Не помню, как выбралась я на улицу. Голова была, как чумная. И так страшно, что уже и бояться сил нет. И не понятно мне  ничегошеньки! Одно знаю точно – домой хочу. В наш дом на Екатерининской. Где, случись чего, я уж оборониться сумею - хоть ухватом, хоть иным чем.
А страх догонял, шептал в ухо, что от морока ухватом не больно-то отобьёшься...
В Гривку я завсегда ездила на наших санках, Матвей вёз. Нынче он оставался при доме сторожем, и я приехала наёмным экипажем. Извозчик, знамо дело, уехал, так что я, подхватив корзинку с Авдотьиными пирогами, побежала к дядьке Кузьме. Кузьма Иванович четырёх лошадок держал,  промышлял ломовым извозом.  Утром товары купеческие в город вёзли, вечером народ с базара по домам да кабакам развозили. Или ино куда, договориться за полтину завсегда можно. Полтина у меня была не своя, от барыни.
Но в тот день дядька Кузьма запросил с меня вдруг целый рубль.
- Пошто так? - возмутилась я. Все наши ужасы враз из головы как метлой повымело. – Я ж не воз с дровами, чтобы так-то за провоз драть.
А только он не смилостивился:
- Надо ехать, так заплатишь. А мне дела поправлять надо. Кобылу, вишь, намедни украли.
Прикинула я шиш к носу и решила – да Бог с ней, с этой лишней полтиной! Скорей бы только из Гривки убраться да барыне рассказать, что я тут поразузнала. Может она уразумеет чего. Глядишь, и мне, бестолковой, объяснит. Чтобы не так боязно было.
Заплатила, сколь выжига просил. Пусть подавится моей полтиной, мироед! Но повёз меня всё же не сам Кузьма, а работник его Игнат – мужик до разговоров шибко охочий. От него и узнала, что же там намедни было, с чего хозяин так вызверился.
- Каурую свели прямо от двора, - посмеиваясь говорил Игнат. – Да не задаром свели, не подумай. Аж тридцать рублёв взамен кинули. А она-то и в доброе время больше двадцати не стоила. Так что хозяин не в накладе остался, не-е. Наш Кузьма Иванович своего не упустит. Н-но, заснул ты что ли, мешок с овсом!
Меня любопытство разобрало:
- А кто свёл-то, Игнаша? Что цыгане, что разбойники, вроде, денег-то не больно платят.
- Так то ж смотря какие разбойники! – развеселился возчик. – У нас-то лошадку скрал не ушкуйник какой, а цельный барин. И на что ему только эта кляча занадобилась? За три-то красненьких мог и добрую лошадку найти. Но поскольку стреляли, то ему, надо быть, и наша Каурая за Сивку-Бурку сошла.
Тут я и вовсе обратилась в слух:
- Стреляли? Это кто ж и в кого?
- Та кто ж его знает? - Игнат беззаботно чмокнул, подгоняя неторопливого хозяйского мерина. – Надо быть, пришлые все. Один барин в другого стрелял да за санями пешком скакал, ровно олень. А у подворья Никифора Большого ещё одного барина били.
Мне аж нехорошо сделалось. С барами в Гривке в иное время не больно-то густо было. Охти, не касалось ли дело до наших гостей? Они будто бы картинками в колоде обернулись, но вдруг и чего похуже с ними стряслось? Хотя чего уж хуже, я и сама теперь не знала.
Возчик меж тем продолжал рассказывать без дальнейших понуканий:
- Четверо одного били, да, сказывают, смертным боем. Кровь на снегу осталась, пуговицы, шляпа ещё. Вроде его уволокли куда-то. Мож в какой полынье ещё всплывёт бедолага. А сам Никифор вскоре лучшего жеребца в кошёвку запряг и спехом умчался. Он будто бы подряжался кого-то там до Чистополя свезти. Но жена бает, что поехал вовсе с какими-то другими господами. Вроде как дали больше. Считай, повезло.  Но всё ж нехорошо, я думаю. От тех-то, первых, он ведь задаток взял. Да! Вот же ещё! В кузне-то мертвяка поутру нашли.
- Барина? - охнула я.
- Да какого там барина! Федьку Косого. Федька и сам жизни не самой праведной был. И порешили его, видать, такие, как он, братцы-хватцы из шатальной волости. Самым разбойничим манером - кистенём да в лоб. А и поделом, как мыслишь? До кого закон не дотянулся, тому кистенём в самый раз. Чтобы, значит, обчеству облегчение.
