Яков быстрым шагом направлялся к зданию «Затонского телеграфа».
До встречи Барынского с Ребушинским оставалось ещё полчаса — времени хватало, чтобы выбрать удобное место.

— Яков Платоныч! — догнал его Ульяшин, переводя дыхание. — Мои люди донесли: объявились в городе какие-то пришлые. Не воры и не балаганщики — двое в трактире, словно на спор, ножи кидали…
— Понял. Пойдём со мной, постоишь у редакции. К Мироновым кого поставил?
— Один в саду уже стоит, к ночи другой сменит. Я и сам там буду, будьте покойны, Яков Платоныч.

У чёрного входа их встретил сам редактор. Лицо его было бледным и взволнованным, но он держался прямо. Внутри пахло свежей типографской краской и бумагой.

В кабинете Штольман выбрал себе место за высоким шкафом: оттуда его не было видно, зато слышимость была превосходная. В нужный миг он мог выйти — если потребуется.
Чтобы не терять времени, он взял подшивку старых газет и стал перелистывать. Несколько заметок привлекли его внимание; он тщательно выписал даты выпусков, перечитал кое-что дважды.

В назначенный час в коридоре раздались осторожные шаги. Яков отложил газету и приготовил пистолет.

Вошедший мужчина был не Барынский. В тёмном суконном сюртуке и кепке, с ухмылкой на лице, некто подошёл к вспотевшему Ребушинскому.

— От господина тебе весть, — сипло произнёс гость. — Зря в полицию пошёл… ой, зря. Писал бы, как велено, — жил бы ещё. На время…

В его руке блеснул нож. Но почти одновременно прогремел выстрел: пуля раздробила кисть нападавшему. Тот, скуля и корчась, повалился на пол. На шум ворвался Ульяшин и ловко скрутил его.
Редактор стоял, белый как нетронутая пером бумага, и молча смотрел на следователя.

— Вы целы, Алексей Егорович? — спокойно спросил Штольман, оценивая состояние газетчика и комнаты. — Прошу остаться этой ночью здесь, в редакции. Городовой при вас будет.
— Ульяшин, — сказал Яков ровно, — этого человека отведи в камеру. Перевяжите и допросите, но не ждите правды. И городового к редакции. Я же еду к Мироновым.

Ульяшин коротко кивнул. Штольман взглянул на окно — мелькнула молния.
Он тихо выдохнул, спрятал пистолет и вышел, оставляя за спиной запах пороха и грохот печатного станка.

****

До ужина он решил ещё раз расспросить Анну о её сне. Возможно, именно там кроется деталь, способная сложить всю картину воедино.
И всё же тревога — смутная, почти неловкая — не отпускала.

Наверное… ревность. К тому письму.

Ведь тот — другой — упомянул в письме о какой-то приватной беседе с его Анной Викторовной. Или это ему только почудилось? А ведь и она смутилась, когда пересказывала. Надо разобраться сейчас — спокойно, разумно, — пока это странное чувство не начнёт грызть изнутри, как старая ржавчина.
Он был уверен: скрывать им нечего, речь, конечно, шла лишь о деле. И всё же эта дурацкая, раздражающая, совершенно неуправляемая ревность никак не унималась.

Оленев, что ли, заразил? Кто знал, что ревность — такая живучая бацилла…

Штольман усмехнулся про себя: хорош, значит, следователь — а теперь сам стал подозреваемым в собственных чувствах.

Вспоминая тот странный вояж по снам, он чувствовал себя виноватым — за ту первую встречу с Мироновой. Не спирт доктора винить — сам виноват...

Затонск-«3». Часть сна Якова.
Всё, что удалось пока узнать от Якова-свет-наш-Платоновича.

   После почти двух лет заключения Штольмана неожиданно освободили. Всё произошло сухо и буднично: обвинения сняты, звание и награды возвращены — будто ничего и не было. Жалование за два года выплатили и извинились.

Яков в первый же день написал короткое письмо Анне, сообщив, что прибудет, как только позволит распоряжение из столицы.

Министерство предлагало должности, перспективы, почести, — но он твёрдо попросил вернуть его в Затонск.
Сел в поезд в ожидании встречи…

Приехал усталым, измождённым, но живым. Город встретил его чужим: грязь, нищета, лица — вроде знакомые, а будто чужие.

И тут удар: Анны Викторовны нет. Она умерла ребёнком. Перед глазами — семейное фото Мироновых с сыном, а сам дом превратился в школу для бедных детей. Память и реальность путаются: он слышит её голос, чувствует присутствие, но очень далеко.

