Мадмуазель Жолдину Яков Платонович обнаружил в кухне-зимовье, сидела с книжкой. Читала Елизавета Тихоновна каждую свободную минуту, с наивным пламенным увлечением, и все перепетии сюжета, казалось, на лице отражались. Вот и сейчас зачиталась так, что не сразу заметила его появление. Опомнилась уже, когда он напротив сел, взлетела с лавки.
- Ой, Яков Платонович!
- Доброе утро, Елизавета Тихоновна.
- Простите, ради Бога, я... Завтракать пора? Всё готово уже, я сейчас!
- Не беспокойтесь, не пора. Анна Викторовна спит ещё. Мне бы поговорить с Вами, присядьте.
Она удивилась, разволновалась даже. Помедлив, вернулась на своё место и невольно прижала к груди синий с позолотой томик Пушкина, как щит. Смотрела на Штольмана широко распахнутыми светлыми глазами, будто приговора ждала. Тут ему вдруг пришло в голову, что ведь, пожалуй, давно следовало переговорить с ней с глазу на глаз хотя бы коротко, просто сказать, что ничего он не имеет против её присутствия рядом с Анной.
- Елизавета Тихоновна, Вас ведь Анна Викторовна сама попросила с нею поехать? - Быстрый кивок в ответ и уже явственная тревога во взгляде; тоже ведь подумает, как Ульяшин, что он отослать её хочет. - И Вы сразу согласились?
- Ну, конечно, как же иначе, если помощь моя могла понадобиться? Да и нет у меня больше никого...
Выражение лица стало совсем уж беззащитным. Эта беззащитность и какая-то бесхитростность и раньше, в поры их затонского знакомства, в ней прорывались снова и снова сквозь жеманность, нарочитое кокетство и все театральные выходы.
- Нелегко Вам в Затонске пришлось по возвращении... - констатировал он.
- Всё лучше, чем до отъезда, - ответила она серьёзно. - Анна Викторовна приветила, место в больнице нашлось, за что доктору нашему земной поклон. А то, что люди косо смотрели и за спиной шушукались, так это дело обычное, мне не привыкать.
- Но в Александровском Вам больше нравится? - спросил он, удивляясь тому, как поворачивает разговор.
- Здесь легче о прошлом не думать, а вперёд смотреть, - Голос её смягчился. - И люди вокруг хорошие.
- Здесь в основном бывшие каторжники обретаются, Елизавета Тихоновна, - покачал головой Штольман.
- Так ведь вставшие на путь исправления, Яков Платонович, - Она даже улыбнулась. - Как я...
- А я, честно говоря, не верил, что у Вас получится, - сказал он. - Очень Вы меня удивили.
- Не верили, когда отпускали?
- Да.
- Это заметно было. Я тогда подумала, что Вас Анна Викторовна умолила, но потом оказалось, что о моём отъезде ей Паша рассказала, а про то, что Вы мне деньги Женечкины отдали, паспорт вернули и по Вашему распоряжению городовой меня на поезд в Тверь посадил, она вовсе не знала. Обрадовалась...
Он в самом деле не стал тогда рассказывать Анне о своём... донкихотстве? Сам упрекал её в наивности, напрасном прекраснодушии, убеждал в бесплодности попыток спасти таких, как Лиза Жолдина, но по окончании дела о страшной смерти Евгении Григорьевой, "Графини", ещё одной проститутки из заведения, убитой собственным то ли отцом, то ли отчимом, взял и отпустил Лизу с доставшимся ей от Григорьевой наследством. Ещё и с фабрикантом Яковлевым поговорил, убедился, что тот не станет возвращать подаренные Григорьевой деньги силой.
- Но в Твери Вы не задержались?