Игнат что-то там ещё говорил – про то, как Кузьмы Ивановича старший сын Илья в трактире намедни усвинячился до изумления, да только я уже не слушала. Думы в голове крутились, как скаженные. Чуяла я, что всё то страшное, что по ночи в Гривке творилось, один корень имело. Борони Боже! Только бы с барыней молодой и мужем её всё благополучно было...
   
Но когда доехали, оказалось вдруг, что жуткие странности в Гривке не остались, дотянулись и до нашего дома. У самого крыльца чужие розвальни стояли. Сани-то – дрянь, дрова да солома, а жеребец в оглоблях добрый. В санях никого не было. И парадная дверь мало не настежь раскрыта.
Я в двери бегом – да чуть со страху там же не померла. От двери тянулся к лестнице различимый кровавый след. И дале наверх. По пустой прихожей гулял сквозняк, выстудило, будто на улице.
Ох, не зря седой барин упреждал хозяйку мою, уехать просил! Какая ещё беда навалилась на наш дом?
У меня коленки ослабели и аж затошнило, хоть крови-то я не боюсь. Но чтобы вот так – посреди дома, который чаяла надёжной защитой? Охти мне! И сама не знаю, то ли бежать прочь, то ли за ухват да наверх – по кровавым следам. И чего я там поделать могу, коли тати какие ворвались?
Пока мысли в кучу собрать пыталась, в двери сунулся Матвей. С ружьём, и глаза дикие.
- Клашка, чья кровь? Кого убили?
А что я ему ответить могу, коли сама ничего не знаю? Но ружьё – это всё ж таки лучше, чем ухват.
Наверху зашумели, затопали, а потом на нетвёрдых ногах скатился по лестнице незнакомый мужичонка в армяке. Матвей его к стене прижал, стволом в грудь тычет:
- Ты кто таков? Варнак? Кого убил? Что украл? Карманы покажь!
Тот перепугался, видать, не меньше нашего.  Блеет только да шапку тискает. А потом как бухнется на колени, Матвей едва успел за воротник поймать.
- Отпустите, люди добрые! – мужик плакал уже натуральными слезами. – В церкву мне надоть. В Великий пост оскоромился, сколь дён с нечистой силой боками тёрся!
Матвей аж плюнул с досады. Воротник выпустил, надоело ему этого малахольного навесу держать.
- Ты чего блажишь? Какая тебе нечистая сила? Ты дело говори. Кто таков и откуда в барском дому взялся?
Я тоже храбрости набралась, подступила вплотную. На мужике крови не было, стало быть, не убивец он. А подумать, так какой из него тать? Ростом – чуть повыше хомута, бородёнка редкая, волосья - как колосья, врозь торчат и все дыбом. И глаза на мокром месте. Знай тычется лбом в пол и твердит в одну дуду: «Матерь Божия, спаси и сохрани!»
Тут сверху сызнова простучали быстрые каблуки. К нам мало не бегом спускалась Наталья Дмитриевна:
- Клаша, ну, наконец-то! Беги скорее, старые простыни неси в гостевую. Матвей, ты за доктором бегом! А вы, Фёдор, ступайте на кухню. Настасья покормит.
Из меня ровно воздух враз выпустили, ноги студнем сделались. Чудные дела! Покуда страшилась – крепилась, а от облегчения мало не упала.
Барыня! Живая!
- Да скорее же! – она уже снова наверх бежала.
Покуда я простыни по сундукам собирала, соображать сделалось легче. Когда руки делом заняты, всёж-таки голова как-то лучше работает. Раз Матвея за доктором погнали, значит не покойник у нас в дому, а пораненный. Для того и простыни – перевязку делать. Тут и я уже заторопилась. Доктор – он когда ещё придёт. А ветошь сейчас нужна – кровь унимать. Ох, беда, беда!
На кровати в гостевой комнате обнаружился давешний седой барин. Штанина до самого колена – в крови,  стегно тряпицей перетянуто. Подле хлопотали господин Дубровский с Анной Викторовной – стягивали с пораненного шубу. Тот зубы сжимал, морщился, но голосу не подавал.