«Надо разобраться сначала в себе. В тюрьме по голове, конечно, били. Но не сильнее, чем получал в драках и на боксе когда-то. С памятью что-то? Непохоже. Сам придумал себе Анну Миронову? Но не такая у меня сумасшедшая фантазия, не до такой степени». Он смутился, вспоминая полтора года общения с барышней-медиумом. «Мне бы дамские романы тогда писать, а не сыском заниматься. Тогда проблема с Мироновыми? Если моя Анна умерла после моего отъезда или резко пропала, то родители могли сойти с ума с горя и придумать сына? Нет, не такие они. Есть семейная фотография. Так, Коробейников — вот с ним точно будет долгий разговор по душам».

Около беседки в саду Мироновых ветер, будто обнял его, и шёпот: „Это вы, моя Анна Викторовна?“ — сорвался с его губ.

Управление полиции оказалось не там, где он помнил: на месте старого здания — пожарная команда, а новое здание — тесное и чужое.
Но на вопрос об Анне никто ничего не знал.
В голове шумело, память сходила с ума. Лишь Ульяшин и Трегубов как ниточки оставались связью с прежней жизнью.

Надо было найти Милца — он может объяснить, что происходит с памятью и жизнью.

— ЯкПлатонович? Вы ли это? Живой?! — доктор крепко обнял. Отстраняясь, заявил с уверенностью: — Не дух! Как же я рад вас видеть в добром здравии!
— Да я, это, доктор, я! Точно не дух, — улыбнулся Штольман, хватаясь за крепкую руку друга. — А по поводу здоровья и душевного состояния я бы хотел с Вами поговорить. Александр Францевич, я сегодня, похоже, лишился рассудка и не различаю, где явь, а где воспоминания или сон.

Доктор признался, что и сам ощущает себя героем чужой книги.

Они пили «в медицинских целях», обсуждали странности, и тут в кабинет ворвался Пётр Миронов, радостный, восторженный.

— Господа! Яков Платонович! — и тоже захватил Штольмана в крепкие объятия. — Доктор, он живой и даже слегка здоровый! А мы-то все с ума сходили! А что это у вас, господа? Неужто спирт? Предлагаю переместиться в ресторацию и слегка отметить встречу. Я же теперь богатый! Был дома, Мария Тимофеевна меня даже расцеловала на радостях, что я вернулся. От неё и узнал, что следователь наш приехал, — тарахтел Миронов.

Обменявшись новостями, все притихли, обдумывая.

— Только Анны у Мироновых нет. Она умерла ещё ребёнком… — сказал Штольман и сел на стул, крепко зажав голову руками.

Пётр Иванович задумчиво крутил в руках пробирку со спиртом.

— Ну, всё не совсем так, Яков Платонович. Я уверен! Попробую объяснить…

В коридоре послышались женские голоса, в дверь постучали.

— Да, входите, — разрешил доктор, пряча мензурку за спину.

Дверь открылась, и в помещение вошла молодая женщина в изящном, безупречно сшитом платье и аккуратной шляпке — весь её облик излучал достаток и вкус.

— Господа, добрый вечер. Прошу прощения, я ищу доктора Милца.

В ответ — звон трёх разбившихся ёмкостей. Сквозь клубы спиртовых пар троица молча смотрела на вошедшую.

Первым пришёл в себя хозяин кабинета.

— Доктор Милц, Александр Францевич, — представился он, подходя ближе. — Чем могу служить?

— Миронова Анна Викторовна, секретарь Императорского Человеколюбивого Общества. Баронесса фон Берг просила передать вам, доктор, приглашение на завтрашнее собрание в Затонском представительстве. Приглашены все значимые лица города.

— Сочту за честь, госпожа Миронова, — улыбнулся Милц. — Позвольте представить моих друзей. И простите нас за… атмосферу. Я, пожалуй, открою окно, пока больница не захмелела.

— Миронов Пётр Иванович, меценат, — тут же подскочил к руке собеседницы. — Мы, случайно, не родственники?
— Не могу утверждать, господин Миронов, — мягко ответила Анна Викторовна и перевела взгляд на Штольмана.

Пауза затянулась. Дружеский толчок в бок окончательно вывел сыщика из транса.

