Перо почтового голубя

«Человек имеет право откладывать трудное решение до тех пор,
пока оно не примет себя само, и какой-то из вариантов не станет единственным,
а все остальные — совершенно неприемлемыми.»
(Макса Фрай «Вся правда о нас»)

Раздался оглушительный звон стекла, и Штольмана отбросило в угол. Ткань его пиджака затрещала от натяжения.

В стену напротив окна высоко влетел нож, а следом — второй, с пришпиленным конвертом.

За мгновение до этого Анна успела схватить Якова и прижать к себе за книжным шкафом.
В саду послышалась стрельба, крики Коробейникова и Ульяшина.

Яков мельком взглянул на ножи и вернул взгляд на лицо Анны, крепко державшей его за одежду. Барышня оказалась зажатой между стеной, шкафом и женихом.

Штольман, локтем упершись в стену, словно создал для них крошечный мир — только их двоих.

— Признаюсь, так экстравагантно меня ещё никто не спасал, — выдохнул он, едва удерживая дыхание.
— Как всегда, всё приходится делать самой, Яков Платонович. Не теряйте времени, трепетный жених, родственники и полиция уже на подходе.

— Аннушка! Яков Платонович! — в комнату ворвались все Мироновы, за ними — запыхавшийся Коробейников.

Штольман стоял у окна, держа руку на пистолете. Анна, по его приказу, оставалась в безопасном углу. Родители сразу подбежали к ней, обнимая и проверяя, цела ли.

— Не волнуйтесь, всё в порядке, — спокойно, но с внутренним напряжением произнёс Штольман, внимательно всматриваясь в тёмный сад. — Это всего лишь… перо почтового голубя.
Он кивнул на ножи, торчащие из стены.

— Антон Андреевич, как вас занесло в сад? И рассказывайте, что там происходит. Пётр Иванович, аккуратно извлеките лезвия, не трогая конверт.
— Троих задержали, больше никого, кажется, нет. Ульяшин и поручик держат их под контролем. Ждём Вас, — коротко доложил Коробейников.

Штольман уже не отводил взгляда от Анны.

Он чуть улыбнулся, мягко, но с привычной строгостью:
— Анна Викторовна, разговор всё равно состоится.

— Господин Штольман, — позвал Виктор Иванович, — задержитесь на минуту.

Коробейников понятливо кивнул и вышел.

— Яков Платонович, — хозяин говорил твёрдо, но в голосе слышалась тревога, — мы с Марией Тимофеевной хотели бы, чтобы Вы и сегодня остались в нашем доме.

Штольман поднял удивлённо брови и посмотрел на родителей Анны.

— Моя дочь не останется одна, — сказала Мария Тимофеевна, и дрожь её рук выдала больше, чем слова. — А дурное предчувствие только усилилось.

Яков хотел было возразить, но замолчал: с самого утра его самого не покидало смутное ощущение опасности. В глубине души он не желал оставлять Анну одну ни на минуту. И посмотрел на невесту.

Анна Викторовна стояла напротив, прямо смотрела на него. Лёгкая дрожь пробежала по её пальцам, когда она сжала кулак, стараясь держать себя в руках, а сердце билось так, что, казалось, слышно было даже на расстоянии.
Яков улыбнулся ей глазами, как раньше, когда вокруг было много свидетелей, а сказать хотелось так много, что каждое слово могло взорваться, если произнести вслух.
В этом взгляде скользили и нежность, и уверенность, и обещание: всё, что нельзя было произнести перед другими, он передавал ей без слов. Анна уловила это мгновение, и в её глазах ещё сильнее засияли.

— Я распоряжусь приготовить ещё одну гостевую спальню, — прибавила хозяйка.

Яков лишь мягко покачал головой, не отрывая глаз от Анны: ни двери, ни слова не смогут оградить от той близости, что пульсировала между ними.

— Благодарю за заботу, Мария Тимофеевна. Но сегодня нет нужды, — тихо, но решительно сказал Штольман. — Я не лягу спать. Обещаю — с вашей дочерью ничего не случится. Простите, меня ждут. Пётр Иванович, нужна будет ваша помощь.

Он уже почти вышел, но остановился у двери, будто вспомнив что-то.

— В гостевую спальню перейдёт Анна Викторовна. На эту ночь. Ради…
— Нет.

Все обернулись.

Анна стояла неподвижно, с тем упрямым выражением, которое Яков знал лучше всех. В её взгляде горела тихая решимость: ни уговоры, ни страх не могли поколебать её выбор.

Штольман слегка развёл руками, словно спрашивая причину.

— Я не уйду из спальни, — твёрдо произнесла она. — И никто меня не заставит.

Яков покачал головой и посмотрел на неё с лёгкой, сдержанной улыбкой.

— Что ж… — только и сказал он, поклонился родителям и вышел, увлекая за собой Петра.

По дороге он предупредил его быть настороже. Они не раз вместе попадали в переделки — во сне и наяву, и Яков твёрдо полагался на дядю Анны.

Пётр коротко кивнул:
— Уж я чую, когда беда рядом.

— Что скажешь про этот нож? — они вместе спускались по лестнице.

Миронов покрутил один клинок в руках, держа через платок. Лезвие сверкнуло в вечернем свете, узкое и острое, будто готовое прорезать воздух.

— Лёгкий, идеально сбалансированный, — стал размышлять Пётр. — Длина около 25 сантиметров. Рукоять из тёмного дерева с металлической накладкой удобно ложится в руку. Контролируешь каждый бросок… Пронзает пространство с тихой, смертельной грацией… Идеальное орудие убийства. И не дешёвое...

Они вышли в сад. К воротам подъехал Трегубов с ещё несколькими городовыми. В листве под присмотром стражей связаны лежали трое.
Штольман жестом показал поднять одного.

Поручик за шкирку поднял мужчину с фингалом на наглом лице. Он был одет в грубую домотканую рубаху, рукава подвёрнуты, обнажая венистые предплечья, исчерченные старыми шрамами.
— Кто такой? Сколько вас? Кто велел? — вопросы сыпались сами собой, но ответа не было. Мужчина лишь улыбался разбитыми губами.
— Везите их всех в холодную, только раздельно посадите, пусть остынут. Утром поговорим ещё, — приказал Штольман.

Трегубов подошёл вплотную и шёпотом рассказал: в лесу найдено тело; рядом — саквояж с очень интересными документами.
Штольман лишь кивнул: утром осмотрит. Попросил положить находку в сейф.

Он подозвал Коробейникова и Маркова.

— Судя по направлению полёта из окна, метали от того дерева. Антон Андреевич, осмотритесь. Поручик, докладывайте.

— В течение трёх дней я наблюдал за Анной Викторовной. У портнихи к ней подошёл Барынский, больше подозрительного и опасного не заметил, — доложил Марков. — Днём в трактире эти с ножами сорили деньгами. Пятеро точно.
— Благодарю, — коротко ответил следователь, оценивая обстановку.