Слава тебе, Боже! Наши все живые. Хоть и не совсем здоровые. У Якова Платоновича вид был, словно его через молотилку пропустили: губа разбита, на скуле синяк, глаз заплывает. Щегольской сюртук будто собаки рвали. Анна Викторовна, правда, цела. Пока её муж князя поддерживал, торопливо высвобождала того из рукавов и только приговаривала:
- Михаил Модестович, миленький, потерпите!  Сейчас доктор придёт.
Наталья Дмитриевна у меня простыню из стопки выхватила, принялась её князю под раненую ногу прилаживать. Хоть видно было, что старается-осторожничает, но рану все ж потревожила, что князь вдвойне зубами заскрипел, а хозяйка спросила виновато:
- Михаил Модестович, очень вам плохо?
Тот вдруг зубы стискивать перестал, а лицом сделался скорбен, что впору попа кликать.
- Ох, помираю, Наталья Дмитриевна! Зря от порошка отказался. От головной боли.
Только по голосу было понятно, что не помирает он нисколь. Да еще глазищами своими черными так на хозяйку и зыркнул. Не зло совсем, а эдак… со значением. Так, что ежу понятно было, что он дуркует. Но Наталья Дмитриевна его ужимок не заметила, поворотилась ко мне:
- Клаша, беги немедленно…
Уж не знаю, за чем ещё она там меня послать собиралась, поелику князь и тут вклинился:
- ...за ухватом!
И наново глазами блеснул. Тут уж и барыня не сдержалась – фыркнула. А у меня от всех нонешних странностей да ночи бессонной видать вовсе ум за разум зашел.
- Что ж вы мне тот ухват до гробовой доски поминать будете? – выпалила. – О душе бы вам, барин, думать нынче, не об ухвате! И на что он вам сдался? Заместо костыля?
Ляпнула, только потом одумалась. Охти, сколь живу, столь не дает мне язык длинный покоя, Иисус и Царица Небесная, что несу и кому – князю!
А он на мои слова глаза закатил – и засмеялся. Негромко, но явственно. Анна Викторовна с мужем переглянулись тоже малость оторопело, а Наталья Дмитриевна губы поджала и рукой на меня замахала – сгинь, мол. Но по глазам было видно, что не сердится она. У меня от сердца отлегло.
   
Потом Наталья Дмитриевна каку-то пилюлю принесла, болящему скормила. Уложили его поудобнее на кровать. Он боле не шутействовал, губу прикусил да глаза прикрыл. И стало так тихо вдруг, только ходики тикают да древоточец в комоде скребётся. Господа Дубровские тож присели дух перевести, а я тряпки кровавые похватала и потащила в портомойню.
На кухне давешний Фёдор сидел. Уже не подвывал, и Богородицу всуе не поминал - чай пил, да бубнил чегой-то, заливал в кухаркины уши. Я и вслушиваться не стала. Ежели что интересное, Настасья мне потом перескажет, а нынче у меня уже и так голова навроде кипящего котла - еще чуток плесни и взорвется. Потому взяла я ведро, мыло да щетки, побежала пол от кровищи замывать, чтобы хоть за делом чутка отвлечься.
Только не больно оно мне помогло. Тру паркет, а в голове все крутится и крутится. За дни эти, вчерашний да нонешний, уж такого навидалась и наслушалась – иному на всю жизнь хватит, а только мысли воедино никак не сходятся, одно к другому не цепляется. Тот же князь старый. По всему выходило, что гостям нашим он вовсе не друг. А нынче Анна Викторовна к нему обращалась ласково так и с тревогой истинной, словно любимый родственник изувечился. Будто бы и не собирался её никто силком под венец тащить. И Яков Платонович смотрел не зло, помогал молча.
Про другую девицу я бы непременно подумала, что и не понуждал ее никто к немилому замужеству. Что сама напридумывала разного, а открыто поговорить побоялась, избрала тишком удрать. И тем человека обидела. Но не про Анну Викторовну это. Она бы не спужалась. И князь… Вот по всему видать - не самодур он какой, слушать умеет. И решилось бы меж ними троими все ладком. И не было б нужды в зимнюю пору по российским дорогам мотаться.
Нет. Была, точно была та беда, от которой господа Дубровские в метельную степь помчались, едва себя не погубив. Только в князе ли дело?