— Прошу прощения за свои манеры. Штольман Яков Платонович, следователь. – Он стоял, будто прирос к месту, и лишь теперь осознал, что всё это время просто смотрел на вошедшую — не мигая, не двигаясь.
— Меценату и следователю также стоит присутствовать завтра, — сказала Анна. — Это важно… для вашего города. Полицеймейстер уже приглашён.
— Разумеется, мы будем, — ответил за всех Миронов.
— Благодарю. Доброй ночи, господа. И простите, что вторглась в ваше… собрание.
— Позвольте я Вас провожу, — быстро сказал Штольман.
— Не стоит. В пролётке меня ждёт слуга баронессы.

Уже в дверях Анна обернулась.

— Кажется, я Вас видела раньше — у гостиницы. Извозчик тогда спешил, и мы чуть не сбили вас экипажем. Рада, что всё обошлось.

— Я тоже Вас видел, — ответил Яков тихо. —  Всё в порядке, не беспокойтесь, Анна Викторовна.

Штольман приложился к её руке — и чуть дольше, чем дозволяют приличия, удерживал взгляд в её глазах. Черты — те самые, родные.

Не произносила привычно его имени, не отзывалась в нём тем тихим теплом, к которому он привык и ждал больше двух лет. Её взгляд будто проходил сквозь него — и искал кого-то другого.
Это была не его Анна.

Как же он не понял сразу… Или понял, но всё равно не мог отвести глаз…

— Вы мне ничего не хотите сказать? — тихо спросила Анна, будто проверяя границы их нынешнего взаимопонимания.

Штольман покачал головой, взгляд опустился на пол, а потом снова на неё, будто выбирал слова, которых не было.

— Нет… не сейчас, — наконец произнёс он тихо, сдавив голос в горле. — Когда-нибудь… возможно, всё станет яснее.

Миронова ушла.
А Штольман так и стоял, чувствуя, как сердце вязнет в том самом болоте, где и начинается безысходность.

Позже, в трактире, при огарке и рюмке, трое обсуждали необъяснимое.
Милц тянулся к науке и рефлексии, пытаясь всё объяснить законами памяти и восприятия; Миронов — к мистике и шутливым догадкам, будто какой-то медиум забросил их в особый сон, «шутку Астрала», где они втроём оказались, чтобы вместе сходить с ума, не так скучно.

И рисовал линии, объясняя.

А Штольман действительно сходил с ума — от одной мысли, что его драгоценная Анна Викторовна где-то там, рядом с другим Штольманом, который уже вошёл в её сон и в её жизнь. Эта ревность, смешанная с болью и страхом, жгла сильнее любой раны.

От этого пьяного компота снов, яви и ревности спас только неожиданный приход урядника.

— Вашблагородие, телеграмма из столицы. Я по дороге домой вызвался Вас найти и передать.

Штольман прочитал и молча протянул телеграмму Миронову. Пётр Иванович наклонился к свече и негромко вслух зачитал:

«Сообщаем вам о смерти г-жи Нежинской. Самоубийство. Просьба прибыть. Завещание. Поверенный Липнев».

— Нина Аркадьевна покончила с собой? Но почему? — спросил доктор, усаживаясь обратно за стол.
— От чувств, видимо, — вздохнул Ульяшин, закусывая поданную водку грибочком. — От чувств.

Как только за подчинённым закрылась дверь трактира, все трое переглянулись. Сначала нервно тихо начал посмеиваться Штольман, а потом все вместе в голос — рыдая от водки, смеха и накопленных за день (а может, за всю прошлую жизнь) эмоций, захлёбываясь слезами и словами: «От чувств».

Постояльцы трактира с удивлением смотрели на столик, где гоготали как сумасшедшие три благородия — главный врач, следователь и самый богатый барин уезда.

Успокоившись и угостив весь трактир за счёт Миронова, друзья, покачиваясь, вышли на улицу. Была уже почти ночь, но спать никому не хотелось. Немного прошлись в тишине, каждый в своих мыслях.
Доктор всё таки распрощался с ними, усмехнувшись:
— Я сегодня дома ещё не был. А вдруг я в этом сне женат? И ждёт меня тёплый приём от драгоценной супруги. Доброй ночи, друзья!

Остальные решили проветриться и ещё поговорить. Штольман снова вынул телеграмму и перечитал строчки.

«Одно радует: тут не написано „супруга“, — подумал он. — Что же здесь Нина Аркадьевна ещё надумала?» — слова путались, мысли сплетались.

— Послушай, Пётр Иванович… меня гложет: а вдруг я… то есть, другой Яков окажется мерзавцем?