Штольман, словно невзначай, отошёл в сад, где тень дерева укрывала его от посторонних глаз, но свет из окон позволит прочитать.

Пальцы медленно вынули из кармана конверт с надписью «Штольману» — была разрезан ножом пополам.

Яков не хотел открывать письмо в доме, среди любопытных лиц и тревожных вопросов; здесь, наедине с тишиной вечера, можно было позволить себе шагнуть в бездну чужих слов.

Прислонившись спиной к шероховатому стволу, Яков провёл пальцем по линии разреза и развернул письмо.
Бумага хрустнула в руках.
Послышался запах сигар и сладких духов. Или показалось?

Первой шла женская строка, изящный почерк — притворно нежный:

«Милый мой Якоб, это письмо не от меня, как ты мечтал. Его допишет наш общий друг. Я не прощаюсь. Твоя Н.»

Губы Якова сжались в тонкую линию. На миг перед глазами вспыхнули картины: тёмные глаза Нежинской, её шёпот, дерзкая улыбка.
Но сразу вслед за воспоминанием пришла другая волна — острая, горькая ярость. В груди, словно Нева в наводнение, бурлила злость: опять её письмо, опять этот голос из прошлого, прилипший к нему, как ил на сапоги.

Он сжал конверт так, что бумага заскрипела, хотелось разорвать его, сжечь и, лучше, ударить того, кто это устроил.

Вместо этого он глубоко вдохнул, сдерживая леденящую ярость.

— Нет, Нина, в этот раз не выйдет… Зря душу продала.

Ниже — размашистый мужской почерк:

«Штольман,
Думаешь, время стерло обиду? Нет. Я помню каждый взгляд, каждое движение твоей руки, когда ты и Оленев заступались за ту бедную девицу. Я тогда был слаб, но теперь — всё иначе. Время лишь разжигало мою злость и холодную решимость.
Тогда ты испортил мне вечер, а теперь я испорчу тебе жизнь… Не только твоей невесте-гимназистке, но и ещё одной твоей женщине, влюблённой до безумия в тебя, Штольман. Нет — даже не одной… Что они в тебе находят, Штольман? Нищий рыцарь…»

Яков медленно опустил письмо. «Где он столько влюблённых женщин насчитал?» — недоуменно подумал он. Для Барынского всякая тёплая улыбка превращалась в доказательство поклонения. Оттого и письмо становилось ещё ядовитее.

«…Нежинская возносит тебя в своих воспоминаниях; её глаза, её дыхание — твои. Каждый её вздох, каждая фраза, где она славит тебя, — нож в моё сердце. Ты стал её богом, а я — лишь тень, бессильный и униженный. Но именно через эту её одержимость я нашёл путь к твоей боли и страхам.
Твоя страстная Нина оказалась глупа и предсказуема в своей ревности; её замыслы я соединил с нужными людьми. Если они не сработают — доделаю сам.
Ты называешь меня недругом? Нет. Я — отражение твоей гордости, твоего превосходства. Я — воплощение той обиды и унижения, что вы вонзили в мою жизнь. И знай: я не остановлюсь, пока вы все не почувствуете страх и утрату.»

Внизу, впопыхах, будто написано через стиснутые зубы, с ошибками и зачёркиваниями:

«Ты слишком рьяно влез в мои дела. Уйди, а то больнее будет. Не тебе, «Якоб», а твоей молоденькой невесте. И другой даме сердца, общей для мужа и для тебя..»

Штольман замер. Только теперь смысл прорезал его сознание, словно лезвие: речь шла и об Ольге. Но в какой-то странной формулировке — «общей»? Для Барынского это было удобное слово, насмешка, попытка унизить сразу троих. Стиснув зубы, Яков заставил себя продолжать чтение.

«…Я знаю: это письмо ты никогда не сможешь показать Оленеву и приложить к делу. Оно слишком лично. В нём слишком много имён, слишком много правды — правды, которая вывернет наизнанку тебя самого и тех, кого ты защищаешь. Ты спрячешь его подальше, и каждый раз, когда возьмёшь в руки, оно будет жечь тебе пальцы.
А другу твоему я тоже писал, давно… Или ты ему уже не друг?

Ты сам всё уничтожаешь: себя и тех, кто тебе верил.
Это только часть моей победы, Штольман. Даже если ты меня убьёшь, я останусь с тобой — в этом письме с последним запахом Нины, в твоём молчании, в твоей вечной тайне. Ты рыцарь? Тогда мучайся молча. Я буду улыбаться.»

На обороте, большими, неровными буквами, по косой — будто почерк дрожал от ярости, — были добавлены пара строк, гулко и просто:

«Но я ещё успею выполнить данное ей обещание. И даже больше: ты меня разозлил, загнал в угол. Бойся меня — бойся теней, бойся своего прошлого».

Штольман почувствовал, как земля уходит из-под ног; тело просило опереться, но он держался.

«Все страдают из-за меня…

… Или уйти от всех. От неё. Нет меня рядом — нет и опасности. Нет моего прошлого, нет моего опасного настоящего…Нет будущего…»

Чужие мысли вкручивались, как винты, искажая его так же, как недавно часы Нежинской — тогда тоже было трудно понять, где кончается он и начинается чья-то тьма.

Вдруг он почувствовал взгляд. Поднял голову и увидел в разбитом окне Анну; она смотрела только на него. В груди сжалось; испугавшись за неё, он коротким жёстким жестом подал знак: уходить. Она улыбнулась и тихо исчезла за занавесью.

— Яков Платонович… С Вами всё в порядке? — осторожно спросил Коробейников, подойдя ближе.
— Да, — отозвался Яков, чуть выныривая из тьмы мыслей. — Что нашли?

Коробейников начал тихо докладывать о следах, но Штольман уже не слушал: в сознании ещё тлело письмо, его слова жгли. Он шагнул прочь, но замер, опустив голову, словно прислушиваясь к себе. Коробейников молча шёл рядом — спрашивать смысла не было.
Взгляд начальника говорил сам за себя: смесь тревоги, ярости, настороженности и чего-то слишком личного. А больше всего — вины.

Они быстрым шагом направились к дому. Земля под ногами пружинила, ветер бил в лицо, будто насмехаясь.

В дверях их встретил Миронов-старший, что-то спрашивал про задержанных, но Яков почти не слушал — отвечал отрывисто, дежурно. Весь его мир сузился до одного образа — до Анны.

Он вошёл в гостиную. Анна поднялась ему навстречу — лёгкая, в домашнем платье, с едва заметной улыбкой, будто ничего не случилось. У него пересохло в горле: только что видел её мишенью, и вот она рядом, с глазами, полными доверия.

Он с усилием взял себя в руки, натянул сухую улыбку, произнёс почти официально:
— Всё в порядке. Можете не тревожиться.

