнь от любви бегу. С того дня, как увидела Пахома Метелина с русалкою. И какая она, любовь всамделе? Как так может быть, чтобы вначале нежность и забота, какую я промеж гостей наших видела. А потом крик, изломанное тело, окровавленный рот... Или господская любовь – она какая-то иная? Уж на что я Герасима-разбойника боялась, а даже его не выходило мне представить, чтобы рвал зубами свою барышню, как дикий зверь. И с князем седым оно почему-то тоже не получалось. Не знаю, как сказать. Это уж совсем оборотнем надо быть. Был человек – и враз волком обернулся.
А всё одно мне с чего-то тошно было. Хоть ко мне все эти барские дела вовсе никакого касательства не имели. И хозяйка о том напомнила:
- Ты уж, Клаша, о том, что видела и слышала за эти дни, молчи. Не твоего ума дело.
Я даже обиделась малость:
- Да, вы меня, барыня, вовсе за глупую держите! Нешто я не понимаю?
- Ну, вот и хорошо, что понимаешь, - уже мягче промолвила она. Точно извинялась.
* * *
Барыня меня послушала, когда я заикнулась, что не худо бы Матвею на ночь в доме остаться. И сам Матвей согласился сразу, пошел ночевать в бывшую людскую. Ничего не сказал, но видать и ему неспокойно было. Чать, сам не без глаз и видел, как гости непонятные по двору туда-сюда шарахались.
Ночью тоже вроде ничего худого не случилось. Не считая того, что от меня сон напрочь отбежал. Я и не помню, когда со мной ещё такое было? Может только когда задумала из деревни уйти. В Казани завсегда спалось мне крепко. За день так набегаешься, что только бы до подушки. Да и покойно мне в доме госпожи Вербицкой. Так что прежде мне и не случалось вот так головой скорбеть, чтобы от чужих забот глаз с глазом не сомкнулся. Так и пялилась в темноту, думы в голове ворочала.
Как оно так получается, что мне-то и не грозит ничего, и дому нашему тоже навряд какая беда будет, а я всё одно боюсь? Затеплила я лампадку перед иконой Богоматери, что мне от тетки Матрены досталась, и принялась молиться, как давно уже не молилась. Но всё одно, тошно было и страшно, хоть на стену лезь. И еще страшнее от того, что сама я не понимала – чего страшусь? Не Пахома же. То, что было прежде со мной, в ту ночь словно туманом подёрнулось. Далеко Пахом, меня не достанет. Так чего из меня всю душу страх вынимает? Из-за того ли, что с барынькой чужой статься может?
Не заметила, как в сон провалилась. И страхи мои со мной вместе. Виделось тело девичье, белое – как я его, пылающее в жару, мокрой тряпицей отираю. Девушка, краса ненаглядная, мечется без памяти, стонет. И тени от свечей мечутся по стенам, по потолку. А потом сползаются, делаются гуще, обращаются в плоть. И кто-то незнаемый и страшный ломает и рвёт это тело, и гладкую кожу пятнают синяки и кровь...
Проснулась я от собственного крика. Дрожащими руками запалила свечу, добралась до сеней, зачерпнула ледяной воды из ведра и пила взахлёб, пока горло не заломило. А потом сидела без сна на кровати, коленки руками обхватив  да стараясь не глядеть лишний раз на тени, что по углам собрались. Но ни одна, по счастью, так и не сплотилась в тот ужас неведомый, что меня во сне терзал.
Едва утро забрезжило, я прибрала постель, косу заплела и поспешила на кухню – занять голову домашними делами. Хоть и была после бессонной ночи вся, как избитая. Кое-как по хозяйству справлялась. А когда со стола после завтрака убирала, не удержалась, спросила хозяйку:
- Барыня, может я к Авдотье на Гривку съезжу? Нету мочи дале терпеть...
Она глянула не строго, а как-то смятенно. И ответила, помедлив самую малость.
- Съезди, Клаша.
С чего уж мне так невтерпёж, даже не спросила.
* * *
Старую няньку Авдотью Спиридоновну я знала, хоть она сколь годов уже не служила, а при доме Вербицких и вовсе никогда не была. Хозяйке-то моей горемычной Господь деток не дал. А теперь уже, должно, и не будет. Хоть и придумывалось мне порой, как Наталья Дмитриевна, к свету воротившись, вдруг да счастье семейственное обретёт, нутром я понимала, что пустое это все. Что на самом деле барыня моя навроде меня самой – тоже любви бежит. Только я от страха, а она – оттого, что любила уже. И крепко, видать, любила. Про барина покойного мне и тётка Матрёна, и Настасья сказывали, будто неплохой был человек. Чудил только порой, но не со злобой, а от большой силы. Полковник Вербицкий с войны живым возвернулся, и, должно, много навидался такого, о чём забыть хотел. Вот и спешил жить во всю ширь, словно чуял, что недолго осталось. А уж Наташеньку свою лелеял, мало не на руках носил. Потому видать, когда напраслину на неё возвели, сердце у него и не выдержало.