Но в голове у самого тихо роился мучительный вопрос: «А если тот Штольман окажется лучше меня? Что, если Анна, привыкшая эти два года жить без меня, выберет именно того?»
Эти сомнения тянули сердце вниз, смешиваясь с ревностью и страхом — страхом потерять её навсегда.

— Тот Штольман будет, в первую очередь, человеком достойным, не простым, но не подлецом, — мягко отозвался Пётр Иванович. — Я присмотрю за Аннет — не волнуйтесь. Мы всё исправим. Обещаю, Яков Платонович.

«А если обидит… — угрожал Яков про себя. — Я найду и убью его! Продам душу кому угодно — приду, прилечу монстром, приползу тенью и загрызу! Любого, кто посмеет».

Он успокоился, посмотрев в чёрное небо, где мерцали редкие звёзды. Произнёс вслух:

— Что мне пока делать, господин Миронов?
— Жить и служить, коль обещал, — ответил тот ровно. — На благо Отчизны и для защиты Затонска. Проблем у него хватит. Вы и сами это видите.

— Да, город изменился, — тихо согласился Штольман. — Некоторых людей придётся ловить вновь, сажать… или уничтожать. И какая то чертовщина с нищими — буду разбираться.

В тот самый миг тёплый ветерок скользнул по его лицу, мягко коснувшись кожи — будто нежная ладонь. Штольман закрыл глаза; сердце дрогнуло.

— Пётр Иванович… а что вы думаете об Анне Викторовне, с которой мы сегодня познакомились? — тихо спросил он, открывая уставшие глаза.

«Господи, да я забыл дышать, когда увидел её. Лицо, голос — моя Анна. Разумом и сердцем понимаю, что это не она, но глаз отвести не мог. Ощущаю себя изменником, чуть не предавшим любовь женщины, и вдовцом, который посматривает на сестру жены» — проговорил про себя.

Пётр усмехнулся; в улыбке промелькнуло понимание.

— Да, сегодняшняя Анна Викторовна хороша и умна, но — не наша, — повернулся он к хмурому полицейскому. — Стержень Аннет, правда, тот самый. Видно сразу. Хоть ты и встал столбом, видел лишь её глаза. — Он ловко толкнул Якова локтем, пытаясь встряхнуть друга. — А что делать с чувствами к похожей барышне — это уж твоё личное дело. Да и Астрал тут не помощник. Ладно, на дуэль за обманутую племянницу я тебя пока не вызываю.

— А надо бы, — пробормотал Штольман сквозь зубы. — Заслужил… Пётр Иванович, читай свои книги, пей, бей в бубен, выходи в Астрал и — куда там надо? — его голос хрипел. — Но найди выход!

«Я ведь не смогу жить без неё… Моё сердце никогда не знало такой боли, такой жажды, такой пустоты», — думал он, и эта мысль тоже осталась в нём.

В тот момент лёгкий тёплый вздох ветра снова коснулся его — словно чьё то ласковое прикосновение к волосам. Штольман вздрогнул и, чуть погодя, шёпотом добавил:
— Анна… Если хоть волос с её головы упадёт — я вернусь и уничтожу любого.

Хозяйкой дома, куда от Управления поселили Штольмана, оказалась милая пожилая дама —  Нина Капитоновна.

В беседке стол был накрыт белоснежной скатертью, в центре — пузатый самовар; вокруг — чайные пары, вазочки с вареньем, корзинки со свежим хлебом и баранками. Вокруг светильника кружились мотыльки. Нина Капитоновна улыбнулась и начала разливать душистый чай. На одном из стульев вальяжно лежала дымчатая кошка; Штольман погладил её и уселся рядом, вдыхая чистый вечерний воздух. Есть после трактира не хотелось, но чай с малиновым вареньем был очень кстати для израненной души путешественника по снам.

Сидя вечером в саду, он ощущал, будто кто-то невидимый обнимает его. Яков шептал в пустоту: «Это Вы – моя Анна Викторовна?» — связывая это ощущение с любимой женщиной, потерянной в другом сне.

— … Я не знала, что вы любите на завтрак, поэтому выбирайте. Остальное заберёте с собой, мальчиков угостите.

Штольман представил, как в первый же день является в Управление с корзиной пирожков, будто гимназистка после ярмарки, нахмурился и вежливо отказался. Но за столом поел так плотно, что был готов хоть до вечера бегать за преступниками — разве что через забор после такого завтрака не полез бы.
Подумав, всё же прихватил несколько баранок для нового Коробейникова.