Анна уловила фальшь — её глаза дрогнули, но она ничего не сказала. Лишь подошла ближе и едва коснулась его рукава. Яков выдохнул — тихо, как человек, вынырнувший из-под воды.

Но письмо в кармане. Горит. Жжёт. Каждое слово — нож в мозг:

«Ты не сможешь рассказать… слишком лично… слишком много правды…»

«Анна. Ольга. Алексей. Нина. Мироновы. Их доверие — моё бремя. Их жизнь — моя вина.
Сердце стучит. Дыхание рвётся. Всё, что я делаю — слишком мало. Или слишком поздно…»

И вдруг, сквозь гул крови, пронзительно:
— Яков Платонович! Вернитесь ко мне! Мой Штольман!

Он замер, сердце бешено рвалось, грудь жгло от напряжения.
Почувствовал тепло её рук на своих плечах — единственное, что противостояло всему пылающему внутри: письму, теням, вине, страху, той внутренней буре, что грозила смести всё — и сердце, и совесть, и честь.

Анна ощутила, как её сила и любовь тянет его обратно из глубины внутреннего хаоса. Его глаза медленно поднялись к её, и тот, кто казался погружённым в бесконечную боль и вину, вдруг ожил. Он наклонил голову к ней и тихо выдохнул одно слово, полное облегчения:
— Анна…

Не обращая внимания на других в гостиной, Штольман прижался своим горячим лбом к её голове. Мироновы по-быстрому ушли в столовую, прихватив Коробейникова. Яков и Анна остались вдвоём.

— Всё будет хорошо, моя Анна Викторовна. Я никуда не уйду. Навсегда — рядом с вами, — сказал он тихо, но с такой уверенностью, что слова, казалось, образовали невидимый щит вокруг них.

Виктор Иванович почти силой усадил всех за стол в столовой, где стоял остывший ужин. Анне с трудом удалось съесть хоть несколько ложек.
Как только все расположились, хозяин дома снова вышел в сад. Там дежурил поручик Марков, обеспечивая круглосуточную охрану, но приказ об ужине тоже настиг его.

Штольман уже коротко обозначал план действий:
— Держитесь подальше от окон и дверей. Я и Пётр Иванович будем ночью на втором этаже в коридоре. Юрий и Виктор Иванович — на первом. Если возражений нет — так и поступим.

Поручик, однако, сразу возразил:
— При всём уважении, господин Штольман, приказ есть приказ. Я останусь снаружи, в саду.

Коробейников, смутившись, добавил:
— А я… если позволено, заступлю в гостиной. Если, конечно, это не нарушит… э-э… приличий.

Все дружно переглянулись. Первым засмеялся Пётр Иванович:
— Дом на осадном положении, а он о приличиях! Молодец, Антон Андреевич.

Смех разрядил напряжение, но ненадолго. Дом проверили тщательно: все окна и двери заперты, шторы задвинуты, лампы приглушены. Комнату с разбитым окном тоже закрыли на ключ. Каждый получил свои указания и занял место.

Штольман лично проверил спальню. Отодвинул кровать чуть дальше от окна, убедился, что шпингалеты исправны, и только тогда впустил Анну. Проходя мимо, она мягко коснулась его плеча, скользнула ладонью по рукаву и легко поцеловала.
Он обнял её за талию — будто невзначай, но не отпуская. Так было удобнее говорить и просто — быть рядом.

— Анна Викторовна, если что-то услышите, сразу перебирайтесь под кровать. Вместе с одеялом. Сразу же! — строго, но с теплом произнёс он. — Пусть там хоть стая мышей… Да нет там никого, я проверил.

Он засмеялся, заметив, как она тревожно покосилась вниз.

— И, прошу, никакой самодеятельности. Дверь пусть будет приоткрыта — чтобы я Вас слышал. Я рядом.

Анна чуть кивнула. Он отвернулся, давая ей возможность переодеться без отвлекания друг на друга, задержал взгляд на окне, потом оглядел комнату целиком — как будто заново простраивал невидимую линию защиты.

Убедившись, что всё под контролем и невеста уже под одеялом, Штольман сел рядом, прямо на пол, откинул голову на край кровати.

— Пять минут, — шепнул он, не открывая глаз. — И я выйду.

Анна, глядя на него сверху, погладила по кудрявой голове и, наклонившись, поцеловала в макушку.

Яков крепко прижал её руки к груди, задержал дыхание, будто набирая силы.

Через пять минут, не закрывая дверь до конца, вышел в коридор.
Из своей комнаты к нему уже шёл Пётр Миронов.

— Ну что, племянничек, — негромко сказал он, — опять придётся взяться за дело?

Штольман слабо улыбнулся и кивнул. Освободил оба больших сундука от чемоданов — на них можно было удобно устроиться, недалеко от двери спальни, где будет спать любимая женщина.
— Я пройдусь по дому, а ты пока устраивайся, дядюшка, — в тон ответил Яков.

Когда он вернулся после обхода, Миронов держал что-то под мышкой.

— Яков Платонович, чтобы нам не уснуть на посту, не желаешь ли партию в шахматы? Света хватит, внимания тоже не займёт.
— Не откажусь, Пётр Иванович. Сейчас принесу столик из нашей комнаты, — сказал Яков, не обращая внимания на легкую ухмылку при слове «нашей».

Он подошёл к закрытой комнате и повернул ключ. Лёгкий запах керосина заставил насторожиться. Медленно, с пистолетом наготове, он вошёл внутрь. Тёмная комната колыхалась от ветра, доносившегося через разбитое окно.

Глаза ещё не успели привыкнуть к сумраку, когда движение сбоку привлекло его внимание. Левой рукой Яков перехватил нож, бросая пистолет. Завязалась драка, и шум привлёк Петра — он подоспел вовремя, чтобы помочь скрутить противника.

— Ты побудь здесь, я его выведу и допрошу в саду. Шахматы пока расставь, сыграем.

Стараясь не шуметь, Штольман заломал руки чужаку и направился к лестнице. На середине лестничного пролёта стоял Коробейников — услышал шум и шёл проверить, что происходит. Увидев начальника с жертвой, он мгновенно среагировал: схватил того с другой стороны, и вдвоём быстро выволокли его наружу, подальше от дома.
К ним сразу подбежал Ульяшин.

— Поручик получил по голове, но живой. Сейчас подойдёт, — сообщил он.
Отдав команду не расслабляться, сыщики приступили к допросу.

Тёмный шерстяной пиджак молодого человека был подпоясан широким ремнём и скрывал несколько ножей: один висел в кобуре у пояса, другой был зашит в внутренний карман, ещё один — спрятан в ботинке.

— Что ты делал в доме? Для чего вас наняли? Кто? — снова полетели вопросы.

Парень, поверив, что все его товарищи арестованы и признались, растерянно, почти с облегчением, начал выкладывать всё: их пятеро, двое из них мастерски метали ножи. Их нанял в Твери один «важный господин".

