КАМНИ ПРОШЛОГО

«Прошлое никогда не умирает. Оно даже не прошло» /
“The past is never dead. It’s not even past.”
(Уильям Фолкнер «Реквием по монахине»
/ «Requiem for a Nun»)

Недовольный, со следами бессонной ночи и тяжелых дум на лице, Штольман вошёл в купе первого класса. Внутри уже сидел Оленев, уютно развалившись с сигарой. Яков поморщился от дыма и молча опустился на диван напротив.

— Доброе утро, друг мой, — приветствовал Алексей с ленивой улыбкой.
— Я уже не знаю, друг ли ты мне… — хмуро бросил Яков, срывая с рук перчатки.
— Всё ещё не сомкнул глаз, как я погляжу? — заметил Алексей, окинув его внимательным взглядом. — Вид у тебя, признаться, ещё хуже, чем вчера днём.
Штольман уставился в окно. Отражение самодовольной физиономии Оленева в стекле стало последней каплей — Яков резко повернулся к нему. Алексей был единственным человеком на земле, с кем он мог позволить себе не сдерживаться.
— Какого чёрта ты вчера устроил у Мироновых?! — голос сорвался на глухой крик. — Я чувствовал себя заказным героем дешёвой пьесы!

Он выдохнул сквозь зубы, но поток прорвался окончательно:
— Ладно ещё — рассказ про спасение Ольги. Пусть мол знают: рыцарь рядом. Но зачем ты заговорил о Нежинской? Ты хоть понимаешь, что мы пережили накануне? Или за пять лет на солнце ты окончательно перегрелся и забыл, как себя ведут в обществе дам?! Будь это мой дом — я бы тебя с лестницы спустил, плевать на твой чин и заслуги перед Отечеством!
Яков сжал кулаки до белых костяшек.
— Думаешь, приятно выслушивать допрос о «порочной жизни жениха» в присутствии её родителей?! А потом — слышать, как ты, мой друг, вытаскиваешь наружу задание с Ниной… и мой детский рисунок! И что за шутки с Мироновым, а?!

Оленев молча затянулся дорогой сигарой, выслушал до конца, не перебивая. Когда Яков выдохся, он медленно стряхнул пепел и спокойно произнёс:
— Всю ночь речь готовил? Ну, раз сказал всё — теперь слушай. Я так решил и не жалею.
Он выдержал паузу, глядя на друга прямо, твёрдо:
— Твоя Анна — умная девочка. Она всё правильно поняла. Родители её тоже.
— Анна Викторовна не девочка, а взрослая женщина! — резко оборвал его Штольман, почти с рычанием.
— Яков, — заметил Оленев спокойно, — она всего на несколько лет старше моего сына.

Он снова медленно выдохнул дым и посмотрел прямо в глаза другу.
— Я понимаю, ты искал ту — с рисунка из сна…
— Да я о рисунке вспомнил только когда увидел его на столе! — вскочил Яков, шагнув почти вплотную, схватил его за лацканы и процедил сквозь зубы: — Но скажи мне, Алексей, почему именно ты приехал вести этот унизительный допрос? Это не твоего чина дело! И с каких пор ты стал «следователем» — да ещё по каким-то чёрт-знает-важным делам?!

Оленев спокойно отстранил его руки, не повышая голоса, но в глазах мелькнула сталь.
— А ты хотел, чтобы Уваков провёл допрос по своей старой привычке? С показной важностью, с чужими сплетнями и грязью? — его голос стал твёрдым, как сталь. — Нет, Яков. Это было бы в разы хуже. Ты не догадываешься даже, какие вопросы он тебе мог бы задать.
Он чуть подался вперёд.
— Ты не представляешь, как быстро хотели всё замять. И кто мог бы там оказаться на моём месте. Я вырвал это дело себе специально, чтобы хоть как-то защитить тебя.
— Какие вопросы он мог бы задать? — выдавил сквозь зубы Штольман.
— Лучше тебе и не знать, — отрезал Оленев. Но увидев, как Яков напрягся, добавил, глядя прямо:
— Твоя глупая и ревнивая Нина всё выложила кому-то. Всё. И про гостиницу, и про конную прогулку, и про то, что ты так тщательно скрывал.

Он бросил сигару в пепельницу и резко сел прямо.
— Ты тогда уже был с Анной? Подумай, Яков. Как бы она на это посмотрела? Как бы отреагировали её родители, узнай они, что днём их чистая, доверчивая дочь гуляла с тобой под руку по аллеям, а ночью её жених проводил время со своей бывшей любовницей всего в паре улиц?
Голос его стал резким, почти ударным:
— Думаешь, они бы это стерпели? Это было бы предательство её доверия. Да любой отец тебя бы на месте застрелил — и, чёрт возьми, был бы прав!
Оленев всё ещё тяжело дышал, но голос его стал ровнее — без прежней вспышки ярости, сдержанный, почти усталый:
— И знаешь, кто мне это рассказал? — он пристально посмотрел на Якова, как будто проверяя, выдержит ли тот прямой взгляд. — Уваков. Ещё до того, как я решил забрать это дело себе.

Скулы Штольмана напряглись, челюсть сжалась так, что на щеке заходила жила.
— Я бы ему не отвечал.
— Молчал бы? — горько усмехнулся Оленев. — Нет, Яков. Отправили бы тебя под конвоем. Вместо венчания.
Он слегка подался вперёд, не повышая голоса, но каждое слово звучало, как удар:
— Представляешь, сколько бы тебя там продержали? Справилась бы с этим твоя Анна — ещё раз?
Он отвёл взгляд к окну. Голос стал глуше, с хрипотцой, будто через силу:
— Мне Пётр Иванович рассказывал, как она два года тебя искала. По тюрьмам, по моргам, по больницам. Два года, Яков.
Потом я услышал то же самое от Варфоломеева, когда мы вместе перетряхивали губернские тюрьмы...
Он коротко выдохнул и, будто ставя точку, добавил:
— А про «следователя» — это моё прикрытие. Чтобы не пугать обывателей громкими словами.
В купе повисла тишина.

Только колёса мерно отбивали ритм. Штольман долго молчал, глядя в окно, будто в темноте за стеклом можно было найти слова, которых у него не было.
Поезд несся сквозь раннее утро, огни редких станций вспыхивали и исчезали, как отблески прошлого, которое он так отчаянно пытался оставить позади.

Яков провёл рукой по лицу и глухо произнёс:
— Я знаю… — слова дались с усилием, будто камень сдвинулся с места. — Я ведь тогда… не должен был выжить. И после.
Он усмехнулся коротко, безрадостно:
— Слишком много было причин, чтобы сдаться. Каждый день одно и то же — холод, вонь, голод, унижения. Имя твоё забрали, судьбу переписали, ты стал призраком.
Он повернулся к Оленеву, и в его глазах мелькнула та редкая, болезненно-честная откровенность, которую он редко кому показывал.
— Но я жил. Потому что знал — там, снаружи, есть человек, который верит. Который ищет. Который не сдастся.
Он медленно выдохнул, будто вместе с этим воздухом вышли годы молчания.
— Только это и держало. Не долг, не вера в справедливость, не надежда на чудо… а она.

Оленев отложил сигару и посмотрел на Якова — без привычного нахального прищура, устало, по-дружески.
— Знаешь, — произнёс он негромко, — я всегда думал, что ты выжил назло всему миру. А выходит…

Штольман кивнул едва заметно.
— Ради неё, — тихо повторил он. — И чтобы вернуться. Анна рассказывала: когда получила от меня письмо, хотела сесть на первый поезд в Петербург. И ведь нашла бы — даже не зная адреса. Я не имею права снова заставить её ждать. Ни дня. Ни часа.

В купе воцарилась тишина.
— Алёшка… — Яков повернулся к нему, голос стал мягче. — А если бы на том рисунке оказалась совсем не та девушка? Хотя ты — друг, и не дурак. Просто так показывать и рассказывать не стал бы. Это ведь Ольга твоя додумала: мол, девочка из сна — моя детская мечта. Я тогда ей открылся… зря. Не думал, что она тебе всё расскажет и покажет.
Оленев затянулся сигарой, уголки губ дрогнули.
— Я чужими судьбами не играю, Яша. Показал и рассказал — потому что был уверен. Значит, Ольга была права во всём.
— В чём ещё? — хмуро бросил Штольман.
Оленев пожал плечами, выпуская в потолок тонкую струйку дыма:
— Не скажу. — И чуть мягче добавил: — Предлагаю пару часов поспать.

Штольман усмехнулся краешком губ, словно сам над собой. Улыбка вышла усталой, но в ней промелькнула и благодарность — другу, который, как ни крути, прикрыл его. Яков опустил голову к холодной раме, закрыл глаза.
Оленев уловил этот миг — заметил, понял. Но виду не подал: продолжая смотреть в окно, будто в равнодушное осеннее небо.