…

На следующий день, по дороге на вокзал, его остановил вопрос из темноты:

— Яков Платонович, Вам не кажется, что нам надо поговорить? Где мой Штольман?

Тёмный силуэт перед ним слегка, но уверенно двинулся вперёд. Разговор предстоял не простой, но неизбежный...

***

Он теперь прекрасно понимал состояние своей Анны Викторовны после возвращения всех из снов и их долгожданной встречи. Сам он чуть не лишился рассудка от пережитого.

Встряхнув головой и выныривая из воспоминаний, Яков приближался к усадьбе на Царицынской. В саду он заметил городового и поручика, кивнул им, затем зашёл в дом.

Анна уже ждала его в гостиной. При виде открывающейся двери она мгновенно подбежала, не дав даже снять шляпу, обняла его, прижавшись носом к шее. В сердце Якова что-то тепло дрогнуло: её лёгкое дыхание казалось самым дорогим звуком в мире.
Штольман слегка поцеловал невесту — и на мгновение мир вокруг словно замер, даря им тихую, интимную гармонию.

Из столовой выходила хозяйка дома, и им пришлось чуть отойти друг от друга.
— Яков Платонович.
— Мария Тимофеевна, добрый вечер. Мне нужно поговорить с Анной Викторовной по долгу службы. Прошу прощения, но это важно — и наедине.
— В кабинете Виктор Иванович ещё работает, поэтому ужин немного задержим, — спокойно ответила Мария Тимофеевна. — Но вы можете идти наверх в свою гостиную.

Из столовой выглянул Пётр.

— Аннет, Яков Платонович, мне надо поговорить с вами. Сейчас приду.

Пара поднялась наверх под руку. Анна в шутку скосила взгляд на их спальню, но Штольман покачал головой:
— Нет, Анна Викторовна, в спальне разговоров не ведут. Нам сюда. И не пытайтесь отвлечь меня своим взглядом — разговор будет важным.
— А можно мы сначала с дядей поговорим? Это тоже касается наших снов.
— Безусловно. Тем более он сам сейчас придёт, — усмехнулся Яков, открывая дверь, — но я после задам ещё несколько вопросов Вам.

Они вошли в малую гостиную. Штольман с интересом осмотрел преображённую комнату.
Они подошли к книжному шкафу, и он невольно остановился у полки, где стояли «Книга духов» и том Блаватской. Слегка нахмурился, но промолчал.

— Вам нравится, Яков Платонович? — спросила Анна. — Пока здесь пусто, но на днях привезут столы и диван.
— Очень уютно, — ответил Яков после короткой паузы, помогая Анне сесть за её старый стол. — Даже без дивана.

Игру в «горячие взгляды» прервал приход дяди со своим креслом.

Пётр Иванович устроился поудобнее, облокотился на подлокотник и, прищурившись, посмотрел на племянницу и её жениха.

— Ну что, дети мои, поговорим о ваших снах. Или, как сказал бы господин Кардек, — о временном освобождении души от уз тела.

Он достал из-за занавески графин и рюмки.

— Дядя! — возмутилась с улыбкой Анна.

Яков отказался от наливки, налил себе и Анне воды и встал у окна.

— Как хотите, дорогие, — невозмутимо продолжил Пётр. — По Кардеку, душа во сне живёт второй жизнью — ближе к своей истинной природе. Иногда она может встречаться с другими душами, особенно с теми, кто ей дорог. Если связь сильна — она переходит за грань обычного сна. А если оба человека хотят видеть друг друга, между ними возникает то, что он называл мостом памяти сердца.
Он поднял взгляд на Анну.

— А если таких две сильные пары? — задумчиво спросил Штольман.

— Тогда происходит разлом, — ответил Пётр. — Два моста пересекаются, как дороги. Две линии времени, два сна переплетаются. В нашем случае — одна Анна спасает своего Якова, другая — своего. И обе тянут пространство за собой. Так возникает пограничный сон, куда попали мы с Яковом Платоновичем, доктор и другая Анна. А тебя, Аннет, забросило в пространство второй пары. Наш Затонск остался прежним. И наши спящие тела тоже. Но это я ещё не проверял.

— Поэтому время у всех текло одинаково, — тихо добавила Анна. — И там, и здесь.