Антон достал блокнот и усердно записывал в темноте сада, пока парень, словно распевая песню соловьём, подробно рассказывал всё, не скрывая ни малейшей детали.
Или делал вид…

— Ножом должны были разбить стекло. Быстро его не заменить. А ночью я, как самый ловкий, пробираюсь в дом через него и открываю входную дверь для остальных. Днём меня здесь не было, я даже не знал, что всех остальных уже поймали, — признался он, голос дрожал, но слова шли непрерывно. — Я не знаю зачем. Мне не сказали.

Штольман отвёл Коробейникова в сторону. К ним подошёл Марков, уверяя, что всё в порядке.

— Антон Андреевич, вместе с Ульяшиным и поручиком отвезёте его в Управление. Вы свободны, благодарю. А поручик — в больницу. Утром составим рапорт и допросим остальных. У нас их пятеро, будем надеяться, что это все, — сказал Штольман, внимательно оглядывая пустую улицу, где только редкие фонари бросали тусклый свет на мокрую брусчатку.

Вернувшись в дом, он тихо сообщил Виктору Ивановичу, что все пойманы, и теперь можно идти отдыхать.

В коридоре стояла лёгкая тишина, прерываемая скрипом половиц и далеким шумом ветра за разбитым окном.
Яков заглянул в спальню, убедившись, что с уже спящей Анной всё в порядке.

Его уже ждал младший Миронов, в руках — шахматная доска.
На посту у спальни будущей жены ночь обещала короткую передышку. В воздухе ещё ощущался запах керосина — след нападавшего. Лёгкая лампа отбрасывала тёплые тени на стены, а шахматные фигуры, расставленные на доске, казались маленькими бойцами перед предстоящей битвой.

Они устроились на сундуках напротив друг друга, посередине коридора поставили столик, и первая партия началась — тихая, размеренная, почти успокаивающая после напряжённого дня. Каждый ход был продуманным, но внимание обоих оставалось настороженным, готовым к любому неожиданному звуку с улицы.

К ним подошёл Виктор Миронов. Он присел рядом со Штольманом, немного понаблюдал за ходами, тихо улыбнулся, пожелал спокойной ночи и направился к себе, оставив шахматистов за их тихой, ночной стратегической дуэлью.

Подождав, пока дом погрузился в сон, Штольман тихо спросил:
— Пётр, расскажи, что случилось с нами в «бункере» во сне?

— Ну, после того как ты героически решил собой заткнуть дьявольскую пробку магистра, боясь, что даже серебряная пуля не поможет…

Пётр на мгновение замолчал, вспоминая ужас событий в реальном как никогда сне, около десяти дней назад.
— Закрыл дверь, и почти сразу прогремел взрыв. Меня и Милца отбросило. Краем сознания увидел, что и Анну тоже задело, хотя ты её довольно далеко отнёс от дома. Очнулся я в поезде, ты на полу, голова разбита. Я как мог перебинтовал тебя. А дальше знаешь — Затонск и встреча с Аннет на вокзале. Ну и племяннички у меня…

Через пару ходов Миронов уточнил:

— А почему ты спрашиваешь? Тебя Аннет что-нибудь рассказывала? А ты ей?
— Так, отдельными вопросами, по делу. Полностью — нет, пока не обсуждали. Но обсудим. Есть вопросы к тому Штольману…

— Яков сын Платона, ты ревнуешь? К Штольману в Анином сне? — Пётр уже готов был от души посмеяться, но побоялся разбудить племянницу и не узнать продолжения. Или получить молнией из глаз будущего родственника.

Поудобнее усевшись, налил себе ещё наливки и посмотрел честными глазами на Якова. Тот гонял по щекам желваки, но упорно следил за доской.

— Те письма, что принёс Коробейников в день «допроса», понял, от кого? — спросил Штольман, сделав ход. — От них — тех Якова и Анны. Познавательные, между прочим. Интересная пара, как не крути. Скоро объявят о помолвке. 

— Ну хоть кто-то не спешит и наверняка соблюдает приличия, — Пётр едва не рассмеялся, не обращая внимания на грозный взгляд Штольмана. — Рад за них. Главное — что оба живы.

— А благодаря намёку из письма мы нашли тело человека Барынского и Разумовского, — продолжал Яков. — Но больше всего помогли интуиция и рассудительность Анны Викторовны. Несчастный сломал ногу в лесу, умер от переохлаждения и страха. Зато документы при нём — настоящий клад для следствия. Мы бы его и так нашли бы, конечно. Но случайно и позже. Документы могли намокнуть или пропасть.

Штольман наклонился и дал знак Петру сделать то же самое.

— Анне Викторовне в её сне папенька-судья во время конной прогулки поведал… что Разумовский умер от удара… рогом коровы прямо в сердце! Но официально — сердечный удар.

Они переглянулись и молча рассмеялись так, что у Миронова чуть глаза не вылезли. Он протянул свою рюмку Штольману:
— За корову.

Через пару тостов Пётр задумался:
— Так я прав в своей теории? В каком из снов эта пара осталась? Где папа-судья? Или в нашем — с ордой нищих?

— Да что ты меня спрашиваешь? Это вы, Мироновы, в таких материях сильны, у меня до сих пор голова кругом. Теперь ещё и твоё объяснение всего этого безумного. Мосты, перекрёстки… В первые дни я тоже порой путал, где явь, а где сон. Но, видимо, из-за травмы. Только вдвоём и смогли справиться…

— Да, сложные дни были… Ты молодец, Яков Платонович, выдержал. Ну… ты понял. Но как вы беседку и лес не подпалили — загадка. За загадку?
— Твой ход! — почти рыкнул Штольман.

— Хотя… если бы не соблазнительный призрак в гостиной и не открытая спальня… — пьяно хихикая и уворачиваясь от кулака, пробормотал Пётр, — то сожгли бы точно. Ещё пару дней назад.
— Хватит, Пётр Иванович, — спокойно сказал Штольман, но в голосе прозвучала твёрдость. — Партия почти окончена, а Вам пора отдыхать.

Он чуть смягчился, поправил фигуру на доске и с едва заметной улыбкой добавил:

— Жениться тебе надо. Слишком уж много свободных сил и времени у тебя. Вот и тратишь их на насмешки.

Пётр вскинул брови, будто хотел возразить, но потом усмехнулся, почесал щёку и развёл руками:
— Эх, Яков Платоныч… Ты прямо как моя матушка нынче. Она то же самое твердила.

Он хмыкнул, скрывая лёгкую неловкость, и налил себе остаток из графина.
— Жениться, жениться… А кому я такой нужен?

Штольман посмотрел в сторону спальни и тихо ответил:
— Я тоже так думал.

Пётр усмехнулся ещё шире, но в голосе проскользнула нотка уважения и тепла:
— Ну что ж… если даже сыщик так утверждает — спорить бесполезно.