Проснулся Яков уже от тяжёлого запаха сигары, пропитавшего всё купе. Разминая шею после неудобного сна, он увидел: Оленев всё так же сидел напротив, склонившись над бумагами. Сделав пометку, поднял глаза:
— Сейчас чай принесут. А в саквояже — снедь на неделю от моей няньки Маркова. Ещё один подопечный моей жены: она велела следить, чтобы я не голодал.
— Почему ты меня не разбудил? — нахмурился Штольман.
— А зачем? Чтобы ты и дальше неположенные вопросы старшему по чину задавал? Ты спал, как счастливый младенец.
— А где сам поручик?
— Остался в Затонске.
— Почему? — насторожился Штольман.
Оленев стряхнул пепел, усмехнулся краем губ:
— По моему указанию. Так надо. Хватит вопросов, господин надворный советник. Подайте пирожки.

13 сентября

Петербург встретил Якова и Алексея мягким солнцем, играя на жёлто-красных листьях осени. Договорившись о встречи на вечер у Оленевых, Штольман отправился к себе на Васильевский — в «родовую дыру», как с издёвкой писала в письме Нежинская. Мысль о ней снова вызвала в нём злость. Не на саму Нину — на тех, кто подтолкнул её к этой грязной игре. Он знал, что сама она не додумалась бы до столь изощрённой мести.

Откинув тяжёлые мысли, он мысленно перебрал список дел, а времени мало. Завтра вечером — поезд обратно, и снова дорога к Анне. Всего шесть дней до венчания.
В квартире его встретил старый Семён. Служка, увидев барина, едва не уронил поднос.

— Яков Платонович наш, наконец-то! Живой! — голос его дрожал. — Я же чуть с ума не сошёл, когда вещи Ваши вернулись… А потом записочка от господина Оленева — будто всё в порядке…
— Прости, Семён Иваныч. Так получилось, — устало, но мягко сказал Яков. — Ну-ну, не плачь. Всё хорошо. Женюсь я, радуйся.
Старик всхлипнул, утирая мокрые глаза рукавом, и снова чуть не разрыдался — но уже от радости.
— Господи, счастье-то какое! – перекрестился, — Барин женится! Да я… я теперь спокойно помру!
— Ну-ну, — Штольман с улыбкой хлопнул его по плечу. — Отставить мысли о «помру». Мы приедем скоро. Открывай, братец, чемоданы, посмотрим, что у меня есть. И к портному срочно записку пошли. А я к ювелиру сейчас пойду.
Семён убежал, а Яков медленно прошёл по комнатам. Всё было как прежде: тяжёлые шторы, аккуратно вычищенные полки, холодный блеск бронзовых подсвечников. Он остановился у стены, где висели портреты. Серьёзный отец в парадном мундире, мать — мягкий взгляд, чуть печальная улыбка. Под портретами, в ящике большого комода — аккуратно расставленные шкатулки с наградами, старые книги, несколько писем в конвертах, бережно перевязанных лентой. Семён протирал их каждую неделю, будто квартира ждала хозяина обратно каждый день.

Пока Штольман шёл знакомой дорогой к лавке старого ювелира, память сама вынырнула из глубин: тот самый день, когда он вернулся в Затонск.

6 сентября

Дом Коробейникова и его тёти, Нины Капитоновны, встретил его домашней тишиной.

Старый саквояж — верный спутник в дороге и на службе, два года пылившийся в Затонске без хозяина, — Яков поставил на стол и раскрыл, думая, что внутри лишь эхо прошлых лет: потрёпанные бумаги, карандашные пометки, безымянные мелочи, потерявшие смысл.
Но на самом дне, словно затаившийся свидетель его собственной нерешительности, лежал футляр.
Скромный, строгий, с чуть потёртыми уголками — тот самый, купленный когда-то у мудрого Шлифера в минуту внезапной ясности.

Он взял его в ладонь. И в этот миг понял: всё делал не так.
Слишком долго молчал. Слишком много прятал за сдержанностью и выправкой, за суровостью, которая когда-то спасала, но теперь мешала жить.
Он ведь ни разу не сказал ей прямо: «Я люблю тебя.»

Анна знала — чувствовала, — но всё равно ждала этих слов.

Как ждут все женщины, сколько бы ни уверяли, что им достаточно взглядов, заботы, тихих жестов.
А он — человек, привыкший к лжи, интригам, грязи службы и не таким отношениям — оказался бессилен произнести самое простое.

Он сжал футляр, будто в нём было не кольцо, а сам долг перед ней — неотменимый, важный обоим.
И, позабыв даже трость, уже через минуту спешил обратно к Мироновым — туда, где всего пару часов назад просил руки их дочери.

По пути он заглянул в трактир, где застал Петра Миронова.
Тот, выслушав и мгновенно всё поняв, расхохотался:
— Опять помочь увидеться без свидетелей? — но уже через секунду хлопнул друга по плечу:
— Ну, пойдём, Яков Платонович. Ради такого дела — грех не помочь.

— Яков Платонович… я уже в порядке. Вы что-то говорили? — спросила Анна, приходя в себя после лёгкой встряски — как бывало раньше, после приходов духов.
— Когда именно? — тихо отозвался он. — Я уже не уверен, что Вы были со мной всё это время. Смотрите на меня. Вокзал, разговор с родителями — помните?
Он говорил мягко, почти шёпотом, стараясь удержать её взгляд.
— Я не понимаю, что со мной происходит, — прошептала она. — Всё как в густом тумане… до встречи у вокзала — и многое после. Ваши объятия на вокзале помню. А дальше будто всё делала не я.

Она вскинула глаза с мольбой:
— Не отпускайте меня. Иначе я опять куда-то попаду, где Вас нет. Или Вы… Третий раз я не выживу.
— Бедная девочка моя, — прошептал он, обнимая и целуя её в висок. — У нас были трудные четыре года, но эти последние четыре дня — просто немыслимые.

Он чуть улыбнулся, едва-едва.
— Но мы справились. И теперь всегда будем вместе.
Штольман отстранился на миг, чтобы заглянуть ей в глаза.
— Анна… Вы вообще слышали, что я просил Вашей руки? Мне кажется, что нет.
— Не слышала, — ответила она, — но поняла. Помню только Вашу тёплую руку за столом… Остальное — не важно.

Она уткнулась лицом в его плечо — и слёзы прорвались.
— Тише, тише… — прошептал Яков, расстёгивая сюртук и прижимая её голову к груди. — Идите ко мне. Вот здесь — у сердца — ваше место. Просто говорите, что хотите… и слушайте его. Оно бьётся для вас.
Анна чуть глубже вдохнула, словно наполняясь теплом его слов.

— Я не ожидала… не думала, что всё так обернётся, — голос её дрогнул, стал тихим, почти детским. — Я ведь только хотела Вас спасти от того ножа в поезде. А потом всё — чужой сон: другие Штольман и мои родители, этот «бункер», сгоревшая полиция… и Нежинская… Я вчера едва снова не погибла.

Она говорила всё быстрее, словно боялась не успеть выговорить главное:
— А тот Яков — спас меня… закрыл собой. Где теперь его Анна? Очнулась за Вашим столом, в пыльном и надорванном платье… Николай Васильевич с Антоном Андреевичем вытащили меня из обморока, укрыли офицерским плащом Трегубова…

Она судорожно вдохнула, голос дрогнул:
— Я… когда у вокзала оказалась… Я ведь шла умирать. Думала, Вы погибли в той усадьбе, чтобы магистр больше не вернулся со своими безумными жертвоприношениями. Я со всеми попрощалась. Записку родителям и той Анне оставила…

Голос внезапно сорвался, и сад будто вздрогнул от её крика:
— Обнимите меня крепче! Не отпускайте! Слышите?! Не могу больше без Вас… Только Ваше тепло… только звук Вашего сердца держит меня сейчас!

Она впилась пальцами в его спину, плача и шепча в грудь — будто каждое слово должно было удержать его здесь, в этом мгновении, от всего чужого и страшного.

Услышав её крик, родители выбежали в сад. Но, увидев, что дочь уже успокаивается в его руках, остановились и, обменявшись коротким взглядом, тихо ушли. Они помнили слова доктора: «Не мешайте. Только он может вернуть её к жизни».

Штольман стоял неподвижно, позволяя слезам и словам выплеснуться до конца. Потом медленно, осторожно провёл ладонью по её волосам, откинул прядь с лица и тихо сказал, так, как говорят не голосом — дыханием:
— Всё позади… слышите? Теперь я не отпущу. Никогда.

Она тихо всхлипнула, прижимаясь к нему сильнее — и этот шепот «не отпущу» был для неё ответом, признанием, обещанием и клятвой сразу.

Успокоившись и всё так же держась за своего мужчину, Анна тихо произнесла:
— Я всё ещё не верю, что Вы здесь. Вернулись ко мне… Я ведь слышала двойное прощание Штольманов…
Яков чуть улыбнулся:
— А как же иначе? Ведь ты ещё любишь меня. Это ты нас спасла, моя Анна.
— Но как мы будем жить? После всего пережитого? — прошептала она, глядя куда-то мимо.
— Как и должны, — ответил он просто. — Состаримся вместе. ©*

Она всхлипнула, уже не от страха, а от того, что верила каждому его слову.
— Яков Платонович… — едва слышно выдохнула она.
Он не ответил. Лишь щекой коснулся её волос, вбирая их мягкий запах — запах дома, тепла, её самой.
А потом, чуть отстранился, посмотрел прямо в глаза.
— Анна Викторовна… — голос его дрогнул. — Мы делаем с Вами всё не в том порядке. Я исправлю.
Он хотел встать на колено, но она не позволила — крепко вцепилась в его рукава, не отпуская.
Тогда он просто взял её за руку и произнёс, тихо, почти шёпотом:
— Анна… моя родная. Я люблю Вас. Согласитесь ли Вы стать моей женой?