— Конечно. Потому что вас связывает не часы, а чувство. Оно и есть нить, по которой вы возвращаетесь обратно. Четыре дня — на спасение, на решение, на выбор.
А потом — пробуждение. Если оно вообще случится. К счастью, у вас четверых всё получилось. Вы даже можете обмениваться посланиями, если пространство позволит.

— Яков Платонович, отойдите, пожалуйста, от окна, — вдруг резко попросила Анна.

Он взглянул на неё удивлённо, но послушался и сел рядом.

Пётр улыбнулся, прикрыл книгу ладонью и продолжил:
— Видите ли, в таких вещах нет мистики, если верить Кардеку. Есть любовь, воля и память души. Всё остальное — лишь способ, которым Бог даёт нам шанс встретиться.
Штольман на мгновение посмотрел на Анну, потом — на её дядю.
— И всё же, — сказал он медленно, — материалист во мне протестует.
— Пусть протестует, — рассмеялся Пётр. — Главное, чтобы сердце не возражало.
— Хорошо. Но откуда в нашем сне взялся магистр, которого я сам отправил в преисподнею? Он нёс какую-то чушь про своих адептов и месть нам.

Миронов, убедившись, что рядом не материализовалась Мария Тимофеевна, налил себе ещё и быстро выпил.

— Разлом — это трещина, сквозь которую вырвались тени. Сгустки памяти, боли, страха, также и несбыточные мечты … Отголоски того, что вы оба, ваши близкие и друзья когда-то не смогли отпустить. Эхо между снами. Не более.

Анна с Яковом переглянулись.

— Ну со мной-то всё понятно, — пробормотал Штольман, — но как ты объяснишь Мироновых?

— Это я… Мне временами казалось, что мама и папа хотели бы мальчика, а не «сложную» девочку. Поэтому меня там нет, а есть хороший сын, — тихо произнесла Анна.

— Анна Викторовна! — с укором в голосе Яков подошёл к ней и обнял.

— Аннет, хорошо, что тебя не слышат родители… — буркнул дядя и снова плеснул себе, грозно посматривая в спину племянницы, укутанную руками жениха.

Анна, не выбираясь из объятий, повернулась к дяде:

— А что стало с тем сном, когда вы вернулись? Он уничтожился?

— Не думаю. — ответил Пётр. — Такие места не умирают. Они сворачиваются, как тонкая бумага и растворяются. Постепенно он станет частью того Затонска. Только без разломной чертовщины. Всё-таки серебряная пуля от Штольмана должна была завершить это безумие. Может, однажды кто-то из ваших детей или внуков увидит во сне — и подумает, что это просто … сон.

Он поднялся, спрятал за занавеску графинчик и стопки и добавил:

— Я пошёл вниз, скоро ужин. Не задерживайтесь, дети мои.

Пётр вышел, прикрыв за собой дверь. Яков с Анной так и стояли обнявшись.

Наконец он тихо сказал:
— Признаюсь, я всё ещё не готов принять, что нас могли соединить какие-то… мосты памяти.

Анна подняла глаза:
— Яков Платонович, а если это было не сновидение, а возможность? Чтобы понять — ты нужен кому-то настолько, что подвластно всё: и время, и сны, и даже сама беда может быть отведена?

Штольман посмотрел на неё — взглядом, в котором смешались усталость, нежность и почти вера.

— Тогда, выходит, наука просто ещё не знает, как измерить силу чувств, — произнёс он негромко.
— Или не решается, — мягко ответила она.

Он взял её ладонь и медленно коснулся губами пальцев.

— Вы — мой самый непостижимый опыт, Анна Викторовна, — произнёс он тихо.

Анна едва заметно улыбнулась, глядя прямо в его глаза.

— А Вы — мой ответ на все вопросы, Яков Платонович. Даже те… которые я ещё не успела сама себе задать.

Он чуть крепче сжал пальцы, словно подтверждая — услышал, понял и принял каждое слово.

Затем свободной рукой взял со стола подсвечник и переставил его на подоконник. Пламя отодвинулось, оставляя их двоих в мягкой полутени, где лицо Анны казалось ещё нежнее, а его собственное — будто смягчилось от того, что он позволил себе быть просто её Яковом, а не грозным следователем с ревнивыми вопросами.

Разговаривать о снах уже не хотелось. Все слова — не нужны. Было только чувство, всепоглощающее.

Анна чуть потянулась, будто собираясь что-то сказать — или не сказать, а только прикоснуться…

В следующее же мгновение раздался резкий звон стекла.

****

продолжение следует...