Когда партия в шахматы уже близилась к концу, в коридоре послышались лёгкие шаги. Анна, укутанная в одеяло и босая, подошла без слов и села рядом со Штольманом на сундук.

— Анна Викторовна, всегда рад Вас видеть, конечно, — тихо произнёс Яков, осторожно укутывая её ноги. — Но это неожиданно… Всё в порядке?
— Аннет? — с удивлением поднял голову Пётр Миронов и пряча рюмку.
— Я просто хочу посидеть с вами, — коротко ответила Анна.

Штольман мягко улыбнулся, аккуратно подтянул её ближе и поцеловал в волосы. Она медленно расслабилась, и через несколько минут, согревшись и чувствуя защиту, задремала на его плече.
Пётр, закутавшись, тоже уснул — сил дойти до своей комнаты не хватило.

Рано утром хозяйка дома вышла в коридор и с удивлением остановилась.
На одном сундуке храпел деверь, завернувшись в тонкий плед. А на другом, полусидя и прислонившись к стене, дремал Штольман, крепко прижимая к себе Анну, почти целиком укутанную в одеяло.

— Яков Платонович, — тихо позвала будущего зятя Мария Тимофеевна.

Он открыл глаза, немного растерянно огляделся и, по-прежнему не отпуская Анну, потёр затёкшую шею. Осознав, кто перед ним, улыбнулся и прошептал:
— Доброе утро. Откройте дверь, пожалуйста, я отнесу Анну Викторовну.

Мария Тимофеевна отодвинула столик с шахматами и пошире открыла дверь в спальню, где уже через день эта пара должна была стать полноправными хозяевами.

Яков осторожно поднялся, бережно перехватил Анну и понёс её. Уложив невесту на кровать, он коснулся её лица лёгким поцелуем и тихо вышел.

В коридоре уже ждала Домна с кувшином горячей воды. Яков поблагодарил её и, взяв из чемодана одежду и бритвенные принадлежности из сундука, снова вернулся в спальню. Анна спала, её дыхание было ровным и спокойным.

Тело ныло, и, чтобы прогнать кровь и сонливость, он сделал несколько упражнений. В этот момент Анна проснулась. Несколько мгновений она молча наблюдала за ним.
Яков заметил её взгляд, быстро накинул чистую сорочку, сел на кровать и улыбнулся:

— Доброе утро. Я Вас разбудил? — тихо спросил он и, наклонившись, коснулся её губ поцелуем.
— А я думала, что мне приснилось, будто Вы держали меня всю ночь…

Яков мягко провёл пальцами по её щеке и, не отводя взгляда, поцеловал её ладонь, задержав её у своих губ.
— Ну, не всю ночь… а всего пару часов, — ответил он с лёгкой улыбкой.

Она тихо засмеялась и потянулась ближе, прижимаясь к его груди. Он поправил одеяло, заботливо укрывая её плечи, и склонился к самому уху. Анна, заметно дрогнув, обвила его шею руками и прижалась так крепко, словно боялась отпустить.

— Вам пора на службу? — спросила она почти шёпотом, стараясь не выдавать грусти.
— Да, — Яков провёл рукой по её волосам и задержался на щеке, — много дел. Но вечером мы обязательно увидимся.

Он отстранился лишь на секунду, чтобы заглянуть ей прямо в глаза, и добавил с мягкой серьёзностью:
— И соблюдение безопасности я не отменяю. Одной — никуда.

Анна кивнула, глаза слегка блестели, и в этот момент Яков не удержался. Он наклонился и поцеловал её сильнее. Его губы скользнули по щеке к уху, а в голосе слышалась тихая хрипотца:
— Мне пора…

Она прижалась к нему крепче, словно пытаясь сохранить тепло и близость, а он на мгновение обнял её ещё сильнее и немного отстранился.

— Во сколько портниха сегодня? В два? — спросил он, улыбаясь. — Если получится, подойду, немного вместе прогуляемся.

Анна улыбнулась в ответ, кивнула и ещё раз прижалась щекой к его груди, запоминая тепло момента, прежде чем он окончательно собрался и вышел.

Девушка осталась в комнате одна. Она медленно присела на край кровати, ощущая ещё его руки, ещё недавно обнимавшие её.

Мысли про утро мягко переплетались с планами на день: последняя примерка платья, подготовка дома к свадьбе… А послезавтра — долгожданная свадьба. Волнение смешивалось с радостью, сердце билось быстрее при одной только мысли о том, что вскоре она станет его женой и для всех.

Взгляд её упал на конверт на полу. Тот самый, который вчера чуть не довёл её Штольмана. Анна осторожно взяла его в руки — и сразу ощутила холодок по спине.

Она мгновенно почувствовала чужую волю, скрытую в бумажной оболочке. Этот невидимый враг был близок не только физически: его злоба ощутимо давила и повелевала.

В коридоре на сундуке спал дядя. Услышав лёгкие шаги, он резко вскочил, тряхнув косматой головой.

— А, Аннет? Где твой сыщик? Уже на службе небось?
— Да, дядя… — рассеянно, ещё в своих мыслях, ответила племянница. — У меня к тебе вопрос.
— Подожди-ка, дай сначала проснуться и умыться, — пробормотал Пётр Иванович, потянувшись. — А ты пока позавтракай. Внизу обсудим. Вижу-вижу, что важно. Слишком задумчива уже с утра.

Он посмотрел на шахматную доску и почесал отросшую щетину, тихо выдавив:
— Да, действительно проиграл…

Аннет слегка улыбнулась про себя, наблюдая за дядей.
Вскоре они сидели в столовой вдвоём. Тишину нарушал только звон посуды и лёгкий аромат кофе и крепкого чая. Миронов, отпив несколько глотков и окончательно придя в себя, внимательно посмотрел на племянницу.

Анна, не желая вдаваться в подробности, осторожно спросила:
— Скажи, дядя, ты когда-нибудь слышал о предметах, которые могут подчинять волю?
—Ты гипноз имеешь в виду? — удивился он.
— Нет-нет. Я говорю именно о вещах — например, о письмах. В них может быть не только написанное, но и вложенное: тёмное, разрушающее. Ты понимаешь?

Миронов нахмурился.

— Ты не про вчерашнее ли письмо говоришь? — пробормотал он. — Я, когда нож с конвертом из стены доставал, почувствовал что-то нехорошее… но не сразу понял. Думал, это от самой ситуации, нервы. Но если вспомнить, как изменился Яков Платонович после чтения… Да, там было что-то... этакое…

Он посмотрел на племянницу с тревогой и уважением.

— Но ты вчера смогла его оттуда вытащить. Не знаю — откуда именно: из бездны ли, из тьмы… Или просто из дурных мыслей… Но вытащила. Молодец, Аннет.