Да чтоб этому поганцу Волженину навеки в нужнике поселиться! Нашёл же, на кого клепать. Наталья Дмитриевна – душа голубиная, сроду никого не обидела. Вот и Авдотье, няньке своей, на каждый праздник гостинцы слала. И кому их везти? Знамо дело, мне. Оттого я в Гривке часто бывала. И нынче на Масленичной неделе тоже блины отвезла да новую шаль от барыниных щедрот.
Авдотья стара уже была совсем, слышала плохо, видела и того хуже. Но людям завсегда радовалась. И меня затеялась чаем с пирогами поить. Я для приличия села чаевать, а сама думаю, как разговор завести о том, зачем пришла.
- Ты пей, деточка. Сахарку возьми, вон на столе. И вареньица, вареньица! Хорошее варенье, кружовенное. Забегалась совсем, поди? Как там в доме, всё ли ладно с Наташенькой? А то вон давеча приезжал человек, сказывал, что худо совсем у вас.
Я уши враз навострила:
- Кто приезжал? Про что сказывал?
- Да я его и не разглядела толком-то. С ним ведь барыня молодая разговаривала. Вроде, говорил, что занемогла Наташенька, помощи просит. Анна Викторовна с тем, чужим, прошлись по улице, о чём-то у калитки потолковали. Потом барин вышел, супругу свою в избу покликал. Тот, чужой ушёл, а гости мои вдруг заторопились, всё прибрали, ключ мне занесли и тут же съехали.
У меня ровно куль со спины упал, так легко разом стало.
- Когда съехали? - говорю.
- Да рази ж я по часам слежу? – махнула рукой Авдотья. – Полдень уже пробило, это точно. А сколько там ещё, рази я упомню? Светло было. А точнее не скажу. Нет, точно в полдень! Позже-то седой барин приехал.
Я снова вскинулась:
- Седой? Здоровый, как каланча, в шубе богатой? Глаза цыганские.
- Про глаза ничего не скажу, - вздохнула Спиридоновна. – Мои-то ничего почитай не видят. А шуба – да, добрая.
- И чего барин седой хотел? – перебила я её. Вроде и не вежливо оно, но мне дело знать надо.
- А про гостей моих спрашивал. Повидаться хотел. Как узнал, что уехали, так и ушёл сразу. Так ты не сказала, всё ли с барыней хорошо?
Я осклабилась, будто петрушка в райке, чуть рот не порвала:
- Всё просто чудно! Барыня благополучна, приветы вам передаёт. Повеселела, с визитами выезжает. И у нас от гостей в последние дни отбою нет.
И ведь не приврала. Так всё оно и есть. И за то, что Наталья Дмитриевна ожила, я за Анну Викторовну с мужем век молиться буду. Вот только не все те гости к добру, есть и те, кто к худу. Но про то я старушке, понятно, говорить не стала.
По всему выходило, что не догнал князь беглецов в Гривке. Упредил кто-то. Барыня кого послала? А кого у нас пошлёшь, если в доме слуг – я, Матвей да Настасья? Кого-то из своих Спиридоновна даже сослепу признала бы. Но кто бы то ни был, господин Дубровский с супругой времени терять не стали. Вот и слава Богу!
- Успокоила ты меня, дитятко, - молвила Спиридоновна, утирая слезу краем головного платка. – Кушай, кушай, не спеши! А то я, дура старая, невесть что себе от тоски придумывать стала. Анна-то Викторовна с Гофманом своим только за порог, так я и начала страхи по углам собирать. Всю-то ночь мне что-то блазнилось.
Я мало пирогом не подавилась. Мне-то ведь тоже нынче страхи спать не давали. Да что же за ночь такая, прости господи?
- А что блазнилось, Авдотья Спиридоновна?
- Да будто бы в Кущёвом доме кто-то со свечой ходил. А кому там ходить, если хозяева уж тому пару лет как померли?
У меня внутри с чего-то прям захолодело.  Но рассудок в кучу собрала, отвечаю здраво:
- Так может воры забрались? Мало ли?
- И-и, дитятко! – засмеялась Спиридоновна. - Что там брать-то? У Кущей и при жизни добра было – ветоши куль да метла у порога. Да и те соседи давно вынесли. Это я так, по-стариковски языком мотаю… Ты ешь пирожок, с черницьей, сладкий. Я тесто ставила, думала —  гостям моим в дорогу. Да не поспела, шибко скоро они съехали. Ты возьми ещё с собой, Матвеевым деткам, пусть полакомятся! Мне-то одной куда столько? Да привыкла за годами, вот и пеку, будто дом по сию пору полный.