- Нет. Прямо на вокзале знакомца повстречала, едва с поезда сойдя, так увязался, что бегством спасаться пришлось. В номерах дешёвых заночевала, сидела, думала, куда и как дальше. Денег мне от Женечки много досталось, можно бы полгода жить, вовсе ни в чём себе не отказывая, а можно и три, если скромно, вот только где? Не в Твери, тут того и гляди ещё кого-нибудь встретишь, кого глаза бы не видели. А утром вышла я пройтись и случайно услышала обрывок разговора двух торговых людей о Нижегородской ярмарке. И как толкнуло меня что-то, решилась я: уже на третий день добралась поездом до волжской пристани, а оттуда первым пароходом до Нижнего. Правда, на месте оказалось, что до самОй ярмарки чуть ли не полгода, но всё равно: как начался для меня этот город с неё, так в девяносто втором ею и закончился. 
- Может, расскажете, как Вы оказались на холерном пункте?
- А разве Анна Викторовна Вам не рассказывала? - Штольман покачал головой; Анна умела хранить секреты - и свои, и чужие. - Что ж, тогда... Вместо одного человека я туда пошла. Он молодой был, двадцать один год всего, студент медицинского факультета, на каникулы к матери приехал. В то холерное лето много таких героев нашлось, студентиков бедных, что два месяца почти круглосуточно на холерных пунктах дежурили. Многие переболели, а Саше не повезло - умер он... - Она замолчала, опустила глаза, потом вдруг быстро перекрестилась. - Страшно тогда было, и захочешь - не забудешь.
Штольман терпеливо и сочувственно молчал.
- Я по порядку расскажу, чтобы Вы чего не подумали. В Нижнем я приличную квартиру искала и  нашла - в доходном доме Антонины Максимовны Кутейниковой. Там в верхнем этаже большие квартиры были на меньшие поделены, вот мне такая и досталась - две комнатки с кухней и выходом на чёрную лестницу. Но публика всё равно была вся чистая, просто достатка разного. Меня, может, и не взяли бы, управляющий с подозрением смотрел, но я сразу за полгода вперёд заплатила. Стала жить - тихо-тихо, но как человек. Гардероб свой приспособила, чтобы как можно меньше выделяться. Насчёт работы стала присматриваться - это в чужом городе, где никого не знаешь, дело нелёгкое. Но потом работа меня сама нашла и... не только работа.
Я с парадного подъезда в дом не заходила, незачем было, да и, опять же, боялась к себе лишнее внимание привлечь, так что и большую часть соседей разве что издалека видела. Потому, когда через неделю после Пасхи обнаружила на чёрной лестнице рыдающего молодого человека, я и не распознала в нём соседа снизу. Мужчины так не плачут, даже по пьяни, а этот захлёбывался прямо, остановиться не мог. Правда, я быстро рассмотрела, что он почти мальчик ещё, лет семнадцати, а то и меньше. Сначала попыталась расспросить, но без толку, осерчала даже, подумав, что это всё из-за какой-нибудь глупой любовной истории, потом разобрала, что он твердит: "Маменька...". В конце концов кое-как увела его с лестницы, чаем у себя напоила. И рассказал он мне, что мать его - молодую красивую женщину чуть больше сорока - неделю назад  хватил удар прямо во время прогулки в Александровском саду. Что отца давно нет, он и не помнит его, а матушка жива, но вся левая сторона отнялась и речь, и врач ему сегодня сказал, чтоб мужался, потому что надежды на улучшение почти нет. А ещё он только что выгнал приходящую сиделку, которая обращалась с его матушкой, как с бревном бессмысленным. Тут я подскочила: "А с кем же Вы её оставили, чтобы порыдать?! Идёмте к ней немедленно!" Но оказалось, что больная осталась не одна, а со старой нянюшкой. В тот день я и сама не поняла, как нанялась сразу и в сиделки, и в помощницы по хозяйству, причём ещё до того, как до меня дошло, что работать стану у Кутейниковых и ухаживать за самой домовладелицей.
К счастью, врач ошибся в тот день, и состояние Антонины Максимовны оказалось не безнадёжным. "Бревном бессмысленным" она и вовсе ни минуты не была, всё понимала. Даже в самом начале могла, хоть и с трудом, указать правой рукой, что хочет. Мне она при первой же встрече на книгу указала - сборник стихотворений Лермонтова. Пришлось читать вслух...
- Неужели "Скажи-ка, дядя, ведь не даром..."? - изумился Штольман.