Он наклонился ближе, понижая голос, хотя столовая и так была пустой:
— Я слышал… что при Дворе есть такой человек. Его называют «магом». И он умеет вкладывать свою волю в вещи. Больше ничего не знаю.

***

Штольман пришёл в Управление одним из первых и сразу прошёл в кабинет. Сегодня предстояло допросить всех пятерых налётчиков. Пока до конца не была ясна причина нападения на дом Мироновых. Запугать? Или… похитить Анну? При одной лишь мысли кулаки Штольмана непроизвольно сжались.

В этот момент в кабинет вошёл Коробейников. Его глаза на мгновение расширились, почти с испугом встретив зверский взгляд начальника.

— Доброе утро, Антон Андреевич. Начнём допросы, — спокойно, но строго произнёс Штольман. — Дежурный! Приведите того, который был в редакции. С него и начнём. И пошлите за господином Ребушинским.

Утро началось. Обычная полицейская рутина, где каждая деталь, каждое слово могли обернуться вопросом жизни и смерти. Для Штольмана это был привычный мир, но сегодня напряжение висело в воздухе так густо, что казалось — его можно резать ножом. Дело касалось людей, которые были ему близки, и это меняло всё.

В управлении царила тишина перед бурей: все напряжены, но никто не понимал, откуда и когда она ударит.

Шёл уже четвёртый час. С утра тянулись допросы — бесплодные и упрямые. Никто из задержанных не назвал ни заказчика, ни причину, по которой они оказались ночью в саду у Мироновых. Даже тот, что вчера пел соловьём, теперь молчал, глядя исподлобья, словно ждал условного знака.

Что же пообещал им этот загадочный «важный господин» из Твери? Барынский ли это? Или ещё один призрак из прошлого, что действует вместе с Ниной и Кириллом? Кто стоит за этим — и зачем? Что за странная, безумная месть Штольману?

На прогулку с Анной Яков, конечно, не успел — завален рапортами.
Он сидел в кабинете, допивая пятый стакан остывшего чая; глаза резало от усталости и очередной бессонной ночи. Мысли путались, и от этого становились только тяжелее.

Из мрачной дремоты его вырвал знакомый зычный голос в приёмной. Штольман поднял голову и, не скрывая радости, улыбнулся.

В кабинет широко шагал Оленев с видом полевого генерала; за ним следовали полицмейстер и Коробейников, словно тень за командиром.

— Господин действующий надворный советник, здравия желаю, — приветливо, но с налётом официальности произнёс Штольман, вставая со стула.

— День добрый, Яков Платонович. Докладывайте, что у вас происходит, — строгий голос Оленева не скрывал интереса и лёгкого раздражения. — Ваша телеграмма в отдел разбудила половину департамента. Полковник уже сам собирался ехать, но я остановил: мне в Затонск на свадьбу и так необходимо было. — Он слегка улыбнулся, смягчая строгость. —  Господин Трегубов, да сядьте уже, пожалуйста.

Штольман с Коробейниковым начали докладывать: о документах, найденных в земской управе; о теле в лесу с интересным содержанием саквояжа; о бандитах, что пытались убить владельца газеты и устроили налёт на усадьбу Мироновых; и о том, что подозреваемые молчат. Оленев выслушал, пролистал материалы, одобрил работу затонского сыска и предложил самому поговорить с молчунами.

При рассказе о ножах Штольман побледнел и невольно потянулся к внутреннему карману. Пальцы нащупали пустоту. Он проверил ещё раз, потом другой карман …

Кровь стремительно отхлынула от лица. Казалось, воздух в кабинете стал густым и липким. Яков сидел, уставившись стеклянным взглядом в одну точку на столе, и только пальцы машинально сжимали край папки, будто за спасительную соломинку. Горло перехватило.
Перед внутренним взором мгновенно возник её образ: Анна, склоняющаяся над конвертом, нежные пальцы, осторожно разглаживающие бумагу… и те страшные слова, написанные чужой рукой.
Его кольнуло осознание — не только содержание письма, но и само место. Их спальня.
Ему хотелось вскочить и бежать к ней, пока не поздно.

«Может, и к лучшему, если она прочитает? — вдруг пронеслось в голове. — Тогда всё решит сама. Нужен ли я ей такой? Со всеми грехами, со всеми тенями за спиной?»

Мысль жгла, но в ней было и странное облегчение. Сколько можно ждать удара в спину и бояться? Пусть лучше узнает сейчас. Пусть решит до свадьбы. Тогда не придётся врать, оправдываться или скрываться.

— Яков Платонович… Яша, да что с тобой? — тревожно спросил Оленев, когда друзья остались одни.

Откинувшись на спинку стула и потирая уставшие глаза, Штольман начал говорить:
— Алексей, я вчера получил письмо от Барынского. Там — угрозы не только Анне Викторовне, но и Ольге Марковне.

— Да я не удивлён, — отмахнулся Оленев. — Он нас с тобой обоих не любит. Что ещё? Яков! Я же вижу по твоему состоянию. Что происходит?

— Алексей… Я устал, — признался Штольман. — Устал опасаться, что в любой момент придёт ещё одно письмо. – горько засмеялся. – Барынский даже хотел дать статью в газету. Устал от мысли, что на Анну и Мироновых вывалят всю грязь обо мне, приукрашенную «цветочками» от Нежинской. Я сам всё расскажу.

— Что — всё? — почти закричал Оленев, но снова негромко продолжил. — Что, у тебя, сорокалетнего мужчины, была жизнь до встречи с Мироновыми? Было бы странно, если бы нет. Я уверен, что они прекрасно всё знают и принимают тебя со всем обозом тайн. Я вижу, ты не отошёл ещё от той поездки в Петербург и часов, покушений и снова не спал. Яша, ты решил себя уморить ещё до свадьбы?

Штольман промолвил тихо:
— Может, и не будет тогда никакой свадьбы. Как и меня тогда.

Оленев выругался.

— Иди, рассказывай. Не забудь поведать о гимназистке, что тебя поцеловала на балу в четырнадцать. Беги! Невесте, которая два года искала тебя среди живых и мёртвых, будет очень «интересно» узнать подробности про Нежинскую. Найдётся ещё парочка историй, из Варшавы, например. Анне твоей будет очень познавательно всё знать. Вот дверь — свободен. А я пока займусь своими обязанностями — придётся выбивать из молодцев правду. Все эти дела теперь наши.

Штольман ошалело смотрел на него, не находя слов. Помутнение от тьмы немного рассеялось лёгким дружеским словцом.

— При чём здесь … Варшава? — недоуменно покачал головой и снова поправил папку на столе.

При появлении встревоженного Коробейникова Яков моргнул, будто возвращаясь из внутреннего кошмара.
— Яков Платонович, пришла записка от Нины Капитоновны. Она просит Вас зайти к ней в ближайшее время.