Распрощалась я, наконец, с Авдотьей. Вышла на крыльцо, чую - мороз крепчает. Время за полдень перевалило, надо извозчика искать да ехать скорей на Екатерининскую – хозяйку успокаивать. Она-то ведь тоже там места себе не находит, пока я тут барствую, сладкие чаи с пирогами гоняю. Уехали наши благодетели, значит, с князем разминулись. Если что дальше и будет, то уже не в нашей власти.
А всё же что-то скребло. Недобрая была ночь. Вот и нянька старая то же почувствовала. Не сотворилось ли чего худого, о чём мы не ведаем и навряд уже узнаем? Ещё и свеча эта в пустом дому...
Я покойников не то чтобы боюсь. Мамынька когда померла, я ведь сама её обмывала. Но то родное тело, родная душа. Она и при жизни никому зла не делала, и после смерти не станет. Иное дело – неупокоенный дух, который по земле скитается. Как та утопленница из Русальего Креста, с которой Пахом Метелин... Ох, чур меня!
Я аж корзинкой с пирогами перекрестилась. Домой, домой, поскорее! Бежать от того жуткого, что здесь ночью, быть может, творилось. А только ноги чего-то сами понесли меня к соседнему дому, хотя там кому, кроме нежити быть? Боюсь, а иду. Для чего иду?
Я с шага сбилась, корзинку в снег поставила, размышляю. И боязно мне, и знать надобно наверняка, что с хорошими людьми беда не стряслась. Хотя, что я-то сделать могу, девка глупая? И с чего вдруг такая смелая стала? С того ли, что увидала, какие люди на свете бывают? Те, что чужую беду руками разведут, хоть бы им самим беда грозила. И что, я их брошу после того, как они барыню мою от навета спасли, дом наш от позора избавили? Ох, Клашка, что-то не к добру ты развоевалась!
К соседскому забору от Авдотьиной избы заметная стёжка в снегу вела. Я по ней пошла. Так и есть – в заборе дыра. И по занесённому двору мёртвого дома тоже следы – до самого крыльца. Ну, надо быть, точно не привиды какие, живые шастали!
Дверь оказалась не только не заперта, а даже не притворена толком. Я полено поухватистее взяла и шагнула в сени, стараясь, чтобы доски под ногами не скрипнули. Если кто недобрый внутри, поленом не больно-то отобъёшься. Так лучше, чтобы хоть не сразу заметили.
Однако в избе тихо было. И холодно. Печь не топили ни нынче, ни накануне. Тепла живого в доме не было. А вот следы на полу были. Пыль смазана будто. Я по следам пошла – и захолодела вся. В углу горницы стояли сундук да чемодан, хорошо мне памятные. Сама барыне молодой их складывать помогала. Стало быть, не уехали Анна Викторовна с мужем. Здесь оставались. Только где же они сейчас?
- Барышня? Анна Викторовна? – позвала я тихонько, ровно кошка мяукнула.
Никто не отозвался. Похоже, нет тут никого.
В горнице изрядно натоптано было. Следы вели к маленькой каморке в углу за печкой. Я уже смелее потопала туда, сжав покрепче своё орудье. Однако и там было пусто. Только на лавке лежали карты разбросанные да у стены стояла трость с золочёной орлиной головой на ручке. Вещица приметная, в глаза бросилась ещё когда князь в нашу дверь мимо меня ломился.
Охти! Никак, встренулись!
Мне будто снега сыпанули за шиворот, заледенела вся. Огляделась – но нет, нипочём не скажешь, будто ночью тут какие бесчиния творились. Крови нет, не поломано ничего. Хотя что тут ломать – одна лавка кособокая, и та к стенке прибита. Что же это у них тут сталось? Пока по всему выходило, будто тут в карты играли. Но это уж вовсе ни в какие ворота не лезло.
Я ажно на себя рассердилась. И за свои страхи, а заодно и на бар с их причудами, чтоб им ни дна, ни покрышки! Плюнуть бы, повернуться, да пойти своей дорогой, но заместо этого дурные ноги сами понесли меня ближе к лавке и картам, что на неё накиданы были. И тут мне стало жутко - не передать.
Поверх остальных карт две лежали: крестовый король и червоная дама. Даму-то я и не разглядела сразу. А с крестовой карты глянул на меня сам Яков Платонович, каким видела его, когда он бороду сбрил и барский сюртук надел. Лицо худое, строгое, губы тонкие плотно сжаты. Только волос седой да на голове корона... А у червоной дамы глаза голубые, ласковые...
У меня ажно волосья под платком дыбом встали. Это что же тут подеялось? Никак, наши гости бумажными картами обернулись? Будто и впрямь чудо сталось… только не Божье, а чёрное, мерзостное: живых нет, а карты точно на меня смотрят, шепчут ихними голосами.
Господи, спаси и помилуй! Даже думать не хочу, что оно всё это значит!