- Почти, - слабо улыбнулась Лиза. - "Мцыри", но тоже с выражением. Она вообще любила, чтобы как в театре - с выражением, на разные голоса, с жестами. Мы с Сашей ей иной раз и пьесы по ролям читали... Но это уже гораздо позже, а в тот день она просто хотела, чтобы Саша успокоился. Она очень сильная была и умирать не собиралась.
Чувствительность с левой стороны начала постепенно восстанавливаться уже в первый месяц, да и сил у Антонины Максимовны прибавилось, потому, когда на Троицу явился её младший брат из Владимира и завёл речь о том, чтобы оформить над ней и Сашей попечительство, она указала ему на дверь, а потом и яблоком в него швырнула. Имей этот господин другой характер, на том ничего не закончилось бы, но он был слабым, ленивым и очень небедным человеком, а потому не стал связываться с сестрой из-за одного только доходного дома, оставил всё как есть. Так что дела вёл Саша с помощью надёжного управляющего, а Антонина Максимовна все бумаги сама просматривала и подписывала. Она вообще очень быстро приспособилась сигналить "да" и "нет" глазами, а остальное - писать. Поначалу, правда, утомлялась быстро, но уже через год мы с ней, случалось, так подолгу беседовали.
Доктор, что к ней ходил, тоже не дурак был, хотя до Александра Францевича ему далеко. Быстро признал свою ошибку, и стало ему интересно. Журналы всякие читал, с коллегами в обеих столицах переписывался и всё что-то новое предлагал - процедуры, упражнения. Саша даже как-то чуть не рассорился с ним, кричал, что его мать не подопытное животное. Но Антонина Максимовна написала: "Будем пробовать всё!" И что-то действовало, она медленно, но верно шла на поправку. Левая рука висела плетью, левая нога волочилась, но через полтора года она встала - с костыликом, но без посторонней помощи, а через два - довольно уверенно перемещалась по квартире. Речь у неё так и не восстановилась, но у нас появился свой язык жестов, который понимали и все домашние, и управляющий... В девяностом первом она буквально вытолкала Сашу в Московский университет, уверив, что меня для компании ей довольно. Он поступил на медицинский факультет, хотя прежде мечтал на юридический.
- Вы стали для них своей?
- Наверное, - проговорила Лиза медленно. - Мне они точно стали - ближе некуда...
Тут она надолго замолчала. Штольман уже корил себя, что своими вопросами разбередил настолько больное. Ведь не собирался о подноготной выспрашивать и вообще хотел поговорить с ней совсем о другом!
- В девяносто втором холера пришла с юга, через персидскую границу, - продолжила она после паузы. - Уже в мае появились первые больные на Кавказе и в Астрахани. Я прочитала об этом в газете, и Антонина Максимовна написала Саше, чтоб и не думал ехать на каникулы. Но он приехал всё равно, ещё и двух таких же мальчишек-спасителей человечества с собой привёз. Это было как раз  в начале июля, когда у нас все стали ждать и бояться холерного бунта. Уже разбили камнями часовню, где лежали холерные покойники - с этого начиналось везде. Но в Нижнем не началось, бунта не случилось, потому что губернатор, Николай Михайлович Баранов, пообещал в случае возникновения беспорядков вешать зачинщиков прямо на месте, без суда и следствия.
- Так и сказал? - переспросил Штольман.
- Слово в слово, и посоветовал тем, кто его не знает, спросить тех, кто знают - он-де всегда держит слово. Это остудило самых горячих и жадных до наживы, приехавших нарочно, чтобы пограбить ярмарку, когда полыхнёт. А потом... потом губернатор ещё много чего придумал, чтобы город спасти. Дураков и клеветников, распространявших слухи об украденном "мильёне", об отравленных врачами колодцах, о том, что больных заживо хоронят, стали отправлять в холерные госпиталя наблюдать за работой врачей и похоронных команд. Понятно, что болтать сразу стали меньше. Чтобы избежать паники и погромов, самый страшный холерный госпиталь вынесли за город, с глаз долой, на Подновский остров, баржу под него приспособили, а ещё один был прямо в губернаторском дворце - туда уж точно никто бросить камень не осмелился бы. Больных не специальными чёрными фургонами доставляли, а на извочиках, лишь бы быстро и не привлекая внимания. Водовозные команды развозили по городу кипячёную воду, сдобренную вином, чтобы пили её, а не сырую и смертельно опасную.