   
Доктора Левина битый час ждали. Он вообще мужчина неторопливый, на подъем тяжёл. Иные хворые, надо думать, и помирали, доктора не дождавшись. За князя я, однако, не опасалась. Намятыш добрый; уж не ведаю, откудова они всей компанией на тех розвальнях прикатились, но коли в тряских санях кровью не истёк, то уже и не истечет. А на остальное воля Божья. Но  хозяйка моя с Анной Викторовной извелись все. Наталья Дмитриевна то сама выскакивала на лестницу, то меня гоняла. Я аж взмолилась под конец:
- Барыня, Матвей, небось, вход и сам найдёт, мимо двери не проскочит! А мне надо кровь с пола оттереть. Впитается в паркет – только печку топить и сгодится. А сколь времени и денег возьмёт, покуда менять будем?
Она меня будто бы послушалась, дёргать перестала. Покуда доктор пришёл, я уж все половицы отмыть успела.
Как доктор больным занялся, я сызнова в гостевую шмыгнула. Кому ещё-то помогать? Не Анне же Викторовне. Не барское это дело – с кровавым тряпьём возиться. А крови, надо быть, ещё немало будет.
– Это огнестрельное? – спросил доктор, когда повязку размотал.
Князь фыркнул сердито, как кот:
– Нет, это я на шпильку сел. А на что это, по-вашему, похоже?
Знамо дело – пуля в теле засела. Пока доктор Левин инструменты готовил, чтобы её достать, сам всё расспрашивал – как, дескать, да при каких обстоятельствах та пуля прилетела. И тут начался не то Содом с Гоморрою, не то балаган с петрушками. Я-то за жизнь всякого вранья слышала, но чтоб так истово врали, как князь с господином Дубровским, что-то и не упомню.
Поначалу князь сделал страшное лицо, глаза выпучил, будто филин:
– Секретнейшая полицейская операция! Мы гонялись... Нет, за нами гонялись... Господи, доктор, если вы с утра видите двух господ, один с битой рожей, второй с простреленной задницей, вам ничего не приходит в голову?
А потом сызнова понёс про девицу, будто бы из-под венца украденную:
– Он же, этот Гофман, морда ненашенская, у меня невесту увёл! Из самой церкви, можно сказать. Пол-России я за ними гнался.
Тут даже я сообразила, что сказка это. Потому как супротивника своего князь немцем выставил. А Яков Платонович вовсе даже русский человек. Просто иноземцем представляется, и то лишь с тех пор, как Герасима полиция почала ловить.
– Ну, догнал я их, – продолжал заливать князь. – Подрались малость. Драться он тоже не дурак, хоть и немец. Потом пострелялись. Потом горькую пили. Или сначала пили, а потом стрелялись? Не помню! Эй, Дроссельмeйер, как оно там было?
Господин Дубровский морду сделал каменную и ответил что-то по-ненашему, глаза же при этом улыбались. Не сердился он на князя вовсе. Навряд они с ним и впрямь дрались. Комедию ломают. Причём оба. Кабы пили, так дух винный был бы. А они трезвые, как стёклышко – ни дури, ни перегару. Но куражились, как могли, особенно князь. У этого враз и язык заплетаться начал, и глаза в разные стороны глядеть. Не торчи я в этом балагане с самого начала, может и поверила бы. Доктор - тот вроде поверил. Велел настрого моей хозяйке, чтобы более водки гостю хворому не наливала.
Ну, им, надо быть, виднее, что врать и для чего. Не моего ума это дело. У меня дела и поважнее есть. Как доктор пулю из князя достал и рану перевязал наново, я таз с кровью отнесла, выплеснула. А после забрала шубу княжескую и пальто господина Дубровского. Чистить надо и то, и другое. К тому времени уже смерклось почти. Но до утра такое дело откладывать никак нельзя. Пропадёт мягкая рухлядь, попорченная кровью.
   
Поперву, конечно, следовало заняться барской шубой. Меховище бобровое уже задубело, спасать надобно. Но наперёд я разложила на лавке суконное пальто господина Дубровского. Князь мне никто, а Яков Платонович... Ну, пусть и он мне никто! Но они барыню мою от тоски и позора спасли. Нешто после этого чужими их считать?
Эх, вот она какая бедность-то барская! Пальто на вате, воротник самый дешёвый – из котика. Тулуп-то мужицкий утоплый понадёжнее был. Видать, в невеликом чине жених Анны Викторовны служил. То-то её папенька с маменькой такому браку воспротивились. А ей, вишь, и ничего, что пальтишко худое. Господин Дубровский и сам худой, точно собака гончая, а всё одно он ей милее всех.