--------------
* - примерная фраза героя Д. Фрида в сериале "Чистые руки".
--------------

Ювелир Шлифер встретил Якова как старого друга, с той радостью, что мгновенно согрела душу.
— Проходите, милый мой господин! — произнёс он, приглаживая седые волосы. — Ах, как же Вы похожи на Михаила Ивановича, Вашего деда… та же Штольмановская стать, та же лёгкая седина, благородная и почтенная.

Он внимательно всмотрелся в Якова и вдруг воскликнул, словно не веря глазам своим:
— Не могу поверить! Пейте-ка кофий, я мигом.

Ювелир исчез в глубине лавки и вскоре возвратился с футляром, который поставил пред Яковом с достоинством, подобающим церемонии.
Щелчок замка открыл пару колец, изящно переплетённых в узор листьев и ветвей. Яков провёл пальцем по металлу, и сердце его дрогнуло — словно ощущал тепло её руки, её дыхание.

Он поднял взгляд на мастера и тихо спросил:
— А можно что-то похожее… но в виде маленькой броши? Лесной букет ягод, как наш узор на кольцах?
Ювелир улыбнулся, словно понимая всю глубину вопроса:
— Ах, господин Штольман, конечно! — произнёс он с лёгким блеском в глазах. — Маленькая брошь в виде веточек с ягодами брусники, повторяющих узор колец… Каждая ягодка с эмалью, листья из золота, чтобы гармонировали с металлом. Это будет не просто украшение, а маленькая история вашей любви, скрытая только для вас двоих.
— У меня поезд завтра. Успеете, мастер? — осторожно уточнил Яков.
Ювелир покачал головой:
— До завтра — увы, нет, господин Штольман. Такое изделие требует аккуратной работы: каждая ягодка, каждый листочек должны быть тщательно прорисованы и закреплены. Могу обещать, что через три дня брошь будет готова. Смогу передать её через вашего Семёна или с тем, с кем скажете.
— Пусть будет так, — тихо сказал Яков, задумчиво улыбнувшись.
Ювелир кивнул, уже мысленно представляя, как изящные веточки брусники будут сиять на груди невесты.

— Счастья вам, Яков Платонович, — произнёс он с добротой. — И за серебряными ложечками приходите уже вместе, с госпожой Анной.

Яков слегка щёлкнул каблуками, склонил голову и, с неизменной учтивостью:
— Честь имею!

Вернувшись на квартиру, Яков застал почти идиллическую сцену: среди раскрытых чемоданов и разложенного гардероба за столиком чинно пили чай Семён и портной Шварц. Настолько увлеклись беседой, что сперва даже не заметили хозяина.

Портной, словно очутившись в ловушке, вскинул руки:
— Яков Платонович! Как это понимать? Приехали, схватили меня, ничего не объясняя! Я перепугался, как портной, у которого заказчик похудел быстрее, чем он дошил костюм! — потом добавил, уже мягче: — Это, разумеется, не к Вам лично относится: господин Штольман, как всегда, в отличной форме.

Яков слегка улыбнулся, облегчённо вздохнув:
— День добрый, господин Шварц. Дело срочное: венчание скоро, а завтра вечером уезжаю. Костюм нужен, господин волшебник. Может, что-нибудь из готового подойдёт? И сорочек — побольше, не жалейте.
Шварц окинул его взглядом, быстрым и точным, как ножницы мастера, и мгновенно определил мерки. Несколько минут — и на стуле уже лежал подобранный комплект.
— Вот это почти идеально, — сказал он деловито. — Остальное подберу. Забираю с собой и завтра к трём всё привезу. Или прямо к поезду. Яков Платонович… надеюсь, хоть в этом фраке не придётся придумывать место для оружия?
Штольман усмехнулся и отрицательно покачал головой.
— Ну и славно! — портной поклонился и, сияющий, стремительно вышел из квартиры, уже мысленно перестраивая свой день, продумывая ткани, фурнитуру и все нюансы, чтобы в последний момент ничто не отвлекло от важного события.

Яков на мгновение остался один. В комнате пахло свежим бельём и чаем, а среди чемоданов и одежды внезапно возникло ощущение уюта и спокойствия.
Штольман мельком окинул взглядом открытые чемоданы и тяжёлый сундук. Добавил внутрь ещё несколько книг и нужные мелочи. Потом открыл комод и достал большую шкатулку. Снял крышку — и блеснул орден, знакомый ему с детства.
— Батюшка… — прошептал Яков, —пусть будет в новом доме. Чтобы имя наше не прерывалось.

Он достал одно из писем, провёл пальцем по строкам материнского почерка.  Выбрал несколько вещей: пару книг, которые мать любила читать ему в детстве.
Яков взял в руки свой собственный футляр: орден Святого Станислава, затем второй — орден Святой Анны. Чуть поодаль лежала медаль «За усердие». Эти награды — не пушки, не походы. Бумаги, кровь на улицах, грязь людских дел — всё это, каким бы тяжелым оно ни было, всё равно служба. Честная.
Он замер, глядя на часы, вручённые Путилиным.

Яков аккуратно сложил крест деда, медаль отца, письмо матери и свои награды в один саквояж.
Сложил аккуратно, словно сокровища, доверяя им свою будущую жизнь.

Семён, стоявший рядом, тихо перекрестился и кивнул:
— Верно, барин. В новый дом надо идти с памятью. С корнями. Тогда и жизнь ладнее пойдёт.
Яков коротко кивнул и захлопнул крышку саквояжа. В этот миг он вдруг ясно почувствовал: прошлое, настоящее и будущее наконец сошлись в одной точке.

— Семён, я к Оленевым, буду поздно. Закрой багаж — завтра всё увезу.

Подъехав к знакомому особняку, где четверть века назад побывал вместе с Оленевым — тогда ещё почти мальчишкой, привезённым батюшкой Ольги в качестве спасителя и рыцаря, — Штольман невольно улыбнулся.
В холле его уже ждали супруги Оленевы.

— Ольга Марковна, вы, как всегда, прекрасны, — сказал Яков, беря хозяйку за обе руки и поочерёдно касаясь их губами.
— Штольман… только ты мог прислать вместо себя коробку с недошитым платьем и короткую записку, — мягко укоризненно произнесла она. — Здравствуй, Яша. Я очень рада тебя видеть. Пойдём, нам есть что обсудить.
Ольга взяла его под руку и повела в сторону.
— Яков, куда ты мою жену уводишь? — хмуро бросил Алексей. — Оля!
Штольман, не оборачиваясь, показал за спиной старый кадетский знак: «Сам виноват. Нечего было у Мироновых так себя вести».

— Яша, ты меня удивил своей запиской, — тихо сказала Ольга, когда они остались чуть в стороне, всё ещё держась за руки. — Ты хочешь, чтобы то, на что обычно уходит месяц, сделали за пять дней?
— Сегодня я уже общался с двумя волшебниками, — с лёгкой улыбкой ответил он, целуя её руку. — Теперь мне нужна фея. Ты поможешь?
— Уже, — кивнула она. — Портниха приходила днём, мы посмотрели платье и набросок, нарисовали новый фасон, который можно успеть. Она забрала его, утром выезжает в Затонск с помощницей и всем необходимым. Там вместе с местной мастерицей доведут всё до конца.
— Спасибо, Оля. Перешлёшь мне потом…
— Яша! — резко перебила она, голос дрогнул. — Ты хочешь меня обидеть? Не смей даже думать о расчётах!

Она долго вглядывалась в его лицо, словно хотела рассмотреть каждую морщинку, каждый след прожитых лет. Мысленно провела рукой по щеке. Потом опустила глаза, вновь подняв их с особенным светом, и тихо спросила:
— Ты счастлив, наконец? Наш Яшенька-старший…
— Да, — серьёзно кивнул он. — Теперь да.

Затем с лёгкой тенью укоризны добавил:
— Но, Ольга Марковна, зачем вы рассказали Алексею о моём детском сне и показали наш рисунок? А если бы на нём оказалась не моя Анна?
Она слегка улыбнулась, как умела только она — в улыбке было и лукавство, и тепло, и глубокая нежность.

— Во-первых, Яков Платонович, — нарочито торжественно подчеркнула она, будто дразня, — я была уверена, что ты её нашёл. Поверь, женщины иногда знают без доказательств. Если бы оказалось иначе — это было бы моим величайшим разочарованием. Но не в тебе, конечно.
Ладонь её нежно легла Якову на плечо. На мгновение задумавшись, добавила тише, почти доверительно:
— А, во-вторых, если бы Алексей понял, что это не та барышня, он бы промолчал. Я очень на это надеюсь.