При упоминании женского имени у Оленева бровь взлетела вверх. Он бросил на друга многозначительный взгляд и едва заметно ухмыльнулся, но вслух ничего не сказал.

— Господин Штольман, — с подчеркнутой официальностью произнёс он, — как старший по чину, я Вас на сегодня отпускаю. Отдохните, в конце концов. Это приказ, не обсуждается.

Повернувшись к Коробейникову, уже командным тоном добавил:
— Антон Андреевич, а с вами мы поработаем.

И, громко рявкнув в сторону двери, приказал:
— Дежурный! По одному снова в кабинет этих приводите! Начнём с того, который ударил моего адъютанта.

Оленев, будто и не замечая смятения Штольмана, подошёл ближе и тихо добавил лично ему:
— Яков… в городе Ольга Марковна. Зная вас обоих, которые будут каяться даже в том, чего и в мыслях не было, я просто предупреждаю. Она решила познакомиться с Анной Викторовной. Без нас.

******

Утром в особняк на Царицынской прибежал мальчик, служивший при гостинице, и передал записку для Анны.
Мария Тимофеевна с дочерью и Домной как раз проверяли, всё ли готово к свадьбе. Анна прочитала записку и задумчиво отложила её в сторону.

— Что, Аннушка? — стараясь не сбиться в списке продуктов, спросила мама.
— Оленевы приехали. Ольга Марковна зовёт меня встретиться в кафе и познакомиться. В час.
— Ты помнишь, что в два завершающая примерка платья? Не опоздай. Я подойду чуть раньше и заодно занесу список бакалейщику.

— Да, конечно, помню, мама, — натянуто улыбнулась Анна. — Как можно забыть такое?

Она села на край дивана и задумалась. Старалась ли она придумать предлог для отмены встречи, или это предчувствие чего-то важного? Анна не могла точно ответить сама себе. Лёгкое волнение переплеталось с любопытством. Мысли о Якове тихо скользили меж её воспоминаний — о письмах, угрозе и странной, почти магической связи, что связывала их.

К часу Анна подошла к указанному месту. Почему её так тревожила эта встреча с этой женщиной, она сама не могла понять. Просто чувствовала что-то… странное, едва различимое, как лёгкое дрожание в воздухе перед грозой.

Даже не зная, как та выглядит, она сразу поняла: за дальним столиком сидит госпожа Оленева. И дело было не в столичном дорогом наряде и не в загаре, непривычном для здешних мест.

Ольга Марковна была выше всех, с изящной осанкой и лёгким золотистым оттенком кожи, который выделял её на фоне тёмной мебели. Волосы были собраны в аккуратную причёску, но несколько прядей мягко обрамляли лицо, делая образ одновременно строгим и нежным.

— Добрый день, Анна Викторовна, — сказала Ольга тихо, но в голосе слышалась уверенность — мягкая, но властная. — Рада, что наконец мы встретились лично.

Анна заметила, как та внимательно изучала её лицо, глаза чуть сузились, словно женщина оценивала не только внешность, но и внутреннее состояние. В движениях Ольги была лёгкая грация и естественная уверенность — привычка держать себя достойно, но при этом наблюдать за окружающими.

— И мне приятно познакомиться, Ольга Марковна, — ответила Анна, немного смутившись. — Я немного слышала о Вас.

За столиком повисла лёгкая пауза. Анна ощущала, что перед ней человек необычный — не только светская, воспитанная, но и обладающая внутренней силой, которая заставляет прислушиваться даже к тихому голосу.

— Я хотела поблагодарить Вас за помощь с платьем, — решилась начать разговор Анна.
— Это Яков проболтался? — улыбнулась Ольга. — Я рада была помочь. Оно уже готово?

По тому, как Ольга произнесла имя «Яков», и по лёгкому огоньку в её глазах, Анна всё поняла.

— Через час последняя примерка. Всё готово.

Им принесли пирожные. Сквозь ресницы дамы несколько минут ещё изучали друг друга. Анна ощутила лёгкое дрожание в груди, наблюдая за собеседницей.
И хотя разговор шёл о платье, Анна невольно заметила в глазах Оленевой что-то личное, едва уловимое — интерес, выходящий за рамки обычной светской любезности.

— Вы удивительно похожи на тот рисунок. Просто невероятно, — вымолвила Ольга, взгляд ещё ненадолго задержался на лице Анны, и в этом коротком миге мелькнула лёгкая теплота.

— Да, у Вас получилось поймать то, чем поделился Яков Платонович. Я тоже рисую. Но так чутко понять мужчину, который описывает другую девушку из сна, я бы, наверное, не смогла, — немного натянуто ответила Анна.

Ольга опустила глаза в чашку, но тут же вновь выпрямилась, вернув привычную грацию и спокойствие.

— Вы знаете детали нашего знакомства?
— Да, Алексей Павлович рассказал нам эту романтическую историю.

Ольга задумчиво поправила причёску и, не глядя на собеседницу, начала:

— Мы как раз только переехали из Москвы. Мне было тринадцать, когда меня в переулке от пьяных матросов спас кадет, проводил до дома и пропал. Я рассказала эту историю домашним — все охали, младшие сёстры сразу влюбились в рыцаря, подогревая меня этим романтическим настроением.
Надо ли говорить, что, когда я встретила их двоих на улице, то была уже по уши влюблена в спасителя. Напомню, что мне было всего тринадцать, а Якову и Алексею — пятнадцать.
Оба — красивые, жгучие брюнеты, дворяне и рыцари не только по чину, но и по сердцу. Они… казалось, дополняли друг друга: один — хмурый, скромный сирота, другой — плечистый, открытый, весёлый.
У меня три младшие сестры, и Яков нашёл у нас ту семью, которой ему так недоставало. А мой папенька… он принял их с такой отеческой заботой и теплотой, что душа радовалась. Штольман ожил, словно вынырнул из тени своей сиротской тоски. — глаза Ольги засияли от воспоминаний юности. — А причину, по которой он тогда пошёл за мной, я узнала лишь через несколько лет.
Как он Вас описывал! Когда рисовал глаза… я думала, с ума сойду ... – прямо посмотрев в глаза Анны, добавила: — Я знаю, что это выдаёт мои детские чувства к Якову, но не хочу, чтобы Вы что-то додумывали. Он — мой друг, лучший друг мужа и крёстный наших детей. Мы все его обожаем… всей душой.

Обе молчали.

— Анна Викторовна, Яков уже тогда выбрал Вас. И только Вас. У него до встречи с Вами была длинная и непростая жизнь, и Вы это прекрасно понимаете. Берегите его… обогревайте своим светом. Вы оба заслужили друг друга.

Внутри Анны переплелись уважение и лёгкая тревога, благодарность и удивление — как странно, что этот человек, эта женщина, может так откровенно говорить о самом дорогом для Анны. Она ловила каждый её взгляд, прислушивалась к интонациям, отмечала мягкую теплоту её улыбки. Внутри что-то щемило: странное сочетание волнения и облегчения, уважения к женщине, которая всё ещё могла испытывать свои детские чувства к её Якову.