Тьфу ты, пропасть! Чего это я, дурёха, причитать над ними вздумала? Коли вся эта история с беглой невестой – выдумка, то и остальное, может статься, тоже. Хотя, если по чести, пальтишко всё одно не княжеское. Крови, правда, поменьше, чем на одёже старого барина. Так, слегка накапало на груди – надо быть, из губы разбитой. На рукавах и полах следы смазанные – должно, испачкался, князя таская. Пятна я протёрла сперва тёплой водицей с дегтярным мылом, а потом и вовсе керосином. Вонять, конечно, будет, как от скобяной лавки. Но у господина-то Дубровского другой зимней одёжи нет. Эту выручать надо. А запах что – выветрится со временем.
С тем пальто и другая ещё беда была. Пуговицы-то повыдраны все, иные вовсе с мясом. Ни одной на месте не осталось. В моей шкатулке с мелочью одинаковые сыщутся ли? Те, что были, уж не найти. А не они ли лежат в снегу у подворья Никифора Большого? Подумала – и сама испугалась своей догадке, погнала её прочь, принялась торопливо подшивать да штопать.
И в самое времечко я с одёжей господина Дубровского управилась, когда он в Гривку поехать надумал за покинутым в пустом дому добром. Что наши гости дорогие снова спехом в дорогу собрались, я узнала, когда от старого барина доктор ушёл. Хотя, казалось бы, чего им теперь бежать? Князь пораненный лежит, да и замирились они с ним как будто. Выходит, беда, что их по свету гонит, вовсе не избыта. Хозяйка моя их не отпустила, знамо дело:
- Без обеда? Даже не думайте!
Пришлось им волей-неволей задержаться. После обеда я вынесла пальто – отмытое да починенное. Керосин испариться успел, пятен и не видно почти, но дух от него по всей прихожей пошёл. Господин Дубровский сощурился, носом своим породистым повёл подозрительно – ну, точно ищейка. И коротко так говорит:
- Это что?
Я в ответ только плечами пожала:
- Керосин. Нешто сами не чуете?
Он пальто брать в руки не спешил.
- Это я как раз чую. Меня теперь с другого конца Казани можно учуять.
Я даже рассердилась на него – экий переборчивый! Будто бы у него другое пальто есть.
- Да, полно вам, барин! У первой же механической мастерской ваши враги со следа собьются.
Он только хмыкнул:
- Действительно.
Тут из гостиной Анна Викторовна вышла, тоже потянула носом и вдруг рассмеялась так звонко и заразительно, что даже муж её капризный не выдержал – разулыбался тоже. Следом и Наталья Дмитриевна пришла, только руками всплеснула:
- Нет, это никуда не годится! Клаша, ступай в гардероб, принеси шубу Алексея Ивановича. И шапку тоже не забудь.
И сама вслед за мной побежала, будто бы я что-то перепутать могу. У барина покойного шуба добрая была – на куньем меху. Другие какие вещи от мужа оставались, госпожа Вербицкая бедным раздала. Оставила только мундир с орденами да шубу эту. Мундир-то понятно почему, а про шубу я спрашивать у неё не решалась. Видать, тоже что-то памятное у хозяйки с ней связано. Так все пять лет шуба в гардеробной и провисела. Я только, знай, проветривала, пахучими травками перекладывала, а всё одно горько было, что без толку моль поест этакую красу. Сукно серое лёгкого синего отлива, а мех на воротнике блестящий, переливчато-медового оттенка. Не совру - точно мёд лесной, падевый.
Шуба на Якова Платоновича села, ровно по нему шита. И шапка из куницы круглая тоже в пору пришлась. И сразу стал глядеться наш гость именно что заграничным барином. Немец и немец, как есть. Он в зеркало на себя глянул, улыбнулся кривовато так и сказал:
- Их бин Хоффман!
Анна Викторовна его под руку взяла, рядом встала, плеснула улыбкой из глаз:
- Их бин фрау Хоффман!
И рожицу скорчила забавную: насупилась, губы в гузку свела, а всё одно из них смешинка так наружу и рвётся. Экая душа светлая – просто глядеть – и то радость берёт!