Они ещё мгновение смотрели друг другу в глаза — так, как смотрят люди, которых связывает больше, чем дружба. В её взгляде было и сестринское, и что-то неуловимо личное, но без права на притязание. Он ответил тем же: благодарностью, уважением и нежностью.
Ольга первой отвела взгляд, едва заметно улыбнулась, будто отпуская его.

— Ну вот и всё — теперь я спокойна.

Штольман склонил голову в лёгком поклоне, словно принимая её невидимое благословение.

К ним подошёл хозяин дома, хмуро взглянув то на жену, то на гостя.
— Если вы уже насекретничались, — произнёс он тоном, в котором проскользнула ревнивая строгость, — прошу, Яков Платонович, в кабинет.

— Да, конечно. А где же мои крестники? — оживился Штольман, с особым теплом произнося это слово.
— Сейчас спустятся, — сухо отозвался Оленев, но на лице дрогнула лёгкая улыбка. — Лена давно ждёт. А Яша сразу же расспрашивал о тебе, как только узнал, что ты вернулся. Яков, не хочешь после размяться вместо сидение в кабинете?

Из верхних комнат донёсся стук лёгких ножек, за которым последовали более тяжёлые шаги. В гостиную почти бегом влетела десятилетняя Леночка. Невысокая, темноволосая, с двумя толстыми косами, она сияла, как маленькое солнышко, и сразу кинулась к гостю.

— Дядя Яша! — звонко выкрикнула она.
Он нагнулся, поднял её на руки, словно когда-то много лет назад, и улыбнулся так, что даже его строгие черты смягчились.
— Елена Алексеевна… неужели это Вы? — с нарочитой серьёзностью сказал он, целуя пухлую ручку. — Ах да, невеста!
Девочка засмеялась так же звонко и прижалась к нему щекой.

Вслед за сестрой, но куда степеннее, вошёл Яков Алексеевич — высокий пятнадцатилетний юноша, чуть смущённый, но сияющий радостью. Он уже был совсем взрослым: плечистым, с ясным взглядом и прямой осанкой кадета.
— Яков Алексеевич, — Штольман протянул руку с той же галантной серьёзностью, с какой здоровался с офицерами. — Повзрослел. Совсем мужчина.
Юноша крепко пожал руку.
— А мы в шахматы с Вами доиграем? — спросил младший Яков, стараясь говорить серьёзно, хотя в глазах блеснул азарт. — Так и стоит недоигранная партия… пять лет назад.
Штольман чуть приподнял бровь и улыбнулся уголком губ:
— Помню. Вы тогда пожертвовали ферзём и были уверены, что выиграли.
— Но это был верный расчёт! — возразил Яков Алексеевич, вспыхнув.
— Верный для десятилетнего мальчишки, — мягко возразил Штольман. — Теперь, быть может, партия закончится иначе.

«Два Якова. Яша-старший и Яша-младший, — снова кольнуло в сердце Оленева. — Так обычно дома называют, чтобы отличить отца от сына… Это ведь Олина идея была дать имя…»

Мерзкая бумажка, подкинутая когда-то, всплыла в памяти: «Не твой он, а Штольмана». Тогда он сжёг её, даже не перечитывая, но слова въелись глубоко в кровь.

Он смотрел, как сын сияет от гордости перед крёстным, и как Штольман, сдержанно, но с теплом, отвечает мальчишке. И это странное зрелище выворачивало душу. Всё смешалось: гордость за сына, благодарность другу за то, что тот всегда был рядом — и злость, глухая ревность, которую невозможно вымести ни кулаками, ни словами.

— Яков-младший! — грозно прогремел голос Оленева, такой, что, казалось, и во всех казармах столицы даже офицеры вытянулись по стойке «смирно». — Принеси-ка нам в бальную шпаги. Потанцуем, Штольман?
Младший Оленев ринулся выполнять приказ с военной прытью.

Яков медленно поднял взгляд на старого друга. Взгляд был уже тяжёлым, без тени улыбки.

— Не откажусь, Оленев. Что ж, тогда пошли. Лучше в движении — так честнее.

Они вошли в просторный зал, где некогда под блеск хрустальных люстр и музыку оркестра кружились пары. Теперь тишина делала пространство похожим скорее на арену. Каждый их шаг отдавался гулким эхом под сводами.
Яков Алексеевич, едва не спотыкаясь от спешки, вернулся с двумя шпагами и протянул их мужчинам.

Оба почти синхронно сняли сюртуки, отстегнули жилеты, развязали галстуки.

Штольман молча закатал рукава до локтя — не жест ради изящного поединка, а движение человека, привыкшего к работе, где важна не только форма, а выдержка и сила. В его фигуре ощущалась скрытая сталь: собранность, сухая выправка, внутреннее напряжение, будто сжатая пружина.

Оленев, напротив, выглядел мощно и открыто. На фоне белоснежной сорочки резко выделялся его крепкий, обветренный загар. Он дышал глубже, шире, в каждом движении чувствовалась грубоватая, но прямая сила — не столько техника, сколько натиск.
В зале повисла тишина, лишь хрустнула доска паркета под шагом. Свет ламп отражался на холодных клинках, и было ясно: это уже не тренировочный «танец» и не игра. Это — разговор мужчин, где слова заменял звон стали.

— На страже будешь, Яков Алексеевич. Дамам вход заказан.

Юноша вытянулся, щёлкнул каблуками и, будто это был караул у императорских дверей, занял место у входа, закрыв двери.

Внутри зала загремели шпаги. Звон металла был не похож на учебный — слишком резкий, слишком напряжённый. Сначала удары шли размеренно, будто партнёры прислушивались друг к другу. Но вскоре сталь запела выше, быстрее, в ней проступала ярость.

«Это не просто игра… это спор, настоящая дуэль». Младший Оленев едва не бросился внутрь, но приказ отца был чёток: стоять и никого не пускать.
И всё же сердце билось в груди с такой силой, что в висках отдавалось. Яков впервые почувствовал, что становится свидетелем того, что взрослые называют мужским счётом — и что, возможно, совсем не предназначено для детских глаз.

Оленев медленно взял оружие и, почти любезно, предложил:
— Ну что, потанцуем, Яков? Смотрю, накопилось у нас немало.

Штольман, взяв шпагу, холодно кивнул:
— Алле.

Они сделали первые осторожные шаги, пробуя дистанцию. Но в каждом движении уже чувствовался не танец, а схватка.
Звон клинков резал воздух, словно плеть. Штольман держал корпус ровно, почти неподвижно. Его шпагу вёл не жест руки, а расчёт: каждый выпад был коротким, точным, экономным. Он словно изучал противника, отмеряя каждую долю секунды.

Оленев сразу же пошёл на широкие удары, яростные, с напором — словно хотел одним махом прорвать защиту. Но в этом напоре чувствовалась усталость, и раздражение, накапливавшиеся годами. Каждое движение было одновременно вспышкой эмоций и отголоском прошлых лет, тех моментов, когда доверие и дружба терпели испытания.
Штольман аккуратно парировал, ощущая, как каждый удар — это не только тест силы, но и проверка терпения, выдержки, уважения к другу. И в этом танце, полном напряжения и железной дисциплины, пробивался тихий, почти невидимый диалог двух старых друзей: через клинки они говорили то, что словами не выразишь.

— Ты всё такой же прямой, — усмехнулся Оленев, надавливая, пока ещё без ярости. — Ни в кадетском корпусе, ни теперь — ни грамма хитрости, ни тени.
— А ты всё такой же болтливый, — спокойно парировал Штольман, отводя выпад. — Но не спрашиваешь то, что мучает. А спросишь — унизишь всех.

Между ними на долю секунды повисла тишина, как натянутая струна.
Штольман сделал шаг ближе, шпагу сжал крепче и тихо произнёс:
— Только не решаешься задать тот единственный вопрос, что жжёт тебя сильнее всех. Ведь спросишь — и оскорбишь не меня одного, а и себя, и тех, кто рядом.
Оленев застыл. В его лице промелькнула сполоховая тень — сначала удивление, потом раздражение, и, наконец, что-то вроде стыда.

Звон клинков стихал. Удары становились реже, но каждый — резче. Пот катился по вискам, рубашки прилипли к спинам. Уже уставая и тяжело дыша, Оленев произнёс сквозь зубы:
— Ты в хорошей форме, Яков… — голос дрожал, хотя он пытался держать себя в руках. — Несмотря на два года заточения… и возраст.
— И что? — сквозь зубы проговорил Штольман, не отводя взгляда.

— Твоя девочка слишком молода… — продолжал Оленев, едва сдерживая раздражение, — тебе быть не только мужем, но и наставником. Ты её нашёл, но удержишь ли? Она слишком сильна для тебя… и, смею заметить, слишком умна, чтобы верить всем твоим обещаниям.

Последняя фраза оборвалась на полуслове: звонкий удар, резкая боль — ткань на плече Оленева разошлась. Алый след расплылся на белом.
Закруглённый кончик шпаги упёрся в горло. В глазах Штольмана горел огонь — без сомнений, без мягкости, лишь ярость мужчины, готового убить за свою женщину.