А ещё были холерные пункты, куда больных для отправки в госпиталя заносили - прямо в городе, на площадях, среди народа. Поначалу вокруг них всегда толпа стояла - мрачная, тревожная. Говорили, что надо отбивать своих, пока в "шпиталь" не отвезли, откуда возврата нет. Губернатор сперва что ни день лично все холерные пункты объезжал, но потом ему лучше идея пришла: попросил докторов и студентов, что там дежурили, оказывать всякую медицинскую помощь. Саша рассказывал, что они дёргали зубы, вскрывали нарывы, лечили кашель, вправляли вывихи - в общем, вели круглосуточный приём по всем болезням.
- Умно, - произнёс с уважением Штольман; Лиза кивнула.
- Толпа вокруг пунктов стояла всё равно, но настроение её изменилось. Рассмотрели вблизи, что ничего плохого заболевшим там не делают, а всего лишь прикладывают к ногам грелки, растирают, вливают сквозь стиснутые в припадке зубы чай с лимоном и коньяком. Даже симулянты появились, до коньяка охочие... А когда на улицах стали попадаться выздоровевшие, вышедшие из госпиталя "холерные франты", то и подавно.
- Что за франты? - не понял Яков Платонович.
- Это тоже было губернаторское изобретение. Одежду заболевших и попавших в госпиталь всегда подвергали дезинфекции, обрабатывали паром, кислотой, известью. Что от неё после того оставалось?
- Видимо, немногое, - хмыкнул Штольман.
- Да ничего не оставалось, по сути, чистое разорение человеку выходило. Оттого больные и сами прятались, и родные их в исподнем или обносках каких в больницу отдавали, а хорошее, справное с них себе оставляли или продавали, распространяя заразу.
- И что же губернатор?
- Приказал полностью уничтожать одежду холерных больных, а выздоровевшим выдавать хорошее, с иголочки платье. Весь город постепенно заполнили мужчины в новых кумачовых рубахах, картузах и хороших сапогах и женщины в ситцевых сарафанах и ярких платках.
- И всем стало видно, как много выздоравливающих... - протянул Штольман. - Красиво и щедро.
- Его многие упрекали в расточительстве, в городской думе даже призывали ввести учёт коньяка на холерных пунктах, а то что-то много слишком доктора со студентами его потребляют. - Штольман гневно прищурился. - Но потом стало известно, что в Нижнем всё прошло тише и спокойней, чем где бы то ни было, да и ярмарка получилась не просто лучше, чем опасались, а совсем хорошей, так что - хочешь не хочешь - пришлось всем злопыхателям признать, что Баранов был прав.
- Победителей не судят, - подытожил Яков.
Лиза согласно кивнула и продолжила:
- Саша свалился в припадке прямо на холерном пункте тринадцатого августа. Посреди ночи его приятель разбудил нас известием, что его увезли в тот госпиталь, что в губернаторском дворце. Утром я поехала туда на извозчике, но солдаты никуда меня не пустили, конечно же. Время от времени ожидающим родственникам зачитывали списки умерших и тех, кто пошёл на поправку. Пятнадцатого августа, в день окончания ярмарки, я из списка узнала о Сашиной смерти. Я не понимала, как рассказать об этом его бедной матушке, но она всё прочитала по моему лицу. Даже не заплакала, просто показала, что хочет прилечь. Я сидела с ней всю ночь, держала за руку, а под утро поняла, что рука у меня в ладони неживая. Ушла за сыном, отмучалась, бедная... - Лиза смахнула ладонью катившиеся градом слёзы. - Утром я дала телеграмму брату Антонины Максимовны, он ответил, что из-за эпидемии не приедет и чтобы я сама распорядилась о похоронах. Сашу мне похоронить не дали, больных погребали отдельно и за счёт города, а Антонину Максимовну в последний путь провожали только мы с управляющим. Днём позже я отправилась на тот самый холерный пункт, где работал Саша. Меня сразу взяли, там ведь были ещё его московские приятели, да и вообще не хватало рук. Два дня спустя заболел дежуривший на нашем пункте врач, и почти сразу нам в помощь прислали Анну Викторовну. Я глазам своим не поверила, когда её там увидела, понимаете? Будто ангела мне явили, чтоб не отчаялась совсем...