Когда господин Дубровский уехал, я его пальто всё же на мороз вывесила – пусть проветривается. Пригодится ещё. Полковничья шуба хороша и сидит вроде ловко, а всё одно на нём – ровно шкура чужая. И надолго ли собаке блин? Сколь времени пройдёт, пока в какой проруби окажется, когда он наново личину менять задумает? Тулуп с малахаем тоже добрыми были, а разве пожалел? Видать и впрямь, спасать приходится такое, что любой меховой рухляди дороже. Жизнь, например.
Ввечеру уже руки дошли, пора пришла и бобровой шубе честь оказать. Вот это вещь так вещь, что сказать! Долгая, добротным сукном крытая, крылатка спускается почти до самых отворотов, мехом обшитых. А мех какой! Бобровина тёмная, густая – пальцем до шкуры не достанешь. В такой шубе, надо быть, в любой мороз не холодно. Однако и не побегаешь. Хотя, правду сказать, для тех, кто такие шубы носит, другие бегают.  Полюбовалась я на богатую вещь и сомнение меня взяло. Кому, как не князю эдакую красоту носить? Ишь ты, шуба-барыня, на мою голову… Тут и мела, и уксуса не напасёшься.
Разостлала её на лавке, словно покойника. Удастся ли отчистить? Мех – не сукнина, его керосином не возьмёшь – сваляется, потускнеет. Холщовую тряпицу смочила тёплой водой, выжала до сухости и осторожно промокнула бурые разводы. Сильнее давить боялась: разотрёшь — хуже будет. Посыпала пятна мукой, растёрла пальцами, щёточкой, а после ещё и хлебным мякишем. Белёсая пыль курилась в воздухе, а пятно всё одно проступало, хоть и светлело немного.
Подкладку оттереть было немногим легче, чем мех. Тут я вдругорядь подумала о керосине, но не решилась, одной водицей со щёлоком обошлась. Покуда мокрая – вроде и не видно следов крови. Но только если не приглядываться. Высохнет – всё одно пятна будут. Ну, что спасла — то спасла. Остальное пусть хозяин прощает. Подкладку заменить у него денег, надо быть, хватит.
На рукаве тоже пятно было. Но когда я почала его тереть, что-то всё мешало изнутри, топорщилось пупырём. Я в рукав полезла, а там – батюшки-светы! – кистень. Самый что ни на есть разбойничий. Разом вспомнился покойник в кузне, про которого Игнат нынче баял. Да что же за гости такие у нас в дому? Один разбойник был, да вроде приличным барином оказался. Другой по виду барин, а на поверку – тать? Охти, покуда разберусь, голова от думок треснет!
* * *
Пока я с шубой возилась, уж и вечеря прошла. Барыня запретила меня дёргать, к столу Настасья подавала. К тому времени, как я управилась, она уж и посуду перемыла. Хоть кухарка наша – баба мешкотная, однако нынче я её превзошла. Шубу от крови отмытую развесила и тут только вспомнила, что сама-то я и не ела. Авдотьиными пирогами жива.
Давешний мужичонка Фёдор до сих пор на кухне обретался. Пригрелся, разомлел, в церкву боле не рвался. Уже не с чаем сидел, а со стопкой беленькой да с мисой капусты квашеной. Когда я на кухню зашла, как раз в себя стопку опрокинул: «Господи, благослови!» - и капусту щепотью подцепил. Сидит, хрустит блаженно, а Настасья, гляжу, ему уже следующую чарку подливает, да шустро так. С каких бы щедрот? Меня в дверях увидела, пуще захлопотала:
- А вот и Клашенька! Наконец тебя барыня отпустила! Ты садись, садись. Сейчас горяченького подам. Намаялась ты нынче, бедная, загоняли тебя. А вы кушайте, кушайте, Фёдор Мартемьянович! Экого страху натерпелись. Велик Господь!
Мужик кивнул согласно, ещё водки тяпнул, капусткой зажевал. А передо мной Настасья миску каши поставила. Добрая каша, с маслом, с лучком поджаристым, а сверху еще и варёной курятины ломоть. Я хоть и с устатку, а подивилась. Кухарка у нас тётка строгая, обычаи блюдёт, а тут вдруг в Великий Пост – да курятина! Но Настасья только рукой махнула.
- Барыня, вишь, велела бульон для гостя пораненного сварить. Ну, я сварила, а куру куда? Нешто Ваське скормить? Ешь, Клаша, а то и лица на тебе нет. Невелик грех, простит Господь. Что ему тот курёнок, когда такие страсти на белом свете?