— Анна Викторовна — не девочка, — глухо, но стально произнёс он. — Она моя жена! Своё место в её жизни я заслужил, а не украл. И оно больше не обсуждается. Это не твоё дело, Алексей.
В этот миг он был похож не на хладнокровного сыщика, а на разъярённого волкодава: шаг — и враг повержен.
— Я видел, как ты на неё смотрел, — добавил он, не отводя взгляда.

Оленев как опомнился, с шумом выдохнул, отбросил шпагу и чуть приподнял руки. Его плечи дрожали, дыхание сбилось. В груди ревность и досада сменились острым, почти физическим ощущением вины.

— Яков… — прохрипел он, тяжело дыша. — Прости… Забылся… Перегнул… Дуэль окончена, кровь пущена. Но если хочешь — убей меня. Имеешь право. Извини старого дурака… Яша!
В голосе звучала усталость, горечь за собственную слабость — за слова, которых не должен был произносить. На лице промелькнуло сожаление, как быстрая тень. Он понимал: снова позволил ревности затмить разум.
— Я… сравнивал… с рисунком, не более… — выдохнул Алексей, стараясь подобрать оправдание, но оно звучало слишком бледно.
Он побелел, опустил взгляд. Плечи всё ещё подрагивали, а в глазах застыл тяжёлый блеск — смесь стыда, тревоги и страха потерять не только друга, но и то доверие, что связывало их долгие годы.
Он знал: словом можно разрушить то, что строилось десятилетиями. И теперь каждое его движение, каждый вдох были пропитаны искренним раскаянием.
— Я… не хотел… причинять боль… тебе, Анне… — тихо проговорил он, словно боялся услышать собственный голос. — Прости, Яков…

В этот момент с дальнего входа раздался голос:
— Яша!
С противоположной двери, где дежурил сын, появилась Ольга. Она шла быстро и решительно.

Штольман, словно очнувшись, чуть ослабил нажим шпаги. В груди всё ещё бушевала ярость, но руки постепенно возвращали себе контроль.

Ольга, не глядя на мужа, шагнула вперёд. Шуршание её платья разрезало тяжёлую тишину. Она остановилась напротив Штольмана и посмотрела ему прямо в глаза — долгим, спокойным, особым взглядом.
— Фея просит чужого рыцаря не калечить её мужа, — произнесла она негромко.

Повисла пауза. В её голосе не было ни тени упрёка — только просьба, окрашенная мягкой властностью женщины, привыкшей держать дом и сердце в равновесии.
Штольман глубоко вдохнул и опустил клинок совсем. Взгляд его смягчился. На лице мелькнула тень смущения — не за вспышку гнева, а за то, что позволил ей стать свидетелем этого.
— Ужин через полчаса, господа, — добавила она уже с лёгкой улыбкой и повернулась к двери.

Ольга мягко вышла, и дверь за ней закрылась. В зале остались только двое.
Яков с силой отшвырнул шпагу на паркет. Его дыхание было всё ещё резким, сорочка прилипла к спине и груди от пота.
Алексей молча опустился на ближайший стул. Некоторое время он только смотрел в пол, шумно втягивая воздух.

Штольман сел рядом, опустив локти на колени. Вены на руках и шее ещё пульсировали от напряжения.

— Алёшка, — хрипло сказал он, — ты ещё двадцать пять лет будешь ревновать? Мы квиты.
— В расчёте, Яша, — произнёс Оленев коротко, но в глаза другу не посмотрел.

Оба тяжело дышали. Звон упавшей шпаги напоминал, что минуту назад это был бой, а не ссора.
Штольман откинулся на спинку стула, прикрыл глаза и позволил себе передышку.

Тишину нарушил скрип двери. Яков-младший просунул голову в щель, глаза блеснули тревогой:
— Господа?..
Он увидел, что шпаги брошены в сторону, мужчины сидят рядом — крови почти нет. На секунду юноша растерялся, потом, как кадет, вытянулся и отчеканил:
— Всё ли в порядке, господа?
Штольман открыл глаза и, чуть усмехнувшись уголком губ, кивнул:
— В порядке, Яша-младший. Мы с твоим отцом… просто поговорили.

Оленев тоже поднял голову, вытер пот со лба и, устало улыбнувшись сыну, добавил:
— Да, сынок. Поговорили — и решили, что живыми друг другу нужнее.
Юноша облегчённо выдохнул и аккуратно прикрыл дверь.

В зале снова воцарилась тишина, но теперь она была не враждебной, а усталой и почти спокойной.

Яков сидел, прислонившись к спинке стула, чувствуя, как всё ещё стучит сердце после дуэли и зверской ярости.

— Расскажи пока, что ты в тверской тюрьме делал весной?
— Искал одного друга, который пропал два года назад, — буркнул Оленев. — Говорил с начальником тюрьмы.

В памяти всплыло лицо того сыто-бесстыжего главного надзирателя, его ухмылка:

«Да, его уже спрашивали год назад. Молоденькая полюбовница с ухажёром…» — дальше последовал тяжёлый удар в лицо.

Но об этом он Штольману рассказывать не собирался.
— Я пошёл к начальнику тюрьмы. Сначала тот, как водится, всё отрицал: «Не было, не знаю». Но я настоял. Пришлось помочь ему вспомнить… не слишком щадя. — Алексей усмехнулся коротко, но без радости. — И он сказал: был похожий арестант. Но потом его срочно увезли в Петербург.

«—На выход!
Грубый голос надзирателя эхом ударил по сырой каменной стене.
Яков поднялся с узких нар и, прежде чем ступить к двери, задержал взгляд на крошечном окошке под потолком. За ржавой решёткой сквозь туманную грязь стекла пробивался тонкий луч солнца. Первый за почти два года.
Он вспомнил, как однажды уже видел свет — лишь на миг, когда днём его, под конвоем, срочно перегоняли из одной тюрьмы в другую. По виду то место напоминало Тверскую, где он бывал когда-то по службе. Но дальше — только тьма, та глухая дыра, где имени его никто не называл.
Не было больше ни «господина Штольмана», ни даже просто «Штольмана».
Только короткое, сухое: «Заключённый!»

Словно у него не существовало ни фамилии, ни прошлого, ни самого права быть кем-то.»

Штольман нахмурился:
— Тогда это был я.
— Я и понял, что ты, — кивнул Оленев. — Знаешь, почему простые тюремщики тебя запомнили? Потому что годом раньше туда приезжали Анна Викторовна и Коробейников. Девочка твоя была уверена, что ты именно там. Она до последнего не сдавалась и отказывалась уходить. Вот это и зацепило тюремных крыс, иначе бы они и не вспомнили.
На лице Штольмана дрогнула тень, но он лишь крепче сжал пальцы.
— Потом мы с Варфоломеевым пол-Петербурга перетряхнули, — продолжил Оленев. — С полковником разобрались быстро. Но знай, Яша: без Анны всё бы иначе вышло. Она тебя буквально вытащила из небытия.

Яков поднял на него взгляд.
— Алексей… — выдохнул он глухо. — Спасибо.
Оленев откинулся на спинку кресла и тяжело выдохнул:
— Ну вот, значит, жив, женишься — а я, выходит, квита перед собственной совестью.

В бальную влетела Елена Алексеевна; глаза у неё округлились — на белом рукаве отца расплывалось красное пятно.
— Папенька! Дядя Яша! — она подбежала к ним, едва не запутавшись в подоле. — У вас что, настоящая дуэль была?!
Штольман, уже ровно дыша, мягко улыбнулся:
— Нет, Леночка, какая дуэль между друзьями. Потанцевали чуть горячо — вот и всё. Правда, Алексей?
Оленев нахмурился, но быстро смягчился, поймав обеспокоенный взгляд дочери:
— Всё в порядке, Лена. Видишь — дядя Яша даже улыбается. Мама уже сердится? Через пять минут будем
В зал вошёл Яков-младший со свежими сорочками и свёртком ткани для перевязки. По пути он аккуратно собрал оружие; шпаги тихо звякнули, когда он положил их рядом на стол.
Оленев тяжело сел, с силой выдохнул и поморщился, дотронувшись до плеча: белая ткань уже темнела, пропитываясь кровью.
— Чёрт… Всё же глубже, чем думал. И рубашки всем менять — твою тоже. Хоть без крови, но на тебе хоть в суд, хоть на фронт — уже не годится.
Штольман взял полоску ткани и ловко перетянул рану другу. В их молчаливой согласованности было больше примирения, чем в словах.
— Через день заживёт.
— Да уж… — скривился Оленев. — Хорошо, что не сабля боевая.

И на миг оба усмехнулись — как давние товарищи, пережившие больше, чем можно объяснить словами.
Штольман затянул узел, поправил перевязку и отступил.
— Всё, держаться будет. Остальное — делай вид, что пустяк.
Оленев поморщился, но кивнул. Оба уже были в накинутых жилетах — усталые, но собранные. Яков-младший аккуратно собрал окровавленное тряпьё и вышел, почти бесшумно, как тень.

В этот момент в зал заглянула Ольга Марковна. Она окинула взглядом обоих мужчин — перевязанный муж и строгий, молчаливый Штольман рядом. Уголки её губ чуть дрогнули.
— Ну вот, — сказала она тихо, с лёгкой усмешкой. — Два взрослых человека, а рубашек, как у мальчишек после драки. Хорошо, что хоть стены целы в этот раз.