Штольман рывком поднялся, присел на скамью с ней рядом и даже осторожно взял за руку.
- Анна Викторовна - она такая, и за ангела может, - сказал он горячо, сам себя с трудом узнавая. - Лиза, Вы вот что... Вы свой путь исправления давно прошли до конца и жизнь новую заслужили жить с чистого листа. И она у Вас будет, как и у нас всех, в чём-то даже общая. Так что живите, не бойтесь, не надо всех этих "невместно" и "негоже". Анна за Вас душой болеет, как за близкого человека, вот и не огорчайте её...
В это  мгновение дверь в зимовье распахнулась и в помещение ворвалась Анна Викторовна, легка на помине - опять в незастёгнутой шубе и съехавшем набок платке.
- Вот Вы где, Яков Платонович! - воскликнула она и тут же застыла, оценив мизансцену.
- Доброе утро, Анна Викторовна, - выдохнул он, героически не выпустив Лизиной руки.
- Что тут происходит? - чуть нахмурилась Аня. - Лизонька, что?
- Ничего, - Лиза сама отняла руку и принялась вытирать слёзы. - Яков Платонович спросил, как я оказалась на холерном пункте, я стала рассказывать, вот и...
Анна посмотрела на него самым укоризненным образом.
- Вы правы, Анна Викторовна, - согласился он. - Разговор о том, что иногда прошлое должно оставаться в прошлом, зашёл не туда. Простите, Елизавета Тихоновна.
Лиза от удивления развернулась к нему.
- Ох, да совершенно не за что Вам извиняться, Яков Платонович! Ещё бы Вы не хотели знать, с кем живёте под одной крышей!.. - Тут она поднялась и ещё раз провела ладонями по лицу. - И давайте уже завтракать, наверное?
- Да, - сказала Аня, - то есть нет, погодите! - Она шагнула к столу, извлекла из кармана шубы какой-то листок бумаги и разгладила его. - Вот, Яков Платонович, Вы попросили - я нарисовала. Это тот дух, что приходит.
Лиза пошатнулась и Штольман едва успел подхватить её, усадил назад на скамейку, уже понимая, что сейчас услышит.
- Сашень...ка, - прошептала она. - Это Сашенька...
- Александр Кутейников? - уточнил Штольман.
- Да, - ответила она и заплакала навзрыд.
--------------------------------------------------
За неимением коньяка они отпаивали Лизу местной медовухой.
- Вот ведь как... - бормотала она. - Что же он? Зачем мается? Он же такой хороший мальчик был и жизнь за людей отдал, он там должен быть, где свет, с маменькой своей, а он... Ведь полтора года уже прошло. Он что, присматривает за мной? Так не нужно, миленький, не нужно, слышишь?! Я же не одна, с хорошими людьми, с друзьями. Анечка Викторовна, Вы ему скажите, что не нужно!
- Я скажу, Лизонька, ты только не плачь...
- А он сам что говорит?
- Я его не слышу, Лиза. В том-то и дело, что я никого из них теперь не слышу! Хотя, подожди, если я теперь знаю имя, то...
- Погодите, Аня, попробуем обойтись без имени. Он сейчас здесь?
- Нет. Но... Александр Кутейников, явись мне!
- Да что ты будешь делать! Аня!
- Не кричите на меня, я не Ваш фельдфебель!
- У меня нынче нет никаких фельдфебелей, Анна Викторовна, если Вы забыли. Есть только жена, которая обещала меня слушаться, а теперь даже выслушать не хочет.
- Я Вас слушаю.
- Не надо Вам его звать, но когда он явится - а он неприменно явится в самое ближайшее время! - спросите у него, не было ли завещания.
- Завещания?
- Да. Вы ведь уехали из Нижнего вскоре после смерти Кутейниковых?