- И не говорите, Настасья Лиодоровна! – поддакнул Фёдор. – Ты ешь, девка, от пуза. Бог милостив, не будет, чай, считать, кто какой кусок в рот положил. Тут вон сила нечистая вовсе страх потеряла, да в Великий Пост! Грех, ой грех!..
А сам носом зашмыгал, ажно слезу пустил. Совсем, видать, осовел у теплой печки. И Настасья закивала согласно, тоже слезу передником утерла. Что, думаю, за страсти? За наших гостей кухарка и в былые дни не больно-то переживала, а Федору они и вовсе чужие. И что за сила нечистая?
Подумала об том - и вдруг всплыла в голове нынешняя ночь со всеми её кошмарами. И дом заброшенный, в который я от большого ума полезла: тот, где господа Дубровские прятались да где на лавке карты с их лицами лежали…
Спаси Господи! Хоть и знаю уже, что никто ни во что не оборотился, и вот они – в нашем доме, живые Анна Викторовна с Яковом Платоновичем, а всё равно жуть накатила, да так, что у меня ажно каша в горле комом встала и ложку выпала. А Фёдор на меня смотрит и знай кивает важно:
- Да, девушка, дивные дела на белом свете творятся! Тебе вот даже слушать страшно, а я с той нечистой силой сколь дён бок о бок ходил. Кабы не Божье чудо, так ведь сожрал бы меня упырь треклятый! Что и на помин души бы не осталось.
Я кое-как откашлялась, ложку подобрала. Только есть уже вовсе не хотелось.
- Что за упырь, дяденька?
Спрашиваю, а сама думаю – оно мне нать? На кой тебе, дура, еще и чужие упыри занадобились, мало того, что уже есть? Один разбойничий кистень в рукаве княжьей шубы чего стоит! Но не сдержалась вот. А Федор снова носом зашмыгал:
- Да ежели б я знал, с каких грехов оно ко мне пожаловало? А я вишь – не распознал. Да и как распознаешь? С виду барин, да важный такой. Посмотришь – ажно самому охота шапку ломать. Себя велел сиятельством именовать. Три дня мы с ним по Казани катались. После уж открылось, что вовсе не барина я возил, а нежить проклятую. И за что мне такое наказанье?  Вот вам крест, люди добрые, жил - никому зла не делал! И в церкву завсегда ходил. Ох, грехи мои тяжкие!
Закрестился, запричитал, мало головой о стол не бьется. Настасья наново кинулась ему беленькой подливать. А я сижу и соображаю – что-то тут нечисто. Не сдержалась, спросила ехидно:
- И что ж ты, дяденька, эдакую пакость к нам-то приволок? У нас чать усадьба приличная, не постоялый двор для упырей.
Федор икать перестал, глазами на меня захлопал:
- Ты что, девка, мелешь? Кого я это к вам приволок?
- Так барина своего сиятельного, - говорю. – Который князь. Не он ли нынче наверху лежит? Что ж это, хочешь сказать, что госпожа наша, Господь её охрани, у себя в доме силу нечистую гостевать принимает?
Фёдор еще раз глазами хлопнул и вроде как разозлился.
- Тю, дура! Упырь - он в прах обратился. А наверху-то господин полковник. Из самого Петербурга он, Государь его самолично послал разну нечисть по Расее-матушке ловить. Вот они с господином советником нынче того упыря и гоняли. Да упырь силен был, сам их извести пытался. Советника, вон, едва не загрыз и в полковника стрелял. Насилу они ту нечисть упокоили, вроде как пулями серебряными. Да после колом осиновым добивали, чтоб уж наверняка, значит!
Я ажно ложкой перекрестилась. Хоть головой и понимала, что и здесь вранье. Только кто врет – Федор спьяну или наши гости? Про дуэль пьяную сказки сказывали, теперь вот про упырей. Одно точно было, пуля, что доктор у гостя нашего из ноги вытащил. Её уж я самолично видела. Покумекала я еще, лицо постное и голос пожалобнее сделала да спрашиваю:
- А где же, дяденька Федор, эдакие страсти творились? Не в Гривке ли нашей?