Она шагнула ближе, поправила ворот мужу, потом взглядом коснулась Штольмана.
— Ужин подан. А вы — оба — ведите себя за столом так, будто только что из церкви, а не с поля боя.
И вышла так же спокойно. Ольга как раз та женщина, которая умеет мягко, но твёрдо удерживать равновесие между двумя мужчинами — другом и мужем.

По дороге в столовую Оленев спросил негромко, чтобы слуги не услышали:
— Яков, на допросе ты упоминал некого «Б.». Ты имел в виду Барынского?
Штольман помолчал, будто вытаскивая из памяти старую, неприятную занозу, и произнёс медленно, с нажимом:
— Это не первый раз. Лет пятнадцать назад Барынский уже пытался меня запятнать, когда я служил у Путилина. Схема та же: подкинутые письма, липовые свидетели, грязные намёки. Тогда меня спасло только то, что Иван Дмитриевич сам разобрался и встал за меня горой.
Оленев застыл на полушаге, лицо его побледнело. В памяти вспыхнула подброшенная записка. Значит, гнусный план мести вынашивался ещё с тех времён? Он заставил себя выпрямиться и шагнуть дальше, будто ничего не произошло. Лицо его оставалось спокойным, даже холодноватым, но в глубине глаз горела тихая боль, которую Штольман заметил.

Встретившись взглядом, Штольман слегка склонил голову — молчаливое признание и благодарность за то, что всё это время Алексей сдерживал бурю внутри. Оленев ответил таким же сдержанным кивком, и в этом движении читалось:
«Мы оба знаем правду. Но жить с этим — мне».

В просторной столовой уже ждали: накрахмаленная скатерть, блеск приборов, тёплый аромат жаркого. Слуги сновали бесшумно, расставляя блюда.
Ольга Марковна, улыбнувшись уголком губ, указала обоим на места рядом друг с другом. Мужчины переглянулись — и сели, не обменявшись ни словом.
За столом Алексей сидел прямо, говорил мало, отвечал коротко. Со стороны могло показаться — просто усталость. Но только Яков понимал: друг переживает своё, слишком личное, и не позволит себе высказать вслух.

Разговоры за столом постепенно вытеснили недавний звон клинков. Штольман, осмотрев их всех, улыбнулся и негромко сказал:
— Друзья, хочу пригласить вас на нашу свадьбу. Алёша, прошу тебя быть моим поручителем.
Оленев, не скрывая облегчения и радости, кивнул:
— С честью приму.
После ужина всё наполнилось лёгким смехом и домашним уютом. Крёстный внимательно слушал девчачьи секреты барышни Елены, а потом вписал в её в альбом на память несколько строк.

С Яковым-младшим они доиграли давнюю партию. Ни один не уступил, и поединок закончился вничью — скреплённой крепким, взрослым рукопожатием.
Оленев снова превратился в того балагура, что был у Мироновых: улыбался, шутил, вспоминал смешные случаи. Казалось, ничто не омрачает его вечера. Но в редкие мгновения, когда он умолкал и переводил взгляд на жену, в его глазах скользила тень боли — та самая, о которой знал лишь он сам и догадывался Штольман.

И всё же в этот вечер он был счастлив — оглядывал свою семью и друга, словно боялся даже моргнуть, чтобы не потерять это мгновение.
— Яков, приходи завтра в полдень ко мне.
— Ольга Марковна, — сказал Штольман, чуть склонив голову с той особой, почти домашней теплотой, которая всегда звучала в его голосе рядом с нею, — надеюсь, скоро увидим вас в Затонске. И благодарю Вас… за всё.
— До встречи, Яшенька, — ответила она негромко.

Она произнесла эти слова почти шёпотом, как будто боялась, что кто-то ещё их услышит. В её взгляде вспыхнуло что-то неуловимое — лёгкая тень былого, память о тех годах, когда это имя звучало для неё особенно дорого. Всего миг — и выражение лица снова стало спокойным, хозяйским, но Штольман уловил это тепло. Он не подал виду, как всегда. Но Оленев всё заметил. Его глаза на секунду прищурились, в них промелькнула ревнивая искра — не буря, а скорее знакомый, чуть болезненный укол. Он не сказал ни слова, только обменялся с Штольманом быстрым, цепким взглядом, в котором прозвучало и предупреждение, и молчаливое понимание.

Откланявшись, Штольман вышел в ночь. В груди ещё звучал звон шпаги, смех детей и тёплые голоса старых друзей. До поезда домой оставалось шестнадцать часов — ночь пройдёт, и с каждым мгновением встреча с Анной станет всё ближе, наполняя сердце теплом и нетерпением.

Утром, собираясь в департамент к Оленеву, Штольман распорядился, чтобы багаж отвезли заранее, как только портной всё доставит: он боялся, что перед поездом уже не успеет заехать домой. Накинув сюртук и поправив галстук, он уже собирался выходить, когда в дверь тихо постучали.
На пороге стояла горничная Нежинской — всё та же: с невинным взглядом и доверчивым видом. Каждый раз, приходя к Нине, Яков удивлялся, как эта девушка, столько лет прожившая рядом с такой особой, умела оставаться собой.

— Наталья? — удивился он. — Что вы здесь делаете?
— Яков Платонович, барыня, царство ей небесное, велела передать это Вам, — девушка робко протянула аккуратный свёрток, перевязанный тонкой лентой. — Я ждала около Вашей квартиры на Невском, но Вы так и не пришли. Вот я и вспомнила, где Вы могли остановиться… решилась сама прийти.
— На Невском? — нахмурился он. — С чего вы это решили, что я там должен быть? Столько лет прошло.
— Я… — Наталья смутилась, опустила глаза. — Я случайно услышала, как госпожа упоминала об этом… какому-то господину. Я не подслушивала, клянусь. Просто… вышло так.
Штольман взял свёрток, но глаза его не отрывались от гостьи из прошлого.
— Господину? — тихо переспросил он. — Кому, Наталья? Вы должны мне сказать.

Она замялась, тревожно глядя на дверь, будто боялась, что её услышат.
— Не знаю, можно ли… Но я помню. — Высокий, статный… Лицо вытянутое, с усами. Глаза — холодные, будто у военного, но без мундира. Говорил мягко, но так, что барыня только кивала и не перечила…
Наталья вздохнула, ещё ниже опустила голову.
— Он приходил несколько раз… А в последний раз — вечером. Накануне того дня… Я тогда слышала, как барыня, смеясь, называла его по фамилии… — девушка запнулась, испуганно посмотрела на Штольмана. — Кажется… Карынский.

Штольман глубоко вдохнул, стараясь вернуть себе самообладание.
— Подождите здесь немного, я сейчас.
Он прошёл в комнату и развязал ленту на свёртке.

Тяжесть сразу насторожила — не женский пустяк. Развернув ткань, он увидел массивный брегет — старинный, с тёплым блеском металла и тонкой гравировкой на крышке:
«Моему Якобу — на память. Н.»
Пальцы непроизвольно замерли. Часы казались живыми — тихо тикали, будто сердце, которому давно следовало остановиться.

Из складки выпал небольшой конверт. Тот самый изящный почерк с завитками. Тот же терпкий запах сладких духов, словно сама Нежинская вошла в комнату, коснувшись его плеча.

— Да сколько можно уже… — выдохнул он сквозь зубы, сжав письмо. — Третье прощальное…

Он быстро открыл и прочитал несколько строчек:

«Якоб,
мне велели уйти достойно — и выбора не оставили.
Запомни: дом, что казался подарком, был не милостью, а расплатой.
За молчание. За чужие дела, о которых говорить нельзя.
Теперь же стены эти могут рассказать больше, чем люди.
Мой подарок носи у сердца.
Твоя — Н.»

Быстро спрятав часы и конверт во внутренний карман, он вышел в прихожую.
— Наталья, — голос его был сух и твёрд, — Вы сейчас поедете со мной. И всё там расскажете.

Девушка вздрогнула, но молча кивнула, понимая, что выбора у неё нет.

По дороге молодая женщина сквозь ресницы наблюдала за хмурым мужчиной, который много лет приходил к её госпоже. Он всегда был вежлив и приветлив с ней, Натальей. Но хозяева и гости, как правило, забывали: у прислуги есть глаза, уши и… чувства.

Она помнила, как этот красивый, элегантный полицейский первые месяцы приходил будто через силу, перешагивая порог спальни, где его ждала полуодетая и улыбающаяся Нина Аркадьевна. Наталья видела, как Штольмана передёргивало от каждого «Милый Якоб». Потом он стал приходить привычно, на несколько часов, иногда оставаясь до утра.

Наталья ещё давно поняла: чуточку влюблена в этого мужчину. И не понимала его — красивого, умного, чистого душой, и вместе с тем находившего утешение в объятиях её капризной и порочной хозяйки.

Каким-то чудом несколько раз чуть разминулся с другими посетителями, которые стали появляться в последние годы. А потом резко перестал посещать госпожу.
Вскоре и хозяйка уехала, а вернулась ещё более нервной, напряжённой, с оттенком злости, который, казалось, выплескивался в каждое движение и взгляд. Стали приходить неприятные люди, которых Наталья избегала, — в доме становилось душно и мрачно.