- Где-то через месяц.
- В городе наверняка ещё царила неразбериха в связи с эпидемией... Аня, если я что-нибудь понимаю в Ваших духах, добровольно они являлись, а тем более так настойчиво, всегда с вполне определённой целью: стремились изобличить своего убийцу, покарать обидчика, восстановить справедливость, защитить близких от вполне конкретной опасности или что-то им передать. Лиза, судя по всему, что Вы мне сегодня рассказали, Вы были очень близки с Кутейниковой и её сыном. А Антонина Максимовна была человеком дельным и организованным, она прекрасно понимала, насколько серьёзно больна, и потому наверняка стремилась уладить все свои дела надлежащим образом, стало быть, и завещание должна была составить по всей форме. Вам что-нибудь о её завещании известно?
- Н-нет.
- А о других наследниках, кроме сына?
- Так брат же...
- С которым она настолько не ладила, что швыряла к него фруктами.
- Яков, он здесь и... Он кивает, ты прав, прав во всём!
- Вот ведь как... Чисто как в романе!
- Яков, что же нам делать?
- Мы напишем Вашему отцу, Анна Викторовна. Ваш отец - прекрасный адвокат, если Вы попросите его представлять интересы Елизаветы Тихоновны, он не откажет Вам съездить в Нижний.
--------------------------------------------------
... Ещё раз подробно расспросив ошарашенную Лизу о фактической стороне дела и составив подробное письмо Виктору Ивановичу, Штольман с Анной всё-таки выбрались погулять пару часов перед обедом, только без фотоаппарата и не на кладбищенский холм, а наоборот - вниз, в сторону скованной льдом речки. День был на редкость ясным, прямо сияющим, и небо - не по-зимнему ярким. На спуске Штольман взял Аню за руку, чтобы не поскользнулась, и больше не выпустил.
- Яков Платонович, мне кажется, что всё это уже было.
- Что именно, Анна Викторовна?
- Вот это - Вы, я, прогулка, солнце, небо, снег...
- Действительно, было и, надеюсь, будет ещё не раз. Мне подобное надоесть никак не может.
- Да нет же, Вы не поняли, не "подобное", а именно это. Точь-в-точь.
- Во сне, Анна Викторовна?
- Откуда Вы знаете? Вы что, опять? - произнесла она почти возмущённо.
Штольман только руками развёл.
- Это нечестно! - насупилась драгоценная. - Почему Вы можете видеть мои сны, а я Ваши - никогда?
- Не могу знать, Анна Викторовна. За всё мистическое в нашей семье целиком и полностью отвечаете Вы. Так что, полагаю, и сны свои вы мне как-то сами насылаете.
- И зачем же, по-вашему, я это делаю?
- Сложно сказать. Сегодняшний, к примеру, затем, чтобы я не сомневался, что Вы счастливы.
- А Вы сомневаетесь? - Он покачал головой. - Это хорошо... Только всё равно я бы тоже хотела увидеть.
- Поверьте, Аня, кроме Ваших снов мне не снится ничего сколько-нибудь интересного или заслуживающего внимания. Всё интересное и заслуживающее внимания у меня нынче наяву.
Ему редко удавалось сказать что-либо, похожее на комплимент. Сейчас, кажется, удалось. Анна обхватила его за локоть и прижалась к плечу. Идти так стало неудобно, но ведь можно было и не идти.
- Яков Платонович, а ведь мы с Вами сегодня провели наше первое семейное расследование.
- При всём уважении, Анна Викторовна, расследование - это слишком громко сказано.
- Ты что, не можешь просто согласиться со мной?
- Конечно, могу, Аня. Пусть будет расследование...
- Мне кажется, Лиза не уедет, останется с нами.
- С чего бы ей уезжать?
- Из-за наследства.
- Едва ли. Она от души привязана к тебе, как и ты - к ней. А с Нижним у неё и вовсе связаны очень тяжёлые воспоминания.
- Мне кажется, Лиза и Михаил Иванович с нами надолго.
- Ничего не имею против подобных спутников.

Отредактировано Isur (29.09.2025 18:46)