Он только рукой махнул:
- Да нет, - отвечает. - Далече, за Казанью. А что это ты про Гривку талдычишь? В Гривке мы ить вчера и впрямь были с его сиятельством… тьфу, с упырем проклятым. Но там ничего такого не было: он мне велел в трактире сидеть, сам ушел куда-то. К вечеру в Казань воротились. А заполночь выскочил из гостиницы, яко бешеный, велел запрягать и везти его в ту Развилку проклятую. Ну, мне куды деваться – повез. А там уж все и свершилось. Был барин важный, а как пристрелили, обернулся высохлятиной столетней. Сам видел, вот-те крест! Ох, спаси Господь и святая Богородица, да как же мне теперь!..
* * *
Каково теперь Фёдору жить, то не моя забота была. У меня-то голова пухла оттого, что самой делать теперь. От какого лиха наш дом боронить? На барыню-то надежда мала. Матвей домой пойдёт, не век же ему тут сидеть. Придётся мне самой. А я и не знаю, что оно и к чему. Лежу, с боку на бок ворочаюсь, ровно мельница. И снова сна ни в одном глазу.
Что всё у господ Дубровских не так просто, как при докторе врали, я была уверена уже. Только у меня никак не сходились мордобой со стрельбой в Гривке и те страсти-мордасти, про которые Фёдор рассказал. И кабы кучеру спьяну померещилось. Но была же пуля у старого барина в ноге. Да и Яков Платонович с Анной Викторовной задержаться никак не хотели, торопились уехать от Казани подальше, покуда дороги держат.
И барин седой – он кто? Шуба княжеская, кистень разбойничий, чин полковничий. А комедию ломает – ну чисто на театре! Его, по чести сказать, опасалась я больше всего. Господа Дубровские скоро отъедут, а он-то в доме останется. Будто бы хворый. И вдруг и хвороба эта – тоже театр какой?
Тут я себя оборвала. Завралась ты что-то, девка, со страху! Сама же кровь с одёжи отмывала, из таза в нужник выплёскивала. С этакой дырищей в ноге он ни нынче злых делов не наделает, хоть бы и хотел, и завтра тоже навряд.
Я прямо сама себе удивлялась. Вроде жила себе девка жизнью простой, хлопот не знала. А появилась, поманила тайна – и оказалось вдруг, что я любопытная – страсть! Всё кручу в голове, не успокоюсь никак. Вот и надо ли оно мне? Своих забот мало?
Однако следующим утром, когда увидела господина Дубровского в прихожей, не утерпела – подкатилась с вопросом. Ежели он мне не объяснит, то сама я навряд во всей этой чертовщине разберусь. Зашла издалека.
- Что же, - говорю, – князя-то больше не опасаетесь?
Он только хмыкнул:
- Да ему сейчас вроде не до амурных дел.
Я пуще напираю:
- Драться вдругорядь, стало быть, не будете?
Тут он вроде смекнул, что я неспроста спрашиваю.
- Стало быть, не будем, - говорит. А сам на меня с интересом уже смотрит.
Я оттого совсем осмелела. Чего мне уже бояться, после того, как ругала его криворуким за погасшую печку? И тогда ведь не расшумелся.
- Вот и ладно. А то драки у вас, барин, какие-то странные. На князе ни синяка, а у вас и губа расквашена, и под глазом фонарь светит. Точно он вас бил, а вы только по-христиански щёки ему подставляли – то правую, то левую. С чего так? Господина Волженина, небось, приголубили, что до сих пор кривой ходит.
Он нахмурился, губы в нитку свёл, желваки прокатились по щекам.
- Клавдия, ты... – оборвал себя, а потом усмехнулся вдруг. – Тебе бы в сыскном отделении служить. Глазастая. Только не всё, что видишь, вслух говорить надо.
Я даже приобиделась слегка:
- Так я не всё и говорю. Про побоище у подворья Никифора Большого ничего не сказала.
Яков Платонович глянул эдак остро:
- Вот и дальше молчи. Для всех безопаснее будет. Поняла? – и так он это сказал, что стало ясно – больше ничего от него не добьюсь. Теперь уж точно осерчает.
А всё же я последнюю попытку сделала:
- Барин, да что же делать-то, коли я всякой чертовщины, как огня боюсь? А ну как сызнова начнётся?
Он улыбнулся вдруг совсем уже легко:
- А вот это точно не ко мне. На этот случай у вас Михаил Модестович остаётся. Вот кто тебе расскажет и про домового, и про кикимору, и про вурдалаков всех, какие есть. Одно слово – Чертознай!
С тем и уехал. А ты, Клашка, понимай, как знаешь