Она уже почти забыла Штольмана, пока этой весной не услышала случайно его имя от гостя, произнесённое с неприязнью и ненавистью. Наталья обычно не вслушивалась, но тогда подошла ближе к двери: ей стало обидно за Якова Платоновича. С тех пор начала слушать и запоминать.

В тот последний вечер жизни Нины Аркадьевны снова был этот неприятный мужчина — тот самый, что не раз пытался прижать к себе саму Наталью в прихожей. После его ухода госпожа позвала Наталью и велела через несколько дней зайти к поверенному, не объясняя причины. И передала свёрток лично для Штольмана.

Отвлекаясь из своих мыслей, Штольман посмотрел на сидящую напротив молодую женщину и спросил:
— Наталья, вы получили расчёт? Если нет, то к поверенному госпожи сходите, он расплатится. Что дальше делать собираетесь?
— Да, Яков Платонович, благодарю, я всё получила. Госпожа и рекомендации хорошие написала. Но… я не хочу больше в… такую прислугу. Я хочу пойти к сёстрам Милосердия.

Штольман посмотрел на неё уже не как на свидетельницу, а как на личность, делающую свой выбор. В её голосе звучала решимость, и это почему-то тронуло его. Он едва заметно улыбнулся:
— Хороший выбор.

Попросив девушку подождать в приёмной, Штольман вошёл к Оленеву. После коротких приветствий он достал из внутреннего кармана аккуратно сложенный лист и положил его на стол перед другом.
— И я привёл служанку Нежинской. Она говорит, накануне к барыне приходил один мужчина, по описанию — Барынский.
— Веди её ко мне.
Девушка вошла несмело, сжимая в руках платок.
— Садись, — коротко сказал Оленев, указывая на стул. — Имя и фамилия?
— Наталья Кудрявцева, Ваше высокоблагородие. Я у барыни Нежинской служила.
— Скажи всё, что знаешь. Кто был у неё в последний день?

Наталья опустила глаза, пальцы её судорожно теребили платочек:
— Приходил господин… Высокий, худой. С усами — чёрными, острыми, как иглы. Голос у него… холодный, будто не человек, а камень. Я очень испугалась.
Яков наклонился вперёд:
— Вы слышали, о чём они говорили?
— Немного… — она замялась. — Я остановилась у двери, невольно… Он твердил, что «всё решено наверху», что про дом какой-то бумаги уже подписаны. И ещё… — голос её упал почти до шёпота, — что Вам, господин Штольман, конец.

Оленев, всё это время молчавший, слегка нахмурился, но глаза его блеснули.

Штольман же почувствовал, как в груди поднимается тяжесть — словно чьё-то чужое, злое дыхание снова скользнуло по затылку.

— Дальше, — тихо сказал Яков.
— Через пару часов я приносила шампанское к двери. Барыня… она была какая-то… возбуждённая, — девушка смутилась, щеки залились краской. — Говорила про гостиницу, но я не слушала! И ещё… — Наталья сжала в руках платочек, — она всё повторяла про какую-то девчонку. И про Ваше слабое место. Но я быстро ушла, не стала подслушивать.

Штольман чуть побледнел. Слово «слабое» будто резануло по сердцу. Перед глазами вспыхнуло лицо Анны — чистое, доверчивое. Вот оно, слабое место, о котором шепчутся враги. Не служба, не честь мундира, как в прошлый раз, а она. Единственное, что по-настоящему способно его сломить.
Но вместе с этим вспыхнул и другой образ: Анна — как свет в темноте, единственный огонь, который не даёт утонуть во мраке. На фоне её тихой силы все эти грязные шёпоты, интриги и слёзы Нины выглядели ещё ничтожнее, ещё постыднее.
Для них Анна — его уязвимость, для него же — опора. Сила, ради которой стоит бороться.

Он сжал кулаки под столом, заставляя себя дышать ровно.

«Не дам, — твёрдо сказал он себе. — Никогда не позволю им коснуться её».

— Наталья, — голос Оленева был строг, — ты потом сможешь всё это подтвердить в суде?
Девушка подняла глаза не на спрашивавшего, а прямо на Штольмана. В её взгляде не было ни страха, ни сомнений — только решимость.

— Да, Ваше высокоблагородие, — твёрдо произнесла она. — Я готова всё это повторить.
Яков Платонович чуть склонил голову. Он подумал, что эта простая девушка оказалась куда честнее и сильнее многих чиновных господ, с кем ему приходилось иметь дело на службе.

****

«…шкатулки никогда не дарят пустыми…»
(Макс Фрай «Слишком много кошмаров»)

Отправив свидетельницу обратно в приёмную, мужчины обменялись взглядами.

— Нежинскую сломали, Яков, — глухо сказал Оленев. — Она сама бы не ушла. Её заставили. Это уже снова дело… Нам надо пока хоть за что-то его арестовать.
— Ты знаешь, что для меня главное — защитить Анну. Если он посмеет приблизиться к ней… я забуду про следствие.

Оленев наклонился вперёд, почти уткнувшись взглядом в глаза другу:
— Вот поэтому официально расследовать будем мы. А ты — держись в стороне. И наблюдай. Думаю, он появится в Затонске.
Штольман смотрел мимо него, горя каким-то непонятным, тёмным взглядом, будто слушал не собеседника, а чей-то далёкий шёпот.
— В её записке был намёк… Деньги, усадьба, бумаги. Где-то должен остаться след.
— Яков! — резко окликнул его Оленев, хватая за руку. Пальцы друга были ледяные. — Ты здесь?

Штольман вздрогнул, будто очнувшись. На столе рядом лежали часы — те самые, что передала Нежинская.
Алексей нахмурился:
— Не нравится мне эта побрякушка. Словно она дышит вместе с тобой… или против тебя. – и сам продолжил: — Я теперь не понимаю смысла завещания. Если Нежинская хотела оставить тебе усадьбу, почему всё выглядит так, будто Барынский заранее просчитал этот ход?

Штольман прошёлся по кабинету и резко остановился, упершись ладонями в край стола.
— Возможно, Нина в момент составления завещания вообще ничего не знала, — сказал он глухо, глядя в пол. — Но скорее всего, это был её тонкий ход. Удержать меня даже мёртвой, связать памятью, бумагами, обязательствами. Чтобы я никогда не женился, даже после её ухода я оставался в её власти.
Он поднял голову, глаза блеснули гневом.
— Она ведь и после смерти пыталась забрать с собой Анну Викторовну. На тот свет! Дух её такое нёс, что хоть святых выноси. Это уже не любовь — это одержимость, злоба, жажда власти над чужой жизнью.

Яков бросил быстрый взгляд на часы — и тут же отвернулся, словно боялся, что вещь услышит его мысли. Сделал несколько шагов, будто пытаясь уйти от собственных мыслей, но остановился снова.
— Или наоборот… она всё прекрасно понимала. Хотела затащить меня в эту грязь сознательно. Вымазать, чтобы мы были связаны навсегда — в её логике, это и есть высшая форма «союза». Чтобы я носил на себе её позор, махинации, её смерть. Чтобы даже в моём будущем доме, рядом с другой женщиной, я слышал её голос.

Яков на мгновение прикрыл глаза, стиснув пальцами переносицу.
— Похоже, что всё сразу. Ревность, месть и расчёт. Нина Аркадьевна всегда играла сразу в несколько партий. Только вот ставкой был не её дом, не её деньги — а моя жизнь и судьба Анны.

Монолог звучал прямо как исповедь, где у Штольмана прорываются все его мысли, накопленные годами. Оленев понимал, что Яков «выговаривается» и нужно чуть направить, не дать утонуть в этом. Он сидел в своём кресле, не перебивая. Выдержал паузу и только тогда сказал ровным голосом:
— Ты слишком глубоко залез в её голову, Яков. Это не твоё место. Женщина могла любить, могла мстить, могла хитрить — всё разом. Но это уже в прошлом. Она в земле. А ты жив.

Алексей слегка наклонился вперёд, скрестив руки, и голос его стал мягче, но не менее решительным:
— Пойми, самое страшное, чего она могла добиться — это вот этого. Чтобы ты каждый день говорил и думал о ней вместо того, чтобы слышать, чувствовать, жить вместе с Анной.

Оленев посмотрел прямо в глаза другу, и в его взгляде была только жёсткая мужская прямота:
— Ты обязан поставить точку. Ради себя. Ради той, что ждёт тебя дома. И оставь-ка пока эту вещицу здесь. Позже заберёшь.

Штольман глубоко вдохнул, словно отпуская тяжесть всех лет. Он прошёл к окну, оперся на подоконник, положил на него часы, ещё раз коснувшись холодного металла, и отвёл взгляд. В груди всё ещё стучало напряжение, но воздух стал легче, тёмная буря внутри постепенно рассеивалась.