Слова Ольги оставляли и лёгкий осадок ревности, но вместе с тем согревали сердце — ведь она видела в Якове то, что Анна так оберегала.
Анна глубоко вдохнула, словно вбирая эти слова в себя, растворяясь в мыслях о Штольмане, о предстоящей свадьбе, о будущем.

— Ольга Марковна, хотите пойти со мной к портнихе? Это же и Ваше творение, — предложила Анна. – Зовите меня Анной, пожалуйста.

— Да, с удовольствием. Благодарю, Анна, — тихо произнесла Оленева, улыбаясь искренней, тёплой улыбкой. — А зовите меня просто Ольгой.

Анна улыбнулась. Простое имя звучало необыкновенно тепло, словно тихий знак согласия и доверия, приглашение к взаимному спокойствию и рассудительности. Тревога, с которой она входила в это знакомство, постепенно таяла, уступая место лёгкому, но настойчивому ощущению взаимного понимания и уважения.

***

Виновник этих женских разговоров вышел из Управления на улицу и жадно вдохнул осенний, но ещё тёплый воздух. Мысли кружили, словно сухие листья на ветру, и он шёл, не замечая дороги. На полпути Яков вдруг остановился: ноги сами вели его к дому Мироновых, а не к саду Нины Капитоновны. Он едва заметно усмехнулся себе и, резко свернув, вышел на главную улицу — и тотчас взгляд его упёрся в поручика Маркова.

Тот стоял, прислонившись к стене, с перевязанной головой и багровыми синяками под глазами. На безмолвный вопрос Штольмана поручик коротко кивнул на дверь мастерской. У самого входа, навытяжку, застыл молодой офицер, провожая каждого прохожего внимательным, почти недоверчивым взглядом.

Изнутри раздался весёлый смех, и в проёме показались три фигуры.

Штольман увидел Анну — и в ту же секунду всё вокруг переменилось. На лице его проступила счастливая улыбка, мгновенно сметающая мрак письма, ножей и тяжёлых мыслей.

Первая его заметила, разумеется, Анна. Лёгкий поворот головы, искра во взгляде — и уже вслед за ней обернулись и остальные.

— Дамы… — вымолвил он негромко, почтительно склоняя голову.

Три улыбки ответили ему разом. Мария Тимофеевна — по-матерински ласково, с благодарностью. Две другие — одинаково светло, восторженно; лишь в глазах Анны вспыхнул огонёк, живой, горячий и непокорный.
Яков почувствовал, как внезапно охватывает его смущение; от такого внимания к своей персоне хотелось бы скрыться, раствориться в воздухе.
Штольману невольно вспомнилась страшная приписка в письме, но мысль тут же была сметена, будто рукой — прозвучал голос невесты:
— Яков Платонович…

Он замер. Сколько раз за годы службы ему доводилось слышать своё имя — сухо, официально, равнодушно, порой с усмешкой. Но только она умела произносить его так — глубоко, проникающе, нежно, будто касаясь души.
В её голосе не было ни тени сомнения, ни страха — только тепло и тихая уверенность, что он нужен ей именно такой, каков есть.

Яков шагнул навстречу, и в этот миг весь город, улица, прохожие и две другие дамы — исчезли.
Осталась только она, со счастливой улыбкой, и тот взгляд, от которого у него перехватывало дыхание.

Анна едва заметно протянула к нему руку — не для приветствия, а словно удержать, чтобы он никуда не исчезал. Он коснулся её пальцев.

— Вы так устали, — тихо сказала она, и в её глазах была лишь тревожная забота.
— Анна… — только и смог ответить он. Всё, что копилось внутри: сомнения, страхи, мучительные тени прошлого — не находило слов.

На входе женщины что-то обсуждали, Марков переговаривался с офицером у двери, но для Якова и Анны мир сжался до крохотного пространства между их взглядами и переплетёнными пальцами.

Ольга Марковна чуть задержалась у двери мастерской, пропуская вперёд Анну. На её лице ещё держалась тёплая улыбка. Даже разговаривая с Марией Тимофеевной, её глаза — внимательные — не упускали ни малейшей детали.

Она увидела, как Штольман при виде Анны преобразился: уставший, помятый, с тенью в глазах — вдруг словно выпрямился, расправил плечи, и лицо его озарила та самая редкая, глубокая улыбка, которую Ольга помнила с юности.

И когда Анна шагнула к нему и протянула руку, а Яков бережно коснулся её пальцев, в глазах невесты вспыхнул тот огонёк, который нельзя сыграть или подделать. Это был взгляд женщины, которая любима и любит.

«Да, — подумала Оленева спокойно. — Он всегда принадлежал ей. Даже тогда, когда ещё не знал её имени».

Анна краем глаза уловила взгляд Ольги. Тот был коротким, почти незаметным для постороннего, но в нём таилась целая история: нежная грусть, светлая память и… спокойное примирение.

Яков неожиданно заметил быстрый обмен взглядами между невестой и Ольгой. Что-то мелькнуло — лёгкая улыбка Анны и едва уловимый кивок Ольги, будто они обменялись тайной, известной лишь им двоим.
Яков нахмурился, пытаясь понять, что это значило. И всё же где-то в глубине оставалась крошечная заноза: что они успели сказать друг другу?
Почему он почувствовал в этом молчаливом обмене женскую силу, спокойную и почти властную?

Но в тот же миг Анна произнесла снова его имя-отчество так нежно, что весь мир вокруг исчез:
— Яков Платонович…

Он встряхнул головой, как бы отгоняя лишние мысли. Он чуть наклонился к ней и, едва слышно, сказал:
— Анна Викторовна… Вы не представляете, как я рад Вас видеть.

Её пальцы мягко легли на его предплечье, и в этом простом движении прозвучало всё: забота, уверенность и тихое утверждение: он мой, и мне его хранить.

— Мария Тимофеевна, Ольга Марковна, — обратился Штольман уже к дамам, — я у вас похищаю свою невесту, обещал прогулку.

Он обернулся к поручику:
— Юрий, проводите, пожалуйста, Марию Тимофеевну. Потом отдохните. Анна Викторовна будет со мной. Благодарю за службу.

Поручик щёлкнул каблуками, предлагая локоть госпоже Мироновой. Та, улыбаясь, приняла и, обернувшись к Ольге, напомнила, что ждут их с супругом к ужину.

Ольга на миг задержала взгляд на Якове, но почти сразу перевела его на Анну.

— Яков… Анна… до вечера. Надеюсь, Алексей не задержится, — произнесла она с мягкой улыбкой. Когда все разошлись, она вернулась к портнихам, чтобы расплатиться за прекрасно и быстро выполненную работу.

***

продолжение ниже

Отредактировано Taiga (29.11.2025 20:26)