В кабинете повисла тяжёлая тишина.
— Значит так, Яков, — начал Оленев, — ты сам влезать не будешь. Барынский только этого и ждёт. Ты у него — цель. Я подключу министерство: подниму бумаги, где мелькали его подписи и счета.
— … Надо искать ключ. Последнюю улику. Она умела прятать своё, но я уверен: оставила что-то ещё. Вещь, слово, знак. Я проверю её квартиру и контору Липнева, — Штольман посмотрел на напольные часы в кабинете. — До поезда пять часов, успею.

Почти пробегая через приёмную, Яков вдруг остановился около Натальи, чуть наклонился и тихо, почти доверительно, сказал:
— Спасибо. Вы мне очень помогли. Берегите себя, Наталья Петровна.

Когда дверь за ним закрылась, Наталья ещё долго стояла неподвижно, сжимая в руках свой платочек.

«Вы…Наталья Петровна…» — прошептала она про себя и невольно улыбнулась.

За все годы службы никто из господ так к ней не обращался.

Штольман, прикрываясь официальным поручением, методично разбирал бумаги у поверенного. Его движения были точными, почти машинальными — как у человека, для которого каждая мелочь может стать уликой. В аккуратных стопках он заметил серую папку с сухой надписью «Счета г-на Б.». Ровные строки переводов и векселей будто сами складывались в фамилию Барынского, проступая сквозь бухгалтерскую рутину, как неясный почерк на промокшей бумаге.

Квартира на Невском встретила его глухой духотой и приторным блеском. Воздух стоял неподвижный, густой, словно застывший в ожидании. В зеркале в золочёной раме отражались тяжёлые бордовые портьеры. Запах сладких духов ещё витал в комнате — навязчивый, липкий, как сама её хозяйка.

Штольман вошёл в перчатках. Каждый его шаг звучал глухо и осторожно, будто он ступал по сцене, где представление давно закончилось, а актёры разошлись. Он осматривал комнату методично: заглядывал за шторы, в шкатулки, проверял полки и углы. Взгляд был холодным, сосредоточенным — без малейшего следа сентиментальности.

Кровать смята, на столике — полупустая бутылка шампанского и коробка конфет с нетронутыми рядами. Следы бурной последней встречи. Но всё это уже не имело значения. Для него осталась лишь одна цель: найти документы, понять схему и успеть на поезд.

Его ладонь легла на крышку письменного стола. Доска дрогнула едва заметно. Штольман прищурился, достал клинок из трости и аккуратно поддел панель. Под фальшивым дном лежал перевязанный шнурком свёрток — плотный, как хорошо спрятанная тайна.
Карандашные заметки: фамилии, суммы, неясные метки «п.» и «а.». Внизу — дата: 29/VIII — переоформить.
Один из векселей, с торопливо обрывающейся подписью «Бар…», он аккуратно спрятал во внутренний карман.

Это были уже не светские записки легкомысленной дамы, а тщательно замаскированная бухгалтерия — спрятанная в самой личной зоне, словно специально, чтобы поймать того, кто осмелится искать.

Свет фонаря из-за окна падал на пол узким, перекошенным прямоугольником. Туман медленно ползал по подоконнику.

Штольман поднял взгляд на пустую комнату и тихо произнёс, с усталой иронией:
— Ну что, Нина Аркадьевна… снова втянула меня в чужую грязь. Даже смертью не сумела освободить — только добавила работы. Хотела сыграть по-тихому… не выйдет.

Он погасил лампу и вышел. Туман беззвучно скользнул следом.

По дороге Штольман остановился у книжной лавки и бросил взгляд на полку, где проходя видел одну любопытную книгу…

А вскоре уже стоял перед Оленевым, молча доставая из внутреннего кармана аккуратно сложенный вексель и кладя его на стол.
Оленев приподнял бровь:
— Бумажка? Ты ради этого лазил по «своей» квартире?
— Не лазил, — спокойно ответил Яков, — а исследовал тайник Нины Аркадьевны в письменном столе. Там список имён, суммы и несколько векселей. Большинство подставные, но этот… — он толкнул документ ближе к другу. — Всё остальное оставил на местах, пусть лежит до поры — на случай повторного открытия дела.

Оленев поднёс лист к свету лампы:
— «Две тысячи рублей… выдано под залог…» Подпись… Бар… — он замолчал, всматриваясь в размазанную линию. — Барынский?
Штольман кивнул:
— Не утверждаю наверняка, но слишком характерная буква «р». Дата совпадает с её записями: «29 августа — переоформить». В тот день она составляла завещание.
Оленев сощурился, вертя бумагу в руках:
— Если это его подпись, то у нас прямая улика. Он крутил деньги через Нежинскую. А потом, когда всё пошло к огласке, заставил её уйти «достойно».
Штольман на мгновение закрыл глаза. В комнате стало прохладнее: лёгкий туман стелился по подоконнику, а подаренные часы тихо тикали — странно громко, будто метроном Мауэля, отсчитывающий шаги невидимого присутствия. Казалось, что каждый тик — это шаг Нежинской, её шёпот, пробивающийся в его сознание. Он снова взял в руку короткую записку.

— Она знала, куда я загляну, — глухо произнёс он. — Даже мёртвая, она тянет за ниточки…, и я должен сыграть по её правилам, чтобы не стать пешкой.

Листок письма ожил в руках. Буквы колебались, словно дышали — как будто сама она шептала из прошлого: «Разгадай меня… поступи, как я хотела».

Штольман стоял, сжимая в руке часы. Металл холодил кожу, а тиканье било прямо в виски — не ритм времени, а чужая воля.

— Если бы я принял наследство… — глухо произнёс он, будто не своим голосом. — По её расчётам я бы не женился. А как наследник был бы обязан разгрести всё это… иначе сети её тянули бы меня за собой.

Оленев нахмурился. В глазах друга снова мелькнула тень — чужая, злая, липкая. На миг ему показалось, что перед ним не Штольман, а марионетка, ведомая невидимой рукой.
Он шагнул ближе.

«Штольман, ты же не подвержен гипнозу… что с тобой, чёрт возьми? Что эта … Нежинская с тобой вытворяет?»

Мысли обожгли изнутри, но слова застряли в горле.

В груди поднялась волна почти мистического ужаса. Его трудно было чем-то испугать — слишком много видел, слишком многое пережил. Но сейчас дрожь пробежала по телу. Не страх за себя. За друга. За человека, которого тянет туда, откуда не возвращаются.

Он вспомнил те пять лет, проведённые с Ольгой вне Петербурга — бегство от ревности, от боли, от Штольмана. Не знал и не смог помочь с долгом, из-за которого всё усложнилось. А потом — пропажа Якова, молчание, слухи. И теперь — снова этот взгляд, словно кто-то чужой дышит за его спиной.

«Нет, госпожа Нежинская, теперь всё иначе. С Яковом — сильная Анна. И мы рядом. Не отдадим его вам».

Оленев встряхнул головой, словно отгоняя липкий морок.

— Яков! — вырвалось вдруг, громом разорвав воздух. — Забудь о Нине! Чёрт её побери! Думай о своей Анне!

Штольман вздрогнул. Сердце дернулось — словно вдохнуло жизнь. Он выпустил часы; они ударились о стол с тихим звонком, тик стал ровным, привычным. Туман медленно рассеивался, рассеивая тяжесть прошлого.
«Анна…» — мысленно вырвалось у него. В голове вспыхнули её лицо, горячие руки, мягкое дыхание у груди.

«Я приду к тебе! — его мысленный голос упорно прорывался сквозь туман и тишину. — Прорублю путь сквозь тени и камни, сквозь холод и мёртвые интриги! Я уже обязан жениться, даже в виде духа! Нет, я живой — живым нужен тебе! Пора тепла, пора счастья… Моя жена, я возвращаюсь!»

Сердце билось ровно, но с непреклонной силой.
Он сделал шаг к окну. Невская вода блестела в тусклом свете фонарей, вязкий туман поднимался и рассеивался по мостовой, словно отвечая на его решимость. Взгляд стал хладным и сосредоточенным, руки сжали края подоконника.

— Всё уже под моим контролем, — спокойно произнёс Яков, словно возвращаясь из мира теней в реальность. — Алексей… даже если вынесем это в суд, он найдёт лазейку. Покровители слишком могущественны.
Взгляд друга снова был его — ясный, живой, опасный. Оленев медленно выдохнул.

— Этот вексель я пока спрячу. Пусть будет наш запасной козырь, — кивнул он.

Яков расправил плечи и собрался уходить.
— Алексей, мне на поезд пора. Если что — телеграфируй в Управление. Встретимся в Затонске.

— Яша… будь осторожен, — предупредил Оленев. — Он поймёт, что мы взялись за ниточку, и попытается оборвать её. И не забывай про покушение: тот с ножом в поезде — описывал именно Барынского.

Штольман коротко кивнул. В глазах мелькнуло знакомое упорство — то самое, за которое его любили и побаивались. Он взял со стола часы, накинул пальто и направился к двери.

— Разберёмся, — тихо произнёс он, закрывая за собой.

Оленев остался на месте, сердце всё ещё сжималось от пережитого. Но он знал: друг вернулся, и теперь их общая дуэль с невидимым прошлым могла продолжаться на их условиях.

*************

продолжение ниже

Отредактировано Taiga (16.11.2025 19:55)